***
Дениз сидела на бетонном полу камеры отделения жандармерии, напротив неё — парень-маки, его губа распухла от удара прикладом. В соседней камере наворачивали круги официанты, не имевшие ни малейшего представления о том, что произошло. Рядом с другими проститутками устроилась Эмма, в её глазах пролегла безнадёга. Она три раза за поездку от ресторана до отделения прокляла себя и своё чувство справедливости. «Ни мне, ни остальным не по силам выиграть эту войну», — говорила она себе без конца. — Как они поняли? — спросил маки. — Я не знаю, — шёпотом ответила Дениз и вытерла слёзы. — Мне жаль. — Надеюсь, что они просто вздёрнут нас завтра. Вздёрнуть — самый безболезненный вариант. Простое повешение без пыток с коротким допросом, в общем, без излишеств. Дениз взглянула в полутьме на маки и представила, как его чёрные ботинки будут колыхаться от ветра на безжизненном теле. Опустила голову и рассмотрела свои туфли на низком каблуке. Подобные на виселице она уже встречала. Она закрыла голову руками, прижалась к холодному углу, от которого несло сыростью, и стала задерживать дыхание, представляя, как её совсем скоро лишат кислорода, сломав шею. Подготовка, как считала Дениз, могла хотя бы немного успокоить, но вместо этого в голову ударила паника, и вот теперь та уже удушливо сдавила все нервы, скрутив живот и заморозив грудь. Дениз встала, схватившись за голову, и начала ходить по камере. Маки даже не поднял головы. Спасти Нойманна было ошибкой. Она могла дать ему чёртов бокал и не подставила бы остальных, не дала бы отвести себя на виселицу. Теперь это будет терзать её всю жизнь, какой бы короткой она ни была. Дать Нойманну умереть — вот в чём крылась загадка. Отпустить его жизнь с каната, за который постоянно приходилось цепляться, стоило заметить, как он спускается вниз к обрыву. Зачем было каждый раз из последних сил держать его? Какой из этого прок? Он спас ей жизнь год назад, он помог вывезти Ингрид, но это, кажется, было так давно, Дениз уже рассчиталась с ним по всем долгам. В этот раз нужно было лишь расслабить руки, и жёсткий, грубый канат с громадным весом на том конце свалился бы вниз, и не было бы уже ничего, что пришлось бы вытягивать. Дениз нужен был собственный канат, это в него она должна была вцепляться зубами. Но сейчас Нойманн сантиметр за сантиметром скидывал её канат вниз. Маки увели первым, и Дениз бросилась к решётке. Она видела, как его глаза испуганно таращились на солдат и как его впихнули в допросную. Напротив, обезумевшие от страха, сидели другие официанты. От страха и волнения они кусали губы, не пытаясь унять дрожь в ногах. Кто-то из них зло посмотрел на Дениз, и она спряталась за стенкой, когда ей прокричали: «Ты всех нас убила!» Она закрыла лицо руками и сползла по стене вниз. Ключ в замке заскрежетал, глухое эхо прокатилось по камере. Дверь скрипнула, и Дениз, поставив на ноги, повели в допросную. Её усадили на деревянный стул, он был весь в кровоподтёках и пах мочой. Здесь не было окон, тухло горел фонарь. Принесли ещё пару стульев и пододвинули стол из угла. Дениз начали привязывать, стягивая кожу крепкими верёвками. Ноги и руки практически сразу окаменели и посинели, она попыталась ими подвигать, но делала только хуже. Время ожидания было ужасным. Она пыталась не думать о том, как совсем скоро боль от верёвок покажется наградой по сравнению с той болью, которая ждала впереди. Грязные в крови стены именно об этом и твердили. Внутрь вошёл Оберг, а следом за ним втащили Маттео. Его глаза с ужасом наткнулись на Дениз. Он замер, но солдат толкнул его. Маттео упал, и его протащили до стула. Дениз раскрыла рот в немом крике, взглянула на Оберга, усевшегося на стул и открывшего папку с чистым бланком. Он был спокоен, словно собирался выписать рецепт или банковский чек. Его действия были рутинными и машинальными. Пока Маттео привязывали, он, повторяя что-то себе под нос, заполнял формы, ставил печати и пересчитывал страницы, слюнявя пальцы. Закончив, махнул солдатам, и те вышли. Дверь закрылась, и испуганная Дениз покосилась на друга. Они только переглядывались, молчали. Каждый из них считал себя виноватым в большей степени, чем другой. — Девять — моё счастливое число, на самом деле. Вы двое тому доказательство, — сказал он и посмотрел сначала на Дениз, а после перевёл взгляд на Маттео. — Я бы не хотел, чтобы наш разговор был долгим, я должен позвонить своему начальству и доложить об успехах, так что начнём. Дениз Буаселье, — посмотрел на неё, — когда ты познакомилась с Бернхардом Нойманном? Её глаза расширились, Маттео непонимающе уставился на неё. — Это просто для протокола, Дениз. Она молчала. Оберг уже чувствовал усталость. Тогда он позвал солдата; тот уверенно прошёл внутрь и подошёл к Маттео, достав нож. Дениз успела только закричать, когда кусок уха Маттео небрежно кинули ей на колени. Маттео рыдал, кровь фонтаном текла по его шее, заливая ухо. Буаселье надрывно закричала «Нет», когда солдат подошёл с другой стороны. Ганс покачал головой, и солдат ушёл. Дениз отвернулась, с отвращением и с ужасом закрыв глаза. — В сентябре сорокового года, я не помню точной даты, — сквозь слёзы ответила она, и ручка заскрипела по бумаге. — Люди всегда понимают только наглядно, а я так не люблю этим заниматься, — в пустоту сказал Оберг и продолжил: — вы состояли в романтических отношениях? — Нет! — воскликнула она, сдерживая рвотные позывы от сильного запаха крови. Маттео мычал от боли, его бледное лицо осунулось, крепко привязанные руки дрожали и синели с каждой секундой всё больше. Ему было больно слушать, и он мечтал, чтобы его ухо совсем отняли. Оно горело и кровоточило. — Нет? Он говорил мне другое. Дениз, не ври мне, рядом сидит твой друг, и он, так же как и я, жаждет правды. Иначе мне придётся позвать своего верного бойца, ты же сама видела. Неужели ты хочешь, чтобы Маттео лишился глаза или носа? Она заплакала сильнее и ответила: «Да, состояли». — Ну, вот! Дениз, — Оберг продолжил писать, — наверное, Маттео не очень понятно, кто такой Бернхард Нойманн. Маттео, это так, ты не знаешь, кто такой Бернхард Нойманн? — Н-нет, — ответил он, с трудом дыша. — Дениз, скажи, пожалуйста, кто он такой, и я верно запишу с твоих слов. — Бернхард Нойманн — эсэсовец, штурмбаннфюрер, — прошипела она, поворачиваясь к Обергу. — Спросите всё, что вы хотите, и прекратите этот цирк. Ганс вновь позвал солдата, только теперь он подошёл к Дениз и, замахнувшись, ударил её по лицу. Она, стиснув зубы, не выдала ни всхлипа, хотя челюсть адски прожгло, а боль только усиливалась. Дениз ощутила, как по подбородку льётся кровь, покрывая платье красными пятнами. Солдат ушёл. — Я не люблю, когда мне грубят, так что засунь всё свое сопротивленческое дерьмо обратно и отвечай, — ручка заскрежетала на бумаге. — У вас был секс? — Да. — Ты получала удовольствие? — Какого чёрта? — прошипела Дениз, но когда увидела, как он открывает рот, чтобы позвать солдата, прикусила язык. — Да, мне понравилось. Вашему племяннику тоже. Можете записать у себя, как он чуть ли не ползал на коленях, умоляя меня остаться с ним. Что вы смотрите на меня так? Я говорю правду. Ваш штурмбаннфюрер весь этот год бегал за мной, как собака. Рука, державшая ручку, до побеления сжалась, но продолжила писать. — Он давал тебе деньги, карточки, еду? — Да, но я не брала их. — Горделивая шлюха — плохая шлюха, не знала такого? — усмехнулся Оберг. — Маттео, ты со мной разве не согласен? Дениз не взглянула на Маттео, в чьих глазах могло значиться лишь одно — его предали и растоптали. Он, уставившись на окровавленный носовой платок под ботинком Оберга, вспоминал открытое и улыбчивое лицо Дениз. Сидевшая рядом с ним Буаселье была не настоящей, её оболгали и вынудили говорить так. Он прокручивал эту мысль раз за разом, и сердце его, разбитое и еле бьющееся, молило о пощаде. — Ты помнишь, сколько времени было, когда ты вывела Бернхарда Нойманна из кинотеатра? Маттео, ты, наверное, точно слышал о том взрыве. Вы на славу постарались. Он впервые за всё время поднял голову, вспоминая, как закрывал двери чёрного входа на замок и как убегал вверх по улице прочь. Маттео повернулся к Дениз, сжав челюсти, на его лице заходили желваки. — Кажется, это был вечер, — всхлипнув, ответила она и повернулась к Маттео, встретившись с его холодным взглядом. — Это произошло случайно, я клянусь тебе. Я не знала, что происходит, я только увидела его у входа. Маттео, мне очень жаль, — взмолилась она. Но он отвернулся. — Совсем недавно вы опять очень успешно, я не отрицаю, обстреляли практически всех моих друзей. Маттео, представь, кто снова оказался в том доме? Ты же понимаешь меня? Я нормально говорю? А то Бернхард недавно решил пристыдить меня за мой французский, но мы до этого ещё дойдём. — Я понимаю вас. — В Нойманна выстрелили, не так ли, Дениз? — он получил кивок. — И ты снова была с ним рядом? — она кивнула. — Видишь, Маттео, они всегда рядом. — Я работала официанткой и оказалась там случайно, — прошипела Дениз. — Маттео, я клянусь тебе, я даже не знала, куда еду. Я позвонила тебе перед тем, как нас увезли. Я не знала, куда нас везут, я ничего не знала. Я увидела Нойманна только на этом чёртовом назначении. Маттео, я клянусь тебе! Он же это и делает, — посмотрела на Оберга, — настраивает тебя против меня, чтобы растоптать нас. Они жестокие, омерзительные звери!.. — Но не этот штурмбаннфюрер, да? — Маттео еле сдерживал слёзы, а в голосе была слышна неприкрытая горечь. — Он не зверь? Он не убивал нас? Не причинял боль всем нам, в том числе и тебе? Но, конечно, как ты можешь увидеть это, если ты влюбилась. Вот почему всё это время ты меня отталкивала. — Маттео, я не… я не… прошу тебя, всё совсем не так. — Что ты «не»? Ну, скажи, что ты не любишь его, что он тебе не нравится! Ну, для протокола, Дениз. Её пропитанные кровью губы раскрылись, но горло зажало слова в тисках. Маттео усмехнулся, поднял глаза к сырому потолку, кровь по его уху полилась большими каплями вниз, стекая за воротник клетчатой рубашки. — Я бы понял, если бы ты брала еду или деньги, но ты ничего этого не делала. Ты спасала его, Дениз, каждый грёбаный раз, — он сник. — Подожди… Ты не смогла его отравить, да? Боже! Что ты вообще натворила? — заорал он и угрожающе двинулся на стуле, а Дениз отодвинулась. — Дениз, скажи мне, пожалуйста, что случилось сегодня? — мягко, довольный результатом потехи спросил Оберг. — Я должна была расправиться со всеми нацистами в ресторане. Никто об этом ничего не знал. Я отравила шампанское, подала его вам и Бернхарду. Я не знала, что он будет там. Я не смогла убить его, мне очень жаль, Маттео. Я не смогла его убить! А ты, — обратилась к Обергу, — должен благодарить меня и его за то, что всё ещё жив! — закричала она, срывая горло. — Я не смогла его убить, потому что я не животное! Не чёртово животное, как ты! — она без конца кричала, теперь не отворачиваясь от Оберга. Вскоре солдат ловким взмахом руки порезал её платье на груди, и кровь залила живот, пропитала чулки и нижнее бельё. Солдат схватил Дениз за подбородок и кончиком лезвия спускался от шеи до пореза, проводя по нему снова. Буаселье надрывно закричала, забила ногами, но те, привязанные и обездвиженные, только мотались на полу, будто конечности тряпичной куклы. — Прекратите! — закричал Маттео, но его крик потонул в визге Дениз. Солдат схватил её за волосы, оттянул назад так сильно, что шея болезненно хрустнула, но Дениз даже не пискнула, ведь глубокий порез на груди огнём выжигал в ней всю остальную боль. Лезвие, прижатое к горлу, давило так сильно, что она не могла нормально дышать и глотать, приходилось открывать рот, и слюна стекала по щеке. — Всю свою оставшуюся жизнь, Дениз, ты будешь ненавидеть себя. Ты будешь жить, зная, что все твои друзья умерли из-за тебя. Ты хорошо меня понимаешь, да? — Оберг говорил по-немецки, приближаясь к Дениз. Он поднял руку, и солдат отпустил Дениз. Она хватала ртом воздух, сплёвывая кровавые слюни и ловя каждый жест подошедшего вплотную Оберга. — Сколько бы мне ни осталось жить, я точно уверена в том, что когда мы заберём Францию обратно, тебя повесят, а потом отдадут собакам. Это лучшее, что сделают со всеми вами. Оберг ударил её, и Дениз полетела на пол. Она больно ударилась головой, и комната бешено закружилась. Это было похоже на быструю карусель из парка аттракционов, находящегося близ её старого дома. Они с Алор часто ходили туда, катались на своих любимых «цепочках», переглядываясь с одной качели на другую. Вот и сейчас Буаселье казалось, что она летит на этих качелях в лёгком жёлтом сарафане, расшитым цветами и зелёными листьями. На дворе лето тридцать пятого года, угроза ещё не так близка. Дениз мечтает стать актрисой, Алор безоговорочно верит в театральное будущее внучки, но следит за её школьными оценками и изредка проверяет домашнее задание. Летом они часто сидят на балконе, едят фрукты и читают стихи, смотря, как новый сосед ругается со своей женой во дворе, а та, хватая его за ухо, тащит по аллее. Но глаза Дениз стали закрываться, комната переставала кружиться, только темнота затаскивала к себе. Сквозь боль и обречённость Дениз услышала шаги, отточенный выстрел, и взмокшие, горячие руки подняли её, и запах крови стал исчезать.***
Она проснулась взмокшая, холодный пот стекал по спине, простыня насквозь промокла. Подскочила, и тело загорелось болью. Рваный вскрик сошёл с губ. Дениз коснулась горящей влажной раны на груди, пытаясь унять боль, но всё стало ещё хуже. Она опустила глаза и увидела окровавленные бинты, пропитанные тёмно-коричневым лекарством. Комната будто шаталась, ничего знакомого Дениз не заметила, и она со страху резко обернулась, пытаясь рассмотреть очертания. Большая кровать, на которой лежала, была застелена белой простынею, уже испачканной кровью. Дениз увидела себя бледную в отражении широкого зеркала, висевшего над белым комодом. На нём стояли бутылочки с одеколоном, средство для бритья, лежала расчёска и портсигар. Лёгкие белые гардины еле скрывали осеннее утро и яркое солнце, упрямо пробивавшееся через облака. Солнце только взбесило Дениз, глаза горели от боли. Она попыталась встать, но получилось только сесть на постели. Опять она встретилась с собой в отражении зеркала, только уже прикреплённого к шкафу. Дениз покосилась на пол, чтобы не видеть себя. Это всё было каким-то кошмаром. Она как призрак в чистой светлой комнате, с этим проклятым солнцем, которое выжигало ей глаза и кожу. Она опустилась на колени, ощущая ледяной пол и осознавая, что у неё жар. Изо рта, казалось, шёл горячий пар, а кожа искрилась от лихорадки. Дениз проползла несколько метров, поднялась, опираясь на дверную ручку, и вылезла в коридор. Свет не горел, в соседней комнате слышался шелест плотной бумаги и чьё-то прерывистое дыхание. Было открыто окно — босые ноги чувствовали ноябрьский ветер. Дениз, пальцами ощущая тканевые обои и вышитые на них цветы, добралась до дверного косяка и зашла в комнату. Нойманн не сразу понял, что Дениз проснулась. Он оторвался от бумаг, обернулся к источнику шума. В его горле пересохло, он не мог говорить — молчание обвязало его шею, как колючая проволока. Дениз стояла в дверях гостиной, из последних сил держась за стену. Её вымученное лицо всё ещё было наполнено страхом, а горечь захватила красные карие глаза. Бернхард поднялся, но не смог сдвинуться. — Что произошло? — спросила она. Он не нашёл, что ответить. — Ты же знал, что я работаю в «Maxim’s». Зачем ты туда пришёл? — её голос хрипел. Что он ей скажет? Что не мог отказать Гансу Обергу? Что даже не подразумевал, что она захочет отравить всех? Она не поверит, да и он с трудом верил. — Бернхард, что произошло? Почему я здесь? Это же твоя квартира? — Дениз огляделась, шагнула вперёд и, не устояв, оперлась о пианино. — Бернхард, — с нажимом повторила, — что произошло? — Тебя чуть не убили, — выдавил он, сглатывая ком в горле. — Что с Маттео и остальными? Кто рассказал про них? Она никогда не узнает, что это был он. Это он, как ему казалось, обманул Оберга и привёз Маттео, его сестру и полный дом сопротивленцев, даже приказал привести всех из борделя Эммы, которая привела в «Maxim’s» генерала Вермахта. Жизнь Дениз приравнивалась к жизням всех, кто имел с ней хоть какую-то связь. С Маттео он расправился лично, таков был уговор. Обо всех остальных он не знал, только о парне из маки, его повесили пару дней назад, и знал о проститутке. Её, кажется, зарезали, но перед этим изнасиловали. Но Дениз ни о чём об этом не узнает. Никогда он не даст ей узнать подробности того, что произошло в ночь на девятое ноября. — Они мертвы. У меня получилось вытащить тебя. Мне жаль, Дениз. Она рухнула на пол, больно ударившись коленями. Нойманн подлетел к ней, пытаясь поднять, но Дениз завыла и стала отпихивать его. Он обхватил её двумя руками, а она кричала всё громче. Она не выкрикивала проклятия, не обещала, что расправится со всеми, не орала, что ненавидит его. В этот раз она, обезумев от горя, выла. Её слабые руки в момент стали сильными и начали что есть мочи колотить Нойманна. Дениз била его сурово, отчего её раны начали кровоточить, белая рубашка залилась кровью. — Пусти! — кричала она, запрокидывая в истерике голову назад, и Нойманну приходилось держать её затылок. — Нет! Не трогай меня! Я же просила меня убить! Она упала на пол, и Бернхард попытался дотянуться, чтобы поднять её, но Дениз лягнула его и поползла к столу. Нойманн, поднимаясь на ноги, нагнал Буаселье и попытался вернуть обратно, но она упрямо кусалась, царапалась и лезла вперёд. Затрещал телефон, и Бернхард, ругаясь, ринулся к нему, снял трубку и повесил её обратно. В это время Дениз, цепляясь за подоконник, попыталась перелезть вниз. Бернхард закричал и кинулся к ней, обхватив руками, опустил на пол. Он прижимал её к полу, пока она истерично кричала, металась и пыталась освободиться. Дениз кричала ещё минут десять, и Бернхард думал, что это никогда не закончится. Ужас охватил и его. Она кричала и кричала, брыкаясь, и все залатанные раны раскрылись, и кровь каплями полилась на пол. Он крепко держал Дениз, прижимая ослабевшее тело к себе. Та, раскрыв глаза, смотрела на ножки дубового стола, а её подсознание, словно огораживаясь от всего в этом мире, закрыло тяжёлые непробиваемые двери. Нойманн боязливо отлучил Буаселье от своей груди, посмотрел в её мертвые глаза и побил по щекам. Ресницы задвигались, и он выдохнул. Она была похожа на ту фарфоровую куклу, которую нельзя было трогать. Фарфоровые куклы можно лишь ставить на полку и смахивать с них пыль.