В ночь перед салютом

      Она посчитала: три лошади, пять велосипедов и десять пешеходов за два часа. Сегодня было морозно, поэтому никто не хотел вылезать из домов и квартир. Аптека на противоположной стороне улицы была открыта, и аптекарь сновал между полками, расставляя новые склянки по разным ячейкам. Внутри аптеки горел тёплый жёлтый свет, посетителей всё ещё не было.       «Наверное, талонов на лекарства так и не нашлось ни у кого, а немцы, видимо, не болеют – сверхлюди, куда им», — подметила Дениз, утыкаясь носом в шарф.       Лавочка покрылась инеем, только место вокруг Дениз ещё было обогрето и не тронуто. Она сидела здесь ровно два часа, и иней, боясь такого сильного желания отморозить конечности, опасливо не подходил ближе. Дениз порой косилась на окно на четвёртом этаже. Там горел свет, высокая тень изредка передвигалась по комнате. Буаселье отвернулась и взглянула на прыгающую миниатюрную серую птицу с поджатыми от холода крыльями. Её бледно-жёлтое брюхо касалось деревянной спинки лавочки, короткие растопыренные чёрные лапки перебирались от одного изгиба к другому. Дениз вытянула подмёрзшие пальцы к птице. Та покрутила клювом, опустила угольную голову к ладони и, не учуяв еды, вспорхнула крыльями и пересела на оголённую и почерневшую от холода ветку. Дениз вздохнула, посмотрела на окно и тут же отвела взгляд. Положив левую руку в карман, а в другой держа зажженную сигарету, Нойманн хмуро глянул на Буаселье. Тогда она начала считать про себя, иногда торопясь, перескакивая с цифры на цифру, и, в конце концов, поднялась, дойдя до ста десяти. Поправила пальто, стряхивая невидимый снег, и поплелась к дому, пропуская продрогшего до костей велосипедиста с загруженной сумкой еды. Зайдя во двор, Дениз проехалась по ледяной дорожке и, еле удерживая равновесие, снова опустила смятое пальто и шарф. Розовощёкий мальчишка пяти лет, рассевшийся на земле, улыбнулся Дениз, а она подмигнула в ответ, пока мама со смехом пыталась поднять сына на ноги.       Растекаясь по пролётам прогретого подъезда, Буаселье добрела до квартиры и, вдавив покрашенный дверной звонок, увидела недовольного и курившего Нойманна. Он впустил её внутрь одновременно с морозом улицы и, остановившись в коридоре, спросил:       — Ты в первый раз скамейку видишь что ли?       — Я гуляю один день в неделю под твоими окнами, мамочка, так дай мне насладиться вдоволь, — съязвила она и стянула холодное пальто.       — Тогда придётся урезать до одного часа, а то ты на эту аптеку не только таращиться будешь, — ответил Бернхард и прошёл в кухню. — Есть будешь?       — Нет, сыта по горло, — буркнула она и закрылась в ванной.       Бернхард смял сигарету в пепельнице и облокотился о стол, прикрыв глаза. Он знал, что будет туго, но не представлял, что будет невозможно. Дениз и раньше язвила ему, теперь же она была щедра на всевозможные остроты и колкие шутки. Грубила и того чаще, а он, измотанный и не понимающий, как справиться с двадцати однолетней женщиной, черствел сам и закипал по любому поводу. Она замечала его недовольство, а потому пользовалась этим и отравляла каждую минуту его жизни.       Нойманн налил горячий суп, от которого волнами расходился пар и острый запах специй. Дениз, хлопнув дверью, вышла из ванной и заперлась в спальне, не произнеся ни слова. Раздался скрип половиц, подпрыгнули пружины кровати, зашелестело одеяло. Бернхард потёр лицо руками и опустил ложку. Одно и то же происходило каждый день. Дениз проводила всё время в постели и практически не выходила из комнаты. Они встречались разве что в коридоре или на кухне, но и это была редкость – Дениз предпочитала есть после Нойманна, когда тот уже домывал свою тарелку. Под вечер, когда приходилось закрывать ставни и гасить свет, она начинала плакать. Бернхард сначала стоял под дверью, стучался, но его упрямо игнорировали, и тогда он засыпал в гостиной на жёстком диване, накрыв уши руками; только он проваливался в сон, как сразу же просыпался из-за жгучей боли в спине. Адский круг из страданий закружил эту квартиру, и Нойманн думал, что нужно съехать, но от переезда ничего не поменяется, только хуже станет.       Он проглотил уже остывший суп, мучительно медленно помыл посуду и уселся на кухне, вытягивая сигарету и не открывая окна. Будучи джентльменом, в кухне он курил редко, только в открытое окно, но теперь решил в прямом смысле «выкурить» Дениз, потому что едкий запах табака точно дотянется до спальни, а Нойманн замечал её недовольное лицо, когда он не сразу открывал форточку, чтобы из комнаты вышел дым. Он взглянул на часы, на сигарету, усмехнулся и подумал, что Дениз уже точно хочет есть и точно злится. Однако торопиться Бернхард и не думал, он даже принёс книгу какого-то французского писателя, раскрыл её и с умным видом принялся перескакивать взглядом с одной строчки на другую. Откровенно говоря, читал он по-французски неважно. Для того чтобы понять хоть часть смысла, нужно было перечитывать вслух.       Кровать скрипнула, и Бернхард оторвался от пустых страниц, сверху донизу заполненных непонятными строками. В квартире стало необычайно тихо, он даже не различал своего присутствия и только чувствовал, как вздымалась его грудь при дыхании, и это было единственным, что связывало реальность в Париже с его мыслями.       Ключ в замочной скважине провернулся, и Нойманн тут же вернулся к чтению, зажав сигарету между зубами. В последнее время он часто предпочитал ощущать во рту горечь прожёванной бумаги и табака. Дениз вышла из комнаты, как на разведку. Её тень в коридоре осмотрелась, сделала пару мелких шагов и остановилась, а Бернхард с усилием отвёл глаза, возвращаясь к непонятным предложениям. Дениз, осторожно наступая на пальцы, появилась в коридоре, обнимая себя руками. Её ноги в причудливых серых носках с красными вязаными вставками, которые Нойманн купил вместе с новыми сапогами, остановились в темноте, она боялась сунуться дальше. Но Бернхард всё еще сидел.       «Захочет есть – подойдёт, не подойдёт – будет голодать», — подумал он, а сам же скривился при мысли, что, живя в соседней комнате, она не станет есть.       — Я не помешаю? — спросила она, всё ещё не двигаясь с места.       Бернхард отрицательно покачал головой, хотя ему захотелось тут же подскочить, раскрыть окно, выпустить весь дым и немедленно подогреть суп. Но вместо этого он неподвижно следил за французским алфавитом и старательно, перебивая свои мысли в голове, читал о каких-то песчаных берегах. Вроде бы это были они.       Дениз налила суп в тарелку, опустила её на стол и плавно села на стул рядом с Нойманном, смотря на зажженную сигарету. Бернхард отнял её от губ, затушил в пепельнице и продолжил читать. Дениз приподняла бровь и помешала тёплый суп скрученной на ручке ложкой. Она начала есть не торопясь, боясь сделать лишнее движение. Иногда ложку держать было неудобно, и Дениз всеми силами пыталась приноровиться, пока Нойманн раздражался с каждой секундой всё больше. Она почти доела, когда он спросил, отрываясь от интересного чтива: «Ты специально это делаешь?»       — Ем, что ли?       Он захлопнул книгу. Подскочил, вытащил из ящика новую, нормальную ложку, бросил её на стол, выхватил старую и закинул ту в мусорное ведро. Дениз прикрыла глаза и выдохнула.       — Или ты прекращаешь вести себя как самая бедная и несчастная в этом доме, или… — он запнулся.       Дениз не стала задавать острый вопрос и взглянула на книгу.       — Когда это нацист вдруг заинтересовался Malraux?       — Ты можешь провоцировать меня, сколько твоей душе угодно. Тебе же нравится, когда я такой, да? — вена на его виске вздулась.       — Я тебя другим и не видела, — она пожала плечами и взяла ложку, но есть теперь не хотелось.       Он опустился обратно на стул, потёр лицо руками и стал судорожно вертеть опустевшей пачкой сигарет. Дениз облокотилась о стену и в первый раз за всё время их знакомства спокойно наблюдала за ним. Его плечи были приподняты от напряжения и частого дыхания, подбородок был опущен, из-за чего Нойманн напоминал приготовившегося к атаке быка. Но он выдохнул и откинулся на спинку.       — Ну, что мне нужно сделать?       Он задал этот вопрос искренне, из последних сил надеясь, что Дениз даст ему подробную и понятную инструкцию, с которой он бы смог всё починить. Но вместо этого она покачала головой и сказала:       — Отпусти меня.       Бернхард усмехнулся, а потом рассмеялся, заставив Дениз удивиться. Он склонился к ней как можно ближе, разглядывая забегавшие широко открытые глаза с жёлтыми прожилками вокруг зрачка.       — Я не держал тебя. Второй экземпляр ключей лежит в первом ящике стола в гостиной, и ты наверняка уже всё обыскала, нашла их, но подумала: «Да, какие-то ключи, но вряд ли от входной двери». Даже пробовать не стала. Спорим, ну? — он мгновенно поймал её смущение. — Ты выходила на улицу три раза, но даже ни разу не дёрнулась.       — Ты следишь за мной, — прошипела она, пытаясь выпрямиться, но Нойманн одним взглядом впечатал её обратно.       — Я не слежу за тем, чтобы ты не убежала. Я слежу за тем, чтобы к тебе никто не подошёл, — перевёл взгляд на подрагивающие губы и вернулся к покрасневшим глазам. — Дениз…       — Практически все, кого я знала, погибли по моей вине. Что ты от меня хочешь? — шёпотом спросила она. — Чтобы я забыла их всех? Или думаешь, что если я закроюсь в этой квартире, то все проблемы испарятся? Или что ты меня защитишь? Да я даже не понимаю, от кого или чего ты меня защищаешь.       — Я просто хочу, чтобы ты выжила, — он отстранился.       — Для чего? Выжить, чтобы быть с тобой рядом, вот здесь, в этой квартире? А потом что? Что будет потом, когда игрушка тебе надоест? — она выпрямилась и двинулась к нему.       — Ты всегда принимала правила игры. Ни разу не было такого, чтобы ты вдруг изменила их. Я уже говорил тебе, что никогда не держал тебя. И я никогда не считал тебя игрушкой, ты имела права.       Дениз искренне рассмеялась и поднялась. Она смеялась долго и остановилась, когда только принялась вытирать слёзы. Нойманн, опустив взгляд на полупустую тарелку, в первый раз не хотел смотреть на Дениз.       — Dankeschön, господин штурмбаннфюрер! — она низко поклонилась. — У меня были права!       — Мне надоело это представление, — он поднялся и поспешил уйти, но Дениз направилась за ним.       — Нет-нет, подождите, господин штурмбаннфюрер. Я в театральный хотела, так что потерпите немного! Будьте же вы человеком, господин штурмбаннфюрер, посмотрите спектакль от французской проститутки.       Она вбежала за ним в гостиную, схватила за локоть и развернула Нойманна к себе. Её покрасневшие щёки выдавали безумие и отчаяние, которое грозилось разорваться. Дениз намертво вцепилась в Бернхарда, а он только окаменел, на его лице, кроме смятения и боли, ничего не отображалось.       — Все кому ни лень, знаешь ли, называют меня так, — прикусила нижнюю губу. — Права у меня были, значит? А что ты думал, я буду делать? Ты весь такой рыцарь без страха и упрёка, вертишь мной, как вздумается, а я сопротивляться давай? Наигранно, не находишь? — Глаза покраснели. — Мне же только двадцать исполнилось тогда, сирота круглая, с трудом себя кормит да ещё и дура дурой. Вот какой ты меня и видел, да? Лёгкая добыча. А лёгкая добыча не сопротивляется, господин штурмбаннфюрер, вы же знаете.       Она всхлипнула и снова рассмеялась. Секундная стрелка на настенных часах с шумом бегала по циферблату, стрекоча возле уха. Дениз отпустила Нойманна и уселась на стул возле пианино.       — Скажи мне, разве виноваты все те люди? Ну, евреи, да даже мы, французы. Ну, почему человека можно назвать «постельным клопом»? Почему ваши солдаты говорят, что наши шли воевать ради выпивки? Разве это так? А вот разве какой-нибудь еврейский мальчишка отличается от вашего? Они так же мяч пинают, так же яблоки воруют или окна громят? Может, они по-другому любят мать или отца? Ну, ты ответь, ты же умнее меня!       Он не ответил, поджав губы. Её бледное лицо покрылось красными от волнения пятнами, горло как будто стянуло свинцом, но она продолжала говорить:       — Ну, скажи мне, Бернхард, в чём разница между вашими женщинами и мной? В чём? Я же тебе понравилась, ты же смотришь на меня, как на свою женщину! — она осмотрела его с головы до пят. — Ты же был женат? Так в чём разница между твоей бывшей женой и мной? У меня крылья есть, хвост? Я не понимаю. Чего ты так смотришь? Говори, ну! — Вскрикнула она и ударила по коленке.       Нойманн по-прежнему молчал, и Дениз только усмехнулась. Она взглянула на пианино и вспомнила, как он сказал, что умеет играть. Дениз подняла крышку и застучала по клавишам, полился отрывистый высокий звук. Бернхард сглотнул и отошёл к столу, опёрся на него руками и закрыл глаза. Его голову разрывало на части. Какую правду она хочет услышать? Реальную или идеальную? Её не устроит ни один ответ. Её ненависть и боль из-за этого не потухнут.       Звук остановился.       — Хотела бы я знать, для чего живу. Хотела бы я знать, для чего ты всё время геройствовал, чтобы спасти необразованную французскую девку.       — А до войны знала для чего? Открою секрет, что и после никогда не узнаешь, — ответил он, игнорируя её колкую фразу и выпрямляясь.       — Философия жизни от нациста за тридцать, — усмехнулась она и разом провела по клавишам, а Нойманн закатил глаза.       — Рад, что смог развлечь тебя. Надеюсь, с этого дня ты начнёшь считать меня интересным собеседником и начнёшь открывать рот не только для того чтобы съязвить.       Дениз захлопнула крышку пианино и, очертив круг на стуле, повернулась к Нойманну. Он, сложив руки на груди, получил ответный удар: «Господи упаси, тебе быть хоть немного интересным». Она притворно улыбнулась, поднялась и скрылась на кухне. Зашумела вода, загремели тарелки. Бернхард обессилено опустился на пол. Перемены в её настроении напоминали бомбардировку, вот только бомбы били каждый раз в разное место, а гнев Дениз обрушивался всегда только на него.

***

      Дениз отбросила перьевую ручку на стол и, взглянув на ёмкую едкую записку, вышла из квартиры, проворачивая в замочной скважине найденный ключ. Она заплясала по лестнице, энергично пролетая один пролёт за другим, и вскоре вышла в морозное парижское утро. Во дворе – пустота, даже не было слышно птиц. Обычно они кучковались у деревьев или перелетали по спутанным проводам на козырьки и крыши. Дениз осмотрелась, отпустила тяжелую деревянную дверь и с осторожностью сошла по ступеням, которые, казалось, были покрыты выкипевшим молоком, нежели тонкой коркой льда.       Она огляделась, сделала несколько неуверенных шагов по тротуару и остановилась, боясь пошевелиться. Раньше мир казался безопаснее, чем два месяца назад. Даже осенью сорокового Дениз ощущала себя уверенней, чем сейчас, стоя в этом нависающем над ней пустом дворе. Его короткие, близко прижатые друг к другу дома будто желали дотянуться своими проводами-щупальцами до обезоруженной Буаселье. Теперь мир вокруг представлял собой ужасающего и внушающего страх монстра с его ненавистными законами и тараканьими слугами.       Она попыталась выдохнуть, но воздух склизким комком застрял в её лёгких. Дениз сдвинулась с места и взглянула на распахнутую дверь другого подъезда, из которого клубом катился пар. Оттуда вышла женщина с широкими бёдрами. Она выплеснула на замёрзшую траву помои и, мельком взглянув на обескураженную Дениз, вернулась обратно и захлопнула дверь. Вдалеке кто-то надрывно закричал, и Дениз, сжавшись и натягивая белую пушистую шапку на покрасневший от холода лоб, побежала прочь. Она запахнула пальто, вцепилась в намотанный теплый шарф, покрывшийся влагой от её дыхания, и уткнулась взглядом в новые коричневые ботинки, на которых еще даже не было заломов. Они были жестковаты, пятка болезненно натирала, но зато пальцы не мерзли. Бернхард принес их вместе с шапкой, когда Дениз без чувств лежала на кровати, зарывшись в одеяло. Он положил обёрнутые жгутом пакеты и, поздравив с Рождеством, закрылся в гостиной. Пальто он купил раньше, как и шарф; развесил их в платяном шкафу в ее спальне, надеясь, что та сможет обратить внимание, но Дениз без эмоций рассмотрела одежду, даже не сняв пальто с вешалки.       Она остановилась напротив подсвеченной рождественской витрины. Декабрь уже был позади, но атмосфера праздника по-прежнему сохранялась на центральных улицах. За широким стеклом покупатели в форме и миловидные женщины рассматривали торты, пирожные и конфеты, красиво упакованные в белые или розовые коробки с лентами. Дениз взглянула на стоящую к ней ближе всего маленькую ёлку-пряник, украшенную зелёной глазурью с маленькими съедобными шоколадными лентами и шарами. Она прошла в лавку, звякнув колокольчиком. Здесь было тепло и до ужаса вкусно пахло сладостями, сахаром и пудрой, смешанной с корицей. Дениз осмотрела пару витрин и вскоре, держа в руках коробку, направилась к холодной тёмной арке, ведущей к мосту. По нему съезжала столпившаяся ребятня, дети соорудили из крышек от деревянных коробок с кремом для обуви luge pelle. Дениз пару раз чуть не поскользнулась, но вовремя ухватилась за высокие железные ограждения и скатилась вниз по тонкой дорожке застывшей лужи.       Она замерла, прислушиваясь к звукам, здесь был слышен только бушующий за высоким забором ледяной ветер. Но в округе было тепло, под ногами местами хлюпал подтаявший снег. Дениз прошла вперёд, огибая накрытые снежным одеялом продрогшие, холодные каменные плиты. Здесь не было ни одной живой души, казалось, только за ней наблюдали мёртвые, сурово улыбаясь, выстраивались у своих обледенелых табличек. Дениз думала, что ушедшие осуждающе взирали на неё, поднимая свои дряхлые руки, но это были лишь тонкие ветки голых деревьев и палки, похожие на длинные пальцы покойников. Её это не пугало, наводило только тоску, потому что на похожем кладбище лежала её бабушка, к которой она уже давно не ходила.       Дениз, набрав в ботинки рыхлого снега, добралась до могилы, находящейся недалеко от выхода. За воротами уже виднелись нищие и больные, они выглядывали новых посетителей кладбища, как салемские ведьмы. Они не заходили далеко, святая земля их не пускала. Дениз сглотнула, увидев, как одноглазый мужчина измученно протянул кровавую ладонь к свету фонаря. Подавляя рвотный позыв, Дениз вытянула из упаковки пряник-ёлку и быстро опустила её у надгробия, смахивая мягкий снег.       — Я надеюсь, вы с ним увиделись. Я… я пришла навестить его, но не знаю, где он. Точнее, где его похоронили, — произнесла она, с трудом выдавливая слова. — Подумала, что он уже с вами, поэтому пришла сюда. Простите, но ему… Маттео нравились пряники на Рождество. Мы с Ноэ ему их постоянно дарили, вы, наверное, помните. Вы называли меня милой девочкой, — её глаза застелили слёзы. — Простите, это всё из-за меня.       Дениз закрыла лицо руками и опустилась на колени. Она беззвучно рыдала, всеми силами сдерживая крики и всхлипывания. Никогда ещё она не ощущала такого бесконечного и всепоглощающего отчаяния и безнадёги. Это было похоже на удар по голове. Сначала ты ощущаешь резкую боль, пытаешься ухватиться за что-то, но только потом осознаёшь, что руки даже не поднялись, мозг перестал отвечать. Затем ты медленно падаешь в призрачный мир с длинными, простирающимися серыми тенями. Падение отбирает все силы, отключает тебя от окружающих и не даёт шанса подняться. Когда ты упал, удар оголился, и его ощущение застряло у тебя в затылке. Отчаяние наступает именно в этот момент, когда ты пытаешься подняться, но ты уже находишься без сознания.       Она отняла руки от лица, утёрла слёзы и поднялась, отряхиваясь. Могильная плита смотрела на неё снизу вверх, но всё равно казалась чище и правильнее, чем всё в округе. Вечный покой нависал над Дениз, и в этом покое она видела ответ на многие вопросы. Всегда было проще умереть. Она может сброситься с моста, до которого рукой подать, разбиться о некрепкий лёд, оказаться в воде и с мучением наблюдать за нарастающей коркой льда. Говорят, смерть утопленников одна из худших. Они мучаются ещё долгое время, смотря на непроницаемую гладь воды, уходя ко дну. Таких людей никто не любит, невзирая на то, что спрыгнуть с моста звучит лучше, чем выпить яду и корчиться на полу с мерзкой пеной у рта. Утопленники разбухают быстрее, становятся надувной синей болванкой с водорослями и галькой внутри вместо печени. Но это куда легче, чем проживать эту жизнь. Возможно, многие просто не принимают лёгких путей.       — Простите меня, — прошептала Дениз в последний раз и, развернувшись, побежала обратно к выходу, пока к воротам налипали бедняки и страждущие.       Дениз захлопнула ворота кладбища, смотря на беспечные сугробы могил. Её обдало ледяным ветром, но в этом не было ни капли мистики – январский ветер пронизывал до костей. На обратном пути Буаселье всё смотрела на детей, катавшихся с горки, они с радостными лицами один за другим соскальзывали вниз, и только парочка ребят бросали снежки на лёд с моста. Снег разбивался и разлетался в разные стороны, как земля, взрытая миной.       Когда дом уже был неподалёку, Дениз вспотела, горела желанием стянуть шарф, уже насквозь мокрый от её дыхания и холода. Горло драло из-за торопливого шага, жара и мороза, хватавшего зевак за лёгкие. Погода была невыносимой – осевшие снежинки кололи щёки, ветер больно подталкивал вперёд, а ноги разъезжались в разные стороны на обледенелых тропинках. Дениз ввалилась в подъезд дома, перепрыгнула несколько ступеней и, оказавшись на четвёртом пролёте, упрямо зажала звонок. Не открывали. Она прижалась взмокшим лбом к двери и ещё раз коснулась звонка, но за дверью молчали. Буаселье недовольно нахмурилась, достала ключи и уже поднесла их к замочной скважине, но замерла и отошла на шаг назад. Она пришла к себе домой. В её старую квартиру. Одинокая лампочка, раскачиваясь, висела на этаже, тонкие хрупкие стёкла стояли с лета сорокового вместо разбившихся во время бомбардировки. За спиной – квартира старой соседки, которая дружила с её бабушкой. Только на двери бывшего дома Дениз теперь уродливо растекалась краской надпись «moffenmeiden». Она усмехнулась и прикусила кулак, чтобы не разрыдаться. Дениз опустилась на колени и принялась ладонью стирать краску, но только испачкала руки. Вместо плача она тихо стонала, а затем и вовсе перешла на нечеловеческий звук, то ли икая, то ли задыхаясь. Ноги не могли поднять её, и она поползла на четвереньках до ступеней и, опираясь о перила, скатывалась всё ниже и ниже.       Закутавшись в мокрый шарф, приподняв шапку, она шла, не разбирая дороги. Всё кружилось. Руки тянуло к земле, ноги ватой расползались из-под брюк, отчего приходилось постоянно касаться бедёр, ей казалось, что тело переставало её слушаться. Дениз помнила, как её голова приземлилась на каменный пол комнаты допросов, как потом её рвало и бросало в забытье, но что было ещё хуже – она всё осознавала. Она забежала за угол дома, стараясь скрыться от людей, и её стошнило. Желудок сжимался, как если бы его отжимали, как тряпку после стирки. Дениз, опираясь о шершавые стены дома, выбралась из дворов и побрела по улице, ближе подходя к заборам и домам. Незнакомка в чёрном пальто остановилась, и Дениз с трудом смогла разглядеть её лицо.       — Вам плохо? — спросила женщина, поддерживая Дениз за локоть, но та отлетела в ужасе и помчалась вверх по улице.       Давно стемнело. Люди спешно убирались с улиц. Дениз рассматривала каждый дом, пытаясь найти нужный. Часы поблизости пробили восемь, она услышала это от ворчавшей старушки-еврейки.       У Дениз оставалось меньше часа. Она сползла на землю, оглядываясь. Ей стало так страшно и одиноко. Скоро патруль заберёт её в жандармерию, об этом узнает Нойманн, и их обоих убьют, но её точно убьют первой. Как интересно складывалась жизнь: ещё несколько часов назад Дениз считала, что самый лёгкий путь избавиться от страданий – покончить с собой, но путь ещё легче был совсем рядом. Хотя она быстрее замёрзнет и умрёт не по своей воле.       — Вы в порядке? — раздался голос, казалось, из-под толстой корки льда. — Ох, это же вы! Будете теперь не только смотреть на аптеку, видимо.       Дениз с огромным усилием рассмотрела мужчину, пытавшегося поставить её на ноги. Она, опираясь о крепкую большую руку, зашагала вперёд, с трудом различая дорогу. Её вёл тот самый тучный аптекарь, сновавший между полками, но не выдавший ни одного лекарства за всё время. Они шли торопясь, перебирая упавший снег под ногами. Дениз еле дышала, шарф доставлял неудобства. Она коснулась головы и поняла, что шапка слетела, и теперь её уши грозились лопнуть от боли.       — Вы здесь живёте? — спросил аптекарь, смотря на Буаселье через запотевшие очки. — В этом доме? — Он указал пальцем прямо на четвёртый этаж, и Дениз кивнула.       — Дениз! — послышался знакомый грозный, но тревожный голос. — Что произошло?       Нойманн тут же забрал Буаселье, а та только мешком опустилась на его распахнутую грудь. Он подхватил её на руки, аптекарь засеменил рядом, пытаясь рассказать всё, как было, завидев форменные подтяжки с надписью «СС». Дениз цеплялась за Бернхарда, стараясь не провалиться в забытье, но сохранять сознание было неимоверно трудно. Она простонала от ломоты в костях, когда он опустил её на кровать. Бернхард с трудом стащил с неё промокшее пальто, отбросил шарф, а сапоги забросил в угол комнаты, принимаясь растирать замёрзшие пальцы. Он коснулся горячего лба, с которого градом лился ледяной пот, и лицо его посерело.       — Не закрывай глаза! — закричал он, слегка ударяя её по щекам.       Она промычала что-то бессвязное, прося прощения. Нойманн замер на мгновение, но, услышав «Маттео», обречённо кивнул и выбежал из квартиры. Топот офицерских сапог гулко и угрожающе раздался по всему подъезду, и доктор из квартиры на этаж ниже сразу понял, что это пришли за ним. Седоволосый, среднего роста мужчина, приготовив кожаный медицинский чемодан, открыл дверь взъерошенному Нойманну.       — У неё жар. Я не знаю, сколько она пробыла на улице и что произошло… Пожалуйста, я заплачу вам так же, как и в прошлый раз, даже больше, — он взглянул на доктора так, будто он был единственным в этом мире человеком, который мог бы ему помочь.       Он представился Дениз доктором André, но она только отвернулась от лампы, которую тот включил. Он, проверив пульс, послушав лёгкие и измерив температуру, поставил укол. Доктор André ещё долго осматривал Буаселье на предмет синяков и ушибов, пощупал голову и пытался хоть что-то узнать, но Дениз настойчиво молчала, плакала. Бернхард стоял в углу, постукивая носком сапога и внимательно наблюдая за раскрасневшейся от жара Дениз и врачом, точно и спокойно выполняющим свою работу.       — Как её зовут? — наконец спросил он, поворачиваясь к Нойманну.       — Дениз, — подумав, ответил Бернхард.       — Сколько ей?       — Двадцать один.       — Мне нужно подождать, когда жар спадёт, так что я завёл этот разговор не из праздности или любопытства, мне, откровенно говоря, неловко сидеть здесь с вами, — он взглянул на часы, показалась морщина в виде треугольника меж бровей.       — Я не уйду, — заявил Нойманн.       — Я знаю, — пожал плечами тот. — Она ваша жена?       Бернхард сглотнул.       — Нет.       — А я подумал, что да, раз вы так с ней носитесь, — он как можно тщательнее пытался выбрать подходящие слова, но Бернхард всё же скривился. — Совсем молодая, жалко её, в таком мире-то жить, хотя я в Первую мировую раненых с поля тащил. — Он уставился на длинную полоску света от лампы и продолжил. — Как будто вчера было. Видимо, никто ничего не понял.       — Вы разве меня не боитесь?       Доктор повернулся, усмехаясь и покачивая головой. Он взглянул на Дениз, перевёл взгляд на Нойманна и ответил: «А вы поищите для неё врача в такой час». Бернхард до боли прикусил щёку.       — У неё простуда и жар. Я поставлю ещё один укол чуть позже, но оставлю список того, что нужно будет купить, и завтра приду. Оплату сейчас, а затем за каждый укол.       Бернхард вытянул несколько купюр и протянул талон на мясо, доктор убрал всё в карман и осмотрел Дениз снова. Она вертелась на кровати, и Нойманну пришлось удерживать её за плечи.       — Сколько она недоедала? — спросил доктор André, осматривая выступавшие рёбра и бледно-сероватую кожу.       — Весь этот год, — Бернхард провёл ладонью по тонким хрупким плечам. — Она до сих пор плохо ест.       — Ничего удивительного. Но сейчас придётся заставить, иначе совсем плохо будет, — André измерил её пульс и вынул градусник.       Позже он поставил ещё один укол, выждал двадцать минут и, наказав следить за температурой, вышел из квартиры. Нойманн, стоило двери закрыться, сел на пол рядом с кроватью и закрыл лицо руками. Его сердце по-прежнему бойко стучало в груди. Дениз не провалилась в сон, поэтому что-то бурчала на французском. Он не понимал. Только ловил отрывки слов. Ей всё ещё было жаль.

***

      Она знала, что ей снится сон. В болезни она ненавидела свои сны. Они все до одного были пропитаны агонией и тоской. Чаще всего приходили мёртвые или живые, в которых она так нуждалась. В этот раз был Маттео. Он был в белой рубашке, босой, растрёпанный, а на его пухлых губах расцветала улыбка. Во сне Дениз подумала, что образ мученика теперь навсегда отождествится с Маттео. Он молчал, только упрямо смотрел на неё и улыбался, а она сгорала от стыда и боли утраты, пытаясь коснуться его взвившихся кудрей. Но Маттео убегал, прятался в ослепляющем свете дня, и ей приходилось следовать за ним, блуждая то ли по цветущему саду, то ли по тёмному лабиринту. Она ходила так долго, что стала искать часы; день не сменялся ночью, а утро не наступало. Она застряла там, а Маттео всё улыбался, и его безмятежный вид был невыносим.       Дениз раскрыла глаза и испуганно села на постели. Бернхард, поправлявший воротник рубашки, обернулся и подошёл к ней. Она осмотрелась, пытаясь подняться, но комната заходила ходуном, и Бернхард подхватил её локти, укладывая обратно. Дениз запротестовала.       — Я была на улице, меня кто-то дотащил… — начала вспоминать она, глядя прямо в широко раскрытые глаза Нойманна и рассматривая его лицо. — Ты был там. В этой рубашке, — коснулась жёсткой ткани. — Сколько я спала?       — Практически двое суток, — он попытался опять уложить её, но её ногти прочно вцепились в его руки. — Ты приходила в сознание, не помнишь? Я говорил тебе, что ты заболела и перенервничала. Мы думали, что ты будешь спать дольше.       В карих глазах появился испуг, и она с трудом выговорила: «Мы?» Бернхард покачал головой и назвал имя доктора. Дениз судорожно выдохнула, в постель не возвращалась, предпринимая попытки подняться, однако Нойманн был сильнее. Она смотрела на него, замечая усталость – под глазами пролегли синяки, лицо было бледнее обычного, он теперь походил на свою же тень.       — Я выгляжу так же ужасно, как и ты? — спросила она, и Бернхард усмехнулся, покачав головой.       — Уже шутишь – отлично, — он собирался её отпустить, но она опять вцепилась в его плечи. — Ого, ты так скучала?       — Я не шучу. Мне нужно в душ, так что хватит укладывать меня! — возмутилась Дениз, Нойманн отпустил её, и она бессильно рухнула на подушки.       Закатив глаза, она вновь опёрлась на ладони и села, застав своё отражение в зеркале. Её волосы сбились в один большой ком, Дениз провела по нему и с неприязнью ощутила на пальцах сальность. Белая сорочка задралась и оголила выступающие колени и ключицы. Дениз поправила её, украдкой смотря на Нойманна. Он, облокотившись о туалетный столик, внимательно наблюдал за ней, сложив руки на груди. Его лицо выражало недовольство и... обеспокоенность? Буаселье прокашлялась, мочевой пузырь болезненно давил. Она попыталась подняться, но только ладонями впечаталась в зеркало, оставляя следы. Бернхард оказался рядом, придерживая её за талию и плечи. Дениз взглянула на него, поднимая подбородок, потому что опять ощущала себя Алисой, падающей на клетчатую плитку.       — Врач придёт позже, он должен осмотреть тебя.       — Я в порядке, так что донеси меня до ванной и отцепись, — пробурчала Дениз, всё ещё смотря в голубые глаза.       — Какой же всё-таки ты бываешь невыносимой, — прошипел Нойманн и рывком поднял её на руки.       Она вскрикнула от неожиданности и вцепилась в его шею, оставляя следы. Он попытался отмахнуться от назойливых цепких пальцев, но Дениз настойчиво держалась за Нойманна, перекрывая ему кислород. Она отпустила его от испуга и боли, когда Бернхард, не рассчитав расстояние, впечатал её в дверной проём ногами.       — Ты ударил меня! — воскликнула она, уставившись на Нойманна, что невинно хлопал глазами. — Если бы была служба по вопросам проживания с захватчиками, я бы написала тонну жалоб.       Он резко отпустил её на плиточный поддон, заменявший полноценную ванную. Не во всех домах Парижа, особенно если здания были историческими, имелась хорошая ванная комната. Дениз ухватилась за стену и с брезгливостью посмотрела на промокшие от холодной воды ступни.       — Твои шутки – это самые отвратительные шутки, которые я когда-либо слышал. Я нарисую тебе плакат…       — «Твой язык велик для твоего рта»? — пропела она, сложив руки на груди. — Ты не имеешь права злиться на меня! — Вскричала Дениз, сжимая сначала ткань ночнушки, а затем тыча пальцем в нахмурившегося Нойманна.       — Почему нет? Я такой же человек, я могу злиться на тебя и на весь мир, если захочу! Ты только очнулась, толком ходить не можешь, но силы ненавидеть меня у тебя всегда найдутся! — воскликнул он в ответ, подвигаясь к ней.       — Всё, что тебя волнует – это получить желаемое любой ценой. Вот, ты получил всё, что хотел, ты нашёл способ, но не спросил меня, потому что тебе на самом деле плевать на меня. Ты заботишься только о своих чувствах!       — Только о своих? Ты серьёзно считаешь, что жить с француженкой-переростком – это то, чего я от жизни хотел? Да я по службе больше ни на миллиметр не продвинусь, а я столько лет этому отдал! — его голос надорвался, глаза широко раскрылись и из-под воротника кителя проступили вздувшиеся от напряжения вены.       — Это всё о чём ты сожалеешь? Что по службе больше не продвинешься? — она горько усмехнулась. — Всех моих друзей убили, потому что француженка-переросток не смогла дать чёртов flûte омерзительному убийце и захватчику, — её глаза покраснели, кулаки до побеления сжались.       — Омерзительному убийце и захватчику?       Морщины на его лбу разгладились, плечи приподнялись, шея вытянулась, а в его голубых глазах Дениз смогла разглядеть лишь злость и поглощающую обиду – неразлучную пару. Нойманн усмехнулся, отвёл глаза в сторону, но вернулся к ней. Он смотрел на Дениз, загораясь от желания закричать. Её лившиеся слёзы, подрагивающая шея от подкатившей к горлу истерики были невыносимы. Она страдала каждый божий день, который ему было всё труднее проживать.       — Ты просила меня не отдавать тебя им, — тише произнёс он. — Я этого не сделал. Ты жива. Я не смог провернуть всё как обычно, понимаешь? Нельзя было в тот момент просто взять и увезти тебя, потому что так хотелось. И я не мог спасти твоих друзей, потому что ты для меня в приоритете.       — Я просила убить меня, Бернхард, — покачала головой. — Мне было бы обидно, если бы это сделал какой-то другой нацист.       Она усмехнулась, но спустя мгновение вскрикнула, её неожиданно окатили ледяной водой. Дениз, раскрыв рот от настигшего её холода, потянулась к крану и кинулась к Нойманну, вцепившись в его форму. Стоя посреди ванной комнаты, Буаселье шокировано смотрела на недовольного Бернхарда, стряхивавшего воду с кителя, правда, это было бесполезно, одежду стоило снять.       — Ты!..       — Ну, кто я? Égoïste, manipulateur, cynique et irréparable? Надеюсь, теперь мы закончили.       Он вышел из ванной, а Буаселье, закипая, двинулась за ним, шлёпая мокрыми стопами по полу, половицы от тяжёлых шагов прогибались и жалобно скрипели. Дениз подлетела к Нойманну и схватилась за рукава. Он остолбенел, не понимая, что происходит, а она только стягивала его форму. Её пальцы дрожали, и приходилось цепляться то за плечи, то за локти, чтобы избавить его от кителя. Дениз, смяв форму мокрыми ладонями, дёрнула её вниз. Бернхард услышал треск ниток и оттолкнул её. Набравшись сил, казалось, от самого Дьявола, она ринулась к Нойманну вновь и наконец отбросила форму на пол. Её глаза горели, на лбу выступил пот, с волос срывалась вода, и в полной тишине было слышно только отрывистое дыхание, стук капель и биение её заведённого сердца.       — Ты в нём уродлив, — еле выговорила Дениз, тяжело дыша.       Он обхватил её лицо руками и поцеловал, не давая опомниться. Её тонкие трясущиеся пальцы вцепились в ткань рубашки на животе, которая теперь мокла и липла к его телу. Дениз практически не шевелилась, ощущая его сухие губы и запах табака. Нойманн сжал её талию, притягивая тело ближе. Буаселье упёрлась руками в напряжённую грудь и отстранилась. Он смотрел на неё, желая приблизиться вновь, но, заметив испуганный взгляд, опустил ладонь и отошёл назад.       Дениз, спотыкаясь, влетела в ванную и закрыла дверь на ключ. Бернхард взглянул на часы, понимая, что уже давно опоздал, поднял с пола помятый китель, отряхнул и надел обратно.