«Czarne oczka co płaczecie? Że się spotkać niemożecie» Joanna Kulig – Dwa serduszka
Дениз проснулась от звука болезненных и тяжких стонов. Ей снился кошмар – она падала с моста в ледяную воду, поэтому, открыв глаза, подумала, что она, как Алиса, перенеслась в следующий кошмар. Но, прислушавшись и осмотревшись, она поняла, что находится в Париже в 1942 году. Пожалуй, в ещё одном кошмаре. Она поднялась на постели, накинула вязанную длинную кофту и вышла в коридор. Ставни в гостиной были раскрыты, и комната освещалась разведывательными самолётами. Они тихо жужжали над домами, как хищники, рыская в темноте добычу. Дениз рассмотрела корчившегося от боли Нойманна. Он отрывисто и хрипло дышал, его обнажённая грудь была покрыта потом. — Т-ты в порядке? — спросила она, останавливаясь на пороге. Бернхард сжал зубы и повернулся к Дениз. От боли он даже не услышал её шагов. Он смял в кулаке жёсткое шерстяное одеяло и кивнул. — Да. Иди спать, — ответил он на болезненном вздохе. — Будешь страдать один? — Дениз, неужели тебя не учили, что сарказм – это не лучшее средство communication, — прошипел Бернхард, держась из последних сил, чтобы не застонать. — Бабушка примерно то же говорила. Я её жутко этим раздражала, — пожала плечами и вошла в комнату. — Ох, как же я её понимаю! Нойманн перевернулся на бок, пытаясь унять боль, но стало только хуже, и он вновь лёг на спину, ощущая, как оставшийся в нём осколок начал тянуть, а шрамы – гореть. Боль в спине мучала его каждую ночь, но порой она становилась невыносимой. Обычно кислород застревал в легких, и дышать становилось невозможно. Врачи сказали, что проще будет жить с осколком, чем достать его. Дениз осторожно, словно Нойманн мог её укусить, вытянула ладонь и коснулась покрытого потом лба. — У тебя жар, — прошептала она, испугавшись. — Привычное дело, — простонал сквозь зубы он. — И как это можно исправить?.. — Если уж радикально, то моей смертью, а так что-то холодное подойдёт. Дениз прикусила губу, смотря, как Бернхард тихо стонет, хотя, очевидно, ему хотелось кричать. Она и раньше слышала, как он расхаживал по комнате или стучал кулаком по полу, то и дело ругаясь на немецком. Во всяком случае, она думала, что это ругательства – бабушка запрещала ей использовать insultes. Она вздохнула и взяла Нойманна за руки, стащив с него покрывало. Дениз помогла ему сесть на диване. Он с трудом дышал, его тело и лицо были липкими, даже в темноте она разглядела появившиеся глубокие синяки под глазами. Буаселье поднялась и потянула Нойманна на пол. — Un sac de patates, — пропыхтела Дениз, когда он наконец сполз с дивана. — Я принесу воды. Она зажгла свечи (с электричеством теперь тоже были перебои), полностью раскрыла ставни, потому что комендантский час уже кончился; вдалеке зарождался бледный февральский рассвет. Дениз притащила таз, наполненный холодной мутной водой, другой теперь не было, и, намочив полотенце, положила его на спину Бернхарда. Он дёрнулся, простонал что-то бессвязное и затих. — Жив? — Спасибо, — ответил он охрипшим голосом. — Это был ваш снаряд. Если тебе станет легче. Дениз уставилась на его затылок. Тень от свечи прыгала по комнате, о стёкла ударялся ветер, в городе была пустота, тишина разгуливала по узким улицам. В квартире так же, как и всегда было холодно, и Дениз подумала, что холод угнетает. В жару невыносимо телу, а в холоде – душе. Она положила голову на согнутые колени, обняла их руками, пытаясь согреться. Бернхард по-прежнему громко дышал, приоткрытые глаза смотрели на пальцы Дениз. — До войны ты кого-то любила? Она вздрогнула и удивлённо взглянула на безучастное лицо Нойманна. — Школьная любовь – дело обыкновенное, как говорила бабушка, и всегда быстро заканчивается, — ответила она, грустно улыбаясь. Дениз думала, что воспоминания о Ноэ – это шкатулка с болью внутри, но вместо этого в её груди прорастало семечко тёплых воспоминаний. Всё, что было связано с Ноэ, было прекрасным и лёгким, как будто из другой жизни. Казалось, это было так давно, сто лет назад. В голове его образ с растрёпанными волосами, с заметными веснушками и красивыми яркими глазами проносился вперёд, как поезд. Ноэ уехал навсегда, но воспоминания о нём были всё ещё живыми и настоящими. — Я женился на своей школьной любви. Но ты права, заканчивается она быстро. Буаселье ополоснула полотенце, немного отжала и положила на горячую спину. Нойманн выдохнул и коснулся кончиками пальцев коленок Дениз. Она опустила глаза, следя за его движениями, и осталась неподвижна. — Ты можешь спеть что-нибудь? Дениз взглянула на дом напротив. В его окна пробивался свет, отскакивал, освещая пианино, покрытое тонким и невидимым слоем пыли. Дениз потянулась к свече и затушила разросшийся длинный огонёк пальцами. Они тут же покраснели. — Тебе от моего пения может только хуже станет. — Пожалуйста, — прошептал он. Она прокашлялась и запела тихо, чуть ли не шёпотом, посматривая на Нойманна, ожидая его реакцию. Он прикрыл глаза, ресницы его подрагивали от расходящейся боли и прохлады. Вода стекала по его спине, шее и ногам, февральский холод парижских квартир перенёс его на пол ванной дома под Берлином. Его родного дома. Бернхард вспомнил, как после очередной истерики матери, которые с годами становились бесконтрольными, лежал в ванной, раскрыв окно и включив воду. Только так он мог избавиться от навязчивого крика – заглушая его. «Loin de toi, Dans mes draps, Je ne rêve plus j'oublie. Je me face pas à pas Comme une ombre de nuit».***
Дениз постукивала ногтями по узкому деревянному подоконнику. Туманным взглядом она смотрела в пустоту. Во дворе бегали дети, радуясь тёплому солнцу. Им надоело прятаться дома, за холодными партами в школах, и они готовы были до заката шататься по улицам. Приближение весны всегда приносило надежду и облегчение. Казалось, вот-вот и всё станет лучше, всё точно изменится!.. Однако, когда с наступлением весны ничего не менялось или становилось гораздо хуже, приходило разочарование. Удивительно, но это быстро забывалось, и следующая весна всё так же ознаменовывала перемены. Буаселье потёрла лицо руками и вернулась к зеркалу. Она сжала грудь, ощущая, как та стала больше и тяжелее, и судорожно выдохнула. Голова закружилась, над ней внезапно сгустилась темнота. Дениз опустилась на кровать и стала медленно выдыхать. В отражении она видела всё ту же бледную и растрёпанную Дениз, с худыми узкими плечами, самой обыкновенной шеей и отросшими волосами. Она дрожащими руками коснулась живота, взглянула на себя и дёрнулась от испуга. Накинув пальто, она поспешила вниз по лестнице, так и не сменив домашнюю обувь. Дверь открыла жена доктора André. Невысокая женщина, на вид ей было около пятидесяти, придирчиво осматривала обеспокоенное и позеленевшее лицо Дениз. — Здравствуйте, простите, а доктор André дома? Он может принять меня? — затараторила она, всматриваясь в глубь квартиры. — Да, он дома. Проходите. Женщина знала о Дениз и была в курсе её ситуации, которую при муже называла «déplaisant», а при знакомых и дочери «amoral». Поэтому она не удостоила Дениз сожалеющего взгляда, которым обычно сопровождала всех больных, и только указала на дверь кабинета. Буаселье постучалась и несмело прошла внутрь, когда послышался приглушённый знакомый голос. Доктор André сидел за столом, переклеивая этикетки с названиями лекарств. Кабинет был небольшим, но уютным: закрытые лёгкие шторы пропускали солнечный свет, освещая чистый и прибранный рабочий стол, у противоположной стены стояла обыкновенная белая больничная кушетка. — Я рад вас видеть, но у вас снова нездоровый вид, — он улыбнулся и осмотрел Дениз с ног до головы из-под круглых очков. Она закрыла дверь, напоследок заметив любопытный взгляд жены. Меньше всего ей хотелось, чтобы их разговор кто-то услышал, но в то же время ей уже было всё равно, что о ней подумают. Хуже мнения о ней, чем сейчас, и быть не могло. — Вы можете проверить кое-что? — смущённо спросила она, остановившись в центре комнаты. — Дениз, присядьте. Если вы упадёте, пользы от этого никому не будет. Он отставил склянку и указал на мягкое кресло, стоявшее у стола. Дениз неохотно опустилась в него, её волнение было слишком велико и сидеть удавалось с трудом. Доктор André подал ей воду и принялся слушать. Дениз отпила совсем немного и поставила стакан, боясь, что уронит. — Выдохните, Дениз, и скажите, как есть. — Мне кажется, я беременна. Она выдохнула и уткнулась взглядом в сжатые до побеления пальцы. Её щёки покраснели, сердце часто забилось и готово было вырваться наружу из стеснённых волнением лёгких. Она стала подозревать о своей беременности ещё неделю назад, когда по утрам появилась рвота. Её месячные из-за недоедания и постоянного стресса были нерегулярными, так что, когда они не пришли, она только махнула рукой. Но два дня назад, когда мир вокруг стал кружиться, а утренняя тошнота только усилилась, ей стало очевидно. — Предупреждаю заранее – акушерка из меня неудачная, — он пожал плечами, — но подтвердить или развеять ваши догадки я могу. Ложитесь. Дениз села на кушетку, доктор André принялся мыть руки в тазу с чистой водой. — Как вы себя чувствуете? И как давно? Она сглотнула. — Около трёх недель присутствует какое-то странное ощущение. Меня тошнит сильнее с каждым днём, эта ужасная рвота, моя грудь стала больше, — смущаясь, ответила она. — Нет règles. — Вы говорили?.. — он запнулся, вспоминая их прошлый разговор. — Нет, — её голос поник и стих. — Ложитесь, Дениз. Колени врозь, пятки вместе. Всё будет хорошо. Даже его мягкий и спокойный голос не мог успокоить её. Дениз задрожала всем телом, когда улеглась на кушетку, поднимая платье и стягивая нижнее белье. Она почувствовала прохладные прикосновения около бедра и услышала металлический лязг инструмента, а затем ощутила непривычную боль, заставившую громко вздохнуть. Он смотрел её меньше минуты, потрогал живот и наконец сказал одеваться. Буаселье тут же натянула бельё, внизу живота саднило. Доктор André мыл руки, а Дениз послушно молчала. Он обернулся, и глаза его стали серьёзными и печальными?.. Она не могла ясно мыслить, комната кружилась, тошнота подступила к горлу. Дениз схватилась за край кушетки, когда он сказал, что она беременна уже около пяти или шести недель. Из её глаз брызнули слёзы, и она принялась убирать их как можно скорее. — Вы можете… можете убрать его? — она с надеждой взглянула на него. — Нет, я таким не занимаюсь, но в больнице… — Вы знаете адрес la faiseuse d'anges? — перебила она. — Дениз, — его большие красивые зелёные глаза потемнели, — я не стану вам зачитывать проповедь. Я просто скажу вам, что это небезопасно. Мягко говоря. — Так вы знаете адрес? — её левая нога дёргалась. Он вздохнул и потянулся к бланку для рецептов. Перьевая ручка заскрипела на бумаге. Дениз схватила лист, как спасательную соломинку, и, оставив деньги, поспешно вышла под внимательный взгляд жены доктора. Буаселье поднялась в квартиру и закрылась на все замки. В коридоре было темно, на кухне размеренно падали капли – подтекал кран, а в гостиной стрелки мучительно медленно кружились на циферблате. Эти незначительные звуки невыносимо резали слух. Дениз закрыла уши руками, а стрелки и вода эхом били по черепной коробке. Она выдохнула. Вдохнула. Выдохнула. Дошла до дивана, села и обняла себя руками. Освещённое ярким солнцем чёрное пианино смотрело на Дениз. Её отец, по рассказам бабушки, мог часами проводить за ним, он обожал своих учеников и музыку. Он полюбил её мать благодаря музыке. Может быть, её матери и отцу тоже было страшно, как ей сейчас? Ответственность грузом лежала на их плечах. Может, им было до того страшно и неуютно, что они оставили её, совсем маленькую и нуждающуюся в них? За все эти два года ей впервые стало одиноко. Некому было выплакаться или спросить совета. Не к кому было пойти, чтобы утешиться. Внутри нарастала и без того глубокая дыра. Дениз осознала, что кроме Нойманна ей не на кого обернуться, некому рассказать о том, как всё внутри болит. До смешного, но она только что поняла, какую боль и одиночество всё это время на самом деле испытывала. Она оделась, вышла из дома и размеренным шагом пошла вверх по улице. Всё её состояние теперь можно было вместить в три совершенно не изящных и простых слова. Теперь ей казалось, что её окружают матери с детьми. Они были повсюду: прогуливались с колясками или вели детей, держа их за маленькие ручки в миловидных перчатках. Дениз старалась их игнорировать, не всматриваться в изнурённые лица женщин, но их образы преследовали её до самого конца пути. Буаселье толкнула железные ворота, прошла в арку и оказалась в замкнутом пустынном дворе. Кошки жалобно мяукали из подвалов, шумные голуби кучковались на мокрых и грязных крышах от таявшего снега. Дениз прошмыгнула в подъезд и увидела сидящих на подоконнике у открытого окна детей-беспризорников. Они были одеты в грязные пальто, дырявые затёртые шапки и прохудившиеся ботинки. Младший ел кусок хлеба. На его чумазом лице виднелись красные пятна от ветра. Дениз вынула из кармана пять франков, всё, что у неё было из мелочи, и протянула их ему. Он опасливо взглянул на деньги, но взял, когда старший пихнул в бок. Она поднялась на второй этаж и постучала по деревянной двери, тёмно-зелёная краска которой уже потрескалась. В квартире послышалась возня. Мягкий топот каблуков приблизился, и Дениз увидела одетую в брючный костюм молодую ухоженную женщину лет двадцати двух. — Мне нужна… — только начала Дениз. — Она занята и сказала открыть. Они прошли внутрь, Буаселье с трудом захлопнула дверь и уселась на мягкое кресло в коридоре напротив девушки. Та нервничала не меньше самой Дениз – её ноги в коричневых ботинках из мягкой кожи дёргались, а пальцы сжимали ручку небольшой новенькой сумки, подходившей под цвет красного повязанного платка. Дениз ощутила себя серой мышкой, когда положила на коленки купленные Нойманном перчатки. Сумочки у неё не водилось. — Вы давно ждёте? — осмелилась Дениз, смотря на закрытую дверь. Девушка подняла испуганные голубые глаза, прокашлялась и ответила: — Минут тридцать. Точно не знаю. Они помолчали. — Вы делали это когда-нибудь? — спросила она слабым голосом. — Нет, — ответила Дениз. — А вы? — Нет, — в её глазах промелькнула тревога. — Знаете, здесь сидела ещё одна девушка, она была такая бледная, когда вышла. Дениз сглотнула. В её глазах потемнело. Она откинулась в кресле, стягивая шарф и расстёгивая пальто. — Я слышала, что эта женщина делает всё лучше других. Во всяком случае, моя сестра приходила к ней, — её голос стих. Беспокойство брало вверх. Дениз вытерла взмокшие ладони о шерстяные брюки и попыталась отвлечься, разглядывая пыльное окно в конце длинного узкого коридора и потрёпанные старые двери. Может быть, ей стоило сначала сказать Бернхарду? Она вдруг вспомнила о нём. Он будет в ярости, думала Дениз, упершись глазами в напольную вазу без цветов. Или ему будет всё равно? Она гадала, то представляя его в гневе, то его безразличное лицо. Смешение в его идеологию никак не вписывалось. В его идеологию. Какая она? Та, что на бумажке? Дениз потёрла пылающие щёки и сняла пальто. — Вы как? — В порядке, — она не горела желанием любезничать, но всё равно спросила: — А вы? — В порядке. На самом деле, давно никто меня об этом не спрашивал, — девушка усмехнулась и удивлённо коснулась щеки, поймав скатившуюся слезу. — Простите. Дениз вытянула из кармана платок и протянула его девушке, та поблагодарила и промокнула слёзы. — Вы точно хотите это сделать? — спросила Буаселье. — Ничего больше не остаётся. Она уже хотела задать вопрос в ответ, но Дениз только покачала головой. У неё не нашлось сил говорить, потому что она сама не могла признаться себе в том, чего действительно хотела. Хотела бы она жить в этом мире, который теперь навсегда останется безвольным, подвластном злу, или же хотела умереть. Не знала она, хотела бы остаться в квартире с Бернхардом или же убежать прочь. Хотела ли она оставить этого ребёнка? Бабушка бы ей помогла, Дениз была в этом уверена. Она бы не осудила её, не покачала назидательно головой, не отвернулась, не давала бы наставления, только бы прижала к груди и сказала, что они со всем справятся. У Дениз была бабушка, а у бабушки была Дениз. Так и жили, и это была воистину прекрасная жизнь. Дверь открылась. Из светлого кабинета вышла молодая девушка. Она вихрем промчалась по коридору, Дениз успела только разглядеть бледное лицо. Следом показалась тучная, высокая женщина. Её тёмные глаза безучастно прошлись по Буаселье и устремились к девушке напротив. — Ну? Ты наконец? Девушка кивнула на Дениз, и та выпрямилась. — Ты всех пропускать будешь? С утра сидишь. Ладно, чёрт с тобой. Пошли, — она распахнула дверь, приглашая Буаселье. Дениз оставила пальто на кресле, прошла в комнату, закрыла дверь и провернула ключ, как ей велела женщина. Она раскладывала на столике хирургические инструменты, достав их из покрытой накипью кастрюли. Дениз разулась и огляделась. Кабинет был чистым, посередине стояла белая больничная кушетка с поднятой спинкой. — Ты чего там мнёшься? Бери простынь. Её голос, перебиваемый лязганьем инструментов, был звонким и строгим. Дениз знала и недолюбливала таких женщин. По правде говоря, она их боялась. Они казались ей разрастающимися монстрами с щупальцами вместо рук и с голосами испорченного репродуктора. Её затрясло, под ложечкой засосало. Дениз, взяв чистую простынь, заметила окровавленные, свёрнутые в ведре. Над головой сгустилась темнота, и она поспешила сесть на кушетку, кое-как постелив простынь. — Ложись. Чего как маленькая? И трусы я за тебя снимать буду? Дениз села, стала стягивать бельё, чувствуя, как горячие слёзы застилают глаза. Она тихо всхлипнула. — Ты чего ревёшь-то? Сопли-то подбери, чай не школьница. «Бабушка бы меня поддержала. Она бы мне помогла. Она бы сказала, что я справлюсь. Она меня любила. Всегда. Что бы я ни делала, она всегда меня любила», — судорожно прокручивала Дениз, вспоминая объятия и улыбку Алор. — Так!.. — возмущённо начала женщина. Дениз подскочила, натянула бельё, застегнула брюки и уже провернула ключ в замке, когда цепкие пальцы схватили её за локоть. — Ты моё время потратила, плати половину. Дениз вытащила смятую купюру, бросила её на стол и выбежала, схватив пальто. Она одевалась на ходу, постоянно спотыкаясь и поскальзываясь на застывших грязных лужах. Но в голове крутилась только одна мысль – лишь бы исчезнуть. Она еле сдерживала слёзы, всеми силами стараясь ненавидеть себя за них. В последние два года она выплакала столько, сколько не плакала за всю жизнь. Дениз была не из плаксивых, редко жаловалась, а если и удавалось отвести душу, то только бабушке. Буаселье с удивлением таращилась на плачущих одноклассниц, когда те получали плохие оценки или несправедливое замечание от учителей. Дениз знала классификацию замечаний наизусть: от замечания за неуверенный или неверный ответ до крепкой ладони на плече за потасовку с девчонками из соседнего класса. Но никогда, как бы сильно её ни ругали, не могла и слезинки пустить. После смерти бабушки слёзы полились рекой – опора рухнула, а внутренней у неё не было. Дениз умылась, причесалась, приглаживая влажные волосы, переоделась в платье с длинными рукавами. Бернхард приносил новое каждый месяц, а она отрешённо смотрела на них в шкафу. Однако это ей пришлось по вкусу: свободное в талии оно не демонстрировало flétrissure, а приятный голубой цвет оттенял её красневшие щёки, (что уже дико раздражало Дениз, и она возненавидела привычку краснеть по всякому поводу). Она прожевала кусок хлеба и сваренную с морковью rutabaga. Найти занятие по душе она не смогла, всё либо валилось из рук, либо не вызывало интереса. По итогу Дениз просидела на диване вплоть до того момента, когда Нойманн хлопнул дверью. Буаселье напряглась. За эти несколько часов она так и не придумала ничего, что могла бы ему сказать. Она даже себе ничего не сказала. В её голове было тревожно пусто. — Ты что, брюкву варила? — недовольно спросил он из коридора. — Зима же ещё не кончилась, — ответила она и услышала тяжёлый вздох. — Я же только пришёл, ну, пожалей ты меня хоть раз – начни через час. Он замолк, как только вошёл в гостиную, закатывая рукава рубашки. Его голубые глаза расширились, но Нойманн быстро взял себя в руки и, прочистив горло, произнёс: — Оно тебе к лицу. Она сжала подлокотник софы и кивнула. Бернхард вышел, и вскоре зашумела вода. Дениз потёрла лицо ладонями, заставляя краснеть щёки ещё больше. Ей казалось, что у неё жар, но лоб был холодным. Она поднялась и стала расхаживать по комнате босыми ногами, стараясь остудиться. Бернхард прошёл в кухню. Дениз ощущала усилившуюся тошноту. Она со страхом подумала, что теперь это будет преследовать её оставшиеся восемь месяцев. — Почему ты ничего не съела? Нормального, а не брюкву. Буаселье вдруг разозлилась. Ей захотелось съязвить, наброситься на него в приступе слепой ярости и сказать, что испытывать постоянную тошноту она начала из-за него и из-за него она не могла есть. Или всё же из-за себя? Где заканчивалась её доля ответственности? Теперь она начинала злиться на себя. — Тебя выгулять нужно, как щенка? Ходишь кругами! — воскликнул он, и Дениз замерла. Что ж, не у неё одной выдался удивительно чудесный день, и она намеревалась испортить его окончательно. Она вошла в кухню и увидела Нойманна у окна. Он крутил в руках пачку сигарет и изредка отпивал воду из гранёного стакана. — По какому поводу нервничаешь? — С чего ты взял? — она расправила плечи и облокотилась о кухонный шкаф, упершись руками в столешницу. Он усмехнулся и взглянул на неё, обернувшись через плечо. — Про щенка смешно получилось. Быстро учишься. Нойманн прыснул от смеха и достал сигарету, но не закурил, а продолжил вертеть её в руках, как и пачку. — Ты не так давно упоминал о своей жене, когда вдруг решил предаться откровениям… — Больше не буду, потому что мне не очень нравится начало этого диалога, — он обернулся, его серьёзный взгляд был направлен прямо на Дениз, и она стушевалась. — У вас с ней есть дети? — Нет, — покачал головой, печально усмехаясь. — Как-то во время ссоры, одной из сотни, она сказала, что я не способен на это, потому что у нас ничего не получалось. Самое интересное в этой истории то, что практически сразу после развода она забеременела. Видимо, она была права, — он отпил воды и засунул сигарету в рот. — Где твои родители, Дениз? — Погибли, а перед этим уехали в Америку. — Мне жаль. Ей тоже было его жаль. Брак – вещь и без того хрупкая и травмирующая, а болезненный брак – вещь невыносимая и разрушительная. Она смотрела на Нойманна и видела обычного человека, который пережил неудачный любовный опыт, его мечты и идеалы наверняка рухнули. Так же, как и её. Мог ли кто-то сейчас сказать, что её мораль сомнительная, потому что она искренне ему сопереживала? — А твои? Ты как-то сказал, что твой отец тебя ненавидит. Бернхард посмотрел на неё, думая, насколько может открыться. Но в голове он посмеялся над собой, ибо он был открыт перед ней больше, чем перед кем-либо. Это было сродни тому, когда ты стоишь абсолютно нагой и размышляешь, что ещё снять. — Моя мать покончила собой, когда мне было четырнадцать. Мой отец пацифист, а дядя – нацист. — Мне тоже жаль, — тихо ответила она и добавила: — но неудивительно, что на этой кухне стоим именно мы. Нойманн тихо рассмеялся, его щёки покраснели. Дениз сжала губы, чтобы не улыбнуться. Его смех был приятным и заразительным. Она впервые слышала его. — Почему ты вообще завела этот разговор? — его длинные пальцы крутили сигарету. Дениз вдохнула. Выдохнула. — Твоя жена ошибалась. — Насчёт чего? — нахмурившись, спросил он. Её предплечья вдруг потянуло от волнения, в глазах задвоилось, а живот скрутило. Она попыталась сказать, но первая попытка не удалась. Горло запершило. Она сглотнула. Губы дрожали, Нойманн выжидающе уставился на неё. — Дениз?.. — Je suis enceinte. — Что? — Ich bin schwanger. На каком ещё языке тебе нужно сказать? Он не ответил, только уставился на неё, как будто в первый раз видел. Его и без того бледное от природы лицо побледнело сильнее, и теперь Нойманн походил на белый лист. Он вынул изо рта сигарету, потянулся к зажигалке, взглянул на Дениз и отложил пачку. — Тебе тот доктор сказал? — она в ответ кивнула. — Теперь ясно, чего он так на меня посмотрел, когда мы столкнулись. Этот мужик умеет заглянуть в душу. Мне он не нравится. — Он хороший человек. Только попробуй… — Насколько же плохо ты обо мне думаешь? В конце концов, он лечит тебя и не болтает, большего мне и не нужно. — Ты ничего не скажешь? — возмущённо спросила она, вскидывая руками. — Что ты хочешь от меня услышать? Что я буду расстроен, когда ты захочешь избавиться от него? — он указал на её живот. — Или ты уже это сделала? — Я была у женщины, которая делает аборты, — тихо ответила она. Он напрягся. На лице заходили желваки, а руки вновь потянулись к брошенной пачке. Дениз обречённо выдохнула. Она не могла представить себе, что новость о её беременности будет такой: печальной, нежеланной и покрытой грязью. В своей голове, как и многие другие девушки, она ещё в школе рисовала себе прелестную картинку, где она бы с яркой, радостной улыбкой сообщала мужу об этом. Всё было совсем наоборот: она и Нойманн стояли в кухне с блёклым светом, ему от нервного напряжения хотелось курить, на улице вышагивали солдаты немецкой армии, а она ощущала себя разбитой фигуркой балерины, которую подарил Ноэ. — Я этого не сделала. Решила, что у меня хоть где-то должен быть выбор. — Дениз! — воскликнул Нойманн, и на его лице разошлись красные пятна злости. — Ребёнок – это не демонстрация твоей независимости! К нему нельзя относиться так, словно он поправка в Constitution française! Что вы за люди такие? — О даже не смей! — она ткнула в его грудь пальцем, и Бернхард закрыл рот, таращась на Дениз. — Что мы за люди? Ты серьёзно хочешь развить эту тему? Пофилософствовать? Конечно же, ты хочешь, ведь тебе только своего портрета над klavier не хватает, карикатура ты с плаката. Она задохнулась от собственных слов, покраснела, потупила взгляд, заметив опущенные уголки рта Бернхарда и его опечаленные глаза. Он молчал. Только выдохнул и потёр лоб, потом поставил руки на бёдра и выдохнул снова. Молчание отскакивало от стен, создавая напряжённые линии между Дениз и Нойманном. — Больше никаких криков и пустых споров. Я обеспечу тебя… вас всем необходимым. Спасибо, что решила его оставить. Он ушёл, прихватив сигареты. Входная дверь хлопнула. Дениз села на стул, опустила взгляд на живот и осторожно коснулась его, ощущая лёгкое покалывание в пальцах.