За день до гибели Земли Я вещи соберу, присяду на дорожку. Пора покинуть ветхую сторожку. Деньжат ещё б, но на мели. Эх, как прекрасен солнечный закат. Последний мой закат из этой жизни. Молитвы посвящаю я Отчизне. Пусть кто другой живёт. Я только рад. Отрывок из стихотворения А. Абрамова «За день до гибели Земли».
Шёл проливной дождь. Вдалеке раздавались звуки грозы. Вода стала заполнять высохшие фонтаны, на дорогах образовались лужи, а палисадники размыло. Дениз, наслаждаясь запахом сырой земли, приложилась лбом к деревянной оконной раме и закрыла глаза, подставляя ладонь под крупные капли. — Лучше бы ты отошла от окна, — предостерёг Бернхард. — Не хватало ещё молнии в лоб. Она повернулась и удивлённо взглянула на кроватку, которую Нойманн уже собрал. Его довольное лицо заставило Дениз смутиться. Она не разделяла его энтузиазма и радости. — Не рано? — спросила она. — Ещё три месяца же. — Если я уеду, ты сама будешь это делать? — ответил он и тихо выругался, когда чуть не наступил на гвоздь. Это была обыкновенная деревянная кроватка, с невысокими бортами и круглыми спинками. Он придвинул её к кровати, переставив столик. — Ну, как? — спросил Бернхард. Дениз лишь пожала плечами, а потом всё же одобрительно кивнула. Она не знала, что чувствует, смотря на уютную детскую кроватку. Можно было соврать, мол, ей всё нравится и вообще это выглядит очень трепетно. Но разве в этом была необходимость? Всё и без того было написано на её лице, которое за последние месяцы приобрело страдальческий вид. — Когда нужно, ты как воды в рот набираешь, — заявил Нойманн и покачал головой. — Не правда. Хорошая кроватка. Спасибо, — искренне ответила Дениз и подошла к ней, положив руки на бортики. — Мне вчера показалось, что он толкнулся. Бернхард замер на мгновение, взглянул на Буаселье и улыбнулся краем губ, сдерживаясь. Ему казалось, что его чрезмерная радость о её беременности — табу. Он увидел, как Дениз напряглась, когда он предложил выбрать имя. Это угнетало. Перед сном он начинал думать об этом всё чаще — бояться, что она не любит их сына или дочь. Но в то же время Нойманн верил в силу Дениз, он не сомневался, что она не бросит этого ребёнка, она сделает для него всё. — Ложись спать пораньше. Может, если вы оба отдохнёте, он будет пинаться сильнее? — он осторожно опустил ладонь на её спину и погладил. — Я не могу уснуть, ты же знаешь, — вздохнула она в ответ и отошла, усаживаясь на стул возле туалетного столика. Дениз перестала нормально спать с начала беременности, но сейчас бессонница только усугубилась. Тошнота прошла, теперь можно было влезть в туфли и ботинки, потому что ноги перестали опухать, но сон не хотел приходить к ней. В магазине она подслушала разговор беременной девушки с матерью, та недовольно заявила, что спит целыми днями. Дениз ещё никогда никому так не завидовала. — Тебя что-то гложет? Она посмотрела на него с неозвученным вопросом, Бернхард только кивнул, поджав губы. Он не знал, как ей помочь. Дениз с ним практически не говорила, а из-за отсутствия сна стала ещё более замкнутой и раздражительной. Её перемещения по квартире напоминали полёт призрака — теперь она была бесшумной, незаметной и выцветшей. Нойманн помнил её розовые щёки и бойкий хмурый взгляд. Раньше она была вечно им недовольна. Раньше она прогоняла его, а сейчас ей было абсолютно всё равно, есть он или нет. Бернхард придвинул стул и сел, своей большой ладонью притягивая Дениз к груди. Она беззвучно заплакала, а он, почувствовав это, взглянул на неё и прикрыл глаза. — Есть же снотворное. Давай я куплю? — Доктор Andre´ сказал, что мне нельзя, это может навредить ребёнку, — её голос был тихим. — Тогда, может быть, это как с тошнотой? Скоро пройдёт? — он провёл по её щеке, убирая слёзы. — Не знаю, — ответила она и заплакала сильнее. — Я не могу. Он мучает меня. Нойманн сжал её плечи и стал раскачиваться так же, как делал это, когда она очнулась после допроса. Дениз вцепилась пальцами в его запястье, но теперь даже её хватка была слабой. Она плакала без остановки ровно девять минут, Нойманн всё смотрел на часы, пытаясь отвлечься. Он раскачивался, поглаживая её то по спине, то по голове, но Дениз не умолкала, и вскоре ворот её платья намок. Бернхард отстранился и взял её лицо в ладони. Карие глаза, казалось, были покрыты тонкой пеленой — они напоминали ему глаза тех убитых французов. Он сделал это с ними и сделал то же самое с ней.***
Это произошло, когда она шла в полдень по широкой улице Rue de l'Arcade. Было солнечно и жарко, дети носились по тротуару, старики сидели за выставленными обшарпанными столиками, а по мощеной дороге редко проезжали велосипедисты или повозки с лошадьми. Дениз заметила удивлённое лицо маленькой девочки, на вид ей было около двух. Она задрыгала ножками, крепко держась за шею матери. Дениз улыбнулась. Она сама удивлялась проезжавшим лошадям, а ведь не так давно здесь проскакивали натёртые до блеска автомобили и компактные автобусы. В небольшой вязаной сумочке она несла несколько экземпляров детских книг: бабушка читала ей George Sand, перечитывала Madame d'Aulnoy и её «Голубую птицу», но больше Дениз любила «Сказки матушки Гусыни» Перро. Она читала сборник так много раз, что несчастный корешок вскоре рассыпался. Поэтому она была уверена, что французские книги жизненно необходимы ребёнку, тем более, если он вырастет в Германии. Но в последнем она была не уверена. Дениз намеревалась оттягивать отъезд до того момента, когда всё не заполыхает. Она остановилась, когда услышала возмущённый детский крик и грубый голос. В узком переулке, покрытым тенью, стояли два солдата немецкой армии и невысокий худенький мальчишка, ему было около одиннадцати, он держал в руках мяч. Дениз заметила на его виске кровоподтёк. По телу прошлась дрожь. Она нахмурилась и испуганно вскричала: «Не трогайте его!» Троица сразу обратила на неё внимание. Мальчишка сорвался с места, но один из солдат схватил его за тощую руку. — А тебе чего надо? Ещё и по-немецки говоришь? — взревел солдат, дёрнув паренька на себя, а тот вскрикнул от боли. Дениз застыла. Она не должна была вмешиваться. Нойманн сказал, что для неё всё кончилось, теперь она была обязана защищать ребёнка, растущего в ней. Она поняла, что совершила ошибку, когда покрасневшее потное лицо солдата двинулось на неё. Он передал мальчишку другому и пошёл к Дениз. Она обернулась в поисках помощи, но рядом стояли только две не менее напуганные женщины. — Я… — она впервые растерялась. — Он же ребёнок. Солдат рассмеялся. На его жестоком лице было написано, что ему всё равно, кто перед ним: старик, женщина или ребёнок. Единственное, чего ему хотелось — это крови. У него была форма и оружие немецкой армии, а, значит, он всё ещё был всемогущ. Дениз отступила. — Ребёнок? Он облил моего друга кислотой, какой же он ребёнок? — он указал на мальчика пальцем, а тот с неподдельным ужасом в глазах стал отталкивать солдата, крепко державшего его. Буаселье возненавидела этот мир и свои слёзы, прорезавшиеся на глазах. — Он вонючий сопротивленец, а не ребёнок, — прошипел солдат, подходя к Дениз совсем близко. — Так что, ты хотела за него заступиться? Она захлопнула рот и смотрела на него снизу вверх. Он высокий и плечистый, с покрасневшими от злости глазами, возвышался над ней, будто железобетонная статуя, готовая рухнуть в любой момент. Дениз стало плохо, когда солдат взял её за подбородок и резко дёрнул на себя. Она вскрикнула и схватилась за его руку, ощущая кожей грубую ткань формы. — Эй, ты чего? — воскликнул второй, двинувшись вперёд и волоча мальчишку. — Не трогай меня! — рявкнул он, брезгливо сбрасывая ладонь Дениз. — Грязные французы. Вас всех надо перебить. Он резко вцепился Дениз в волосы, заставив её протяжно закричать. Женщины позади заохали, люди повысовывались из окон. Буаселье попыталась оттолкнуть солдата, но его злость была соразмерна хватке. — Прекрати, она же беременна! — послышался голос позади, второй солдат практически поравнялся с ним, но подходить вплотную не стал. — Одним французом меньше, — прошипел он в ответ и ударил её по щеке. Дениз устояла на ногах только из-за того, что он держал её. В глазах потемнело, мир вокруг закружился, стал расплывчатым на несколько секунд. Она часто заморгала, пытаясь прийти в себя. Руками она стала отбиваться от солдата, а когда он вскрикнул, поняла, что ногтями расцарапала его лицо. Она пришла в себя, ухватившись за стену. Слёзы были готовы вырваться из глаз, но Дениз сдержалась. Дрожащими руками она обхватила свой живот и вскрикнула, когда солдат, сдерживаемый сослуживцем, хотел вновь кинуться на неё: — Мой муж штурмбаннфюрер!.. Нойманн! Она попятилась, тяжело и быстро дыша. Второй солдат замер, его лоб разгладился. Он схватил первого за плечо и потянул на себя. Дениз, сотрясаясь от ужаса произошедшего, достала из кармана синее свидетельство. Она развернула его с криком «Смотри!» — Пошли отсюда, — прошипел второй. Ударивший Дениз солдат смотрел на неё волком, исподлобья. Его серые озлобленные и свирепые глаза уставились на неё. Буаселье выдохнула и разрыдалась, когда они быстрым шагом скрылись за поворотом. Свидетели развернувшейся сцены закрыли ставни, когда Дениз подняла глаза и огляделась. Они все отвернулись от неё. Напуганные женщины зашептались и вскоре убрались с улицы. Только выбежавший из переулка мальчишка остановился. Он вытащил из кармана синий платок и протянул его Дениз грязными руками. Она кивнула и утёрла стекающую по губам кровь, от волнения пошедшую из носа. — Иди домой, беги, — охрипшим голосом сказала она, и мальчишка, помедлив секунду, рванул с места. Буаселье растерянно взглянула на свою левую руку, которой обхватывала живот. Она в изумлении смотрела на неё, осознавая, что пыталась защитить ребёнка. Но Дениз тут же разрыдалась, поняв, что подвергла его опасности. Она уже считала себя самой ужасной матерью на свете.***
Было давно за полночь. В квартире гулял летний прохладный ветер, он заставлял колыхать тонкие белые занавески в спальне. Нойманн сидел на полу, прижав к пульсирующей от боли спине намоченный полотенец. Дениз стояла рядом, облокотившись о дверной косяк. На её уставшем бледном лице отражалось сострадание. Бернхард тихо постанывал, всё его тело покрылось холодным потом. Дениз не видела его глаз, он отвернулся и сидел практически неподвижно вот уже полчаса. Он с трудом дышал от нахлынувшей боли. Это повторялось каждую ночь. Дениз, не сумев заснуть, мочила полотенца раз в пять минут, потому что жар быстро делал их горячими, а Бернхард только и мог скулить от боли, сжав зубы. Так продолжалось пару часов. Они оба были измотаны. Нойманн, словно слепой, хватал Дениз за руку и не отпускал, пока она не усадила его на кровать. Он стал оставаться в её постели неделю назад, когда она вдруг испуганно подскочила от кошмара, крича имя Маттео. Потом его боли усилились, и Дениз сжалилась над ним, принеся подушку из гостиной. Они не касались друг друга, каждый спал на своей стороне, отвернувшись. Но в ту ночь после кошмара она впервые смогла проспать больше пяти часов. — Ты на моей половине, — шикнула она, — прочь, кому говорят, — вновь недовольно заявила она, когда Нойманн не отреагировал. — Я тебе не дворовая собака, — ответил он и, постанывая, перебрался на свою часть кровати. — Не тебе нужно вставать по сорок раз в ванную, — недовольно заявила Дениз, ощущая, как ребёнок давит на все её органы, включая мочевой пузырь. — Я ничего и не сказал, — Нойманн закатил глаза и выругался, когда боль в спине снова сдавила лёгкие. Бернхард уставился в потолок, а Дениз закрыла глаза, пытаясь уснуть. Усталость навалилась на тело, но сон непокорно ускользал от неё, и это действительно было ужасно. — Ты можешь назвать его Александром? — спросил внезапно Нойманн. Буаселье вмиг распахнула глаза. Она взглянула на него, затем на сложенные на груди руки и тихо вздохнула. — Не совсем по-немецки, не находишь? — она попыталась поддеть его, но на искажённом болью лице не дрогнул ни один мускул. —Если ты хочешь съязвить, то давай оставим это на завтра, я расскажу тебе о любви немецкого народа к великим завоеваниям, — сказал он и простонал от боли. — Мне нравится это имя. Если у него будет твой характер, ему подойдёт. Представь, каким внушительным будет твоё влияние, если «Александр» будет сказано укорительным тоном? — он усмехнулся. — Я не хочу его наказывать, — тихо заметила она. — Бабушка редко делала это. — Никто не заставляет тебя быть Крампусом, ты должна быть справедливой. Но, скажу тебе честно, очевидно, что за дело тебя тоже редко наказывали, — он повернулся к ней, шелестя подушками. — Recule, зануда, — закатила глаза она. — Вот о чём я и говорил. Ты ведёшь себя так, как и два года назад, словно тебе десять. Но я рад, что порой ты… возвращаешься, — последнее он сказал уже тише. На самом деле, он был готов доставать её столько, сколько было нужно, лишь бы она начинала краснеть и выставлять шипы. Так в неё можно было вдохнуть жизнь, и если для этого нужно потерпеть издевательства и гневные колкие фразы, он готов. Но она промолчала. — Ты должна быть строгой — это часть воспитания. Мой отец мягкий человек, но у него твёрдая рука. Он бы не спустил мне такого длинного языка. — Тебя отправили в военную академию, а сейчас оказывается, что твой отец запрещал тебе говорить?.. — она встревожено взглянула на него. — И ты хочешь, чтобы я поехала к нему? — Дениз, отец не запрещал мне говорить, дело в другом. Может, излишне вольным французам этого не понять, — он выдохнул, когда боль стала утихать и продолжил: — И в Академию я поехал по личной инициативе, отец наоборот хотел, чтобы я изучал социологию в Университете Вильгельма, но я только посмеялся. Ему ничего не оставалось делать, только отпустить. Но отец хорошо меня воспитал, даже не знаю в кого я пошёл, — он усмехнулся. Он врал. Много раз, слыша фразу «кровь не вода», он вполне понимал, в кого у него такой характер и отчего эти ужасающие терзания. В строгости его воспитывала именно мать, это отец был островком свободы и спокойствия. — Если будет девочка, то Александра? — спросила она, немного помолчав. Бернхард посмотрел в её глаза. Красивые, тёмные и манящие. Ему захотелось поднять руку, чтобы провести по её щеке, но боль отобрала все силы. — Он должен быть человеком, понимаешь? — прошептал он. — Лучше нас с тобой. У него должно всё получиться. — Что получится, когда за окном люди убивают друг друга? Что получится, когда ты на фотографии в этой чёртовой форме? — её голос надорвался, а глаза заблестели. — В этом и дело. Покажи ему мою фотографию и объясни, почему нельзя брать с меня пример. Скажи ему, что он будет лучше. Скажи, что если он будет как я, он всё потеряет. Будь со мной беспощадна, только покажи ему другую жизнь. Ты сможешь, ты совсем другая… вот почему я тебя люблю, — произнёс он, еле дыша. Внизу живота потянуло от волнения. Она вцепилась в мягкое одеяло, ставшее вдруг самым жёстким на свете. В полутьме взгляд Бернхарда был трудно различим, но Дениз видела в его бегающих глазах беспокойство и смятение. Она прикусила губу, её мысли в растерянности замерли. — Я не жду, что ты что-то ответишь, — он улыбнулся, но она увидела, как его губы дрогнули. Дениз не ждала этих слов. Она считала, что его чувства к ней — это удовлетворение, вызванное получением трофея. Желание забрать и разрушить всё, потому что солдаты, прибывшие из Германии, считавшейся «потомственным врагом», вдруг поняли, что именно они лучше остальных. Их вера была крепкой, основанная на домыслах, которые для многих являлись достоверными фактами. Раз они выше остальных, думала Дениз, то и Нойманн, забрав у неё всё, что было, не мог чувствовать к ней ничего, кроме влечения. Она ненавидела это слово, отождествляя его с животными инстинктами, а сейчас он говорит ей, что любит. Может быть, они понимают любовь по-разному? Она была влюблена в Ноэ, но только лишь. Она дорожила им, ждала с ним встречи, не переставала писать, даже когда он уехал. В конце концов, она слушала его глупые шутки и прощала мелкие шалости, ну и, конечно же, он был красив. Но Нойманн — это другое. Она не прощала его, не ждала с ним встречи и каждый раз дрожала, когда видела. Она презирала себя, когда целовала его. Ей хотелось выжечь память о нём. Но она спасла ему жизнь, отдав жизни других. Она выбрала его, лишившись всего остального, но она сделала этот выбор сама. Дениз усмехнулась про себя — она испытывала к нему влечение. Стоило ему коснуться её, как сердце начинало биться в истерике. Как бы ни было трудно признавать, но ей нравилось, когда он целовал её. Руки, стоило коснуться его кожи, начинали дрожать. Но это было болезненным чувством, ей хотелось избавиться от этого. Ей не нравилось сходить с ума, она не хотела так любить. — Спокойной ночи, Дениз, — сказал он и отвернулся, зажмурившись и сжав зубы, чтобы не закричать.***
Доктор Andre´, приложив к её уже большому животу стетоскоп, напоминавший короткую трубку с расширенными краями на конце, сосредоточенно слушал сердцебиение. Ребёнок толкался в последнее время так сильно, что Дениз стала бояться. Он стал чересчур активным после того, как солдат ударил её. Она испугалась, что с ребёнком что-то не так. — С ним всё в порядке, — он пожал плечами и улыбнулся. — Вы зря переживаете. Впрочем, это свойственно всем матерям. Просто он активный и хочет быстрее увидеть вас. Дениз оправила платье, наблюдая, как доктор Andre´ ополаскивает руки в тазу. — Быстрее? Он родится раньше? Ведь ещё больше месяца, — растерянно спросила она, положив ладонь на живот, ощутив толчок. — Этого предугадать мы не можем, Дениз. Вам нужно просто подготовиться и знать, что это может произойти в любой момент. — К такому тяжело подготовиться, — она вздохнула. — Ко всему в мире тяжело подготовиться, на самом деле. Особенно, если это экзамены в медицинской академии, — хохотнул он и сел напротив неё. — Послушайте, в этом нет ничего страшного. Я уже нашёл хорошую акушерку, она стольких детей повидала, что благослови её господь, — он махнул рукой. — Я буду рядом с вами. Вы же мне доверяете? Дениз кивнула. Она доверяла доктору Andre´, но даже его глаза, смотревшие с теплотой, не могли успокоить разрастающийся страх. С начала войны дети умирали один за другим и не только от взрывов, порой не хватало лекарств и тепла в комнате. Кто-то оставлял детей на верную смерть на морозе или в заброшенных домах, потому что их нечем было кормить. Дениз не представляла, как она сможет вырастить ребёнка в этом мире? Спустя неделю Бернхард раскладывал детские вещи, казавшиеся ему донельзя смешными. Они были маленькими, тёплыми и после стирки приятно пахли мылом Дениз. Она, проглаживая простыню, подняла глаза и взглянула на растрогавшегося Нойманна. Он щепетильно сворачивал пелёнки, ползунки и короткие кофточки, определял в нужную стопку и убирал в шкаф. Это выглядело так естественно, что Дениз смутилась и налегла на утюг. — Может, всё же я? — спросил он, заметив её покрасневшее лицо. Она закивала и с трудом уселась на диван — большой живот становился проблемой для передвижений. В спальне повисла тишина, только дождь барабанил по стеклу, заливая кадку с цветами. Дениз ощутила сильный пинок и ахнула от неожиданности. Бернхард замер. — Он меня избивает что ли? — удивлённо произнесла она, принимаясь поглаживать живот. — Эй, успокойся, пожалуйста. Нойманн опустился рядом и, спросив, положил на него ладонь. Дениз напряглась, когда ощутила толчок прямо там, где лежала его рука. Губы Бернхарда растянулись в улыбке, и она почувствовала запах табака. Ребёнок, признав отца, вдруг притих. Буаселье закатила глаза, а потом вскрикнула от поразившей тянущей боли. — Что? Ты чего? — перепугано спросил Бернхард, схватив её за руку. Она вцепилась в его тёплую, грубую ладонь и сквозь зубы простонала. Боль нарастала, опоясывая живот и поясницу так, что было трудно вздохнуть. Лицо Нойманна посерело от страха. Он непроизвольно сжал её тонкие пальцы так, что Дениз пискнула и оттолкнула его. — Мне кажется, нужно идти к доктору Andre´, — еле дыша от волнения, сказала она. Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с неё глаз. Покрасневшее, тут же покрывшееся потом лицо было искажено болью и ужасом, охватившим Дениз с ног до головы. Она принялась гладить живот, думая, что успокоит ребёнка, но когда боль схватила вновь, поняла, что всё тщетно и простонала, сжав зубы. — Que diable ты всё ещё стоишь на месте? — взревела она и вытянула ладонь. Лоб Бернхарда разгладился. Он кинулся к ней, помогая подняться. Только они дошли до двери, как Дениз замерла, приложив руку к внутренней стороне бедра. Тонкое платье намокло, и она в отчаянии простонала. — Это должно было случиться через месяц! — воскликнула она, плача. Они с трудом спустились к квартире доктора Andre´. Нойманн стучал так, что открывшая дверь перепуганная жена доктора поначалу не признала их и даже кинулась к телефонной трубке, но, увидев бледное лицо Дениз, распахнула дверь, ощутив прилив жалости. Сам Andre´ выбежал в коридор в своём привычном обличии: в костюме-тройке без пиджака и белой рубашке с твёрдым воротником. Он без слов понял, что происходит и открыл дверь кабинета. Бернхард практически тащил Дениз, а она только стенала в его руках, передвигаясь маленькими шагами. Он усадил её на белую кушетку с приподнятой спинкой и убрал налипшие волосы со лба. Дениз захныкала — схватки продолжались. — Моя жена уже позвонила акушерке, так что не переживайте, — спокойно произнёс доктор, моя руки. — Дениз, вы меня слышите? — Это слишком рано, я не успела подготовиться, — вновь заплакала она, а потом простонала, ударив по подлокотнику. — На месяц раньше — это ещё ничего. Вы так не переживайте и не плачьте, потому что сосредоточиться не сможете, а нам важно, чтобы вы были здесь, а не в своих страданиях. Подумайте о ребёнке, — он взглянул в зеркало, застегнув последнюю пуговицу белого халата. — Я же вам неделю назад сказал, что он просто хочет вас быстрее увидеть. Дениз кивнула, но слёзы по-прежнему катились по щекам. Бернхард, опираясь о кушетку, старался взять себя в руки, но с каждой минутой это получалось всё труднее. Особенно, когда доктор, осмотрев её, сказал, что только первый этап схваток может продлиться до трёх часов. Холодный пот пробежал по его спине. Дениз уткнулась в его плечо и глухо простонала. Доктор Andre´ предложил воды и, получив отказ, вышел. Нойманн попытался собраться, но, взглянув на бледное лицо Дениз, уселся на стул и потёр лицо руками. Вина одолела его. Будучи безграничным источником её страданий, он был в состоянии хотя бы попытаться загладить вину: он спас Ингрид, мать которой помогала сопротивленцам, он давал деньги, даже если Дениз покупала еду для дворовых детей, он был готов терпеть её ненависть, но сейчас он ничего не мог поделать. — Мне страшно, — обессиленно сказала она, когда схватки ненадолго оставили её. Бернхард подскочил и наклонился к Дениз, нежно поглаживая её по голове. — Ты справишься. Ты всегда со всем справляешься, справишься и сейчас, — пытаясь вселить в неё уверенность, произнёс он и взглянул на шрам на груди, оставленный после допроса. Через час ощущения усилились, период между схватками сократился, и Дениз принялась ходить по маленькой комнате, пытаясь унять нарастающую боль. Она старалась быть тихой, закрывала рот ладонью и глубоко дышала, как показал доктор Andre´. Он то был рядом, то надолго пропадал. Нойманн, взвинченный и измотанный, подумал на это «Как можно быть таким спокойным? Что за люди!» но только тревожно и чересчур громко спросил: — Когда будет акушерка? — У неё ещё одни роды, но не переживайте, она успеет. Дениз, судя по всему, никуда не торопится, — легко ответил он и скрылся за дверью. Бернхард успокаивал её как мог, взывал к храбрости, но теперь она молчала и только кивала, сдерживая рвущиеся наружу крики. В конце концов, ей не хотелось, чтобы соседи с испугу прибежали сюда. Нойманн вышел в ванную, простоял там минуть пять, набираясь сил вернуться обратно, а когда всё же вернулся, увидел её страдания и подлетел к Andre´, мирно читавшему книгу с чашкой кофе. — Пожалуйста, сделайте что-нибудь, ей же больно! — воскликнул он. — Медицина ещё не дошла до того, чтобы делать роды безболезненными, — только и пожал плечами. — Женщина, когда рождает, терпит боль, потому что пришёл час её; но когда родит младенца, уже не помнит боли от радости, потому что родился человек в мир. — Она меня возненавидит. — Думаю, этот процесс начался не три часа назад, — ответил доктор и вошел к Дениз, закрыв за собой дверь. Бернхард уселся на стул и посмотрел на часы. Прошло практически три часа, потерпеть осталось не так много. Может быть, всё благополучно сложится, и она родит быстрее? Или она и правда забудет эту проклятую боль, когда увидит ребёнка? Отец рассказывал, что мать буквально светилась счастьем, когда только увидела Бернхарда, а рожала она его с большим трудом. Дениз протяжно закричала, и Нойманн ворвался в комнату. Она опять лежала на кушетке, её лицо приобрело бледно-зелёный оттенок, губы покраснели от постоянных укусов и кровоточили. Бернхард положил ладонь на её мокрую щёку и погладил, заставляя Дениз поднять взгляд. Расширившиеся зрачки сделали глаза чёрными, как февральское городское небо. Он испугался. Ему показалось, что она уходит от него. Доктор Andre´ поспешно вышел, когда раздался дверной звонок. — Vater unser im Himmel… — он начал шёпотом проговаривать молитву, которую читал каждый раз, когда мать заболевала. Когда вошла престарелая акушерка, Нойманн вместо «Amen» произнёс тихое «Oh Herr Gott, vergib uns unsere Sünden». — Чего это мы расклеились? — спросила она, улыбаясь и подойдя к Дениз. Женщина даже не взглянула на стоявшего рядом Нойманна. Она приложила пальцы к шее Дениз, которая никак не отреагировала, еле слышно посчитала про себя и подошла к сумке, напоминавшей больше ридикюль, нежели врачебный чемодан. Оттуда она достала чисто-белый фартук, наскоро его нацепила и прошла к приготовленной воде в железном тазу. — Дайте ей нашатырный спирт и скажите ему, что её нужно держать в сознании. Раз он остался. — Я понимаю вас, — ответил Нойманн на французском. Но она и в этот раз не взглянула на него. Обработала руки и расставила ноги Дениз в разные стороны. Нойманн взял смоченный спиртом кусок ваты и поднёс к носу Буаселье. Она поморщилась, но встрепенулась и приподнялась, когда акушерка начала осмотр. Бернхард схватил её за руку и заставил посмотреть на себя. — Я прошу у тебя прощения за всё, что сделал, — начал он на немецком, — ты можешь ненавидеть меня всю оставшуюся жизнь, но сейчас я прошу тебя послушать меня и сделать так, как я скажу… Дениз вскрикнула от боли, когда акушерка, ввела пальцы в её влагалище и прощупала живот, а после серьёзно, но спокойно произнесла: «Уже надо. Должен перевернуться». — Это хорошо? — спросила Дениз, голос её пробился. — Да, детка, хорошо, только придётся постараться. Бернхард припал к её уху и продолжил: «Ты всё сможешь. Ты должна его родить. С тобой всё будет хорошо. Только дыши, слушай, что тебе говорят, и наберись сил. Он или она будет тебя любить, будет рядом с тобой, несмотря ни на что. Но сейчас надо постараться. Помоги ему, прошу». Дениз обхватила его ладонь своей потной, дрожащей и похолодевшей. Она вспомнила, как подкосились колени, когда тот солдат ударил её, как до ужаса стало страшно за того, кто рос в ней. Перед глазами предстали разложенные детские вещи, маленькая кроватка, а ещё вспомнился вой сирен при бомбёжке и симфония ада войны, которая состояла из криков и минометных ударов, совмещённых с автоматной очередью. Она заплакала, и Бернхард поспешил убрать слёзы. — Если ты не сделаешь этого, он задохнётся, — сказала акушерка, и тон её и взгляд сковали Дениз. — Я боюсь за него, — призналась она больше себе. — Я хочу, чтобы он родился. — Тогда давай, тужься и дыши, а не кричи, а то у меня уже уши от вас болят, — улыбнулась акушерка и откинула платье Дениз. Ей было больно, и, пожалуй, ни одно наречие или прилагательное не могло заменить этого слова. Она не отпускала ладонь Нойманна, который уже потерял нить с реальностью, позабыв обо всём, что было до этого дня. Он позабыл какой час, а ведь вокруг них уже стояли зажжённые свечи, а ставни были наглухо закрыты. Бернхард слышал только протяжные гулкие стоны страданий и скрип кушетки, когда Дениз напрягалась как только могла. Стоило ему посмотреть на её искажённое напряжённое лицо, как внутри всё рвалось от сострадания. Если кто кого и возненавидит после, так это будет он. Возненавидит сам себя. Он виноват во всём, что с ней произошло. Дениз откинулась на спинку, чтобы передохнуть, но поясница заболела так сильно, что она невольно вскрикнула и вновь попыталась тужиться. Ей казалось, что все её кости сломались разом. Она вскинула голову, ища глаза Нойманна, чей рассудок уже окончательно вышел из этой комнаты. Её цепкие пальцы сжали его смятую рубашку и рванули на себя. — Держи мне шею, — сказала Дениз. Она не могла уже шевелить ею, и хотелось просто лечь, но стоило расслабиться хотя бы на секунду, ребёнок напоминал о себе. Бернхард встал позади, с трудом протиснул руки к её шее и стал держать крепко и уверенно, хотя запястья быстро затекли, но он не собирался отпускать. — Ещё нужно, — напомнила акушерка. — Я больше не могу! — вскричала Дениз и потужилась, но боль вернулась с такой силой, что она закричала так, что Бернхард сам вцепился в кушетку. — Держи шею, — прошипела она сквозь зубы. — Давай, у тебя всё получится! — воскликнул Бернхард. — Дыши чаще, просто дыши, Дениз. У тебя всё получится. Она закивала и, сдерживая крик, потужилась опять. Акушерка только и повторяла «Давай-давай, моя хорошая» и протянула руку. Доктор Andre´ метнулся к столу и передал щипцы. — Всё, Дениз, головка уже, — произнесла она. Дениз заплакала и впилась ногтями в крепкие запястья Нойманна с такой силой, что он сжал челюсти. Она притянула его ладонь к своему рту и закричала, срывая голос. Бернхард уловил ловкое движение доктора Andre´ скальпелем и маленький синий комок в руках у акушерки, весь покрытый слизью и кровью. Она отнесла его на стол, положив на белую простыню. Дениз, обессилив, откинулась назад, её слабые руки опустились вдоль туловища, и только глаза тревожно пытались рассмотреть ребёнка. Доктор Andre´ подкатил тележку с инструментами и занял место акушерки. Он слегка надавил на живот Дениз и сказал ей вновь потужиться. — Что с ним? — спросила Буаселье. — Он в порядке? Он жив? Пожалуйста, дайте мне его! — заплакав, закричала она. Сквозь пелену молчания, не помня себя, Нойманн услышал детский пронзительный и живой крик. Дениз облегчённо выдохнула, не оставляя попытки увидеть ребёнка. — Сейчас-сейчас, только осмотреть нужно, — успокаивающе ответила акушерка, проводя влажной тканью по младенцу. Она наскоро завернула его в пелёнку и повернулась с улыбкой на лице. Бернхард с трудом удержался на ногах, когда маленький, недовольный, сморщенный малыш оказался у распахнутой груди Дениз. Она заплакала, и он взволновался, что то были слёзы отчаяния, но, заметив на красном измождённом лице улыбку, прикрыл на мгновение глаза. Дениз буквально светилась, проводя по лысой голове и касаясь маленького приподнятого носа. — Мальчик, — сказала наконец акушерка, и Бернхард удивлённо посмотрел на неё. — Il ressemble à son père. Она сказала последнюю фразу намеренно так скомкано, что только Дениз разобрала её. Буаселье замерла, вглядываясь в миловидное лицо сына. Он и правда был похож на Бернхарда, повторяя точь-в-точь его вздёрнутый нос и голубые яркие глаза, только её припухлые небольшие губы раскрывались в негодовании. Буаселье поняла, что Нойманн никогда не оставит её. Она знала, когда мальчик вырастет, он будет как две капли воды похож на отца. Акушерка отошла от них, улыбнувшись малышу. Доктор Andre´ уже откинул окровавленные инструменты на тележку и теперь смывал кровь с рук. Вскоре и он вышел, решив, что не может не оставить их втроём. Дениз считала, что ребёнок внутри неё был чем-то злым, символом её предательства. Она думала, что он станет её наказанием с первых же секунд, но сейчас, держа его маленькую тёплую ручку с короткими пальцами, она рассмеялась сама над собой. Он был прекрасен и невинен, гораздо лучше её. Маленький чистый лист, который так хотел увидеться с ней, а она считала, что он ненавидит её. Она пообещала себе, что даст ему столько любви и внимания, сколько сможет. Она будет с ним рядом, она защитит его. — Возьми его. Бернхард протянул дрожащие руки и осторожно взял сына. Он оказался таким крошечным, что Нойманн невольно захотел спрятать его от мира за окном. Этот ребёнок поколебал его стойкость и тело, и он ощутил накатившиеся слёзы. Александр перестал кряхтеть и раскрыл свои глаза в изумлении. Он осмотрел отца и улыбнулся ему так же, как улыбнулся несколько минут назад Дениз. Бернхард не удержал улыбку, и слёзы покатились по щекам. В этот момент он проклял всё, к чему стремился и за что был готов сложить голову. Если бы ему несколько лет назад сказали, что делает всё не ради страны, за которую готов был умереть, а делает всё на самом деле ради одного человека со страшным, извращённым понятием о мире, то он бы рассмеялся. Он бы сказал, что это всё вздор и ложь, но правда одолела его. Позорные части СС не воевали, они уничтожали, и это уже была не война, а убийство ради убийства, скрытое под эстетизацией политики. Они устроили ад на земле, в который должны попадать ничтожные люди, но туда отправлялись дети, ни в чем не повинные женщины и старики, солдаты, защищавшие семьи и страну, а стран было много — был весь мир. — Прости меня, прости меня, — всё повторял он на немецком, смотря на сына.***
Дениз проводила указательным пальцем между бровей Александра, а он, противясь сну, то открывал, то закрывал глаза. Она еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться, когда малыш взмахивал ручками и приоткрывал веки, надеясь не провалиться в сон. Но вскоре он сдался и тихо засопел. Дениз положила его в кроватку и устало легла на постель, ощущая приятное покалывание в ногах от того, что она наконец лежит. По утрам Александр был самым весёлым и энергичным человеком, даже несмотря на то, что ночью он мог бодрствовать с двадцатиминутными перерывами. После еды он неустанно улыбался переливающемуся солнечному свету на стене, мог заплакать по неведомой причине, а потом начать энергично размахивать ногами и руками во все стороны, стоило Дениз начать играть с ним. Он был недоношенным, но его сильные руки и хорошие лёгкие, судя по смеху и плачу, были как у обычного младенца. В первые два дня Дениз даже боялась лишний раз на него дунуть, но спустя ещё пару дней она стала ловко мыть его, кормить и укладывать спать. Она с удивлением обнаружила, что у неё вполне неплохо получается. Однако успокаивать Александра во время плача умел только Нойманн. Стоило ему взять плачущего сына на руки, как тот тут же замолкал. Дениз оставалось только смотреть на Бернхарда исподлобья. Но она всё равно уставала. В первую неделю вставал всегда Нойманн и давал его Дениз, когда нужно было кормить, он же укладывал его обратно. Но ранний подъём и малое количество сна быстро сказались на Бернхарде, и он стал засыпать где только была возможность: в приёмной комендатуры, в машине и в ванной. Тогда Дениз самостоятельно стала справляться с коликами, плачем и бессонницей. Днём, стоило Александру уснуть, она тут же ложилась в кровать и спала, пока он не откроет глаза и не станет звать её. По итогу, она пришла к выводу, что всё не так ужасно. Во всяком случае, пока что. Ей нравилось проводить с ним время: кормить его, убаюкивать, целовать в нос и лоб, слышать смех и закрывать свои глаза его ладошками во время игры. Одним из плюсов было то, что у неё не оставалось сил на мысли, которые бесперебойно лезли в голову — главным образом о Маттео. Она открыла глаза, когда малыш закряхтел и заплакал, не увидев рядом матери. Дениз подскочила — теперь это был её рефлекс. Она взяла Александра на руки и поцеловала потную красную ото сна щёку. Он схватил её за распустившиеся волосы и потянул на себя, уже заметно успокоившись. — Какой ты силач, — засмеялась она и постаралась забрать пряди, но он держал так крепко, что теперь Дениз не могла пошевелить головой. — Вот это да! Alex, ты, конечно, самый сильный в мире, но отдай, пожалуйста, иначе твоя мама не сможет… — раздался звонок, — открыть дверь. Александр быстро набирал вес и, как и любой другой младенец, имел необычайную хватку. Дениз, так и не смогла освободиться, поэтому заставила бледного, как простыню, Бернхарда, улыбнуться. Александр, увидев отца, задрыгал ногами, и Нойманн поспешил помыть руки. Он забрал ребёнка и коснулся своим носом его, втягивая запах. Буаселье только поджала губы. Её раздражало, что он берёт ребёнка, не переодевшись, но, заметив покрасневшие глаза Бернхарда, решила сдержаться, хотя это давалось с трудом. — Он только проснулся, ему нужно поесть, — сказала она, но Нойманн не отреагировал и продолжил улыбаться сыну. — Бернхард. — Я скучал по нему. Прости, — ответил он и передал малыша. Дениз прижала Александра к себе и уселась на кровать, расстёгивая пуговицы кофты. Он жадно обхватил сосок матери и начал есть, положа тёплую ручку на грудь, на которой теперь проступали вены. Бернхард снял китель и фуражку, взглянул на себя в зеркало и, облокотившись о стену, сказал: — Через три дня я уезжаю. Буаселье застыла, смотря на умиротворённое лицо Александра, не подозревающего значения сказанного. Она погладила сына по голове и закрыла глаза. Нойманн осторожно вошёл в спальню и остановился у порога. Он не смог отвести взгляда от открывшейся ему картины: тёплый закатный свет украдкой проник в комнату и расползся по полу и кровати, овивая оголённые плечи Дениз. Видя прижавшегося к ней сына, он считал Дениз самой прекрасной женщиной на земле. Ему нравился Боттичелли, но даже его кисти не вызывали в нём того, что он чувствовал, смотря на неё. Она ведь повзрослела за эти две недели. — Куда? Она открыла глаза, и Нойманн с удивлением понял, что она смотрит на него с неподдельной печалью и сожалением. Его сердце рухнуло. — Африка. Она промолчала и посмотрела на Александра. Вот и всё. Теперь на том конце верёвки никого не было, она была свободна. Но эйфории Дениз не почувствовала. Бернхард сел рядом, и малыш оторвался от груди матери, заинтересовавшись отцом. — Ты ему слишком нравишься, — усмехнулась она. Дениз взглянула на Бернхарда, прижимая к себе тёплого, пахнущего материнским молоком Александра, который, увидев родителей вместе, развеселился и стал улыбаться, широко распахнув свои светло-голубые глаза. Нойманн губами прижался к пятке сына, а затем подул на неё. Александр взволнованно посмотрел на Дениз, но заулыбался, и Бернхард вновь поцеловал его. — Он правда похож на тебя, — её голос был тихим.***
Дениз, держа на руках Александра, стояла у фотосалона. Она мялась у входа, не решаясь войти, и высматривала Нойманна. Он позвонил ей днём и попросил прийти по адресу, добавив, что ей нужно причесаться. Теперь она понимала почему и надеялась, что Бернхард одолжит одежду, а не заявится сюда в форме. Каково же было её облегчение, когда он, перебегая улицу, предстал перед ней в обыкновенном сером брючном костюме, который носили парижане. Нойманн кивнул ей, улыбнулся проснувшемуся Александру и открыл Дениз дверь. — Обожаю семейные фотографии, — с добродушной улыбкой произнёс фотограф, стоило им переступить порог. Буаселье, поправляя причёску, смотрела на Нойманна сквозь отражение. Он, держа сына на руках, был похож на… человека? Не на ту болванку, которую она видела, стоило ему застегнуть последнюю пуговицу кителя. Улыбаясь сыну, Бернхард был для неё просто Бернхардом, хотя бы на несколько минут она могла забыть, кем он был для всех на самом деле. Они уселись на стулья напротив натянутой разглаженной коричневой ткани, служившей фоном. Бернхард сел по левую руку от Дениз, а она, прижимая Александра, пыталась состроить подобие улыбки. Нойманн не говорил с фотографом, чтобы он не смог различить его акцент — парижане и без того были придирчивы, а сейчас ему не хотелось ставить Дениз в неловкое положение. Он подумал, что принёс ей довольно страданий. — Вы такая красавица. Ну, же! Не стесняйтесь камеры! Она вас не испортит, я вам это гарантирую. Александр закряхтел, Дениз улыбнулась и подняла глаза, когда услышала «Souriez, vous êtes filmés». Вспышка на миг ослепила её. Фотограф пообещал сделать снимки как можно скорее, и Бернхард заплатил вдвойне за срочность, ведь оставалось два дня. Когда они вышли, он остановился, вдохнул парижского летнего воздуха. Было сухо и даже душновато, в тени ветер лишь слегка обдувал шею, однако ночью приходилось затворять окна, ибо становилось холодно. Нойманн подумал, что будет скучать и по погоде, пускай Париж его не полюбил и никогда не полюбит. — Я отвезу тебя на вокзал завтра, лично посажу на поезд, так что до границы доберёшься без проблем. Там придётся пройти контроль по всем правилам, но потом тебя встретит машина. До Берлина доедешь на поезде, а после… — Я не поеду, — решительно ответила она, смотря на переливающиеся закатные лучи, отражающиеся в окнах розового дома, похожего на кремовый торт. Бернхард взглянул на неё, нахмурившись, руки потянулись к пачке сигарет и зажигалке. Он вытянул одну, зажал её меж зубами и горестно усмехнулся. — Пошли, — сказал он, увидев лавочку в тени. Александр захныкал, и Дениз слегка покачала его, но малыш заинтересовался раскачивающимися ветками, под которыми расположилась белая лавочка, и затих. Буаселье с удовольствием откинулась на спинку, прикрыв глаза. Без коляски нести Александра было тяжелее, чем она себе представляла. Нойманн закурил и отошёл как можно дальше. Он стоял у грязной стены бакалейной, смотря на муравейник, вокруг которого организованно вышагивали муравьи, перетаскивая упавшие ветки. Ему хотелось закричать, и он сдерживал себя из последних сил. За эти два дня это было всё труднее сделать: он кричал на солдат, продлевая строевую подготовку, и сопровождал это командным «Носок тянуть!»; все его вещи уместились в маленький чемодан, с которым он и прибыл, не считая большого армейского холщового мешка, стоявшего на складе. Бернхард искренне надеялся, что Дениз не станет затягивать петлю на его шее. Он вдруг осознал, что ошибался в последнее время непростительно часто. Бросив сигарету и придавив её носком туфли, он вернулся к Дениз, пытаясь сохранять спокойствие. Александр, практически не шевелясь, лежал на её оголённых тонких руках, а сама Дениз смотрела на него так, словно ничего не произошло. Бернхард вздохнул. — Я прошу тебя, — только сказал он и смолк. — Я не могу, здесь мой дом. Бернхард, — стоило ей произнести его имя, как Нойманн тут же таял, ощущая, как ускоряется сердцебиение, — я не хочу. Мне страшно. Что меня там ждёт? Ты отправляешь нас туда, где все чужие и где все для нас с Александром враги. — Нет! — уверенно воскликнул он. — Мой отец хороший человек, я уже говорил тебе. Он защитит вас, у него есть еда и деньги, крыша над головой. Ты не можешь вернуться к себе в квартиру, Дениз, мы оба это знаем. — С чего ты взял, что я буду защищена там? Ты лучше меня знаешь, что такое Gestapo, — сказала она тихо, осматриваясь. Он стиснул челюсти. Конечно, он знал, что такое Gestapo. Чёртова уменьшенная копия Левиафана, работающая как конвейер. — В Африке тебя не будет, я не стану… вести себя abweichendem, — на что Дениз нахмурилась, но Нойманн только покачал головой. — Я сделаю всё ради вас. Поэтому я умоляю тебя, Дениз, уезжай. Она прикусила внутреннюю сторону щеки так сильно, что ощутила металлический привкус. Дениз помнила этот взгляд — умоляющий. Когда-то он просил её остаться с ним, а не уходить с Маттео. — Я могу уехать позже. Он закрыл лицо руками и взвыл. Буаселье оглянулась, заметив пристальный взгляд женщины через дорогу, но та, поймав глаза Дениз, смутилась и поспешно отвернулась. — Дениз, у тебя ребёнок на руках в прямом смысле этого слова! — вскричал он. — Нельзя быть такой, ты должна подумать о нём! Он нуждается в тебе, у него больше никого нет! — Я думаю о нём, — с нажимом ответила она. — Это ты хочешь отправить меня из одного ада в другой. Нойманн замолчал, сжав губы. Александр захныкал и вскоре разразился громким плачем. Дениз покраснела, она ещё не до конца могла разгадать его желания, но попросила у Бернхарда пиджак и отвернулась, расстёгивая пуговицы платья. Нойманн обессилено опустился рядом, скрыв их от любопытных глаз. Александр успокоился и теперь жадно ел, смотря на мать выразительными глазами. Она ему улыбнулась, нежно проведя пальцами по тёплой голове. — Я уезжаю завтра ночью. Завтра последний день, — произнёс он не своим голосом. — Я больше никогда тебя не увижу, Дениз, понимаешь? Я… я не увижу, как он растёт. — Почему ты думаешь, что обязательно умрёшь? — спросила она шёпотом. — Я не питаю иллюзий, так что я готовлю себя. Когда говоришь о смерти вслух, она уже не кажется такой страшной, — он пожал плечами. — Единственное о чём я действительно сожалею, так это о том, что завтра и правда последний день. Он не смог озвучить свою мысль — завтра действительно его последний день. Не последний день проведённый в Париже или не последний день его пребывания в тылу, где жизнь идёт совершенно иначе, где можно схватить ртом воздух, словно отыскав узкую расщелину между горными завалами. Завтра последний день, потому что здесь остаётся его семья. Бернхард знал, что Дениз бы ужаснулась, скажи он ей это. Но он считал их семьёй. Во всём мире у него были она, сын и, в конце концов, отец, — даже этого было много, а он привык к одиночеству. — Пообещай мне, что уедешь позже, — наконец сказал он, взглянув на её чуть сгорбленную спину. — Бернхард, — она не смогла найти слов, чтобы возразить, когда посмотрела на него. — Пообещай мне. Пообещай мне ради него, — он посмотрел на голую пухлую ногу сына и не коснулся её только потому, что не хотел тревожить. Дениз мучительно долго молчала, потом передала Александра Нойманну и поспешила одеться. Она не поворачивалась к ним, оставшись в пиджаке, который, несмотря на то что был с чужого плеча, всё равно пропах Бернхардом. Её глаза, покрасневшие и усталые, смотрели в никуда, а в голове крутилась только одна мысль: «Хочу, чтобы всё закончилось». — Я обещаю тебе.***
Бернхард застегнул замки чемодана, взял его и вышел в коридор. Дениз держала на руках плачущего Александра, пытаясь всеми силами успокоить его, но он только кричал сильнее, надрывая голос. Нойманн вошёл в спальню и протянул руки к сыну. Дениз безропотно отдала его, несмотря на надетую форму Бернхарда. Нойманн положил малыша на плечо и принялся слегка похлопывать по спине, придерживая другой рукой его голову. — Ты собралась? — спросил он, когда Алекс стих и теперь, взяв кулачок в рот, рассматривал комнату. Она кивнула и прошлась по квартире, пускай вещей у неё было немного, а бо́льшую часть вместе с разобранной кроваткой уже увёз Исаак, смущённо поприветствовавший её на французском. Дениз взглянула на настольный календарь и вдруг поняла, что сегодня её день рождения. Ей двадцать два. Казалось, ещё вчера она мчалась на старом велосипеде по улице, слыша голос Ноэ и недовольного Маттео, который как всегда отставал. Бабушка бы позвала её домой, она, перепрыгивая несколько ступеней разом, поприветствовала бы старую мадам Роле, что сейчас её наверняка презирала. — Дениз, нужно идти, — раздался голос Нойманна, вытащивший её из омута воспоминаний. Александр заснул, и Дениз не стала забирать его у Бернхарда, подхватив чемодан. Она на секунду остановилась у квартиры доктора André. Внутри была слышна ссора, кажется, его жена была чем-то огорчена. Послышался стук парадной двери, и Дениз поспешила вниз. На улице было прохладно, в воздухе витала свежесть и яркий запах яблонь, сверчки пели в кустах. Буаселье задрожала больше от волнения, чем от прохлады. Исаак забрал у неё чемодан, неловко кивнув, положил его в багажник, но садиться за руль не стал. — Спасибо, — Бернхард пожал ему руку, — ни одной живой душе, — гораздо тише добавил он. — Да, конечно, господин штурмбаннфюрер, вы можете на меня рассчитывать. Вас ждать у казарм? — На вокзале, — ответил Нойманн, взглянув на часы. — Проверь всё, под твою ответственность. Исаак кивнул, отдал честь и скрылся. Дениз забрала Александра обратно, он был одет в серый вязаный комбинезон с капюшоном и обёрнут в мягкий плед. Он дремал и при каждом движении открывал свои внимательные глаза и следил за происходящим, но потом вновь засыпал. Бернхард помог им усесться в машину и достал сигарету, но решив не тратить драгоценное время, сел за руль и тронулся с места. Они ехали в молчании, Дениз даже не спросила, куда именно они отправляются. Бернхард же ждал, что она изменит своё решение и скажет, что ей нужно немедленно к границе. Но вскоре он остановился во дворе невзрачного дома с закрытыми ставнями на улице Рю де Бретейль, неподалёку от которой расположился рынок Ре-Аль. Дениз нагнулась, чтобы рассмотреть покрытые темнотой дома, казавшиеся безжизненными. — На третьем этаже есть квартира номер шесть. Фактически, это комната, кухня работает только на первом этаже. Я заплатил аренду за год, там хозяин дед, которому ничего не нужно, лишь бы платили. Дениз, целый год, — быстро проговорил он и повернулся к ней. — Ты пообещала мне. — Спасибо, — сдавленно ответила она. Нойманн уткнулся в ладони, сложенные на руле, но быстро выпрямился и опять посмотрел на Дениз. Он смотрел на неё, не веря, что через десять минут будет вынужден уехать с этой узкой улицы, оставшейся от старой застройки и не снесённой лишь чудом. Александр закряхтел, а потом стих. Нойманн сжал ладони, до боли впиваясь в жёсткий корпус руля. Он так много хотел сказать ей, а теперь время утекало сквозь пальцы в молчании. — Береги себя, — выдавил он и опустил дрожащую ладонь на её горячую, как в лихорадке, щёку. — У тебя всё получится. Ты будешь самой лучшей матерью на свете. Она закачала головой. Слёзы душили её, и Дениз стиснула зубы, чтобы не заплакать. Её разум не верил в происходящее — она должна была радоваться, но вместо этого готова была взвыть. Нойманн поддался вперёд, взяв её лицо в ладони. — Прости меня, если сможешь, пожалуйста, прости, — без конца повторял он, осыпая её щёки, губы, лоб и виски поцелуями. Она сжала ткань жёсткой, практически колючей формы в кулаке, желая разорвать её в клочья. Александр проснулся и захныкал, задёргал руками, привлекая к себе внимание. Бернхард взял его на руки и попытался ему улыбнуться, но малыш только пуще зарыдал, и он прижал его к груди, поглаживая. Он что-то шептал сыну, целуя в горячий ото сна лоб. Нойманн взглянул на часы. Осталось всего три минуты, ему уже нужно было ехать. — Und ich lache mit — und sterbe. Дениз не понимала, она не любила немецкую поэзию и как настоящая француженка считала, что лишь французы и Шекспир смогли высказаться о любви верно. Нойманн не ждал ответа. Он посмотрел на часы вновь, поддался вперёд и поцеловал её. Дениз целовала в ответ, вкладывая накопившееся отчаяние и собравшуюся злость. Она коснулась его уха, взметнула ладонь к коротко подстриженным волосам, запоминая их мягкость. Её губы горели, когда он отстранился. Бернхард приложился своим лбом к её. Дениз никогда не забудет этого выражения лица: опущенные брови, глаза, полные безысходности, потерянность была во всей его мимике и даже в слабом дыхании. Он посмотрел на время и тихо простонал. Александр завозился в его руках. — Я тебя люблю, Дениз. И я хочу, чтобы вы оба были счастливы. Когда-нибудь это закончится, и всё будет по-другому, — сказал он и отстранился, чуть ли не с силой оторвавшись от неё. Дениз забрала Александра, уже плачущего. Она прижала его к груди, пытаясь немного заглушить крик, но он стал плакать сильнее, и Буаселье растерялась на мгновение. — Иди, Дениз, прошу, иди. Она с трудом открыла дверь дрожащими руками и выползла из машины, пытаясь устоять на ногах. Мир вокруг кружился. Александр плакал сильнее, надрывнее, и Дениз, не выдержав, тоже заплакала. Она, крепко держа сына и ключи от квартиры, поспешила к дому и, не оглядываясь, зашла в подъезд. Нойманн завёл двигатель и буквально сорвался с места. Он проклинал всё, что заставило его уехать. Он возненавидел себя и впервые за много лет понял, что это не зря.