***
Медленно текло время, откуда-то издали все еще доносились особо голосистые запевки людей, но все же единение двоих не мог нарушить никто. Ночь перевалила давно за середину, луна наблюдала за своими детьми. Наверное, зря Чон принес с собой рисовое вино. Правитель быстро расхмелел, видно — не умел он пить. Сначала все разговоры были о смысле жизни, белокурый выдвигал философские теории, потом распылялся на тему политики, но спустя еще пару стаканчиков обмолвился всего парой слов на тему взаимоотношений между альфами и омегами, как резко стих, словно выключили. Гук повернулся к неожиданно раскрепостившемуся пьяному человеку, и тут же столкнулся с розоватыми щеками, мутным взглядом и чуть сползшим халатом. Темная ткань струящимся потоком стекла с плеча фарфоровой точеной фигуры; светлые волосы растрепались из неаккуратной прически, обрамляя словно рамкой бледное лицо; засахаренные губы были слегка приоткрыты, что добавляло еще большей соблазнительности образу. Юнги всегда был красив, но сейчас это перевалило за отметку «критично». Красоту первого цветка, распустившегося из-под толщи снега и грязи, можно увидеть только приглядевшись, однако, заметив раз — не развидеть больше вовек. Паренек слабо улыбается своим каким-то загадочным мыслям, затем одергивает плечом и прикрывает ладонью глаза. На губах все та же улыбка, но окрас она свой сменила, а по щекам заблестело что-то влажное. — Юнги? — Сегодня неожиданно много для себя эмоций проявил брат, вот Чон и замешкался от подобного. — Я, наверное, поступил неверно, — юноша склонил голову вбок, начиная чуть лихорадочно посмеиваться, — но они сами виноваты. — О чём ты, Юн? — Да, пеленой обеспокоенности обволакивает брюнета, что-то ему не нравится куда ведет этот диалог. — Чхусок — это праздник для семьи, тот день, когда надо чтить память по умершим и возжелать счастия живущим, но… — Мин опускает руку, являя туманные глаза, блестящие от слез, — разве видано где-то было, чтобы кто-то настолько сильно ненавидел свою родню, что даже не почтил усопших? — Он поворачивает голову, всматриваясь в самую глубь альфы. Чонгука словно лезвием пронизывают, причем лезвие это соткано из сквозящей боли, одиночества и опять боли. На дне этих зрачков он видит рассеявшийся мираж, создаваемый многими годами, вся напускность растворилась, разжижилась в кровавом месиве, что творится внутри Императора. Маска не просто треснула, она раскрошилась в порошок, так же, как и кости не раз переломанные. Сколько же там накопилось, сколько помоев туда выливали — в эту зияющую пустоту, в неё нырнешь — и от тишины с ума сойдешь, постепенно выбредая на надрывной плач. Сейчас Юнги не пьян, он не раскрепощен. Нет, он наконец смог на секунду снять тяжелотонную броню, вечный обет: «Быть сильным, несмотря ни на что», что он дал сам себе при первом же ударе жизни, в первый раз, когда его заставили попробовать дерьмовый вкус судьбы. И этой свободой с головой захлестнуло Чона. Сам же хотел, сам же просил! Он в ней тонет, карабкается, но его еще большим туманом отчаяния вниз слепит, тянет. Это всего лишь мимолетный взгляд, это всего лишь слова. Так почему же ощущение, словно к горлу меч приставили — не уйти, глаз не отвести? — Что с тобой сделали? — Вопрос сам по себе вырвался из губ, Гук даже не понял, что он действительно это произнес и только, когда блондин залился истерическим смехом, осознал, какую невидимую грань переступил. — Что делали? А что делали… Много чего, если честно. Ты же астроном, выслушаешь ли человека, что родился под звездой императора, пусть и тусклой, пусть и малозаметной? — Вы, Импеа, родились под самой яркой звездой, что я знаю… — Знаешь ли ты, что такое колыбельная? Знаешь ли ты, что такое праздник? Знаешь ли ты, что такое жалость, забота, любовь? Хах, какое глупое слово — любовь. Я вот не знаю, всё, что я могу поведать тебе — это что такое одиночество, что такое сумасшествие, как себя вести, чтобы не замечали, как прикрываться, когда избивают, как сопротивляться, как бороться просто за шанс существования. Но даже эти советы не помогут, потому что однажды я не смог себя спасти. Не смог, а было ли, что спасать? Я не знаю. Каждый день ты стаскиваешь куски плоти воедино, перетягиваешь поясом, чтобы не развалилось, загружаешь работой, а потом под вечер снимаешь все с себя и вновь расползаешься по швам. Жизнь ли это? Всякий раз дрожа от страха, каждую ночь борясь с ужасами сновидений, шугаясь малейшего звука постороннего, перепроверяя еду, ведь не раз рука слуг дрожала над кушаньем молодого господина, и последним ударом становится новость, что всё делалось по приказу матушки Императрицы — всякий раз я задаюсь этим вопросом. Но это только поначалу так, поболит-поболит и пройдет — может это смиренность, а может уже просто сдыхает то, что чувствовать должно — и тогда, все воспринимается за обыденность: побои, ругательства, изощренности, слова проклятий… Ничего, это просто игра такая. Живи всем назло! Но ты забываешь, что являешься человеком, а вспоминаешь, только когда собственную кровь и плоть на руках стекающей кашицей видишь, — Юнги говорит и даже не моргает, смотрит в одну точку, словно чужую историю пересказывает, вплетая в неё хорошо продуманный сюжет какой-то книги, — никогда не привязываться к людям, не доверять свету в своей жизни — вот мой обет, хотя еще раз повторюсь, жизнь ли это? Нет, так — существование. Никому и ничему доверять нельзя, потому что, когда оно уходит, то забирает часть тебя. И ладно, если ты полноценен, но я-то, посмотри, я давно как пуст, а это значит, что я до сих пор не понимаю, как еще держусь. Никогда нельзя привязываться к людям… — И всё, и на этом моменте он замолкает, иссыхается весь, допивая последние капли вина и опуская голову на чужие колени. А Чонгук не дышит, не шевелится, потому что страшно, потому что больно; больно за другого, он эту боль почувствовал, через себя пропустил. Он еще не осознает, что это лишь малая её часть, но этого ему хватило. Хватило размытого и местами отдаленного монолога о жизни, чтобы понять, представить хоть на 0,01 процента, как жилось его брату. И теперь, Гу не хочет принимать тот факт, как этот маленький совсем, крохотный человечек мог держать всё это внутри столько лет? Как переборол, как может улыбаться, как превратился в того, кем является? Нет, Мин Юнги — ты не слаб, ты не умер, альфе хочется верить, что перед ним не пустая оболочка, а слезы и истерики тому подтверждение, подтверждение — что где-то глубоко внутри, в самом отдаленном и потаенном уголке все еще остался прежний Юн. Мин Юнги — один из самых сильных людей, кого альфа встречал. И он не соврал, сказав, что омега родился под самой яркой звездой неба… Комочек на ногах зашевелился, что-то невнятно бормоча, но Чон смог расслышать: — Кажется, я опять привязался… Гук одной рукой прижимает к себе это тело, и не найти слов, чтобы описать все роящиеся эмоции в его груди. Альфа не до конца уразумел, что происходило с младшим в Пхеньяне, но смог это прочувствовать досконально, до каждой крупицы. Однако сейчас Гук готов даже собственное сердце вырвать и всучить омеге, чтобы тот задышал нормально без дополнительных усилий, готов думы чужие себе забрать, чтобы тот поспать смог, готов свою жизнь другому вверить, стократно переживая Минову, но так, чтобы Юнги больше не вспоминал кошмары минувшего. Брюнет приобнимает ослабевшее тельце и сам себя на мысли ловит, что тоже… Он тоже привязался, да не на шутку, привязался, вгрызся, в кожу врос, в молекулы кислорода превратился, что вдыхает омега. Альфа покачивает юношу, напевая. Впервые напевая мелодию тому, кто впервые её слушает, пусть и через пелену сна, но слушает и слышит, от чего на губах расцветает улыбка, смешивающаяся с засохшими дорожками от слёз.***
Уже на рассвете брюнет таки смог оторваться от созерцания бледного профиля, подхватил Юна на руки, и пока еще все спали, протащил того во Дворец — не хотелось ему больше видеть болезнь Повелителя по собственной ошибке. Долго еще Гу уснуть не мог, по саду бродил, в голове пытаясь размотать клубок мыслей. Альфе хотелось узнать поконкретней все детали, чтобы собственноручно заставить всех виновных страдать, понести наказание в десятикратном объеме, но с другой стороны — давить не хочет, замечая, как при малейшем упоминании прошлого, рана вскрывается и еще долго не зарастает, покрываясь пусть и тонкой, но все же коркой. Также Чон был рад, что смог стать еще ближе к брату, да, эта близость чересчур опасна, но также она и сладка. Воспоминания о том раскрасневшемся юноше, что вскоре умостился столь беззаботно на коленях, ещё долго будут греть душу. С этого времени Чонгук для Юнги самая надежная крепость, в которой он может спрятаться, укрыться от шквала заостренных стрел, Гук всегда отныне будет его защищать, ему одному жизнь преклонит, ведь ценности теперь у него большей нет, чем омега, так старательно играющий роль непоколебимого альфы. Добродив всю утреннюю зарю за разговором с птицами, брюнета застал Министр Пак, что видно тоже решил поутру расслабиться. Чхусок длится несколько дней, так что Чим отпросился домой на парочку, а на оставшиеся вернулся. Хоть занятий с детьми у него нет, но работать все же надо. Парень подходит к брюнету, одаривая улыбкой. — Рин, ты рано. — Не спится, Учитель. — Что ж, если не хочется спать — не спи, не насильствуй над организмом. Как я погляжу, ты хорошо сблизился с его Величеством. — Я просто выполняю свою работу. — А Импеа её поощряет, — Пак с настороженностью поглядывает на альфу, всматриваясь, словно пытаясь найти какой-то подвох. — Будь осторожен, Мин Юнги не прощает предательств или лжи. — Вы меня в чем-то подозреваете? — Я лишь предупреждаю. Однако получить расположение Императора Пхеньяна — огромная честь и очень малая часть его достойны. Так что, могу поздравить! — О чём Вы? — Господин Его Величество просил найти придворного астронома и передать, что он приглашён на трехдневную охоту в диком лесу. Праздник, а значит можно немного и отдохнуть. Наряд будет небольшим, а выдвигаетесь завтра поутру, чуть солнце не встанет. — А что же Вы, Министр? — А что я? Вы уедете, кто же за Дворцом приглядит. — Чимин смеется слишком громко, а после и приговаривает. — Присматривай за Его Святейшеством, из особо приближенных там будешь только ты. — Я Вас понял, Учитель. — Чон поклонился и пошагал, переполненный чувствами, в сторону дома, чтобы отоспаться как следует, собраться и подготовиться.***
У Мин Юнги всё вымерено по плану — едва ли можно отличить очертания объектов окружающей среды, как в окно постукивает посыльный с известием, что пора выдвигаться. Стоило альфе покинуть территорию дворца, как тут же обомлел. В полной императорской экипировке с позолоченными доспехами, убранными блондинистыми волосами в боевую прическу, на небесном коне Ферганы серебристого цвета, восседал сам Повелитель Пхеньяна — Мин Юнги. Он сразу заметил новоприбывшего гостя, мягко ему кивнул и приказал конюху привести еще одну лошадь. Людей из охраны и впрямь немного, что настораживало, но беспокойство притупилось стоило Императору позволить поравняться с собой на старте. Когда все были готовы, блондин пришпорил четвероногого красавца, и вся делегация отправилась в путь. До леса нужно было проехаться по степи, где уж очень активно резвились дикие лошади. С едва восставшим солнцем в небо взмыли птицы, ветер обволакивал тела охотников, разжигая страсть предстоящего адреналина. Юнги редко выбирался на охоту, потому что не любил убивать животных, но если такое мероприятие все же случалось, то он подбивал как правило больных и слабых, особое наслаждение он все-таки получал от той красоты, что открывается перед глазами, от той силы, что ты чувствуешь даже не своими ногами, от мощи, что являет собой природа. Вот и сейчас он несется, подхватываемый воздушными потоками, а сам глаза от эйфории прикрывает. Чонгук окунулся в атмосферу Ульсана, когда он точно так же выезжал, только в качестве правой руки и главного охранника Чон Хосока. Обычно, все происходило достаточно помпезно, несколько сотен отправлялись в степь на неделю, а добычи привозили столько, что хватало еще на пол зимы. Альфа грустно улыбнулся своим думам, но, повернув голову, вернулся все-таки в реальность. Он сейчас здесь, по левую руку от него буквально парит любимый омега, от блаженства веки прикрывая и отпуская правленческие тяготы. И всё было бы идеально, и всё было бы прекрасно, вот только Гук привык прислушиваться к себе, своему внутреннему зверю, а дело в том, что волк не дремлет, он уши навострил, да зубами клацает, угрожающие утробные рыки издает, не позволяя бдительности отключится и Чон не будет это глушить.***
Первая остановка оказалась на границе между лесной чертой и полем, пара часов пути и наконец-то привал. Всё как положено, Император сидит чуть поодаль от основного отряда, а вот Гу решил присмотреться, подмечая про себя, что не все лица ему знакомы (хотя парень часто заглядывал в военное крыло части к другу, так что отряд специального назначения частично да знает). Вон сидит один напротив — со шрамом на губе, сальные волосы в пучке, грубые руки в ссадинах перематывают остервенело рукоять самодельного ножа, озирается на всех животным взглядом, во рту теребя соломинку. Или другой, что в кусты удалился, прихватил с собой какую-то склянку, под поясом спрятав. Их Чон не знает, но самое удивительное, что с ними никто и не разговаривает, даже внимания не обращают. Уж очень сильно эти двое выделяются для брюнета в этой толпе из ржущих мужиков, что травят шуточки и делают подколы друг над другом — они молчаливы, угрюмы и слишком подозрительны. Или это простая паранойя, что развилась у Чона после того «красного» журавлика, переданного не пойми кем? Или из-за того, что внутренний зверь только наращивает панику? — Импеа, есть ли еще охрана в лесу? — Отвлекшись от вояк и подойдя к Мину, спросил альфа. — Нет, я не сторонник заранее загонять живность в кольцо при помощи дополнительных сил. Кого найдем, того и поймаем. А кучу людей тащить в поход не очень хорошая идея. К тому же, сейчас все празднуют с семьями, остались лишь те, кто считает своей родней соотрядников. — Вы же могли вызвать на службу и других. — Зачем мне лишать их заслуженного отдыха. — Пресекает вопрос на корню. — Рин, поможешь кое с чем? — Хитро улыбнулся омега. — Одно Ваше слово. Блондин тут же подорвался на ноги и потащил за собой юношу. Вышли они на какой-то полянке в начале леса. Отсюда и лагеря не видно, но и деревья не мешают. А не мешают вот чему. Юнги вытаскивает свой меч и становится в боевую позу. — У меня давно не было практики, не хочу ударить в грязь лицом перед своими людьми. — Импеа, ну что же Вы такое говорите. Хотите, чтобы я направил на Вас оружие? — Гук сначала вроде как сделался серьезным, но задорно хмыкнув, достал и свой меч, — как попросите. Практика? Нет. Бой? Нет. Это целый танец… Чарующий и завораживающий танец двух фигур, что слились воедино. Два искусных бойца скрещивают непоколебимую сталь между собой… Гук приятно удивлен технике владения младшего, отдавая ему должное и даже сражаясь в почти полную силу. А Мин… Мин чувствует себя живым. Он ведь так ни с кем боле и не тренировался в бою после смерти Учителя. Всегда был один, закрывая все входы на дворцовое поле и выставляя всех вон. Вот, чем он занимался там допоздна совершенно один. И сейчас юноша делает выступ за выступом, перехватывает рукоять, словно играется, дразнится, поворот на повороте, и ведь не поспоришь, что у юнца изворотливость истинного дракона с пламенным жаревом в глазах. Брюнет в эту игру только рад сыграть, даже временами поддается, чтобы понять, что еще его оппонент вычудит — и он вновь удивляет. Знаете, со стороны глянь — это искусство, которое создают два мастера, но для них самих это признание сил противника и более сильное единение — это такое же отныне таинство, что и ночи, проведенные в Чхомсондэ. Минут двадцать слышалось лязганье и тяжелое дыхание, пока Император не прекратил всё так же резко, как и начал. Он опустил меч и склонился в почтительном поклоне, который принято совершать своему боевому партнеру. Тому же последовал и Чон, отдыхиваясь и улыбаясь. То, что сделал Юн потом и вовсе выбило почву из-под ног — проходя мимо, он помотал своей крохотной ручкой черную макушку, растрепывая локоны: — Хорошо потрудились! Пора возвращаться. Такой непринужденный тон, словно альфа только что тренировался с Чоем, эхом отдается в ушах, вызывая тупых бабочек в животе. Вот так Гук окончательно поплыл и... Совершил свою роковую ошибку — он таки потерял бдительность. Расскажи мне, как я уходил, И как плакал дождь, а в небе не было звёзд Как назад оглянуться не было силы И мешались с дождём солёные капли слёз. Пусть сотрёт мою память холодный северный ветер И дороги усталую душу от ран исцелят, И уходит в беззвёздную полночь Воин Рассвета Унося свою боль и без права вернуться назад.