***
Во дворе, разумеется, никто не ожидал визита императорской свиты, но что еще более не ожидали придворные, так это ареста абсолютно всех, кто был в составе группы. Всех, кроме астронома. Приказом Императора, ни один воин, что спустил ногу с коня, не смел переступить порог бараков или дома. Именно эти слова вырвались из уст Юнги по приезде, которые он адресовал Чимину, встречавшего гостей. На все вопросы объяснить или рассказать причину — ответом послужила одна фраза: «Покушение на убийство». И это прозвучало смертоносным лезвием в воздухе для Пака, ведь тот знает о нелегком прошлом Повелителя, наслышан о злободневных попытках отравления, да в конце концов, он сам был свидетелем насильственных и жесточайших действий со стороны Намджуна в отношении омеги, так что Чим лишь одарил прискорбным взглядом сгорбленного Короля и удалился к местной охране.***
Чонгук собственноручно завел чёрного скакуна в стойло, вверяя его опытному конюху и поручая тому надлежащий уход за животиной, а сам, вымотанный долгой дорогой, отправился в свою комнатку дабы переодеться, смыть запахи конины, грязи, пота и других прелестей кочевых вылазок на природу. К слову, он не успел застать основного ареста. Брюнет собрал свои вещи, поворковал с местными птицами и уже собирался направиться в сторону общих дворцовых купален, как услышал совершенно дикие вопли со стороны красных бараков. Как выяснилось — это местная тюрьма, предназначенная для вражеских посыльных, заговорщиков и людей, выступающих против власти. Так вот, даже через многоуровневые сосенные ворота и двери были слышны крики двух, может трех голосов, что доносились из самой глуби. Парень кидается внутрь, не замечая сторожевых, которые вроде сначала отталкивали расторопного, но внутрь все же пустили.***
Юнги тоже человек… Юнги тоже хотелось быть любимым… Юнги не хотел бороться за жизнь… Юнги не хотел такой жизни… Он стоит на деревянном мостике, а перед глазами его пол из чернеющих зловонных досок, пропитанный еще старой кровью былых жертв, напротив парочка камер, и когда-то, он сам был в одной из них, сидел — нет, не так — лежал в кусках собственной плоти, прощался с ничтожной жизнью и убогими надеждами, с дырявой грудиной и кровоточащей душой, и на него точно так же смотрели свысока, смотрели во снах, смотрели наяву, смотрели всю свою жизнь, и даже после смерти не оставляли в покое, являясь в бреду. Юнги в императорском халате сканирует двух мужчин, которые сидят привязанные к стульям и слезно молят их отпустить. Но что это? Страх в их глазах? Но почему? Он же еще ничего не сделал. Но сейчас сделает. Он кивает парочке людей со специального отряда, чья роль выбивать нужную информацию из всех, на кого Императору стоит только пальцем указать. Сейчас перед Мином двое его самых приближенных и почитаемых офицера. Юнги больше не хочется разочаровываться — но, кажется, придется. По промёрзлому холодному помещению разлетаются первые симфонии крика. У жертв пальцы впиваются в деревянные локти мебели, глаза сжимаются, давя с невероятной силой на хрусталик, их тело пробивает дрожью, а все потому, что коленные суставы выворачивают в неестественной позе. Истязатели толстыми палками разводят в сторону ноги, что плотно связаны между собой, буквально выкручивая сухожилия, кости и хрящи. Разумеется, это приносит неимоверную, нестерпимую боль. Но Мину мало — это слишком малая расплата за предательство. Он спускается, медленно отмеряя шагами секунды, приближается к плачущему, такому некогда мужественному и грузному мужчине, в руках держа затупившийся кинжал; непростой кинжал — у него была изумрудная рукоять. — Знаешь, однажды этим клинком поразили человека, что оказался в ненужном месте и ненужное время, а также им разделили чью-то невинную жизнь на "до" и "после". Так почему бы не уравновесить чаши несправедливости справедливостью? Произнеся это в самое ухо, Император опускает тупое оружие острием под самую коленную чашечку, раздрабливая всё внутри.***
Одним днем, прогуливаясь по улицам рыночной суеты, блондин зацепился взором за прилавок с оружием и диковинными украшениями. Взгляд сам нашел вещь, которая никогда уже не сотрется в памяти. Грязь, слякоть, грязные копыта лошадей, позолоченное стертое обмундирование, пренебрежительный и властный голос, мертвая женщина в обносках и одинокий сирота. Взгляд нашел этот самый кинжал, некогда принадлежащий Ким Намджуну — бывшему Правителю Пхеньяна. Так он и оказался в руках омеги, он его просто выкупил у жизнерадостного продавца, что наверное даже не мыслил о столь трагичных подробностях истории этой вещицы. Такой кинжал был в своем роде один — дорогой, выполненный по специальному заказу, поэтому ошибки быть не могло.***
Писк с последовавшим визгом одарил уши Императора, вот только он был погружен в свои грезы и мрачные воспоминания того дождливого грязного дня, поэтому и лицо было расслабленным, спокойным, взгляд потухшим и не выражающим никаких эмоций. Очнуться приходится только тогда, когда в помещение вбегает запыхавшийся и явно шокированный астроном. В чужих глазах беснует непонимание, жалость, страх, надежда — всё то, что так раздражает Юнги сейчас. — Господин, что же это происходит? — Удивлён, он действительно удивлен. Вот только чем? Тем, что Король пытается выявить предателей? Тем, что он так жесток? Тем, что Правитель хладнокровен и решителен? Тем, что таким образом наказывает людей, отвечавших за безопасность? Нет. Тем, что всё это происходит с его братом, а тот в свою очередь действует так, словно это обыденность, тем, что он так равнодушен — так спокоен — как будто не он всадил ржавую сталь в открытую рану, не перед его глазами пытали человека, словно по комнате не разлетаются крики боли и отчаяния. Омега покачивающейся походкой приближается к ошарашенному оппоненту, оставляя вопрос не отвеченным. — Уходи, тебе нужно отдохнуть после дороги, не так ли? — Тихо, словно в вакууме слышится такой спокойный голос, подобно тому, как они сидят в Чхомсондэ и обсуждают очередное созвездие, однако липкие мурашки проступают на чужом теле. — Только стрелу покажи, и я засажу ее глубоко в сердце каждому, кто посмел поверить в свои силы, каждому, кто покусился на чужую жизнь, каждому, кто разинулся на кусок ему не по зубам — наконечник будет пробивать одну артерию за другой, венку за венкой, капилляр за капилляром, и они будут это чувствовать, будут еще жить, будут осязать как их силы утекают, как мысли превращаются в кошмар, только деться от него некуда, я поставлю каждого на место жертвы и для каждого стану личным палачом. На бледном лице расцветает успокаивающая мягкая улыбка, а от нее страхом веет. Страшно. Такого Юнги страшно наблюдать, действительно страшно. Блондин кому-то кивает, и альфу выводят на свежий воздух, вон из спертого безумием подвала темницы.***
Следующие двое суток проходят как в тумане. В кошмарном тумане для всех служителей дворца, ибо подходить к главной площади опасно и попросту страшно. По всему периметру тюрьмы раздаются душераздирающие крики, вой забитой собаки, харканье, хрипы и нечеловеческий рёв. Все 48 часов пытали и проясняли ситуацию среди войска. Сам же допрос происходил с личным присутствием Императора, и не только присутствием. Юнги не железный. Мин Юнги не чёрствый. Он очень сострадательный, очень ранимый и душевный человек, наверное, не хорошо приводить этот аспект в подтверждение, но именно эти качества и присущи омегам… Только он уже столько всего за свою жизнь повидал, со стольким столкнулся, столько слез пролил, что на целый океан мертвый хватило бы, поэтому он как только встречается с новой волной, поначалу держится-держится, а дальше переклинивает всего, отрубая напрочь все защитные механизмы — он уходит глубоко в себя, сворачивается клубочком, скрывается за всеми замками, и тогда на смену приходит властная и хладнокровная кукла, жаждущая отмщения и верящая, что именно таким образом получится скрыться от ночных удушающих кошмаров. Мин следит за каждой экзекуцией, за каждой поднятой палкой, занесенной для удара по костям, за каждым накаленным крюком железа, грозящимся вспороть смуглую кожу, за каждой новой стекающей каплей крови. Факелы этими ночами не тушились… Запах палёной плоти витал в воздухе вместо прохлады… Все встречи и важные делегации были оттеснены на неопределенное время… Дракон рвал и метал, бушевал и испепелял всех своим дыханием. На солнце прекрасно смотреть с Земли, но никто не знает, как плавятся поверхности приближенных к нему планет под натиском мощи звезды.***
Чонгук не спит вторую ночь, голова забита дурными думами. На его опыте подобного не встречалось, ибо против Хосока заговоров никто почти не строил, да и тех, если ловили — отправляли в скитания. Сам же альфа бывал на войнах, конечно, там происходит всякое, на то она и война. Но Чону не жалко тех, кто реально виновен, ему жальче тех, кто страдает из-за них. Брюнет ворочается на постели непростительно долго и все же решается пройтись, не может больше лежать в темноте. Бредет по саду с некогда цветшими цветами, от них остались лишь осыпавшиеся лепестки, скрученные трубочкой. Идет, камушки под ногами перебирает, в голове рой мыслей в порядок старается привести. Начинаются уже третьи сутки после возвращения, и о судьбе охраны так толком ничего и не известно. Ветер грустно подвывает, листва шелестит остатками осени, а дальние облака несут с собой ближайшие заморозки. Неожиданно, где-то меж двух склонившихся деревьев тащится черный маленький силуэт. Усталый, помятый и такой разбитый. Ноги едва ли слушаются своего хозяина, а хозяином тем является блондинистый омега. Вид, мягко говоря, которого оставлял желать лучшего: кожа бледнее первых прожилок цветков сакуры, дрожащие руки, с запекшейся примесью грязи и крови под ногтевыми пластинами, а также красный замыленный взгляд, волосы измученной соломой свисали из прически. Такого Императором назвать, язык не повернется… От такого вида брата сердце щемит за грудной клеткой, от тоски выть охота, тело чужое прижать к себе, завернуть в собственный ханбок да увезти с собой в Ульсан, чтобы во дворце отогреть, спрятать от того груза, что навалился на хрупкие и ранимые плечи. Альфа понимает, что вся та маска безумия — это лишь защитная оболочка, пленка, сквозь которую можно рассмотреть сквозящий болью мирок, маленький, хрупкий и наполненной горечью мирок. Чонгук тихо подходит к тому, кто остановился, словно нет больше в нем силы переступать ногами дальше. Омега просто начинает оседать на какой-то первый попавшийся камень, давая волю эмоциям и поддаваясь законам физики о всемирном притяжении. Альфа останавливается в одном шаге и завороженно смотрит за чужим выражением лица. — Мы нашли предателей… Их было трое. — Первая слеза катится по мраморной коже. — Стрела, как и преступники были родом из Кёнджу — направлены моим собственным отцом. Больше информации добыть не удалось, они откусили себе языки. — Блондин в конец отпускает себя и начинает смеяться, сипло и хрипло, сквозь слезы, сквозь фонящую боль. — Я думал… Хах… Я думал, болеть больше нечему, я думал, что нет у меня больше сердца, чтобы кого-то там еще держать, но видимо есть… есть, чтобы снова болело, чтобы снова захлестывало. Айгу, кто бы мог подумать, что Хеджон так и не сможет оставить меня в покое, я же, я же даже ему ничего не сделал, за всю свою жизнь… Ничего… Хватит! хватит с меня его тирании, он сам вынуждает на отчаянные шаги. Я самолично исполню, данное ему обещание. Войны не миновать? Изможденный и такой острый взгляд с мольбой простреливает душу Чона. Император хочет вырвать сам себе внутренности, чтобы не испытывать этот круг сансары, эту внутреннюю мясорубку, но просто не может. Гу опускается на колени перед повелителем своего сердца, аккуратно заключает в свои разгоряченные ладони ледяное и маленькое лицо, большим пальцем смахивая слезы, и всматривается в оплеухой бьющее одиночество, скрытое на дне чужих зрачков. — Юнги, посмотри на меня. Омега вглядывается в самую чернь глубоких глаз, там плещется спокойная, умиротворенная гладь, он в ней тонет, так и не успевая ощутить чужую руку на затылке, что весьма настырно притягивала к себе. Брюнет приникает к дрожащему телу губами, даря будоражащее тепло — поцелуй ненастойчивый, он такой мягкий, такой трепетный, ведь именно такой он был нужен Юни, его Юни. В этом порыве альфа смог передать всю ту бурю эмоций, которую не смог бы описать словами: это и искренняя любовь, и переживание, и забота, греющая душу, и томления, и жар, и желание. А омега буквально растворяется, плавится под натиском такого горячего и властного тела. Идиллия? Дом? Именно так, кажется, это называется. Ведь дом — это не только место, это еще и то состояние, когда тебе не нужно играть, не нужно притворяться, тот момент, когда ты можешь полностью раскрыться, сбросить тонный груз с плеч и просто прореветься в жилетку или опереться на чье-то надежное плечо. Дом — это место. Дом — это состояние. Дом — это атмосфера. Дом — это человек. Дом — это, где тебе хорошо. И Мину сейчас безумно хорошо. Его слезы впитываются чужой кожей, манящие уста забирают усталость, теплые руки сглаживают острые углы минувшего кошмара. Ему бы отстраниться, но так плевать на мнение окружающих, ему хочется испытывать это вновь и вновь, чувствовать, как губы слегка сминаются, а языки сплетаются в ловец снов, который еще долго будет отпугивать монстров прошлого. Жаркий поцелуй с нотками осенней влажности. Но, к сожалению, кислород — штука не вечная, поэтому Гу отстраняется первым, все так же смотрит в затуманенные глаза, пытаясь не найти в них разочарования или ошибки в содеянном (к счастью, не находит), лбом ко лбу приложился и не отпускает. — Неужели ты меня не боишься после того, что увидел в подвале? — Задал вопрос, раскрасневшийся Мин. — Хотя, всех, кто были невиновны — освободили в первые же часы и отправили домой. — Мне было страшно за тебя. Я ведь даже и представить не могу, что со мной было бы — не успей я тогда выстрелить. Я же мог тебя потерять. Люди, виновные в чем-то — всегда должны нести наказание, но если бы у меня была возможность, я вынес тебя хоть силком из темницы, не позволяя в этом участвовать, марать руки в черной крови, видеть все то, что опять будет терзать твое сознание. — Брюнет ерошит блондинистую макушку, под конец сходя на низкий шепот. — Тогда, я могу кое о чем тебя попросить? Не как моего слугу, а как человека, скажем, дорогого мне. «Дорогой человек — он наконец признал это,» — Проносится в голове у Гука. — Всё, что угодно, даже если это будет не в моей власти — сделаю всё, о чем попросит моя душа. Юни прикрывает глаза с силой смаргивая непрошенные новые слезы от переизбытка чувств и эмоций, и на той же ноте хрипло отвечает: — Останься сегодня со мной, всего на одну ночь, я очень устал, но именно ты отпугиваешь от меня всех монстров ночных кошмаров. — Я готов остаться с тобой на целую вечность, только если с тобой. — Рука зарывается в копне золотых волос, и Чон сам себе дает непреложное вето на вечные скитания рядом — рядом с Мин Юнги, что бы ни случилось. All these miles, feets, inches They can't add up to the distance That I have been through, just to get to A place where even if there's no closure, I'm still safe I still ache from trying to keep pace Somebody give me a sign, I'm starting to lose faith… Look, I been through so much pain And it's hard to maintain, any smile on my face 'Cause there's madness on my brain So I gotta make it back, but my home ain't on the map Gotta follow what I'm feeling to discover where it's at I need the (memory)… 𝕳𝖔𝖒𝖊 𝕬 𝖕𝖑𝖆𝖈𝖊 𝖜𝖍𝖊𝖗𝖊 𝕴 𝖈𝖆𝖓 𝖌𝖔 𝕿𝖔 𝖙𝖆𝖐𝖊 𝖙𝖍𝖎𝖘 𝖔𝖋𝖋 𝖒𝖞 𝖘𝖍𝖔𝖚𝖑𝖉𝖊𝖗𝖘 𝕾𝖔𝖒𝖊𝖔𝖓𝖊 𝖙𝖆𝖐𝖊 𝖒𝖊 𝖍𝖔𝖒𝖊