***
Чону сквозь землю бы провалиться, он подобно смерчу влетает в домик — свои покои, совершенно не замечая недавно вернувшегося Джина. Он, к слову, последние недели отсыпался в комнате отдыха в больнице, из-за чего не было надобности приходить во дворцовые убранства. Альфа со всего размаху пинает табурет, стоящий ни пойми зачем посреди комнаты, подходит к своему столу и начинает скидывать оттуда все книги, письмена, разработки, книжные полки шкафа предательски скрипят, грозясь сломаться, деревянные модели со звоном опадают на пол, так парень еще и топчется по ним, переламывая позвонки своему детищу. Брюнет рвет и мечет в прямом смысле этого слова, как только в помещении не остается ничего целого (из его вещей), то просто переключается на несчастные стены, сбивая в кровь костяшки, сжимая пальцы до побеления и смыкая челюсти до скрежета зубной эмали. Оседая на пол, вывалив всю физическую злость, он просто охватывает голову руками, облокачиваясь затылком на опорную доску, и протяжно воет —затравлено, зажато и очень одиноко. Мэй, который во время акта истерии забился в дальний угол, явно вспомнив что-то свое из прошлого, и дабы не нарваться под горячую руку — решил просто слиться с предметами мебели, сейчас собрал напыщенную натуру отшельника и все же решил поинтересоваться: — Напсиховался? — Над Гу склоняется шатен. — Ты-то что тут забыл? В больнице быть должен. — Должен, — задумавшись, кивает, — вот только утром пришло срочное поручение об отбытии в Едон. Говорят, там нехватка целителей, шаманы не справляются с потоком новых заболевших, да и в принципе — ситуация очень странная и нестабильная, вот половину рабочих больницы с частью военных из казарм и направляют в помощь провинции. Так что, я собираю пожитки. — Грустно ухмыляется. — Как-то ты разговорился, свою же легенду убиваешь. — После того, что я увидел, и не такое учудить смогу. — Джин удаляется в противоположный конец комнаты, роется в своей сумке, что-то ищет, но альфе так-то плевать. — Слушай, я не знаю, что ты натворить умудрился, однако постарайся ко всему подойти благоразумно. Нет ошибок — исправить которых нельзя, есть только те ошибки, время на которые и силы приходится тратить много, но результат может оказаться совершенно неожиданным. И да, опередив твои колкие вопросы, сам не знаю, зачем тебе об этом говорю. — Далее омега вытащил из-за пазухи мешочек с какой-то сушеной травой. — Продержи в кипятке пару минут, успокоишься. — Ведешь себя так, будто прощаешься. — Никто не знает, что с нами может случится в будущем — может мы свидимся еще, а может наши дороги разойдутся здесь. — Ну вот, стоило заговорить, как философия началась. Мэй улыбнулся и уже засобирался уходить, все-таки приказ Императора не требует отлагательств, вещи уже собраны. — Откуда ты, Джин? — Из храма, что недалеко от Кёнджу расположен, на границе между Силлой и Когурё. Чон встает на ноги, сжимает в одной руке мешочек, а другой хлопает по чужому плечу: — Береги себя, философ из монастыря. — И ты себя, астроном. На том и распрощались, ведь и вправду, никогда не в силах ты предугадать, что с нами всеми будет дальше. Мы подобно листьям, оторвавшись от веток, летим туда, куда нас ветер гонит. Ну вот и все, теперь комнатушка вконец опустела, если до этого хоть чужие вещи создавали мнимую иллюзию чьего-то присутствия, то теперь альфа остался один в помещении, погруженном в хаос, с разбитыми склянками, разваленными книгами, листами бумаги.***
Чонгук так и просиживает все время до рассвета на пороге, свесив ноги с крыльца, всматриваясь в даль восходящего солнца, приводя мысли в порядок и попивая чай из той самой «сушеной травы», хм, и вправду успокаивает. Юноша переводит взгляд на все еще местами кровоточащие руки и засохшую корочку — «Надо бы обработать,» — думает про себя — «Обработать, привести всё к первозданному виду, а-то перед слугами неудобно и пойти поговорить с Юнги». На шатающихся ногах, брюнет поднимает свою тушку и, распахнув все двери и окна, начинает прибираться. За делом и голова чиста, и думает она о другом. Путем логического завершения альфа уже выстроил цепочку своих объяснений, поэтому парень искренне надеялся, что омега уже готов его выслушать. «Кто и главное — зачем, написал подобные строки? Кто посмел ввести Императора в смятение? Кто прознал о рычагах давления на непоколебимого Повелителя? И кому нужна разорванная связь между Гуком и Юнги?» — как бы хотелось узнать ответы на вопросы, но это потом, сейчас нужно сделать всё, весь мир бросить к ногам, на крови поклясться в искренности чувств и действий, что старший проявлял эти месяцы. Именно в таком уверовавшем состоянии Чон задвигал последнюю книгу на полку, вдыхая свежий гуляющий по комнате воздух, цель поставлена — задачи учтены — время действовать. Парень уже делает шаг навстречу собственным ошибкам, как: — Господин Рин, — его окликают, — Вам письмо. — Посыльный передает тканевый конверт в самые руки, низко кланяется и семенящим шагом удаляется. И все-таки получать письма — какая-то до ужаса неприятная вещь, всякий раз неприятные новости. Желтый лоскут разворачивается, являя перед глазами буквы и имперскую печать — печать Ульсана. Чонгук выдыхает рвано, пытаясь проанализировать всё прочитанное. Его отец, да, отец направляется на Кёнджу войной, он уже собрал войско. Но какого чёрта это происходит, если еще перед самым своим отбытием альфа наставлял не проявлять агрессии в сторону своего родного города, в сторону своего «настоящего» отца, но дело тут вовсе не в родстве, совсем нет. Камень преткновения, это Юнги — человек, который получил столько боли со стороны Хеджона, столько проклятий, столько ненависти, именно Мин должен вступить во дворец победителем, пригвоздив мечом этого черствого человека. Да и какие военные действия без разрешения и личного присутствия истинного Короля Ульсана? Брюнет погряз в замешательство. Куда ему бросаться дальше? Что вообще случилось в родном доме? Парень сильно задержался в Пхеньяне, да, слишком сильно. Почему беда никогда не приходит одна. С одной стороны есть человек, который глубоко убежден в твоем предательстве и желании о корыстных целях, а с другой — неминуемая ошибка, неразбериха со стороны своих войск, вкрадывающиеся сомнения о бунте или восстании — и все это просто необходимо молниеносно решить. Почему армия не подчинилась прямому приказу? В письме были указаны приблизительные координаты войск. Ошибки быть не должно, так как на документе стоял так хорошо знакомый штамп, подделать который почти невозможно. Счет идет на минуты…***
Юнги очень плохо — голова свинцом налита, набатом в ушах бьет сюрреалистичная реальность. Юноша не привык принимать решений и выносить приговор на горячую руку, но даже спустя столько часов, он все еще не может прийти в себя, привести внутренности, которые резко ожили и сворачиваются в морской узел, в порядок. Человек, который действительно подобрался слишком близко, оказался его братом. Кто знает, какие цели он преследует — это, пожалуй, единственный аспект, который удерживает искорки надежды на благополучный исход, ведь будь Рин обозлен на него и порабощен пучиной ненависти, то вряд ли бы помогал, успокаивал, согревал и, в конце концов, спасал жизнь. Ну не могут те искренние глубинные черные глаза врать, просто не могут. Омега в таком подавленном состоянии выглядывает с утра в окно, не удивляясь приветственной серости, словно сама природа считывает внутреннее состояние Повелителя, переключая солнце на проливной дождь. Что ж, пора опять подниматься с колен, утирать слезы, маскировать опухшие синяки под глазами, зашивать кусочки самого себя, надевать штукатурную оболочку и приступать к обязанностям сильного, несломимого Императора, чтобы никто не догадался, что он уже давно как сломан, даже переломан в нескольких местах.***
Альфа направляется прямиком в бараки, его задача — найти Чоя, расспросить его, может он что-то знает, а еже ли нет, то срочно собраться и выдвинуться домой. Вот только неудача настигла семиметровой волной, половина казармы пустовала — в ночь медики и военные отбыли в соседнюю провинцию. «Черт, Джин же об этом говорил…» — Сам себя корит за невнимательность. Кулаки сжимаются, сердце ломит, суставы выворачивает все, но делать больше нечего, он отправляется в тронный зал, где сейчас должен находиться Император, читая утренние прошения от чиновников для того, чтобы официально донести весть об уходе, окончательном или отпускном — никто не знает. Гуку ни за что не хочется прощаться с блондином, особенно в таком состоянии их отношений, с такими мыслями, и не дай Боже, Чон не успеет и начнется война с Кёнджу — всё это только подтвердит роковые слова из выдранного куска бумаги. Тогда уже альфе будет не реабилитироваться в чужих глазах, чужом сердце — если оно еще останется. Ноги сами привели к ступенькам из камня, вот только на внутренней площади никого, льет неприглушимый дождь — самое то, для прощания. Зала пуста. Ни души внутри нет, лишь одиноко топчется перепуганный глашатай у левого выхода прислуги. — Где Император? — Господин, — мнется, говорить толи боится, толи не хочет. — Я не могу сказать точно. К нему подлетает альфа, хватая за ханбок, беспокойство в чужих глазах читается невооруженным взглядом: — Где Император? — Вдумчиво, чётко, с паузой чеканит. — Мн…мне запрещено говорить. — Жизнью запрещено? Ежели нет, то ты ее сейчас лишишься. — Нервы брюнета на взводе натянуты подобно струнам арфы, ему сейчас не до светских переговоров. — Он… Его Святейшество покинуло зал полчаса назад, отослал всех слуг, охрану, посыльных, никого к себе пускать не велел и удалился впопыхах в свои покои. — Гук отталкивает от себя мужчину и не смотря за тем, как тот падает на колени, уносится прочь в часть дворца, что обнесена каменной стеной, старой калиткой и садом «летних цветов». . . . . . Все бы ничего, но запал и рвущееся желание ускорить событие прощания — резко пропали, ноги сами по себе начали подкашиваться на самом подходе к намеченной цели, потому что в воздухе летают пьянящие флюиды аромата дождя. Они сильнее, чем когда-либо, они обволакивают, в каждую пору просачиваются, под кожу проникая, опоясывают там органы, внутренности дико щекоча, мозг отказывается работать, посылая животные импульсы, что гласят: «взять, взять, взять». А все потому, что у Мина течка… И этот придурок ничего не сказал, никак не предупредил, лишь замуровался ото всех в своей опочивальне. Чонгук видит перед собой уже нужные двери, мерит в голове расстояние, отсчитывает шаги, ибо запах этот подобен яду, медленному и мучительному, он внутренности травит, пока душа ликует, чем больше его, чем ближе к заветному, тем тяжелее организму приходится, но ведь альфа уже подсел — ему теперь не соскочить с этой иглы никогда. Как разъяренный бык, уставший после годичных скитаний, как конь, что сердобольно сражался со своим хозяином во время военного похода — Чон приволакивает свое тлеющее нутро к самому входу и устало-глухим стуком бьет кулаком в дубовую дверь. Он вернулся, он нашел; он нашел свое, он добрался. Один удар… Второй удар… Третий… Тишина. Гук лбом таранить начинает, ведь чувствует, ощущает, мнимо видит Юнги по ту сторону, как тому кажется, железной баррикады. Опять бьет, и опять. Дерево не вечно — чувства да — рано или поздно даже эта крепость падет, вот тогда Мину не поздоровится. Так думает про себя брюнет пока не улавливает едва слышимые всхлипы. В подобном состоянии человек обладает уникальным чутьем и отличительным слухом. — Юнги, открой. — Почти шипит, не в силах сдержаться, но понимая серьезность собственного тона, пытается измениться. — Юни, прошу тебя, пожалуйста, открой. Мы оба понимаем, кем приходимся друг другу. Ты будешь мучаться столько дней, ради чего? Мини, я обещал с тобой поговорить, и именно такой момент видно настал, я никогда тебе не врал, я искренне тебя любил, все эти дни, недели, месяцы, по правде, ненависть во мне не копилась, желание мести не брало надо мной верх — я действительно был потерян, узнав о родстве, но в первую очередь хотел посмотреть на тебя, ничего не планируя заранее. Еще тогда в Кёнджу я был сражен наповал… Навсегда. Еще с тех самых пор я понял, что жизнь отныне вверена, предана одному лишь тебе. Я не знаю, кому нужно раздорье меж нами, кто подослал тебе это письмо, одному я верю — своим чувствам, своему сердцу, всем тем речам, родившимся на плато матери природы под звездным небом. Я не знаю, что с тобой было раньше, я не знаю каково это расти в подобных условиях, я не знаю, кто вбил тебе в голову мысль о собственной ничтожности и слабости, но я обещаю тебе, что постараюсь сделать всё ради твоего будущего: все страхи запрятать в драгоценную шкатулку, каждую опаску обратить вспять, все кошмары искоренить, выдрать с корнем — ради тебя, моего любимого и моего истинного омеги. — Брюнет лбом уперся и отступать не планирует, продавит, расколет, собственными зубами вгрызется, но до Юни дойдет. Дверь осторожно и зябко раскрывается, как из-за нее показывается протестующая ладошка, не подпускающая парня ближе. — Ты ведь осознаешь, что это неправильно — мы братья, родные братья. — Плевать. Природа за нас все решила раньше, да и не мать мне та женщина, что позволила убить своего ребенка, выкинув на улицу. — Чону тяжело стоять, особенно при виде такого блондина — паренек чуть подрагивает, кожа приобрела красноватый оттенок, показывая температуру, его штормит из стороны в сторону, а в уголках глаз скоплены крапинки слез. Чонгук не выдерживает, его чувства переливают через края, выплескиваются, подобно открытым шлюзам, в страстный поцелуй, второй на их памяти. Альфа сжимает в тисках худощавое тело, руками перебирая черный шелковый халат, губы засахаренные на вкус, а язык придает стальной перчинки. Пара преодолевает расстояние до кровати, аккуратно убранной самим же Императором, чей взгляд сейчас затуманен и чье тело млеет под ласками умелых и вожделенных рук. Чон плавно водит кистями по впалому животу, выводит узоры на сформировавшихся мышцах, ни на грамм, не отцепляясь от танца сплетающихся язычков, что сильнее утапливают в себе померкшее сознание. Гук пробирается ладонями под одежду, как впопыхах Юнги перехватывает любые движения. — Не здесь и не так… Я не готов. — О чем ты? — Разгоряченным шепотом вторит. — Ты должен знать… У меня пропали течки, их не было уже почти год… Врач он… — Тшш, — на опухшие от поцелуя губы опускается палец. — Если природа вернула их вновь, значит всё хорошо. Я твой истинный — это может всё сильно изменить. — Чонгук переводит взгляд на сжавшегося и испуганного парня, что уж сильно старался это спрятать. — Я не сделаю тебе больно, — упирается носом в ушко. — Никогда, слышишь, сам себе подобного не прощу. Просто доверься мне. Блондин тушуется, но не может более противиться самому себе и чему-то, что внутри ожило и поскуливает на периферии. — Тогда, ты должен кое-что увидеть. — Парень едва поднимается, сильнее запахивает халат и направляется в готовую купальню. Вся площадка залита солнечным светом, так как под потолком расположены окна, дорожка к бурлящей и парящей воде выложена драгоценными камнями: сапфирами, золотом, хризопразами, амазонитом, малахитом; по периметру расставлены бонсаи и тропические растения, а воздух наполнен мягкими отдушками, но петрикор перебить невозможно. Альфа залезает в сильно разогретую воду первым, чтобы помочь войти в нее без приключений и падений шатающемуся омеге, но тот останавливается перед самыми ступеньками, проводит руками по телу, очерчивая фигуру, и плавно, медленно начинает спускать с плеч черный шелк, под которым у блондина больше ничего нет. Ткань опадает некрасивой тряпкой на пол. Все-таки именно юноша делает любую одежду завораживающей своей красотой. Абсолютно нагой, стесняющийся перед альфой, разгоряченный и такой желанный Мин доверяет свои сокровенные страхи, отметины ему. Тело покрытое шрамами, тело, яро скрывающееся под слоями халатов, ханбоков, накидок, тайны, покрытые мраком, особенности, сковывающие жизнь молодого господина столько лет — он доверяет всё это ему. — Я уродлив, не правда ли? — Иронично спрашивает понурый Юнги. И тишина… гробовая, гнетущая, могильная, выносящая приговор — тишина. Каждый лопнувший пузырек выходящего из воды воздуха можно расслышать, каждый удар сердца испуганного блондина, каждый грамм утекающей гордости — омега на грани того, чтобы схватить халат и убежать, скрыться за дверьми, прорыдав половину доброй ночи в подушку, пока всю неразбериху не нарушает резкий всплеск воды — Чон хватает юношу за бедро, аккуратно обвивая руками, и утягивает с собой в кипяток. — Ты самое прекрасное произведение искусства, которое я только видел. — Заключает брюнет, утыкаясь в блондинистую макушку и притягивая как можно сильнее к себе этого боязливого, пугливого, такого нежного и такого пережившего всего ребенка. Он боится — это чувствуется через потряхивание, озноб, который еще и добавляет чуть ли не первая в жизни нормальная течка. Его надо успокоить, приласкать, пригреть. Альфы — не животные, природа дает им право понять «своего» человека, но и она же дарит контроль над собой, в этом плане омегам труднее. Для Императора, которому эти чувства в новинку, конечно, непривычно, одиноко, больно и страшно, но у него есть тот, кто сейчас обнимает, к себе притягивает и клянется не отпускать. Ожившее нечто, говорит, что все хорошо, все спокойно, тут можно доверять.***
Пар от воды поднимается до самого потолка, оставаясь на стеклах запотевшим конденсатом, но в помещении жарко не только из-за этого. Альфа старается делать всё плавно, нежно смакуя каждую секунду, проведенную рядом, каждую частичку, миллиметр дождевого мальчика — он сейчас с ним и полностью в его власти. Гуку приходится самого себя контролировать, как никогда прежде, потому что он просто-напросто не может сорваться и перейти к резким движениям. Юнги еще к этому не готов, он еще не до конца открылся. Высокий градус складывается из жарких поцелуев и переплетения ласк, с одной стороны уверенных, а с другой неумелых. Чон и Мин — два организма, что слились сейчас в один, души были связаны и соединены еще задолго до их встречи, и наконец, тела тоже обрели друг друга. Два сердца бьются, заглушая, два начала оплели шеи, ставя там свои отметины принадлежности — от этой принадлежности выть охота, но отнюдь не от горести. Гук массирует пальцами анус, успокаивающе что-то нашептывая в самые губы в перерывах от поцелуев. А омега руками за плечи широкие хватается, по мере течения времени, ладонями перебирается на спину, изредка проводя по затылку и вороша жесткие на первый взгляд волосы. Вот так, кто бы мог подумать, что мимолетный взгляд, тогда брошенный на сурового Правителя Пхеньяна, что получил престол кровью, сможет заставить утонуть в чувствах раз и навсегда. Кто бы мог подумать, что Юн сможет еще хоть раз открыться кому-то настолько сильно, распахивая себя наизнанку, выдавая свои слабости, свою боль, свою историю, деля и смакуя напополам, зная, что собеседник сможет прочувствовать эту горьковатую смесь. Чонгук слегка приподнимает блондина за бедра, пододвигая плотнее, но будучи уже готовым войти в чужое тело, ощущает непрошенное напряжение младшего, ворошение и слабоподчиняющийся протест. Альфа хоть и бывает местами глуп, но как истинный, знающий Мина уже достаточно хорошо, понимает его беспокойство и страх, что преследуют его почти целый год, что оставили неизгладимый шрам на целостности его души. В его случае — это нормально, этого стоило ожидать, несмотря на все попытки успокоения. — Успокойся, все хорошо. Ты же знаешь, что я смогу остановиться — только попроси, — Гук говорит мягко, тихо, незаметно покачивая юношу на руках, — просто доверься мне. Дождавшись слабого выдоха и еле заметного кивка, брюнет начинает плавно погружаться в этого сладостного, но не приторного омегу, по телу которого стекают капли воды, глаза прикрываются, а губы издают мычание дискомфорта, пока еще не стоны. Мин был первые секунды в замешательстве, он конечно предполагал, что секс с любимым и желанным человек — это совершенно другой мир, но все еще боялся боли и приговора, вынесенного лекарем. По правде, он до сих пор боится последствий, вот только нарастающее удовольствие с наслаждением начинают захватывать последние крупицы разума, и он им следует. Чон хорошо подготовил его тело да и сам действует без напора, что помогает избежать ненужных неприятных ощущений, так что спустя какое-то время блондин привыкает к своему положению, совершенно не отдавая себе отчет, что он находится буквально на бедрах альфы, и начинает постанывать от тягучих и таких глубоких толчков, облизывать губы и откидывать голову назад. А Гук только и рад насладиться изящным тонким профилем, пульсирующей жилкой на шее — не выдерживает, языком собирает капельки пота вперемешку с испариной водной глади, что сейчас знатно рябит от действий парочки. Альфа толкается особенно глубоко, не отводя глаз от лица напротив и, только заслышав резкий выкрик, начинает набирать темп, пока омежка пытается подстроиться под его ритм. Стоны Юнги с нередкими выкриками, когда орган проходится по простате — это отдельная симфония для ушей, Чону бы записать ее у себя на подкорочке, чтобы засыпать под нее вместо колыбельной. Юнги обхватывает чужую шею, потому что удерживаться на этом родео сил больше нет. Он конкретно тонет в этом человеке, в его словах, его шепоте, его глазах, губах, улыбке и ему совершенно все равно, что возможно это гормоны, течка или просто великолепный секс — тонет, исчезает, растворяется — вот его истинные чувства, которые невозможно спрятать, вот почему Мина так выворачивало последние сутки, все из-за ноющего сердца и этого астронома с черными глазами — пожирателя его сердца. Блондин чувствует, что находится уже на пике, впивается пальчиками во влажную кожу и, откидываясь, выгибаясь как дикая кошка, ослабевает в сильных придерживающих руках. Гук чувствует внутреннюю пульсацию оного, стенки содрогаются, сжимая член внутри. Альфа рычит утробно, но выйти успевает, оставляя белесую жидкость растворяться в раскаленной воде. Омега напротив раскрасневшийся, распаренный, наполовину погруженный в воду, со всклоченными золотыми волосами, прикрытыми веками, чуть опухшими глазами и подрагивающим в посторгазме телом. Чон обволакивает своим теплом такого раскрепощенного, открытого Юни, выносит из купальни на руках этот комочек, по пути захватывая полотенце, укутывает свое сокровище в одеяло, начиная протирать его волосы. Тот морщится, краснеет, но оттолкнуть не пытается, лишь доверяет целиком всего себя этим рукам, позволяет им делать всё, что вздумается, прислушивается к их языку жестов — а брюнет умиляется про себя и восторгается. Ну неужели, в их отношениях наступила не просто оттепель, а самое настоящее лето? Будет ли так всегда, как сейчас? Гу укладывает несопротивляющегося на подушки, подгребая ближе и согревая собой это бледное и хрупкое тельце, что б не заболел, хотя есть и еще причины: альфе хочется вдыхать его аромат еще и еще; альфа не хочет, чтобы Юнги думал, что его словно бросили; альфа не хочет оставлять юношу одного; альфа хочет наслаждаться чужим сном, он хочет оберегать сновидения; альфа хочет, чтобы его использовали как подушку или покрывало, как надежную крепость и непоколебимую броню; альфа хочет и еще большего — только это ведь все впереди? — Рин, ты простишь меня? — Мин разлепляет глаза-щелочки и смотрит из-под ресниц. — Ты о чём, малыш? — Мне придется покинуть Пхеньян на, — мнется. — На неопределенное время. — Что-то случилось? — Да, я наконец принял решение. Больше так продолжаться не может, мне надоело жить в страхе, шарахаться от каждого нового слуги, перепроверять еду. — Император смотрит решительно, словно пытаясь найти поддержку. — Я мобилизовал войска, завтра в ночь, мы отправимся на Кёнджу. Мне пора вернуться домой, спасти его из лап многолетней тирании. Несмотря на то, что малая отряда часть была отослана в другую провинцию, у нас все еще достаточно военной мощи. Чонгук такого поворота диалога и ожидать не мог. — Ты уверен? Посмотри на меня. — Проводит костяшками по острой скуле. — Точно ли ты уверен? — И брюнет сталкивается с горящими холодным пламенем глазами самого настоящего внутреннего воинствующего дракона. — Мне не в первый раз мечом махать, или же ты сомневаешься в моей силе из-за омежьей природы? — Не говори так. Ты уже всем всё доказал, а о твоей силе легенды складывать можно. Я лишь хотел убедиться, сможешь ли ты завершить начатое. — О, поверь, ненависти и ярости мне хватит с лихвой, чтобы даже в предсмертном состоянии увидеть окроплённый кровью меч и закатившиеся зрачки врага. — Мне с тобой страшно иметь дело. — Пусть Чон сейчас и отшучивается, но это банальная защитная реакция. Юнги… Мин Юнги отправляется на самую настоящую жестокую и кровопролитную, смертоносную войну, и что самое страшное, его войско может столкнуться с неподчиненным и восставшим Ульсаном — допустить подобное просто нельзя. 𝕻𝖆𝖈𝖐𝖊𝖉 𝖚𝖕 𝖒𝖞 𝖇𝖆𝖌𝖘 𝖙𝖎𝖒𝖊 𝖙𝖔 𝖒𝖔𝖛𝖊 𝖔𝖓 𝕬𝖑𝖑 𝖜𝖊 𝖜𝖆𝖓𝖙 𝖎𝖘 𝖙𝖔 𝖌𝖗𝖔𝖜 𝖔𝖑𝖉 𝕰𝖛𝖊𝖗𝖞𝖉𝖆𝖞 𝖎𝖙'𝖘 𝖏𝖚𝖘𝖙 𝖙𝖍𝖊 𝖘𝖆𝖒𝖊 𝖘𝖔𝖓𝖌 '𝕮𝖆𝖚𝖘𝖊 𝖙𝖍𝖎𝖘 𝖑𝖎𝖋𝖊 𝖎𝖘 𝖆𝖑𝖑 𝖜𝖊 𝖊𝖛𝖊𝖗 𝖐𝖓𝖔𝖜𝖓 𝕴 𝖘𝖍𝖎𝖓𝖊 𝖇𝖗𝖎𝖌𝖍𝖙𝖊𝖗 𝖜𝖍𝖊𝖓 𝕴'𝖒 𝖍𝖔𝖑𝖉𝖎𝖓𝖌 𝖞𝖔𝖚 𝖄𝖔𝖚 𝖑𝖎𝖌𝖍𝖙 𝖒𝖞 𝖓𝖎𝖌𝖍𝖙 𝖚𝖕 𝖜𝖎𝖙𝖍 𝖙𝖍𝖊 𝖜𝖆𝖞 𝖙𝖍𝖆𝖙 𝖞𝖔𝖚 𝖒𝖔𝖛𝖊 𝕬𝖓𝖉 𝕴 𝖋𝖑𝖞 𝖍𝖎𝖌𝖍𝖊𝖗 𝖜𝖍𝖊𝖓 𝕴 𝖜𝖆𝖐𝖊 𝖚𝖕 𝖓𝖊𝖝𝖙 𝖙𝖔 𝖞𝖔𝖚 𝕿𝖍𝖊𝖘𝖊 𝖆𝖗𝖊 𝖙𝖍𝖊 𝖉𝖆𝖞𝖘, 𝖙𝖍𝖊 𝖉𝖆𝖞𝖘 𝖔𝖋 𝖔𝖚𝖗 𝖄𝖔𝖚𝖙𝖍