***
— Мой Господин! — В помещение врывается один из полководцев недавно дослужившихся, за волосы притягивая человека в незнакомых доспехах и с другими отличительными знаками. — Мой Господин, там, там второй фронт…с юга. Я пытался узнать у него хоть что-то, но он упирается, что разговаривать будет только с Императором. Омега, тяжело ступая, подхватывает пальцами некрасивое и грубоватое лицо пленного и задает вопрос в лоб: — Кто вами руководит, кто всё это устроил? — Ваш брат… — Мерзко ухмыляется, демонстрируя червивые зубы. — Господин Ки Рин. Юнги отдает приказ держать напор, рассредоточить людей по периметру, чтобы кольцо обороны не пробили, вот только тут незадача — Император готовился к бою с ослабевшим Хеджоном, потому и взял с собой остатки армии Пхеньяна, пока оставшаяся часть отправилась разбираться с наркотическим ядом. Его люди устали от дороги, его люди устали уже от часовой осады и боя, его люди не готовы, его люди не… Омега сидит, смотрит на золотой трон, у подножия залитый кровью, стеклянными глазами проводит по дрожащим рукам, замечая, как пальцы все еще яро сжимают от нервов рукоять меча. — Ваше Высочество, — покой потревожен. Юнги не дурак, он был готов к принесенной новости. Сколько бы его люди продержались? — Повстанцы прорвались на территорию дворца. — Последнее, что хрипло извергает из себя боец, протараненный вражеской стрелой. Его люди не выдержали. Блондин выходит чуть заторможенно на площадь, где отныне покоятся трупы не только отцовских войск, но и его собственных. Судя по напору, второй фронт действительно более подготовленный, более одичалый и более многочисленный. Варвары — одним словом. Они проносились по улицам пустующим, сжигая избенки и дома, они приносили мучительную смерть и вселяли животный страх. Окружает Императора сейчас лязганье клинков. Хлюпанье чужой крови. Крики, вой, плач… Дикий смрад, забивающий ноздри и попадающий в легкие. За стенами поднимается черный дым над пепелищем. Горланят псы, надрывничают птицы. Юнги проиграл. Его народ пал, жестоко утонул в грязи, их тела будут схоронены под золой и слезами. Омега расширяет глаза в немом ужасе, пораженный, невозможный на свет и звука произвести, хотя самому кричать невообразимо хочется. Его рвет изнутри это желание на лоскуты, забиться бы как дикий звереныш в уголок, зарыдать так, чтобы потушить слезами землю, охваченную пламенем, завыть так, чтобы всех самых диких монстров позвать на подмогу, затрястись так, чтобы волнами землетрясение или цунами вызвать. Но всё что получается, это стоять и, как в медленной кинопленке, мазать взглядом по мироточащей округе, ловить кожей осязаемый пепел и играть с языками пламени. У Мин Юнги всё отобрали. А было ли что-то когда-то? Его убили собственными руками, собственной глупостью, собственным сердцем. Император не замечает несущуюся на него шаровую опасность — со всей дикой и ужасающей скоростью бежит одичалый страхом, окровавленный конь, запряженный в горящую повозку. Юн обращает внимание только, когда слышит просящее и извиняющееся ржание, но среагировать не успевает — животное, утыканное стрелами, ожогами и порезами поднимается на дыбы, пытаясь скинуть непосильную ношу, как в этот же момент бьет с силой копытом по голове Его Высочеству, обмякает и придавливает всей своей массивной тушей юношу, чьи белокурые волосы с буроватым отливом прячутся в скомканной гриве и чье тело замуровано под кровоточащей лошадью. Как иронично, ведь последнее, что видит омега — это снег. Первый снег, которому суждено обагриться и очерниться. Мин Юнги родился зимой — Мин Юнги умер зимой. Ликорисы загубили нежный зимний цветок.***
Самгын довольно расхаживает по кровавому месиву, что сам же и устроил. Его воины действительно дикие, собранные в условиях восстания, они готовы глотки собственными зубами рвать, руками ломать кости, не чураясь своего противника кем бы он ни был. Предводитель ногами поворачивает головы убитых, отбрасывая чужие отрубленные конечности, чтобы найти кое-кого необычного, светловолосого, маленького и хрупкого. В рядах пленных Юнги не доставили, значит надо искать среди мертвых. Но альфа уже второй раз обходит все возможные углы и залы, в крови постепенно начинает закипать злость, ярость обуревает мозг. Он не может его найти… Солнце Силлы сбежало? Быть такого не может. — Куда же ты делся, омежонок? — Проговаривает со злостью Самгын, омрачая эту фразу еще сильнее своей кривой ошрамленной улыбкой.***
Чонгук второй день мучается в беспамятстве, второй день его исстрадавшееся тело пробивает озноб, второй день у него лихорадка, не позволяющая отдохнуть. Он борется, он должен бороться ради того, ради которого выжил. Но что-то тревожное его сердце окольцовывало, дурное предчувствие червяком назойливым внутрь пробиралось и не отпускало. Лекарь настойку вливает через маленькую струйку, чтобы Повелителю стало хоть немного легче. Могучее тело должно справиться со всеми выпавшими на его долю трудностями. И вроде как на утро третьего дня альфе лучше, кожа приобрела живой оттенок, температура спала почти до нормальной отметки, но… Брюнет открывает глаза, встречаясь с заплаканным лицом матери, что всем Богам молилась о здоровье сына, недоуменно смотрит на зафиксированную жгутами руку и перетянутые мышцы, в голове всплывают мутные картинки причин такого его состояния. Парень подрывается с кровати, как голову резко болью пронизывает, лекарь к нему подлетает, укладывает, что-то щебечет на ухо об отдыхе, и «как же это так, Его Святейшеству нельзя вставать», но Чону плевать, он всё вспомнил, у него нет времени разваливаться в постели, пока его любовь движется в лапы мерзкой опасности. Альфа срочно просит позвать в покои отца. Да, он сможет помочь, посоветовать, в случае чего даже повести войско — войско на помощь Кёнджу.***
Грузный родитель с радостью заглядывает в комнату Повелителя, но по мере вещания и построения диалога лицо его приобретает все более серьезную окраску. Влюбленность сына, неразбериха в кровном родстве — это один аспект, а вот возвращение призраков прошлого, новые восстания, да еще и такие продуманные, которые начинаются с травли и рассредоточения военных сил. Отец молча слушал, хмыкал и сказал, что нужно составить обдуманный план, но это утром, сейчас Гук должен выспаться, а-то он еле голову держит. На том и порешили, Чонгук мог доверять этому человеку, а также он верил в силу и непоколебимость младшего, что тот его дождется, продержится. Глаза брюнета постепенно слипаются, а убаюкивающие руки утягивают его сознание в темноту, она неспокойна — эта тишина, она словно плачет, слезы по кому-то льет. Мгла рассеивается, являя до боли родное лицо, измученное лицо, понурое. Альфа к нему руки тянет, чтобы обнять, успокоить, но блондин лишь отворачивается, пустыми глазами режет и уходит. А куда он идет? Он уходит в лес, босыми ногами ступает, на оклик не оборачивается, после себя кровавые следы оставляя. А Чон ринуться за ним пытается, да ноги утопают в черной жиже, руки связаны, он не может вырваться — он знает, что в том лесу нет ничего живого и его мальчик уходит туда, даже не выслушав, не обернувшись, ничего не объяснив, словно он устал, словно он уже все решил, уйти и испустить дух под каким-нибудь деревом, мягко задремав, без шанса проснуться в такую стужу. Брюнет истошно кричит, вопит ему в спину, но докричаться не получается. Как альфу резко расталкивают, по бокам, лицу похлопывая — Правитель Ульсана подрывается в холодном поту в своем замке, смотрит загнанно на прибежавшего на стоны лекаря и пытается перевести дыхание. У них с отцом очень мало времени… За окном валит снег, и только окраина города замечает в этом снегу черные снежинки, что принесло из Кёнджу — принесло из самого Ада, выжженного, обездоленного и кровавого. У них нет больше времени…***
Перед глазами искры взрываются: вся жизнь проносится, начиная с первых учителей и скандалов с Отцом, дорогой в Пхеньян и роковой ночью в сырой темнице, заканчивая вечерами в Чхомсондэ, фестивалем, Чхусоком и охотой. Столько времени прошло, столько испытаний выпадало на его долю, и всякий раз он выживал, выкарабкивался, у смерти выигрывал, вгрызался в эту жизнь, а ради чего? Ради очередного падения. Юнги надоело, он не хочет больше бороться, он устал. У него больше никого не осталось. Самый ближайший человек предал, народ о нем позабудет, а Тэхен с Чимином как-нибудь переживут. И чёрт, ему бы назло всем воскреснуть, в глаза предателю посмотреть с ненавистью, со всепоглощающей яростью, так, чтобы Рин навсегда этот взгляд запомнил, на подкорке выжег, но сейчас, омега понимает: «Кому оно надо? Зачем всё это притворство? Он слабый, он хочет быть слабым без очередных масок.» И пусть он умрет вот так, сраженный копытом, так хоть удовольствия брату не принесет. Мин злился? Разве что на себя. Мин был раскрошен и разломан преподнесённой новостью в первые минуты. А теперь он смирился, ведь сколько подобного было на его памяти — ни разу, если честно, ни разу настолько сильно, ни разу настолько больно, ни разу настолько сокрушительно. Было просто больно, так что и это привычно. Как только сердце до конца издохнет, когда собственная кровь сожжет ядом, когда солнце вставать по утрам перестанет — тогда он и к этому привыкнет. Омега думал, что уже все кончено, но в нос ударяет какой-то ужасный и резкий запах, от чего приходится открыть глаза. Веки свинцом налитые поднимаются медленнее, чем хотелось бы, зрачки фокусируются, привыкая к свету, и замечают две макушки: рыжую и каштановую, кажется, один — это друг Рина, а второй проходил с ним экзамен и подался в лекари. «Ну вот, не хватало и в плен к ним попасться. Что Рин планирует с ним еще делать?» — думало воспаленное императорское воображение. Но к своему собственному удивлению, поводив головой по сторонам, парень понял, что находится не в палатке и не тюрьме, а в небольшой комнатке, лежит на деревянной кровати, укрытый простеньким одеяльцем, в углу стоит бочка с водой, стол и маленький шкаф, единственное окно плотно закрыто, а лица напротив весьма обеспокоены. — Ваше Величество, как Ваша голова? — Задает вопрос шатен. — Какое вам до этого дело? Передайте Рину, что я лучше умру после всего произошедшего, нежели сделаю то, что он потребует. — О чем это Вы? — Уже встревает рыжий альфа, что встрепенулся от знакомого имени. — Ты хочешь сказать, что его друг не замешан в восстании? — Саркастично цыкнул Мин. — Я, конечно, ударился головой, но разумом не двинулся. — Клянусь Богам, я и понятия не имею о чём вы и при чем здесь Ч..кхм, Рин. — Все так же удивленно парирует. — Это верно. — Подает голос омега. — Мы отправились в Едон по поручению Его Величества, но, когда услышали о том, что Вы выдвигаетесь с войском на Кёнджу, немедля решили последовать за вами. В город мы прибыли, когда неизвестные устраивали уже зачистку, было слишком сложно пробраться сквозь воинов, но даже так мы смогли отыскать ваше тело под раненным конем. Чой вынес Вас за пределы дворца, а там мы нашли повозку и добрались сюда. — Спокойно подмечает лекарь. — Какова же причина вашего возвращения и дезертирства с задания? И где мы сейчас находимся? — Сперва, я хотел спросить, с чего Вы решили, что Рин предатель? — Убаюкивающий голос этого парня сводил с ума. — Мои люди видели его в рядах руководителей армии южного нашествия. — Да он бы никогда так не поступил! Он же… — Вклинивается возмущенный альфа. — Чой, выйди пожалуйста, — но тот игнорирует. — Чой! Рыжий еще раз обводит комнату взглядом и с тяжелым выдохом захлопывает дверь с той стороны. — Причина? Вы хотите её знать, но готовы ли Вы ее услышать? — Философски и как-то грустно подмечает шатен. А Император ничего не понимает, что за агрессия, что за скрытность, что за жертвенность? Но блондин лишь слабо кивает. — У Вас несильно повреждена голова, поэтому, что бы Вы не услышали, оставайтесь спокойны и не делайте резких движений. — Омега опускает глаза на свои руки и начинает. — Меня зовут Мэй Джин, я известен как придворный лекарь, что явился в Пхеньян как обычный странник, мало кто знает, что я вообще умею говорить, так как предпочитаю притворяться немым. Однако Мэй — это ненастоящая моя фамилия. Настоящая — Ким. Никого не напоминает? Зрачки Юнги лихорадочно мечутся по площади глазного яблока, такое воспоминания слишком сложно забыть — невозможно. — Быть такого не может… — Нет-нет, это моя детская фамилия, но о человеке Вы подумали верном. Когда-то я был единственным принцем увядающего города, жили, конечно, не по-царски, но как-то выживали. Я любил одного человека, думал с ним буду, но судьба распорядилась иначе, Ким Намджун прислал предупреждение о наступлении. Тогда мой отец решил отправить меня к нему в качестве наложника, чтобы без убийств и войны территория получила его покровительство. Я понимаю, у отца не было выбора, но и я с разбитым сердцем ехал в Пхеньян как на вечную пытку. Намджуну было удобно, даже фамилии уже одинаковые, хм. Сразу после свадьбы я узнал о смерти любимого человека. Да, я именно тот самый Джин, который потерялся в лесу и умер ненайденным. Мне не стоит говорить о том, что Правитель Пхеньяна был монстром, он не смотрел на мою трагедию, не смотрел на то, что человек может быть его слабее. Он просто брал свое везде, всегда и как хотел. Это длилось долго, и вот, после очередного такого показателя чувств и власти, я сбежал, еле передвигал ногами, с сорванным голосом и голыми конечностями, я бежал куда глаза глядели, сквозь слезы и боль бежал… Очнулся, когда уже ноги сбил о ветки, осознавая, что очутился глубоко в лесу. Несколько дней я еще прорывался в глубь чащи, подальше от Кима. В тот момент я думал, что лучше умру от хищника или потери крови и обезвоживания, нежели от его грязных рук. Сколько так раз пейзажи сменялись, до сих пор не помню, помню только сердце забитое и мозоли. Так и вырубился я у болота, окутанный ветром и тягой к свободе. — Джин шмыгает носом толи от холода, толи от нахлынувших воспоминаний. — Нашел меня там грязного, побитого, еле живого монах. Жители храмов постоянно перемещаются по горам и много занимаются, поэтому он был сильным и выносливым, приволок меня в монастырь, выходил, выкормил, премудростям научил, голос восстановить пытался, но все без толку, он так и остался приглушенным, о прошлом не спрашивал, лишь изредка я делился с ним чем-то минувшим. Именно он меня кстати и обучил медицине. Этого человека звали — Ян Чжиун. Да-да, Ваш учитель. Я знал его еще до того, как он отправился к Вам во дворец. Он понимал, что вряд ли вернется оттуда живым, потому и поручил мне поведать тайну, о которой Вам никто больше не расскажет. Это была моя причина приезда в Пхеньян, так я и стал лекарем при дворце с новой фамилией. А на данный момент мы находимся в том самом храме, где жил учитель, это место, что стоит на струящемся свете восходящего солнца, в долине туманов, дождей, свободы и невесомости, где Древний мудрец сон свой хранит [отсылка к главе «Точка отсчета»]. — Шатен достает из своей сумки несколько ветхих блокнотов с записями. — Это дневники монаха, дневники Яна, здесь Вы найдете ответы на все ваши вопросы. — На этом, омега поклонился, оставляя Императора один-на-один с неприкасаемой реликвией.***
Мин аккуратно проводит пальцами, едва касаясь, по потрескавшейся коже обложки… Это действительно его почерк, почерк человека, заменившего ему отца, брата, друга. С минуту помедлив, не веря во всё происходящее, блондин, дрожа, раскрывает первые страницы, жадно вчитывается в каждую строчку, каждое слово, каждую букву. Он читает сокровенные истории, личную жизнь уже умершего человека, но на душе тоскливо-спокойней, словно от этого занятия никто не посмеет его оттянуть, словно мир останавливается, дает передышку, говорит: «Раскрой глаза, вдохни посильнее и обновись, как феникс сбрось старое и возродись новым, как старая звезда взорвись и соберись молодой, более яркой». Шли минуты, часы — один день в дневнике сменялся другим — там простые житейские будни мудрого и скромного монаха, его обязанности, учения, рецепты, молитвы, ритуалы, сказки, стихи. В этом нет ничего особенного, особенное есть в авторе этих строк. Первая книжонка была отложена, идет вторая… Здесь уже стиль повествования изменился, стал более приближенным, более интимным. Здесь не было метафор, не было сравнений, завуалированных смыслов и притчей, здесь была история, реальная история, натыканная фактами. Фактами, что вселяли мороз по коже, что в ступор вводили и окутывали змеей холодильной и жестокой правды. Здесь была история императорской семьи. Жизнь Кёнджу, Анализ предыдущих правителей, Судьба Хеджона, и вот глаз цепляется за интереснейшее начало, которое блондин перечитывает не один раз… … Хеджон женился на Императрице Мин после того, как у нее уже родился ребенок. Спустя 2 месяца после пиршества, он соблазнился принцессой разоренной провинции, что была пожалована в наложницы. Влюбился в нее повелитель, да только чувств проявить не мог. Императрицу этот расклад дел не устраивал, и она всячески травила наложницу, строила козни, измывалась над её телом в женской части дворца, куда слуг императорских не пускали, да как узнала, что та беременна. Принцесса была молода, красива, светловолоса, но несчастна, а дитя, пусть и не по любви зачатое, лелеяла и любила всем больным сердцем. Родив, так и не оклемалась — заболела, из нее словно все соки выжали, и на перинах уже лежал огрубевший иссохший цветок, некогда благоуханный, хотя возможно и Мин приложила к этому руку. Ребенку были от матери дарованы золотые локоны и такое же добродушное и мягкое сердце. Но Хеджон его не принял, посчитав, что именно дите убило принцессу. Следующая часть дневника была вырвана, как Юнги мигом подставил тот обрывочный кусок, доставленный в Пхеньян неизвестным. Вспоминает: «У Императрицы Мин было две ветви, Юнги не единственный сын королевской семьи. У Госпожи был еще один ребенок, старше молодого Господина, он пропал почти сразу после рождения, никто не знал о его судьбе кроме главного евнуха, что служил верой и правдой Императрице. Спустя много лет, на предсмертном одре слуга признался, что мальчик растет в Ульсане, нашел он там свое пристанище, но он уж больно обозлен на своего брата Мин Юнги, за то, что престол достанется ему. Мальчик этот красив и умен не по годам: черные как смоль волосы, глубокие и темные глаза — эти черты выдают в нем голубую кровь — вылитая Мин. Как же это так…» — На этом всё заканчивалось, а дальше следовала чужая подпись о Рине. Омега перелистывает кусочек и приковывается взором, громом пораженный, к продолжению отрывка. Но тот слуга нещадно врал. Ребенка с черными волосами, досвадебного младенца Императрицы, отдали на попечение в другой город, Хеджон не имел к нему никакого отношения, а сам ребенок не мог претендовать на престол, более того, о белокуром новорожденном он и не знал вовсе, прорастая в чужой семье, следовательно ни месть, ни злоба не омрачили его душу. Единственным правым преемником королевской власти мог стать сын от наложницы, почившей принцессы — Юнги. Таким образом у юного принца нет братьев или сестер, есть только озлобленная мачеха и такой же озлобленный отец. Идет новая датировка. Юнги, ты спрашивал, почему я пришел во дворец, почему не отвернулся, когда нас обоих наказали, почему пошёл против правил? Потому что видел в тебе свою драгоценную сестру — твою мать. Родной дом я покинул, до того, как мою сестру Хору отправили во дворец, но в детстве мы много времени проводили вместе, и я искренне ее любил и заботился о ней, как старший брат о младшей. Она была слишком умна, но наивна, слишком сильна, но чувственна. Услышав о ее предназначении, я пришел в ярость, понимая, что она не сможет жить в новом статусе. Нарушив все правила и табу монастыря, я отправился в Кёнджу и даже чудом смог встретиться с ней, но она настояла на своем хорошем самочувствии и не выдала внутренней тревоги. До сих пор корю себя за ее смерть и свою неосмотрительность, ведь тогда я еще мог все исправить, но это был её жизненный путь и выбор, и никто не вправе в него вмешиваться кроме Богов. Однако она ушла, оставив после себя крохотную частичку, и я решил проведать племянника, как увидел в ребенке тот самый яркий отпечаток души, доставшийся тебе от Хоры. Я не имел права бросать тебя, не имел права оставлять, но и рассказать тогда всё не мог. Теперь ты знаешь правду. Понимаешь, что я имел ввиду, когда говорил о более тесной связи нежели учитель — ученик. Теперь ты знаешь, что твоя настоящая мать искренне тебя любила еще до твоего рождения и даже после собственной смерти. Я не знаю, как жизнь твоя сложится дальше, но престол по праву наследия твой. … Строки утекали дальше о более глубоких подробностях жизни Хоры и Чжиуна, но Импеа не может говорить, Импеа не может думать. Вот оно как, всё обернулось. Книжка с глухим стуком выпадает из обмякших рук. Истина лавиной снежной обрушивается на пострадавшего мальчика. По фарфоровым впалым щекам текут слезы… Как давно? Он не заметил. Значит, его когда-то любили, кто-то родной, кто-то следил за ним с небес, кто-то видел все его страдания. У него была семья? Да, маленькая, из двух человек, но была. Юнги трясется весь, не понимая, а что сильнее гложет: обида, боль, тоска, ярость или неприкрытое счастье? Истерика ли? Нет — это избавление. Он отпускает всё произошедшее, он сейчас как чистый сосуд, выливает миру из краёв и сам же ею давится. Ему было это нужно — высвободить эмоции подобно птице, и пусть крылья ее переломаны, она упорно летит ввысь и вдаль, помогая собирать по кусочкам раздробленный паззл.***
Немного придя в себя, омега подмечает, что тот вырванный кусочек блокнота не имеет никакого отношения к дальнейшей отсылке к Рину. Сам бы он этого делать не стал, значит кому-то это понадобилось. И тут мозги потихоньку начинают работать в обратном направлении, и Правитель зовет в свои покои Чоя — верный и преданный друг же должен что-то знать, он же врать теперь в такой ситуации не будет.