Слепая Л.

закрываю глаза, я бегу во сне, это в воде штрихами трав-камышей-акварель на мягком озёрном дне звёздочки гаснут на нашей стене, останавливаю часы все звуки пусть станут молчанием, ты где-то там... улыбаюсь цветам, в них капли прозрачной росы, разложу все наши книги по старым шкафам, боль и печаль оставлю белым стихам нежной лавандовой музыке все теперь будет по-новому... Андрей Ядвинский

      — Мистер Малфой, вы сегодня отлично выглядите! — старшая колдоведьма Саманта Уоллис вошла в просторную комфортабельную больничную палату. Она держала в руке медицинскую карту и впечатляющих размеров букет свежих пионов, немыслимо крупных и белых. — Во-о-от, — протянула она вслух, опуская цветы в воду по соседству с шестью такими же стеклянными сосудами, по-больничному незатейливыми. В каждом из них стояли пышные букеты — белых, розовых, алых, крупных и благоухающих тонким ароматом, перебивающим привычные запахи медучреждения, пионов.       — Доброе утро, мисс Уоллис, — тихо поздоровался Драко, приподнимаясь на руках и устраиваясь сидя, облокотившись на мягкую подушку.       — Ваша оранжерея вновь пополнилась, — весело ответила на приветствие та и, подойдя к нему, взяла за запястье, проверяя пульс. — Как вам спалось сегодня? Жалобы есть? — спросила она, сосредоточенно считая удары сердца и сверяясь с секундомером.       — Жалоба только одна. Я устал лежать тут бревном, подыхаю от скуки и меня утомила эта навязчивая ненужная опека, — он недовольно сморщил нос и отвернулся.       Каждые два часа в его огромную палату приходил врач и проверял, всё ли в порядке. Или заходил кто-то из персонала. Его постоянно щупали, дёргали, взбивали подушки, как немощному, носили какие-то немыслимые деликатесы, говоря, что он должен окрепнуть и набрать вес. Приносили по одному щелчку, стоило только заикнуться, всё, что бы ни взбрело в его уже совершенно здоровую голову. От журналов до шахмат, любой каприз, любая просьба — хоть он и старался быть молчаливым и скромным — исполнялась молниеносно. Такого изобилия и внимания к своей персоне он не испытывал уже давно. Каждое утро ему приносили умопомрачительный завтрак, позже приходил лично главврач Мунго и осматривал его, ласково улыбаясь и обещая скорейшее выздоровление. Потом приходила мисс Уоллис и приносила очередной букет и лекарства, беседовала с ним и старалась развлечь и разговорить.       Роскошная одноместная палата, напоминающая скорее номер в «Ритце», обхождение персонала, его меню, его лечение — все кричало об очень-очень-очень больших деньгах, уплаченных за всё это. Драко не был глупцом и, едва придя в себя и начав мыслить связно, понял, что за этим всем стоит его влиятельный благодетель. Об этом ему, конечно, ещё и сообщали те самые пионы... Он как никто другой знал странную привязанность к этим красивым цветам его невидимого опекуна. Он хмыкал и отворачивался. Его всё это до желчи в скулах раздражало. Что Поттер хотел донести до него? Что ему жаль? Что он жалеет его? Что он извиняется? Что? Что? Почему бы не прийти самому, а не присылать вместо этого бездушные веники, словно в насмешку. Много чести, видимо! На тебе денег, на тебе обращение и, вроде как, на тебе мои извинения.       Ну а как же — Герой! Всполошился поди, когда узнал о том, что Драко сделал с собой. Но так было только хуже, только больнее. Лучше бы он остался там, лучше бы он умер в своей каморке. Что ждало его теперь? Со дня на день его выпишут, и он вновь вернется в свою комнату, в свою опостылевшую серую жизнь, в свою боль. Зачем? Зачем ему эта нелепая забота сейчас, если дальше только страдания, зачем это отложенное мучение? Драко не хотел уже ничего, больше ничего не хотел. Он лишь не переставал сожалеть о том, что кто-то его сюда приволок, что кто-то не дал ему уйти и прекратить всё это чувствовать, всё это помнить. Кто-то продлил его агонию.       Поэтому он без интереса слушал о том, как быстро он идет на поправку, как набирает вес, как хорошо выглядит. Не слушал Саманту с её рассказами о жизни где-то там, за стенами Мунго. Не вникал в рекомендации врачей, не восхищался цветами и вниманием. Его всё тяготило, всё вызывало лишь тревогу и недоумение.        «Что за пытку ты мне устроил, мой слепыш? — думал Драко, разглядывая розовые бутоны. — Что тебе нужно?»       Его измученное сердце предавало его, заходясь аритмичной дробью каждый раз при воспоминании о Гарри.       — Чертов мучитель, благородный рыцарь. Катился бы ты со своей заботой! Сыт я по горло твоей гриффиндорской тупостью! — в ярости он сжимал ни в чем не повинный цветок, кроша его в руке, сминая, рассыпая на пол, как своё собственное сердце, как свою глупую, ненужную любовь. — Катись к чертям, придурок шрамоголовый! Сволочь гриффиндорская, мудак слеподырый. Ненавижу идиота! — мычал он в подушку, мечтая больше никогда не видеть, не знать, не помнить это наваждение! Забыть его навсегда, словно и не было ничего, не было никогда.       Он хотел, так хотел его вновь ненавидеть, презирать, смеяться над ним, унижать... но... Но любил до алых кругов перед глазами, до судорог в пальцах, до боли в висках. Так любил, что, казалось, взорвётся изнутри, выплюнет через рот свое огромное полное нежности сердце, поднимет его с пола и как нищий будет протягивать в дрожащей руке его единственному владельцу. Тому, для кого оно билось, для кого оно готово было остановиться, для кого оно и было создано и имело форму его руки, как идеально совпавшая мозаика. Сердце Драко Малфоя было для Гарри Поттера, только для него оно было создано, только для него одного!       Мисс Саманта Уоллис вышла из палаты, бесшумно прикрыв дверь, и, напевая себе под нос популярный мотивчик, пошла в комнату ожидания. Едва она переступила порог зала для посетителей, как с диванчика вскочил молодой мужчина, ожидавший здесь её каждый день в одно и то же время.       — Ну как он? Сегодня лучше? — как всегда с тревогой спросил Гарри и неловко пытался определить по голосу, в какую сторону ему обернуться.       — Все хорошо, мистер Поттер. Без изменений. Мистер Малфой абсолютно здоров, но подавлен и молчалив. Его физическое состояние превосходно, а вот душевное вызывает беспокойство. Но, вне всякого сомнения, он может, при соблюдении определённых рекомендаций, возвращаться к привычной жизни, — она мягко улыбнулась.       — Я уже говорил сегодня с врачом, и он мне сказал, что выписка назначена на завтра, — ответил Гарри. — Мисс Уоллис, я завтра с утра принесу вещи и всё необходимое, — он кивнул, подкрепляя свои слова жестом, и, попрощавшись, вышел из комнаты ожидания.       В тот страшный, странный и счастливый для него день он, борясь с усталостью и каким-то невероятным онемением, пришёл в себя в палате, обвешанный трубками и шнурами, и долго не мог понять, что произошло и где он. Он даже не смог сразу вспомнить своё имя. Но зато первое, что всплыло в его замутнённой памяти, было другое имя, имя, словно высеченное на его душе.       — Драко, — первое, что произнес Гарри, придя в себя в Мунго две недели назад.       Тогда был всеобщий врачебный переполох, были бесконечные процедуры и причитания, была вся эта мишура, во время которой Гарри метался в постели, привязанный, как буйнопомешанный, жёсткими жгутами к больничной койке. Он выл и грыз подушку, мешал врачам восстанавливать кровопотерю и диагностировать его состояние, он рвался, как дикий зверь в силках, пытаясь избавится от всех, от всего, от себя самого в первую очередь. Он, наверное, испепелил бы и себя, и всё Мунго, если бы были силы. Он бился как птица в этих безжалостных путах, царапая себе ладони и прокусывая в кровь губы... И в этот разгар его непрекращающейся агонии в палату вошла Гермиона. Она положила прохладную ладонь на вспотевшую голову друга и громко, властно, как умела только она, сказала:       — Немедленно прекрати всё это! Гарри! Немедленно прекрати! — она потрясла его за плечи и развернула лицом к себе, жёстко сжимая его нижнюю челюсть. — Послушай, меня! Гарри, послушай. Драко! Драко!       Гарри как по волшебству тут же затих, словно это имя было слово-ключ, слово-триггер, стоп-слово — единственное, которое он услышал. Он распахнул глаза и замер, перестав брыкаться и кричать.       — Драко, — продолжила с нажимом Гермиона. — Он в соседней палате, он может умереть, Гарри. Приди в себя! Слышишь, Гарри. Драко выпил яд. Гарри, ты слышишь меня?       Она видела, как её друг побледнел ещё сильнее, как поджались его искусанные губы, как нервно дрогнули мышцы на лице, словно его пронзила острая вспышка боли.       — Что? — хрипло спросил он.       Язык не слушался его из-за долгого хрипа и крика. Он почти не мог говорить, надорвав связки.       — Гарри, Драко приходил к нам несколько раз. Он приходил ко мне и к Джинни. Я видела его, видела, какой он был, как он страдал. Гарри, такое не сыграешь, ТАК НЕ ПРИТВОРЯЮТСЯ! Гарри, ты понимаешь, о чём я говорю, понимаешь?       Она вновь тряхнула его. Она боялась. Боялась за рассудок своего друга. Но понимала, что остановить все это безумие возможно лишь одним способом — бить в больное место, вызвать в нём прилив эмоций и сил, подстегнуть его, испугать. И теперь она точно знала, чего больше всего боялся её друг, чего больше всего желал, из-за чего страдал так сильно, что не смог совладать с собственной болью и отчаяньем.       — Драко любит тебя. Я это знаю. Я это видела. Что бы ни произошло, что бы ни случилось, я уверена — Драко тебя ЛЮБИТ! Он… он тоже… Гарри, он чуть не убил себя. Врачи до сих пор борются за его жизнь. Ты слышишь, Гарри? Он убил себя, убил, Гарри. Ты понимаешь, что это значит, понимаешь?       — Развяжи меня, — вдруг совершенно спокойным тоном отозвался Гарри. — Развяжи, Герм.       Гермиона отшатнулась и убрала руку с лица друга.       — Хорошо. Хорошо, Гарри, ты меня услышал — это хорошо. Но я не могу отвязать тебя. Не сейчас.       — Отвяжи меня немедленно! — заорал Поттер так, что задрожали стёкла в небольшом оконце палаты. — Мне надо к нему, — уже тише сказал он. — Герм, — тон его уже был умоляющим. — Пожалуйста. Мне надо к нему. Мне надо... Это из-за меня... Он... Я... Мне надо к нему, — его голос дрожал, к горлу подступили слёзы, и он перестал говорить, пытаясь проглотить этот удушливый ком.       — Гарри, ему оказывают помощь. Тебя туда всё равно не пустят. Сейчас тебе надо взять себя в руки. Если ты хочешь помочь, если хочешь всё исправить — тебе надо успокоиться. Тебе надо самому восстановиться, и тогда ты сможешь помочь ему. Только так! — она ещё раз тряхнула его. — Только так, Гарри! — крикнула она. — Я помогу. Все помогут, но ты должен перестать губить себя, перестать себя уничтожать, иначе вы погибнете. Оба, — голос её дрогнул. — Ты нужен ему. Нужен живым и сильным. Слышишь, Гарри? ТЫ. ЕМУ. НУЖЕН. Так приди в себя, чёрт тебя подери!       Она села рядом с кроватью. Осела, потеряв уже все силы, отдавшись обрушившемуся спаду напряжения, сдулась, как шарик.       — Прошу, прекрати всё это. Только ты это сможешь, только ты.       Она шептала и слегка поглаживала его исцарапанную руку.       Пришедший спустя полчаса Рон застал уже спящего Гарри, мирно лежащего под капельницей. И все ещё подрагивающую в кресле рядом Гермиону, а также благостно улыбающегося главврача. Кризис миновал. Рон нежно погладил жену по растрёпанным волосам.       — Малфой жив, — тихо сказал он. — Он в медикаментозной коме пока, но жив. Врачи хлопочут, но говорят, что через пару дней должен очнуться, — Рон поцеловал её в макушку. — Вот идиоты. Что теперь с ними делать, м? — он присел на корточки возле облегчённо выдохнувшей Гермионы.       — Любовь победит, — мягко сказала она, запуская дрожащую руку в густые рыжие локоны мужа. — Я верю — любовь победит.       Гарри больше не метался, не мешал врачам. Он как послушный ягненок исполнял всё, что ему говорят. Уже окончательно успокоившись, спустя пару дней он выслушал рассказ Гермионы обо всех событиях, произошедших в последнее время. Гарри ругал себя за малодушие, ему было стыдно, но он ощущал себя невозможно счастливым. Даже сейчас, несмотря на всё произошедшее, несмотря на то, что его любимый человек где-то в соседнем помещении только-только приходил в себя, Гарри всё равно чувствовал себя так, словно проглотил солнце. Оно светило сквозь него, рвалось наружу через его невидящие глаза и сухие губы. Едва он смог самостоятельно передвигаться и уверился в том, что его магическая сила не пострадала, он под строгим надзором Гермионы и Рона под бесконечное увещевание врачей настоял на своей выписке, но посещал больницу два раза в день. Он договорился со всем руководством Мунго об исключительном отношении и уходе за Малфоем, внеся немыслимое пожертвование в фонд больницы и оплатив все текущие расходы. Гарри ходил утром в Мунго как на работу, проверяя, всё ли исполняется в отношении дорогого ему пациента, справлялся о нем и приносил ему цветы. Он знал, что уже к концу второй недели Драко был почти в полном порядке, что он подавлен и молчалив, но что у него хороший аппетит, и что он часами разглядывает принесённые им цветы.       Гарри ждал. Он ждал всю свою жизнь и готов был ждать сколько угодно теперь, будучи абсолютно уверен, что его ждут тоже.       В день выписки Драко был особенно молчалив и спокоен. Физически он чувствовал себя прекрасно, но внутренне был опустошён. Он не знал, что ждёт его дальше. Куда себя деть, куда пойти. Мысль о том, чтобы вновь вернуться в свою чердачную комнатку, угнетала. У него не было дома, не было сил, не было жизни. Пустой сосуд, разбитый и зачем-то склеенный. Ненужный, одинокий, лишённый осмысленности своего бытия.       Мисс Уоллис как птичка впорхнула в палату и, улыбаясь, положила на кровать стопку одежды.       — Ну вот, мистер Малфой, вы нас и покидаете, — проворковала она. — Надеюсь, при всём моём уважении, что больше мы не встретимся, — уже серьёзно сказала она. — Ваша одежда, — указала она кивком на стопку белья, что положила возле Малфоя.       Он развернул ткань и даже ахнул. Словно кто-то принёс из прошлого часть его гардероба. Идеально подобранный размер. Идеально сшитый и подогнанный под него костюм, чёрный, из лучшей тончайшей шерсти. Легчайшая батистовая рубашка. Темно-синий жилет, бельё, носки, обувь — всё было совершенно, все было подобрано специально для него кем-то, кто знал его досконально, все параметры, все предпочтения — абсолютно всё о нем. Драко с нежностью провёл пальцами по канту дорогой тёплой мантии с тёмно-зеленой подкладкой и верхним креплением с серебряной защелкой в виде небольшого кленового листа.       — Ты... ты... Моя нега... Моя любовь... Всё про меня знаешь. Всё.       Из больницы Св. Мунго вышел высокий юноша, аккуратно причёсанный, стройный, в идеально сидящем костюме и небрежно накинутой прекрасной мантии. Свежий наст скрипнул под его дорогим ботинком. Он вдохнул полной грудью колючий морозный воздух, тряхнул серебристыми локонами, чуть растрепав их — пора было возвращаться к жизни, пора было оставить прошлое в прошлом.