Вроде бы они считают нас условно непригодными Перекрывают кислород, куда теперь идти? Вот-вот и скоро зачитают приговор, обжаловать нельзя Но что же делать, по природе мы Не отступаем, а провалы не приемлемы Мы им поставим шах и мат, лишь дело времени И если будут уносить меня с танцпола Я хочу, чтоб мы кричали в унисон LASCALA - Унисон
~°•°~
Тирела тоже забрали, но увели в другую сторону. Для профбеседы и оказания психологической поддержки, пояснил журналистам таракан-мэр. Эти экстремистские элементы давление на парня оказывали, — кивок в сторону скованных наручниками Ибо и Юры — с этим надо работать, сказал, поскрежетал жёсткими ржавыми крыльями, развернулся и ушёл. За ним кинулись снимающие-пишущие, иные забегали вперёд, тыкали микрофонами и наперебой продолжали что-то выспрашивать. Юру больно пихнули под лопатки, схватили за локти и потащили, он вывернулся, попытался зацепиться зубами за рукав Ибо, но в спину опять прилетело, локоть сдавило, и внутри кольнуло ужасным «а вдруг это всё зря? Вдруг не захочет? И нас просто…». Не додумал. Не захотел. Обернулся, поймал отчаянный взгляд Ибо, тут же сменившийся на спокойный и решительный, устыдился своих страхов, попытался улыбнуться ему ободряюще, хоть так сказать, что в норме, что держится, но губы не слушались, дрожали, и всё дрожало и подпрыгивало, и снова развернули, подставили под вспышки фотокамер, ещё какие-то осветительные приборы, под хлынувшие единым огнём вопросы — один тупее другого. «Кто вам заплатил?», «Сколько заплатили?», «Вы завидовали его популярности? Красоте? Успехам? Статусу?», «Это был шантаж? Вы требовали допуска в башню через сына мэра? Вы угрожали мэру?», «Кого хотели убить ещё?»… Вас, думал и жмурился, когда светили прямо в лицо. Закрыться бы руками, но те стянуты. Выпрямить бы спину, но давят и сгибают — кланяйся, кланяйся, всем кланяйся, проси прощения, кайся, кайся, вымаливай. Юра стискивал зубы и напрягал слух, силясь услышать в хаосе подтверждение того, что Ибо рядом, что не развели в разные стороны. Шли бы наоборот, легче было бы. Но, может, хоть ему? И, значит, надо стараться. Хрен вам, а не проигрыш. Ещё посмотрим, кто кого. Юра ухмыльнулся, и затворы восторженно защёлкали. Бляди. Не те, кто спереди и сзади… Бог их прости, вспоминалось старое. Остановился. Оскалился шире. Распознавшие сигнал, тут же заступили дорогу, блокировали камерами, штативами, микрофонами всех цветов, форм и размеров. Юра провёл языком по корочкам на губах. Не облажаться бы. Давно учил. Набрал воздуха и выдал, как с обрыва в пропасть сиганул: — Не те бляди, что хлеба ради спереди и сзади дают нам ебти, Бог их прости! Журналисты переглянулись. Полицейский над ухом фыркнул. Похуй, подумал Юра. — А те бляди — лгущие, жизнь сосущие, еть не дающие — вот бляди сущие, мать их ети! Забил звенящим голосом последний слог. Тряхнул волосами, повёл плечами и дёрнул полицейских за собой. Пошли, чего встали? Вели так долго, что, казалось, никогда уже не дойдут до темноты в конце этого гомонящего и бьющего светом со всех сторон туннеля. Ошибся. В одном слове. Нет, так надо. Жизнь выпивающие. Вцепившиеся намертво. Паразиты в крепком хитине — хрен тапком раздавишь, ничем не проймёшь. А он стихами по ним вздумал — вообще больной. Скрутили почти к самым коленям, заломили руки. Ступени перед носом так и мелькали, едва успевал ноги переставлять — как бы не врубиться. Сильно расстроится главный таракан, если товар в не совсем товарном виде будет? Или главное — чтоб плясал? Ибо. Где Ибо? Голову держали крепко. Не повернуть, не найти. Так. Стоп, сказал себе Юра. Отставить. Это ещё не конец. Прорвёмся. Надо верить. Ибо. Юра сжал зубы. Звериное копилось и нарастало. Мельтешение шло красными пятнами. Вырваться и в глотку — и рвать, пока не захлебнутся кровью. Раскидать всех, забрать китайца и драпать с ним. Нельзя. Нельзя. Терпи. Жди. Всё ещё будет. Запихнули в машину, кинули, хлопнули дверью, а в неё ещё долго стучали градом, кричали, требовали. Я как в гробу, а это комья мёрзлой земли, подумал Юра, уткнувшись в кожаную обивку. И зомбаки снаружи бьются, прорываются, просятся — они уже вылезли давно, покинули свои стылые могилы и ходят жадные до чужих мозгов, потому что свои сгнили. Нельзя так, одёрнул себя. Они такие же. Живые. Подышал размеренно, досчитал до десяти, отгоняя панические мысли. Ну нет смысла оставлять только одного, если так охоч и до танцев, и до фигурки. Нет смысла никого не оставлять. Их запугивают. Чтобы деморализовать. Чтобы тёпленькими взять и жрать мягких и податливых. А вот кость им в горло. Встанем так, что желудок выхаркают, в своей же гадости утонут. И никакого нытья. Всхлипнул зло, вобрал нос. Мокрый. Потёрся об обивку, растёр набежавшее к уголкам глаз. И когда успел? Подтянул себя, уселся нормально, расставил ноги, зацепился носками за днища сидений — для устойчивости; максимально расправил плечи — насколько позволяли скованные сзади руки. Полицейские погрузились в машину, подняли между ним и собой щиток и повезли. Юра вглядывался в другие с мигалками и очень надеялся, что в одной из них — Ибо. И что всё у него относительно нормально. Ты только держись, повторял как заведённый. Только держись. В участке было кучно. На входе всех обрызгали санитайзерами, измерили температуру и впихнули в душное и забитое до отвала помещение. В поздний вечер воскресенья работы здесь было столько, что некоторые сотрудники тонули под кипами бумаг. И тут же с выражением вселенского страдания вели допросы, составляли акты, отвечали на звонки, неслись куда-то, исчезали в одних коридорах и появлялись из других. Кто-то надрывно кашлял, и, казалось, далеко не один человек. Из какого отстойного фильма про полицию сИстричка позаимствовала эти образы, нервно усмехнулся про себя Юра. Да вряд ли бы она брала такой ужас, кому в здравом уме может нравиться это? В клетке у стены вообще битком. Жались к углам, свисали руками сквозь прутья, а на краю скамьи, прислонившись к стене, сидел бледный человек. Настолько бледный, что уже зеленоватый. Обхватывал себя руками и трясся, стучал зубами и хватал белыми потрескавшимися губами воздух. Кашлял так, что удивительно, как до сих пор не выкашлянул внутренности. У ног валялись пластиковые стаканчики, в мокрых грязных разводах мерцали люминисцентки. Остальные элы липли друг к другу, избегая смотреть на этого. — Соблюдайте социальную дистанцию! — грозно велела им проходившая полицейская и скрылась в кабинете. — Следующий! — крикнули из-за толстенной стопки с документами. Один из тех, что были на скамье, встал было, но тут подошёл полицейский, пнул по ботинкам болезного, тот поднял мутный, явно ничего не соображающий взгляд, и опять опустил. — Ты. Вставай. Иди, — говорил полицейский, — комендантский час нарушал без уважительной причины? Нарушал. Общество опасности подвергал? Подвергал. — Да ему же плохо! Вызовите врачей, — вмешался один из клетки. — Не положено, — отбрил полицейский, — сначала допрос, потом помощь. — Да он же… Юра не дослушал. Его толкнули в кабинет к ещё одному усталому полицейскому. Тот глянул невыразительно и приказал ждать. Да без б, подумал Юра и постарался устроиться как можно более удобно. Получил неодобрительный взгляд, вздёрнул подбородок, ухмыльнулся нагло. Чуть не сказал «что ты мне сделаешь?», прикусил язык. Не бесить. Не время. Вызнать бы, где Ибо, да только как? И что с Тирелом? Атрел с Игрелом наверняка откупятся, чего бы нет? Скажут, что не знают ничего, что они всеми конечностями за тараканов, славьтесь тараканы, и их отпустят, потому что ну смысл тварям удерживать таких тварей, которые ещё и свежее мясо поставляют. Бе. — А я один подозреваемый, да? — спросил хрипло. Полицейский и взгляда не удостоил — продолжил заполнять какие-то бумажки. Юра вытянул шею. А это что у вас, спросил. И снова игнор. Можно было послать, вывести из себя, чтобы хоть как-нибудь, хоть что-нибудь сказал в ответ, но толку? Ну засунут в клетку к другим шпротинам, и дальше что? Заражение и уничтожение, заунывно протянуло в голове голосом Системы. Пошла нахуй, мысленно ответил Юра и принялся разглядывать полицейского. Совсем не такой, как в фильмах про копов, когда если важный начальник, то важно расплываешься по стулу и важно колыхаешься тремя подбородками. И не бравый герой с широкими плечами и орлиными очами. Обычный, в общем-то. В возрасте дядька. С щёточкой чёрных усов. С мешками под глазами — будь это верблюжьи горбы, в таких можно было бы запасы хранить, а в этих что? Запасы недосыпов? Всё, что недосыпалось, складывалось туда. Логично, конечно. И скучно. И причёска у него обычная. Ни туда-ни сюда тёмные волосы, как присыпанные мукой. И чего не бегает с пистолетом наперевес, не спасает элов, а сидит здесь как червь бумажный? Нет. Юра ещё раз посмотрел на волосы. Мучной червь. Спросить его, что ли, как он до жизни такой дошёл? Открылась дверь. Зашёл ещё полицейский. А за ним двое — завели Ибо в наручниках. У Юры отвалилось от сердца. Вскинулся навстречу. «Сиди», — показал взглядом Ибо, а глаза злые и блестят. Не на Юру, нет. Тоже он, что ли, изо всех сил сдерживался, чтобы носом не хлюпать и глотки не рвать? Схватиться бы руками, пальцами хоть, передать часть себя, поддержать. Мы вместе, да? Мы всё ещё вместе. И будем вместе. Назло им всем. Ибо улыбнулся ему. И Юра осветился в ответ. — Веселитесь? — мрачно сказал Мучной червь. — Ну-ну, веселитесь, пока можете. За убийство такого достопочтенного и уважаемого гражданина, как сын мэра, знаете, что светит? Не знаете? Ну так я вам скажу. Сначала суд, конечно. Но в вашем случае он будет быстрым. А потом… потом смертная казнь. Что? Всё ещё весело? — Ага, — сказал Ибо и осклабился. — Всё лучше, чем быть такими тупыми как вы. Такими… слепыми. И жить только ради того, чтобы развлекать и насыщать собой, своей жизнью других. Вот это ни хуа-хуа, подумал Юра. Кивнул восторженно и посмотрел победно на полицейских, усмехнулся. Чё, съели? Полицейские впечатлёнными или ущемлёнными как-то не выглядели. И Юра напрягся, впрочем, стараясь, не особо этого показывать. Но удерживать подбородок задранным казалось уже неуместным. Эти глядели цепко. Мы для них что мелкое хулиганьё, понял — неразумное и эпатажное, типа «выпендрились, и чё?». И ничё. Мы тут, а таракан и рубиновая хрень — всё ещё там. И не думать об этом. Но чем дольше полицейские молчали, тем настойчивее пробивалось паническое. — Так к этому вы тоже причастны? — наконец разродился Мучной червь. — К чему «к этому»? — настороженно уточнил Ибо. Какая разница, подумал Юра, если всё равно уже приговор? — К рассылке в социальных сетях, — ответил Мучной червь. Пиздец, нервно хохотнул Юра, окрысился на возмущённый взгляд другого полицейского. — А чего там? — спросил как можно более незаинтересованно. Неужели сИстричка чего-то химичит? Знать бы что, и как это поможет им? Соглашаться или нет? — Не знаете? — прищурился Мучной червь. «А должны?», — чуть было не спросил Юра, но глянул на Ибо — тот молчал и смотрел непроницаемым взглядом. Окей, помолчим, раз такое дело. Воды бы хлебнуть — вообще всё пересохло. Застыл. Вспомнил диспенсер и пластиковые стаканы, лужи возле него. Того иссыхающего в клетке. Нет, бля. Нет, этого не может быть. Не касались же. Разве что воздухом одним. Это всё паранойя. Зачесалось бедро. Да, бля. Так не бывает. Не может быть. Рано. Не было ж ничего. Никаких контактов. Туалеты. Сегодня. А в тех кабинках до них кто угодно и какой угодно. Покосился на Ибо — вроде не чешется, сидит спокойно, вальяжно даже, лыбится краем рта. Фух, ну точно показалось. Нервное просто. И надо тоже вот так измором брать, чтоб не радовались больно. — Жаль вас, — выдал внезапное Мучной червь и совершенно искренне вздохнул, растёр ладонями лицо, взлохматил и без того какпопалишные волосы, уставился в хмурое зарешечённое окно, постучал ручкой о стопку бумаги, поднял взгляд, и Юра дрогнул. Никогда на него так не смотрели. С верой в победу — да, осуждающе — да, с ненавистью, завистью, восхищением, любовью наконец — да. Но вот такого говна, как сейчас, не было. Да иди ты, застряло в сухом горле. Юра смочил губы языком. Мучной червь вяло махнул рукой одному из конвоиров. — Воды принесите. И наручники снимите уже, — сказал. Ну да, куда они уже отсюда денутся? Некуда бежать. Наручники звякнули. Юра покрутил запястьями. Отпил воды из предложенного пластикового стаканчика. Постарался не вспоминать того, в клетке. Не помирать же теперь от обезвоживания. Не помирать. Прошило холодом. Суд и смертный приговор. И никакого выступления перед тараканьим Нероном, так что ли? Да нет, да быть того не может, чтобы не заинтересовался. Или может? Стаканчик хрустнул. Не только у него. Ибо смотрел в свой и держал его аккуратно, слишком аккуратно. — Ладно, — Мучной червь хлопнул ладонью по столу, — приступим, что ли, к допросу? Как, когда и при каких обстоятельствах… — Кхм, — кашлянул один из конвоиров. — Что такое? — спросил Мучной червь. Да, что такое? Юра с Ибо переглянулись. Выложить всё про тараканов — да хоть прям щас. — Господин мэр просил не допрашивать. Вам же передавали. Сразу оформить и в камеру для… — понизил голос, посмотрел на вытянувших головы Ибо и Юру, и на грани слышимости произнёс: — для смертников. — Я слышал, но мне надо разобраться… браться… браться… не дел… ться… ться… ца-ца-ца. Не слова, а набор букв. Брямкали, бухали сквозь шум в ушах. Увязали в песках, глохли в вате и всё сыпались, сыпались, сыпались, ударяли комьями. Бессмысленные, пустые, тяжёлые, стылые. Да ну нет же, не может такого быть. Ну нет. Юра встал, и его тут же усадили обратно — надавили с силой. Глянул на Ибо — тот кусал губы и смотрел куда-то перед собой и в то же время в никуда. Юра дёрнулся к нему, хотел встряхнуть — опять надавили. Их, что, вот так вот сгнобят здесь? Посадят ещё и в одну камеру с болезным, и всё, и прощай, родной мир, прощайте, деда, Пётя, ебучий Никифоров со своим Кацудоном… все… и… сколько они протянут здесь? Когда и как приведут приговор в исполнение? Да ну нет, не бывает так, не может быть. Не с ними. Юра втянул воздух со свистом и попытался дышать размеренно. Выберутся. Они выберутся. Не зря же Ибо губы жрёт — уже точно целую схему выстроил. Всё будет заебок. Они ведь живы. Не пока, а точно живы. И этих монстров переживут. А Мучной всё говорил и говорил, шевелил губами, сердился вроде. Зашёл ещё один полицейский — потолще и понесчастней, конвоиры вытянулись, Мучной тоже встал, начал что-то втирать про какую-то рассылку, про возможные беспорядки и необходимость допроса, потому что «и впрямь подозрительно», спотыкался на почтительном «их честь» и сникал. Новый полицейский качал укорительно головой, смотрел по-отечески на Мучного, никак на Юру с Ибо, устало отвечал, что приказы не обсуждаются и пора заканчивать, и «опять у нас тело в отделении, можно же было на врачей переложить, пусть бы те и отвечали, а теперь ещё туеву тучу отчётов заполнять и доказывать, что всё по инструкции. Кто допустил?». Сдох. Болезный сдох, понял Юра. Единственное, что понял из всего потока. И они… не сдохнут. А для этого главного всё равно как если бы уже — вон, не смотрит даже. И не потому что ему неинтересно. Может и интересно, а толку, если всё за всех решили, обжалованию не подлежит, и спокойная жизнь явно не стоит того, чтобы выяснять, копаться в этом «подозрительном», «не стыкующемся». Это Мучному чего-то неймётся — жир бока не греет пока, вот и мёрзнет. — А вы… как нас? Голодом или на электрический стул? Или, может, таракану какому скормите? — Юра и сам не понял, как открыл рот и зачем-то озвучил то, что нервно прыгало внутри. Умудрился и зубы унять, чтобы не стучали так явно. Пиздец что-то холодно в дырявой майке и тонкой куртке, хорошо хоть штаны — термо. — Таракану? — спросил Мучной. — Не разговаривайте с ними, — надавил голосом главный. — Почему вообще сюда завели? Сразу бы вели куда надо, — это уже конвоирам. — Так оформить же… что допрос был… и показания, и подписи. — Сами бы и подписали, кто там проверять будет чьи это подписи, — проворчал главный. — А что скажет правитель Норен, когда узнает, что его оставили без представления? — тихо и спокойно, с эдакой ленцой спросил Ибо, облизнул искусанные губы, постучал по ним задумчиво пальцем и ехидно улыбнулся, — или вы и сами не прочь в камере смертников оказаться, а? Ибо подмигнул, а у главного случился застой речи. — Ты… ты… ты… — пыхтел он. — Ага, я, — довольно кивнул Ибо, — дальше что? Он же не в курсе, что его так обделили, и что, подумать только, в полиции подчиняются не ему, а господину мэру? Ай-яй-яй, жалость-то какая — дослужиться до преклонных лет и остаться таким тупым и недальновидным. Что, всё ещё хотите рискнуть своим положением и по-быстрому прикончить нас? Так уверены, что вам это сойдёт с рук? Покажут по всем каналам, как и наше задержание показали. Все видели, и он — уж точно, раз такой любитель фигурного катания. — А с чего ты, сопляк, решил, что правитель не в курсе про вас и что вы ему сдались? — навис главный над Ибо, — с чего ты решил, что не сойдёт, если вдруг и да? Вы всего лишь мелкие сопляки, которые… — Мы такие же граждане, как и все в этой стране! — гневно заявил Ибо и встал, но тут же был усажен обратно конвоирами. — Вы — никто, ясно? — вскричал главный, — вы — никто и звать вас никак. Вы нарушили закон! — Так и вы же сейчас его нарушаете, — вмешался Юра. И тут главный подлетел к нему, замахнулся, Юра зажмурился, но удара не последовало. Между ними вырос Мучной. Нельзя, сказал. Так нельзя. Уволю, прошипел главный, звания лишу. Увольняйте, согласился Мучной, лишайте, да только так нельзя. Можно нам уже пойти, подумал Юра, заколебали. В камере должно быть тихо и без всех этих разговоров ни о чём. Только бы не по разным рассадили. Эти уёбки могут — чисто из вредности. Одиночные. Камеры для смертников всегда ж одиночные. Или нет? Посмотрел на Ибо — тот держал улыбку, несколько кривую, а глаза серьёзные, цепкие. И казалось, что если вдруг что, то и конвоиры не справятся. Дверь хлопнула. Залетел ещё один полицейский — совсем тощий. Ага, на подтанцовке, решил Юра. Вон какой взмыленный и перепуганный, глазами так и мечется. — Там… это… прибыли гвардейцы, — вытолкнул, не продышавшись, и вытянулся. — Кардинала? — пискнул Юра и захрюкал в свой скукоженный уже стаканчик. Представил полицейских в красных мантиях и со шпагами, в шляпах с перьями, засмеялся в голос, на него посмотрели ошарашенно, Ибо обеспокоенно. Дверь открылась снова, и в кабинет всунулись сначала длинные, прощупывающие воздух, усища, за ними жвала, набалдашечные глаза, а потом и всё коричнево-ржавое тело. — Их на выход давать. Мы — забирать, — тело показало щетинистой желтушной лапой на Юру с Ибо. — Вас, — на главного полицейского, попытавшегося втянуться в себя, — кабинет на другой. Объяснительная и допрос вас делать. — Но господин мэр… — Не мэр больше.~°•°~
Самый страшный сон в самом страшном сне. Забыть элементы программы, ёбнуться жопой об лёд в самом конце проката, быть пойманным Барановской на поедании пирожков, увидеть, как тискаются Кацудон с Никифоровым — всё это отходило на второй и третий планы. Никогда ещё Юре не снилось, что он будет сидеть между огромными тараканами в автобусе, под завязку забитом другими такими же огромными тараканами; будут втиснут между их жёсткими телами, смотреть на усатого хитинового водителя и не видеть улиц в окнах — потому что всё закрыто тараканами, утробно вибрирующими, мурчащими почти, каждый с запущенным процессором внутри. И собственное сердце в разнобой этим механическим сверчкам, в унисон другому сердцу — единственному другому живому в этом кошмаре. И пусть и дальше не снится. Потому что это пиздец будет, если да. Одним походом к психологу не обойтись. И вообще неизвестно, как с таким справляться. Ясно одно — отвращение к таким тварям на всю жизнь, и хорошо, если только оно. А ещё они воняли. Чем-то ядовито-химическим. Не сильно, но ощутимо. Ибо сидел, закрыв глаза. Бледный до жути. Коснуться бы. Но никак — мерзкие лапы на руках и ногах. Хоть не смотрят влюблённо тараканы эти — просто везут и везут. Ну да, им же нельзя. Это ж для правителя блюдо. Юру передёрнуло. К горлу подкатило. Он перевесился через тараканьи лапы и задышал ртом часто-часто. Ибо открыл глаза, свесился к нему. Самого его мутило не меньше, держался на чистом упрямстве. Губы — в тонкую линию почти. И больше никогда?.. Буду смотреть, пока… всегда ...в этом мире. — Почему? — выдохнул Юра, сглотнул вязкую солёную слюну, — почему вы это делаете с нами? Со всеми? С этим миром? Ибо выгнул бровь. Спрашиваешь, почему я такой дурак, что донимаю их? Юра пожал плечами. Тараканы изобразили похожее. И засвиристели, затряслись, задрожали лапами. Вот теперь точно блевану, подумал Юра и не блеванул. Ибо держал и его — взглядом, сжатыми губами, спокойствием — ледяным, пусть и шатким, таким, как лёд по весне. Лёд. Он его лёд. И там, куда их везут, тоже будет лёд. И коньки — вот они, в чехлах, в рюкзаке. А плана нет. Импровизация, ага. Произвольная программа почти, хотя совсем не одно и то же. Но ладно, справятся, в тысячный раз уже, наверное, повторил себе Юра, подмигнул Ибо. Тот обозначил улыбку, моргнул попеременно. Юра прыснул. — Я бы вас съесть, — мечтательно проскрежетал ближайший к ним таракан и хлюпнул влажными жвалами.~°•°~
Машенька. Почти обелиск. Инородно сияющий. Странно белый и чистый для этого места. Та самая Белая башня — недостижимая мечта. В тоннах говна. Кругом мусор, налипшие на ворота обрывки газет, чавкающее под ногами смрадное нечто, сжавшиеся, как обугленные, чахлые деревца и где-то там, над мигающей красным вершиной, за километрами смога и куцыми облаками — смутно угадывающаяся луна, как если бы белым мазнули по грязному и тут же брызнули лужей. И никаких охранных постов, колючей проволоки. Ни хрена им это не надо. — Вот же дерьмо, — сказал Ибо. Юра согласно угукнул. Таракан пихнул в спину. Другой похлюпал жвалами у самого уха и засвиристел довольно. Но быстро заткнулся, когда и ему в спину прилетело. Ну хоть сразу не сожрут, подумал Юра. Так себе утешение, конечно. Подошли к башне. Ни окон, ни дверей. Абсолютно гладкая поверхность, разве что чуть шероховатая, как мелок. Юра провёл пальцем — ничего. В спину пихнули возмущённо и заверещали чего-то. — Захлопнись, — сказал Юра. И сам поразился. Ну ок, решил не анализировать. Таракан подвис. Другой что-то ему скрежетнул, потёр лапами поверхность башни. Высветилась красноватая хрень с трещинками. Таракан приложил лапу и коротко свистнул. Красноватая хрень пиликнула и расширилась, открыв ход в башню. А внутри… Автобус был ещё не самым страшным, осознал Юра. Потому что башня кишела тараканами. Они были везде — бегали по белым стенам, потолкам, уходящим вверх лестницам, друг по другу, падали сверху, сбоку, болтались на спинах и дрыгали лапами, пока не подбегали другие, бодали, а то и перебегали по брюхам. А ещё они были чуть меньше тех, которых Юра уже привык видеть в городе. Но гадили, кажется, столько же, если не больше. Под подошвами хрустело. Каким было покрытие пола — хрен угадаешь, плитка там, или сплошное что; всё под толстенным слоем бурого крупного порошкообразного нечто. И тараканы бегали в этом, разносили по стенам, затаптывали картины с изображёнными тараканами же. Но все, как один, замерли, когда вошли Ибо с Юрой. Один увидел позже и шмякнулся перед ними, покрутился на спине, извернулся и встал, приоткрыв сочащиеся влагой жвала. — Хрен тебе, — сказал Юра и для наглядности ещё и средний палец показал. Ибо рядом хмыкнул и вроде уже не глядел отмороженным пионом, который вот-вот завянет. Со влажными жвалами восторженно булькнул. В спину опять пихнули. — Да ты заебал! — отвязался Юра на пихавшего. Тот повертел глазами, протянул лапу и покачал ею. — Вас наверх отвести. Правитель вас сначала сказал отдыхать. И есть, — проскрежетал. — Кого есть? — спросил Юра. Сердце бамкнуло в уши. — Вас, — механически ответил таракан, — есть. Спать. Вас утром представление давать. Правитель красиво хочет. Правитель усталость не хочет. Правитель вкусно хочет. Правитель… — Всё-всё, мы поняли, мы пошли, — сказал Юра, взял Ибо за руку и пошёл вверх по лестнице. Тараканы не отступали. Ну хоть другие не шли, только влажно мерцали жвалами и нетерпеливо переступали на месте. Упавший тоскливо свиристел вслед. — А на крышу можно? — спросил на третьем пролёте Ибо, — воздухом подышать хочется. — Запрещено. Правитель зачем вас крыша знает. И надейтесь не. — Да я просто так спросил, воздух же. У вас дышать нечем. — Надейтесь не. Вот здесь, наверное, и держали тех, кто выиграл «счастливый билет». И хрен сбежишь — ни выхода, ни входа. Точнее, только такой же, как и в саму башню. Тараканья лапа с щетинками — и сим-сим открылся. А если лапу отхреначить? Или только живая, прикрученная к живому брюху действует? И на крышу такой же сим-сим? — Нам нужна тараканья лапа, — сказал Юра, как только их закрыли. Ибо поджал губы и задумчиво покивал. Ага, согласился Юра, я тоже в душе не ибу, где и как мы её раздобудем — по-тихому тут вряд ли кого прирежешь и расчленишь. Пиздец, какой пиздец. Хохотнул нервно. Ибо покосился. — И мы с тобой как Сид и Нэнси, — пропел Юра и заржал. "И ни за что не доживём до пенсии", — допелось и осталось внутри. — Чего? — Бля, прости, песня такая. Про парочку одну... — споткнулся, кхекнул и сказал в сторону: — ну типа преступную. Как Бонни и Клайд, знаешь? Ну типа такого. Бля, подумал, вот это я лажанул. Ибо хмыкнул и осмотрелся. Да, не царские хоромы. Округлая небольшая комната, в которой только и лежать на голом матрасе, неожиданно белом и вроде даже новом — в плёнку запечатан. Хотя, может, и протирают. После. Тараканьими лапками. Шуршат шуршалками, щёточками своими. Готовят для новых счастливых слепцов. В одном углу небольшое корыто и моток туалетной бумаги. И тут же еда на подносе — магазинные сэндвичи и бутилированная вода. Срок годности — не вышел. Но есть эту хуйню, в которой до фига и хлеба, и майонеза, и непонятной стрёмной колбасы? Ещё и рядом с сомнительным корытом. Юра решил, что не так уж он и голоден. Ибо взял только воду, придирчиво осмотрел бутылку, протёр крышку краем футболки и только после этого открыл. Подошёл к двум бадьям. Сказал: о, гляди-ка. Юра не понял. — Это чё эта? — спросил. — Это забота, — ядовито улыбнулся Ибо и снова отпил. Одна бадья была доверху заполнена водой — ещё горячей, но вполне терпимой, чтобы мыться. Вторая — пустая. На полу — ковшик, два белых полотенца и набор одноразовых умывальных принадлежностей: зубная паста, по две щётки, отельные мыльца-таблетки. — Чтобы мы к нему чистые и душистые шли, — сказал Юра. — Угу. По засранным его тараканами коридорам. — Мы как в сказке, — сказал Юра, — страшной такой. Когда попадаешь к лесной ведьме, и она тебя сначала в баньку, покормит ещё, а потом в печку. И надо исхитриться, чтобы её саму на лопату усадить и в печке изжарить. — Мне больше про Ма Ляна нравится, — с непроницаемым лицом сказал Ибо, закрыл бутылку, аккуратно поставил на поднос и плюхнулся на матрас. Ну и правильно, решил Юра и плюхнулся рядом, лёг плечом к плечу, попялился в белый потолок, светившийся по краям. Расскажи, попросил. — Мама в детстве ещё читала. Жил на свете бедный мальчик, который очень хотел рисовать. И звали мальчика Ма Лян. Он пришёл к одному учителю, тот прогнал, потому что, вот ещё, учить за просто так. Мальчик поплакал и заснул. А во сне к нему пришёл старец, всучил кисть и велел рисовать сердцем. И после этого, что бы ни рисовал Ма Лян, всё оживало. Рыбу нарисует — рыба поплывёт. Еду нарисует… эээ… не оживала, но становилась настоящей, всех бедняков накормить можно было. Короче, чудеса творил. Ну и донесли на него. А там был жадный таракан. Ну, не таракан, а типа того, тоже всех гнобил. И захотел он это чудо себе. Ма Лян ему золото стал рисовать, да только всё мало было. Тогда Ма Лян нарисовал парусник и золотое дерево вдали. Таракан сел на корабль, Ма Лян нарисовал ветер и грохнул таракана вместе с парусником об скалу. А сам Ма Лян нарисовал себе берег моря и ушёл по нему от жадных тараканов. Вот такая сказка. — То есть… он создал свой мир и ушёл жить в него? Ещё одна Система? — спросил Юра. — Получается, что так. Суть в том, что он мог нарисовать что угодно для людей, сделать их счастливыми. И если бы им хватило этого, то, может, и таракану никто не донёс. Ху ноус. А ещё я предлагаю... — Что? — Поссать на их стены. И хрен они своими лапками это ототрут. Юра засмеялся. Ибо засмеялся тоже. Как же я буду потом, без разговоров с тобой, подумал Юра. Не скажу всего, что будет потом, не покажу ни моего Питера, ни моей Москвы, не увижу с тобой твой Китай. Не поссу больше на одну стену с тобой. — Как же я буду потом? — подтянулся к лицу Ибо, спросил в губы. — Ма Лян, помнишь? — вложил ответный вопрос. — Давай верить в хорошие сказки?