Вот и всё, я обещаю гореть! Ярче всех и до конца, до конца! Быть собой и ни о чем не жалеть... Вот и всё, просто запомни меня! Зачем и кому Все песни мои? Лететь одному, Сбивая столбы... Такие, как я Живут один час! Запомни меня Таким, как сейчас! Звери - Запомни меня
Высшая степень доверия, или что это? Лежали, смотрели в тлеющий мерным светом по краям потолок. Молчали каждый о своем, хотя внутри зудело, что надо говорить, говорить без остановки, потому что потом ни спросить, ни ответить, но и так хорошо — просто быть и молчать, слушать дыхание друг друга и не слышать скрежет и копошения снаружи. Да когда ж эти успокоятся? Они вообще спят? Кажется, Юра спросил это. Или нет. Потому что Ибо повернулся, закинул ногу на его бедро, притянул к себе и сказал, что хочет его вобрать. Синхронизатор глюканул, подумал Юра. Не так перевёл. — В смысле, «вобрать»? — переспросил Юра. — В прямом, — криво улыбнулся Ибо и посмотрел так, что сердце ухнуло куда-то в желудок. — Хочу тебя. Хочу вобрать. Наползти и сожрать. Унести с собой. Спрятать в карман и никому не отдавать. Даже твоему миру. Прости. — Почему ты просишь прощения? — просипел Юра. Сердце в желудке всё ещё переваривало услышанное. — Ну потому что тебе надо, — Ибо повёл плечом, — и мне надо. Так надо. И я всё понимаю, и хочу, и… и не хочу. — А давай, — Юра облизнул губы, — давай поиграем в игру? Ну или не поиграем. Давай, мы из одного мира? Вот, я приезжаю на зимнюю Олимпиаду в Пекин, а там — ты, поёшь и танцуешь на открытии… — Это вряд ли, — усмехнулся Ибо и завалился опять на спину. — Почему это? — Юра навис над ним. — Агентство, конечно, у меня крутое, но мы только дебютнули, и… там ого-го каких звёзд приглашают. Это ж весь Китай представлять. До хрена честь и ответственность. Нужно быть звездой национального масштаба, а я… — А ты будешь, — уверенно заявил Юра и понял: не сомневается. Этот точно будет. На самой вершине. — Будешь, — повторил, — на самой вершине. Самая звездистая звезда. — Звездистая? — теперь и глазами улыбнулся. Юра выдохнул. — Она самая, — сказал и поцеловал в правый уголок губ. А потом в левый. Высунул язык, проследил им все запёкшиеся ранки, погладил такой же нетерпеливый и дрожащий, углубился. — А дальше? — хрипло спросил Ибо, когда они расцепились. И у Юры по загривку табун мурашек промаршировал. Не сразу и сообразил, что надо отвечать чего-то. Хотелось только целовать, брать и давать, меняться дыханием. Но Ибо смотрел и ждал. — Что «дальше»? — Юра слизал соль с линии его челюсти. Моё, подумал. Облизал кадык, прихватил зубами. И это тоже. Здесь и сейчас. Пусть так. Хочу тоже наползти и вобрать. — Ну ты приедешь на Олимпиаду, а я на открытии — танцую и пою, — Ибо запрокинул голову и дышал часто-часто, — что дальше? Расскажи? — Ты… ты узнаешь меня? — Юра оторвался от вылизывания шеи и заглянул в тёмные глаза. Увидел себя. Тебе тоже больно, понял. Тоже страшно. Ибо сглотнул судорожно и кивнул. — Даже если альтделит? — очень тихо спросил Юра. — Даже если альтделит, — так же тихо ответил Ибо. — Точно узнаю. Не смогу не. И буду ходить на все твои прокаты. И кричать за тебя. — Тебя ж узнают и затопчут. — А я оденусь под тебя. Пусть думают, что это косплей. — Ангелы замучают с предложениями сфоткаться. — Замаскируюсь как-нибудь. Придумаю. Не такие уж у меня и толпы фанатов, чтоб прям переживать. И с твоими разберусь. Короче. Ты меня сбил, — Ибо куснул в основание шеи. Юра сжался. Щекотно. Сказал в тёплое плечо: — Ты будешь приходить на все мои прокаты, кричать и поддерживать, — голос дрогнул. Стоять, подумал Юра. Под веками уже скопилось горячее. — Да. А ты… — так же ломко. — А я буду ходить на твои концерты. Увижу там… И, может, мне удастся просочиться к гримёркам… — Я познакомлю тебя с парнями. А потом мы пойдём смотреть Пекин, и я буду узнавать его вместе с тобой. — И ты, быть может, когда-нибудь приедешь в Питер. Не в рамках тура, а… просто так. — К тебе. — Да. Помолчали. Ибо задумчиво выводил пальцами какие-то фигуры на плече. Палочка, палочка, крючок, точка сверху. И рядом окошко на ножке и две черты под ним. И снова. Раз за разом. Раз за разом. Иероглифы он там пишет, что ли? Знать бы какие. Можно спросить. Но лучше потом. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», — пропелось зачем-то в голове. Откуда это вообще сейчас? Чёрно-белое в покоцанном мире. — Сними это, — тихо сказал Ибо, потянул за куртку, — я хочу кое-что попробовать с тобой. — Пиздец, — выдал Юра и тут же спохватился, заметив недоумение, — не, я согласен. Не знаю, на что, но согласен, но… аааа…. давай. И вроде в душе уже вместе были, и в кровати под одеялом, и без одеяла — видели друг друга, трогали везде, изучали, впитывали; Юра пересчитывал родинки Ибо и восхищался, как чуду из чудес, а Ибо удивлялся тому, что на теле Юры их нет, ни одной. Как это бывает вообще, спрашивал, высматривал снова и всё же находил совсем крошечные, едва заметные — на второй фаланге среднего пальца левой руки, демонстрировал свою — почти там же. Юра хмурился и не понимал — как это так, не было ж раньше здесь, или он не помнил, не знал, появилась, когда был по уши в отборочных, например, а после и времени не было себя разглядывать, да и зачем бы. Ещё и на внутренней стороне бедра вдруг обнаружилась, и на тазовой косточке. И пока Ибо восторгался, Юра думал, что это хрень какая-то. «Как это бывает вообще», — звучало в ушах, впивалось иголками в сердце. Вот так и бывает, что ни у кого никаких родинок на видных участках кожи и не видел — вроде как знал, что, ну, бывают родинки, но то ли не придавал значения, не залипал, как сейчас, потому что фу же залипать ещё на чьи-то отметины, то ли и правда… совсем другой мир. И стеснялся своего тела — такого похожего и не похожего на Ибо. Но нет же смысла в этом, понимал. Обратный отсчёт, и скоро game over. И всё равно паниковал. Хотел и паниковал. Что задумал этот невозможный с маньячной улыбкой и шальными глазами? А, впрочем, что бы ни задумал, Юра уже сказал «да». И на всё бы ему так сказал. Ибо хмыкнул. Снял куртку с себя, помог Юре. Расстегнул ремень на своих джинсах, глянул из-под чёлки. — А, да, я сейчас, — очнулся Юра, вынырнул из майки, взялся за штаны, облизнулся. Сука, как же медленно Ибо тянул за собачку молнии на ширинке и смотрел при этом, не отпускал, кривил губы. — Пойдём, — сказал Ибо, когда встали друг перед другом нагие. — Ты будешь мыть меня, а я тебя. «И это всё?», — хотел возмутиться Юра, но прикусил язык. Понял по тяжёлому взгляду — далеко не всё, только начало. Внутри плеснуло жаром и налилось, уши жгло. Хорошо, что скрыты под волосами. Плохо, что у него тоже. Но бледные щёки порозовели — так, будто это и не они, а отсветы от Юриной куртки, сброшенной на пол. И глаза блестят. И там уже рад, очень рад. И Юра рад, очень. И странно так — обкладывать всех хуями легко, запросто вообще, а признаться себе, что стоит на парня, назвать всё своими именами — у меня член, и у тебя член, давай дружить членами, — сложнее. И он смотрит — и членом своим (ну да, снизу-то плохо видно, что там в глазах, надо вот так), и сам смотрит. — И долго мы так стоять будем? — прошептал Юра, почесал себя за локоть. Не то чтобы чесалось, а так, захотелось чего-то. И говорить — непременно шёпотом. Ибо мотнул головой и продолжил смотреть. Юра перенёс вес с одной ноги на другую. — И чего ты смотришь? — Вбираю. — А. Ну вбирай, — Юра улыбнулся и расправил плечи. Поднял голову, шагнул ближе, приблизился к уху, хмелея от собственной решимости и охуенности. — А ещё чего-нибудь делать будем? — Будем, — сказал Ибо. Извернулся и поймал его губы, поцеловал жадно, прижался всем собой, потёрся, застонал и укусил в основание шеи, а потом досталось и ключице, и соскам — чуть нежнее, но Юра закрыл себе рот рукой, другой схватился за Ибо, а после переместил ему на затылок, направляя, сгорая от желания и стыда. Содрогнулся от россыпи щекотного удовольствия, когда Ибо легко рассмеялся ему в солнечное сплетение и прикоснулся наконец к члену — обернул пальцами и задвигал. Блядь, да! Юра толкнулся раз, другой, вспомнил сквозь накатывающее вязкое тёплое, что он тут вообще-то не один — взял тоже, огладил, размазывая влажное, приласкал, и тут же другая мысль пришла. Не давая себе передумать, Юра подвигал ещё, а после поднял ладонь ко рту и, смотря в глаза Ибо, провёл по ней медленно языком, зажмурился, показывая — было вкусно. Ибо кашлянул. — Ты на кота похож, — сказал. Потянулся ко всё ещё раскрытой ладони и облизал её, вобрал каждый палец по очереди, и снова втянул в поцелуй. Юра вздрогнул и излился. — А ты? — спросил, целуя висок. — Ты же не… погоди, я счаз. — Конечно, — Ибо расплылся в довольной улыбке и подтолкнул к бадье. Забрались. Вода уже почти остыла. Не посидишь в такой расслабленно. Но им и не надо. Стояли тесно друг к другу. Прочерчивали невидимые линии, пути-дороги. Ибо набрал в ковш воды и полил Юре голову, плечи. Намылил руки, взбил пену, облачил Юру в неё. Белые пузыри лопались на белой коже, а Ибо разводил новые, мыл везде, куда только мог дотянуться и даже там, куда Юра и думать не смел — кружил возле, надавливал. Юра держался за его плечи и сходил с ума от странных ощущений. — Я не буду, — опустив взгляд, сказал Ибо, — здесь нет ничего… такого… и я боюсь… не хочу больно тебе… да и мне, наверное, — хохотнул нервно, — понимаешь? Юра кивнул и закусил губу. Стон всё же сорвался. — Но я хочу, так хочу, — горячечно шептал Ибо, — если бы ты знал как. И тебе, и чтобы ты… Голос у него уже дрожал. И сам он дрожал весь. И Юра дрожал. И член пульсировал. — Я знаю, — прохрипел Юра, — я тоже хотел бы. Хочу. Очень. Всего тебя. По-всякому. Олимпиада, помнишь? Пекин? Я буду там. Буду. Ты только… ты тоже будь, ладно? Пожалуйста. Будь. И пусть без меня. Юра кинулся его целовать — зло, яростно. Отчаянно. Веки жгло изнутри. Стоять, кричал мысленно и жмурился до боли. Душил всхлипывания, рычал в мягкий рот и тонул в ответной жадности. Пошатнулся, когда Ибо толкнул его на край бадьи — усадил, развёл ноги и расположился между ними, зафиксировал руки кандалами своих пальцев. Терминатор, ошалело подумал Юра, а после все мысли отшибло, заблокировало, потому что Ибо тягуче медленно облизал розовым языком свои распухшие уже пунцовые губы, а потом этим же языком провёл по всей длине Юриного члена и вобрал. Окончательно и бесповоротно. И, кажется, целиком и полностью. Юре сверху не видно было. Только двигающийся белый затылок. Но по ощущениям — не только весь член, но и всего Юру. Присвоил. Себе. Вобрал и забрал. И Юра согласно вбирался и забирался, мечтая, чтобы это никогда не заканчивалось. А если и да, то повторялось. И он бы не жадничал, он бы и не на каждый день, а хотя бы изредка. Хорошо. О-ху-ен-но. Да. Да. Да. И ещё раз да. Юра подкинул бёдра, и Ибо закхекал, отстранился, вытирая слёзы. — Полегче, — проскрипел, — у меня в этом опыта… — Прости-прости, — зачастил Юра, — просто… — Я знаю, — подмигнул Ибо, — и мне нравится, что тебе так нравится. Вернулся к прерванному. И Юра снова тонул. И мучился. «У меня в этом опыта»… Нет вообще или мало? Гнал от себя. Малодушно радовался, что не дал договорить. В этом мире он его и только его. Дурацкая ревность. И с чего бы? Ну было и было. А лучше, чтобы всё же не было. Но будет же? И не с ним. Но сейчас же с ним. Так чего тогда? Ничего, зло отвечал себе Юра, смотрел на затылок, и всё же высвободил руки, зарылся пальцами в белые волосы (что как лепестки пиона), направил чуть. Я счаз, сказал. Угу, отдалось вибрацией в член. Юра отнял руки, но Ибо не отстранился — проглотил всё. Ни хуя себе, расслабленно подумал Юра. Сполз к нему и благодарно сцеловал всё, что ещё оставалось. Как же я тебя, прижался губами к гулко отсчитывающему сердцу. Спустился ниже. И тебя, выдохнул в налившуюся головку и вобрал сам. Присвоил. Теперь я часть тебя, а ты — меня. Будешь.~°•°~
Проснулись от копошения, скрежета и тихих восторженных треллей, переходящих в присвистывания — над ухом, над головой, сбоку, со всех сторон. Ибо вскрикнул и выругался. Юра открыл глаза и закрыл обратно. Подышал, приходя в себя, вспомнил холод льда, нащупал руку Ибо, сжал и только после этого снова открыл глаза. Твари нависали и двигали слюнявыми жвалами, подрагивали ржавыми телами, потирались друг о друга и смотрели преданно, просительно. — Чего вылупились? — буркнул Юра, — пшли вон. — Мы смотреть. Ночью. Вы красиво делали, — ответил один, и со жвал его устремилась вниз слизь. Отростки по бокам распухли и подрагивали. Юру передёрнуло. Вот же мерзость. И тут до него дошло. Он уставился в неверии на обступивших их тараканов. Грёбаные вуайеристы. Они что делали? Юра запыхтел, подбирая слова. На ум ничего, кроме «ну вы пиздец обдолбанные» не приходило. — Что, с порнушкой совсем плохо? Не додают? — спросил Ибо. — Порнушка? — тараканы застукались глазами, зачесались. И скрипели, скрипели, скрипели. Ибо ухмыльнулся. — Ну, порнушка, знаете? Вот как вы на нас смотрели, некоторые такое снимают на камеру. Чтобы потом можно было смотреть и пересматривать. — У нас такое… цццц…. Нельзя делать…. Цццц… запрещено… цццц…. Только у вас смотреть… цццц…. И у нас… цццц…. Не красиво. Вы — красивые есть. Такими как вы…. Цццц… стать… цццц, — тараканы всё цыкали и цыкали, скворчали, и Юра с удивлением понял, что это они вроде как… жалуются? Мелькнула сумасшедшая мысль. Юра выровнял дыхание, вот бы ещё сердце так не стучало. — А вы… наверное, можете стать такими же как мы, — закинул на пробу. Тараканы прекратили шебуршать, вытянули набалдашники глаз. — Ну, если вы пустите нас на крышу, то мы всё устроим, — сказал Юра. — Даааа, — лениво протянул Ибо, словно одолжение делал, — все же знают. А вам опять не говорили, да? Тараканы закачались в нетерпении. Юра едва удержался, чтобы не переглянуться с Ибо. Хмыкнул типа он всё понимает и очень сочувствует несчастным обделённым. — У вашего пропуска между мирами есть ещё одна функция, — сказал Юра. — Исключено. Цццц, — встрял один таракан, но другие выдавили его за линию тесного круга и заурчали. Ух, процессоры. Ибо раздражительно отмахнулся рукой. — Мы вообще не про это, — сказал, — если знать, как и куда нажимать, то можно запустить процесс превращения, трансформации, перехода из одной формы в другую. И тогда вы будете как мы. Здорово же, а? И на коньках как мы, и в танцах как мы, и всё как мы. Тараканы урчали и вибрировали. Думали. А Ибо потягивался, футболка задиралась, открывая бледный живот с родинками, крутил головой, разминая шею, выпячивая и без того торчащий кадык, поглядывал на тараканов из-под ресниц и закусывал нижнюю губу. Вот же засранец, нервно смеялся про себя Юра, хотел было подыграть, но понял, что запорет, потому что может вот так включаться только на льду, и то — там не специальное, а то, что идёт изнутри, он становится тем, что показывает, вытаскивает из себя, обнажаясь лишь там. А Ибо как по щелчку пальцев — вот он был перепуганным, и вот уже вовсю заманивает тварей. И те в восхищении, и Юра в восхищении. Как бы не сожрали. Не сдержатся же. Вон как смотрят и покачиваются, в транс впали. — Ццццц, — возмущённо зацыкало за сомкнутыми рядами. — Цц, — горестно поникли усами и лапами. Расступились. Подвинули поднос — теперь там стояло две банки йогурта и две бутылки воды. Сменили и умывальные принадлежности. Постояли возле стены в жёлтых потёках, заглянули под перевёрнутый таз, поскрежетали между собой, обернулись. Ибо улыбнулся и пожал плечами. Юра показал фак и тоже улыбнулся. Тараканы поцыкали. «Ну что с этих взять», — почудилось Юре в этом. Ну да, феи не только летают, а пионы не только благоухают. И вообще — от многих только дерьмо и остаётся. А эти при жизни его разводят и чего-то ещё удивляются, когда прилетает ответка. Один из тараканов чего-то понажимал на стене, та осветилась красным под его щетинистой лапой, а после, загудев, вся пошла рябью красных помех. И когда выключилась, опять стала мертвенно белой, таз с подарком исчез. Ну вот, подумал Юра, а мы так старались.~°•°~
Вели всё по тем же замызганным коридорам. И Юра всё гадал — отчего не запустят такую же уборку, как в их карцере? Казалось, что отгадка на поверхности, но никак не мог нащупать. Отвлекался на Ибо рядом — смотрел и запоминал. Соглашался на боль потом, только бы этот образ и всё, что с ним связано, осталось с ним навсегда. Шорох и скрежет тараканьих ног и тел раздражал, но уже не так, как в первые дни, не пугал. Вот эти всё равно ничего им не сделают, не посмеют, а с главным они и сами разделаются. И не думать о другом, не подпускать. Ибо косился на него, сжимал руку в руке, а губы у него сделались совсем маленькие. Словно и не было ночных поцелуев. Словно и не смеялся ещё утром. Собрался. Решительный. В мозгу пробовало метаться паническое «что мы будем делать, что мы будем делать», Юра кусал себя за внутреннюю сторону щёк, встряхивал чёлкой, «пошли нахуй», думал яростно. В последнем из коридоров, по ощущениям на самом верху самой высокой башни, заметил ответвление. Может, туда. А, может, и нет. Шанс только один. Не проебать бы. Последняя стена мигнула красным и открыла проход в большой зал, в центре которого сиял каток. Чуть поодаль, на возвышении у огромного, переливающегося всеми цветами, дивана — белый помост, окружённый софитами. Это Ибо будет там, а я внизу, похолодел Юра. И диван. Для кого такой огромный диван, для какой твари? Твари поменьше оживлённо стрекотали, цыкали, выводили трели на трибунах. Заполнили собой всё до самого потолка. Иные залезли на перекрытия, скособочились у проводов и свисали сверху, рискуя рухнуть на тот же лёд в любой момент. И все как один радостно засвиристели и заурчали, когда конвой ввёл Юру с Ибо. Поднялись по ступеням на помост. Тараканье море волновалось. Ещё немного и грозило выйти из берегов — перехлестнуть через ограждения на катке и добраться до помоста. Юре стало дурно. Пожалел, что всё же съел йогурт. Но тот не просроченный был. И всяко лучше вчерашнего сэндвича. Ибо до боли вцепился в его руку. И это держало, рассеивало подступающую тошноту. Юра вдавил ногти в его ладонь. Я с тобой. А ты со мной. Мы вместе. Обвёл взглядом беснующуюся толпу. За всей этой копошащейся ржавой массой выходов не видать. Ни единого. Это ещё не пиздец, всё же покачнулся, ощутил под спиной плечо Ибо. Зал благоговейно стих. Вползало. Шуршало по стене десятками ног. Несло сочленения. Огроменное. Гигантское. Тело. Плоская многоножка в золотой пыльце. В броне, инкрустированной сверкающими камнями. Юра не удивился бы, окажись это бриллиантами. Кто-то засмеялся. Звонко и отчаянно. Икнул и засмеялся снова. Это он сам. Одной рукой держался за Ибо, другой — за свой живот и сгибался от раздиравшего хохота. Многоножка замерла. — Уродливая тварина, — выдал сквозь смех Юра, — да сколько золота не нацепишь, сколько нас не сожрёшь, как была уродиной, так и останешься. Что, небось и картины малюешь? Гаааадость, — протянул он и вывалил язык, — фе. Многоножка подобралась и так быстро метнулась к ним, что Юре снова стало страшно. Он даже не понял, как умудрился всё же не зажмуриться и устоять на ногах, когда эта махина нависла над ними, развела в стороны мерцающие зазубренные жвала и щёлкнула ими у самого лица. На куртку капнуло желтоватое и химически воняющее. — Я тебя может так сейчас и съесть? — спросила неживым голосом. — Ты с чего взять решил, что говоришь? Мы — вас лучше. Мы — вас сильнее. Вы — слабые. Вы — забавные. Но скоро уже скучные. Многоножка вытянулась. Указала тремя рядами передних правых на них. — Их сейчас съесть? — спросила громко. Тараканы разочарованно и испуганно застрекотали, зацыкали. — Нас же они убить хотят решили, — сказала громче. Тараканы дружно ахнули. — Нет, — возразил Ибо, — не было такого. В тот раз того сына мэра мы случайно, мы не хотели. Он сам напал. У нас не было выбора. Мы защищались. Не можем мы всех вас так же, как и его… — Ты мне что вправляешь? — ласково почти, — мы вас всё знаем. И как в соцсетях вы. Больше кто? И только как барьеры обход сделали? Многоножка опала и заструилась по полу, покружила по стене и стекла на диван. Белая поверхность за ней замерцала красным, и в этом мареве возникли окошки сообщений, а в них — история всех переписок с сИстричкой. И даже та, которой ещё не было в телефоне, а только в том доме, в первую ночь.«Вирус захватил всё. Руководит всем. Тяжело пробиться». «Сохраняйте благоразумие. Не выделяйтесь. Тревожно». «Система выражает сожаление. Системе пришлось выдернуть вас из ваших миров». «Система просит вас найти ключ-карту и разбить её». «Система выражает сожаление…» «Система просит…» «Системе больше не на кого…»
Мигнуло и исчезло. Сколько у неё осталось неповреждённых участков? Сколько ещё этому миру? Скучные, сказала многоножка. Уже скучные. Этот мир почти сожрали. Пора в другой. Быть может… Юра содрогнулся. Нет. — И что? Не будешь даже смотреть? — спросил. Язык слушался плохо. Жвала многоножки потёрлись друг о друга. — Почему же? Смотреть буду. После вы такие вкусные есть. Одежду менять, лицо надо красить? Там, — указала вниз, — гримировать делать. А дальше скрежет тараканам, стоящим возле Ибо и Юры. Те подтолкнули в спину. Вот он шанс, решил Юра. Посмотрел на Ибо, улыбнулся ему. Не реви, приказал себе. Ты сможешь. Мы сможем. — Ю кэн ран, — сказал, пока шли через тараканьи ряды, — ай кэн дэнс. Афте. Вин зе тайм. Зей синк зэт ай эм — итс ю. Энд ю ран. Ап. Джаст ду ит. Я... аищитеру, знаешь? Спасибо, что это ты. — Нет, — выдохнул Ибо. — Я не… вонт лив ю. Ни ради этого мира, ни ради ещё какого. И я тебя. Спасибо. Саранхэ. — Ты дебил, — прыснул Юра, — я знаю это слово. У меня подруга по кей-попу тащится, забыл? — Нет, — мягко улыбнулся Ибо, — я знаю. И нихонго тоже. — Выпендрёжник. — Итс ми. — Ты должен. — Никому и ничего. Только тебе. — Если… так надо, понимаешь? — Окей. Их завели в закуток, огороженный синим брезентом. На одном покосившемся столе кренилось зеркало. Светилась половина лампочек. Тускло. Разбросанные кисти, баночка с пудрой вперемешку с пылью — бежевое, прибитое серым. Грязные ватные диски. Рассыпавшиеся тени. Нити волос, застрявшие в расчёсках. Светлые, тёмные, розовые, синие, зелёные. В каком состоянии сюда приходили? Надеялись ли ещё на что-то или уже нет? О чём думали, когда наносили румяна, подчёркивали скулы хайлатером? Их никого нет. А они — да. Пока ещё да. — Ты будешь сидеть здесь, — сказал Юра, — потом ран, айл дэнс. Андерстенд? — Да, — ответил Ибо, обнял, вжал в себя, уткнулся носом в шею. Под рёбрами горело и рвалось. Ибо отстранился, заглянул в глаза. У самого они были уже мокрые. А кончик носа — розовым. И губы — солёные. По брезенту скрежетнули. Просунулась тараканья голова. Юра кивнул. — Он здесь побудет, можно же? — спросил. Таракан ничего не ответил. Значит, можно. Юра сел на шаткую скамеечку. Вытащил из рюкзака коньки. Огладил лезвия. Блеснули. Поднёс к лицу. Спасибо, сказал в чёрное мерцающее крошево на ботинках. Это и за тебя будет, чтобы тебе там было спокойно, подумал. Снаружи уже нетерпеливо гудели, топали складно. Юра шнуровал коньки. Проверял, чтобы всё нормально было, петелька к петельке. Дурнота отступила. И ком в горле уменьшился. Не давило. Губы всё ещё жгло фантомными поцелуями, по венам же бежал холод. Загляни, всковырни, а там — ртуть, яд для всех, кто будет жрать. Смертельное оружие. Я — смертельное оружие, отвлекающий манёвр, ледяной тигр, мать вашу, русская фея. Уже на выходе посмотрел на Ибо. Поднял большие пальцы вверх. Тот глядел угрюмо, но дрогнул уголком рта, шагнул навстречу и остался. Шевельнул безмолвно губами. Я же не понимаю, застонал мысленно Юра. Я запомню тебя, подумал. Обязательно запомню. И это не сломит меня. Ничто теперь не сломит. Таракан цокнул недовольно. Иди в пизду, окрысился Юра, дёрнул плечом и отвернулся. Двинулся. Ну вот и всё, ударило в груди. Да посрать, стиснул зубы. Глянул мельком на зрителей. Хмыкнул своей правоте. Он им так вжарит, что не то что смотреть по сторонам, дышать не смогут, захлебнутся своей же слюной. Снял чехлы, открыл дверцу, вышел на лёд, вскинул руки. Многоножка подалась вперёд, пожирала милипизерными кругляшами, со жвал сочилось. Фу, блядь, мерзость. Не страшное. Пакостное. Гниль в золоте. Засравшая всё, до чего добралась. Музыка не шла. А, да, хлопнул себя по бедру. Подъехал к бортику, перегнулся, выудил рюкзак, а из него — телефон. Ну, не подведи. Пиздец будет, если и в этом Система крякнулась. Выдохнул. Трек нашёлся. Выехал в центр катка. Положил телефон в карман куртки и так, в кармане нажал плэй. Грянуло. Юра ринулся вперёд. Как бы я хотел, как бы хотел, чтобы вы сдохли все. Сдохли так же мучительно, как и ваши жертвы. Чтобы вы так же усыхали, не в силах вздохнуть, позвать на помощь. Умирали на порогах больниц, стучали в закрытые двери, метались по засранным коридорам и не могли найти выхода. Чтобы вы так же верили и погибали обманутые. Взбирались и падали, разбивались насмерть, в лепёшку, в мерзкую хлюпающую лужу, в ничто. Сдохли в мучительной агонии. Юра взлетал и рассекал коньками воздух, взрезал лёд, заворачивался в тройной аксель и разбивал тараканьи агапэ в труху — так они слаженно вдыхали и выдыхали при каждом прыжке. Многоножка и та — свесилась со своего возвышения, повисла, зацепившись за диван задними рядами ног. Смотри, тварь, смотри! Юра крутил бильман и представлял, что ввинчивается в сочленения, раздирает их и расшвыривает. Старался не думать о том, что пока все смотрят на него, где-то в этой Машеньке ввинчивается в коридоры Ибо — пустые, должны быть пустые, потому что все здесь. Получится. У него всё получится. У них получится. Прыгнул, и лёд прыгнул вместе с ним. Что за хуйня, не понял. Едва не улетел, но сориентировался и посадил как надо. Разогнался, заходя на следующий элемент. Лёд прыгнул снова. Юра коснулся его рукой, уходя от падения. Рядом шмякнулся один из тараканов, прежде висевший на проводах, засучил ногами. Юра объехал и чуть не налетел на другого, упавшего перед ним при следующем прыжке катка — затормозил так резко, что таракана обсыпало крошкой льда, а каток всё содрогался и содрогался, тараканы ссыпались с трибун, словно их что вытряхивало. Многоножка обернулась вокруг помоста, вцепилась передней частью в диван и верещала бензопилой, рассыпая золотую пыльцу. Юра уже ни черта не понимал — всё превратилось в мешанину из ржавых тел, скрежета и механического визга, и под всем этим рвущееся из динамиков в его куртке I wish you well, wish you well in your agony. Тараканы падали и переворачивались, бежали куда-то, стукались друг об друга и снова падали. Юра едва успевал уворачиваться, но на него никто не нападал — им было не до этого. Что-то происходило снаружи. Что-то, что сотрясало могучие стены, посылало по ним красные сети и сеяло панику. Юра очень надеялся, что это не конец мира. Но что тогда? Выключил трек и прорвался к бортикам и лихорадочно шарил взглядом по копошащейся свалке, намечая пути, как вдруг его схватили за куртку на спине и дёрнули. Юра взмахнул руками и развернулся. Ибо. Сучий китаец вернулся за ним и улыбался так, как будто вокруг не творился настоящий пиздец. — Твоё? — Ибо поднял руку с зажатым в ней рюкзаком. Юра ошалело моргнул. Отмер. Подтянулся, перемахнул через бортик, бросился расшнуровывать коньки, боясь, что в любой момент сверху упадёт какой-нибудь таракан и раздавит их, обездвижит, лишит последнего шанса. Пальцы не слушались, сбивались. Ибо присел рядом и помогал. Кеды зашнуровывали в четыре руки, стукаясь лбами при каждом толчке. Сорвались и побежали, и в ту же секунду туда, где они только что были, рухнула многоножка, обдав облаком золотой пыли. Поднялась резво и завибрировала, разевая жвала, вытягивая длинные прозрачные отростки с бурлящими в них ржавыми пузырями. Юра бежал за Ибо, держал его за руку и нет-нет, да оглядывался. Многоножка струилась за ними, расшвыривала сыпящихся перед ней тараканов, хрустела их панцирями и скрежетала десятками ног. От этого визга закладывало уши. А ещё Юра очень боялся, что рано или поздно, но они упрутся в запороленную стену. — Нам надо вернуться, — прокричал он. — Что? Ты спятил? — отозвался Ибо и рванул в следующее ответвление. Туда они вообще бегут или не туда, хер понять. Многоножка брызгала слюной и рассерженно звала. — Надо! — крикнул Юра, выдернул руку и помчался обратно. Сам не верил в то, что делает. Но иначе не выбраться. Ибо нагнал его. Ну ты и пиздюк, сказал и расхохотался. Крылья. Юре казалось, что они обрели крылья и попутный ветер в спину. Многоножка радостно уруркнула, поднялась на задних ногах, раскрыла передние, упёрлась жвалами в потолок. Тупая тварина, подумал Юра, дал знак Ибо, и они проехались на коленях под вибрирующим бледно-желтым брюхом и вонючим жирным задом с налившимися растопыренными отростками. И пока многоножка разворачивалась в тесном коридоре, они выискивали в толпе поверженных тараканов самого безопасного — того, кому перешибло все ганглии, превратило в мокрое место, и он не вопьётся в шею или куда ещё. Нашли. Юра дёрнул горловину рюкзака, вытащил коньки, дал один Ибо, другой себе, и они принялись рубить тараканью конечность. Многоножка уже опала как надо и подминала под себя новых паникующих тараканов. Что ж ты не отдашь приказ о захвате, думал Юра, выкручивая конечность. Хочешь самолично поймать и слопать? Эффект охоты? Скучно тебе, тварь? Вот и развлечение подвалило, да? Конечность хрустнула. Оторвали. Вовремя. Многоножка, растеряв большую половину золотой пыльцы и теперь просто желтушная, неслась к ним. И тот же финт не проделаешь — всеми ногами была на полу, не приподнимаясь и на одни передние. Ну ладно. — Да? — спросил Ибо. — Да, — ответил Юра. Многоножка неслась на них, они на неё, перепрыгивали через падающих тараканов, подныривали под летящими другими. И когда уже многоножка довольно урурукнула в очередной раз, приветственно раскрыв сочащиеся жвала, Юра с Ибо оттолкнулись от пола, запрыгнули на неё и пробежали по ходящему ходуном и поднимающемуся телу. Скатились, едва успев увернуться от накренившейся назад, изогнувшей голову. Воткнулась жвалами и прозрачными копьями в собственный зад. Заверещала так, что стены пошли новой рябью помех — и не понятно, от того, что сотрясало их снаружи, или от зашкаливающих звуков внутри. Размышлять над этим было некогда. Юра бежал и задыхался. Лёгкие жгло. Вот и нужный поворот. Вроде бы. Ибо завернул первым и дёрнул за собой. Здесь было темно и тихо — не считая вспыхивающих красным и гаснущих стен. Туннель уводил всё выше и выше — без ступеней, постепенный подъём пола. Заворачивался улиткой, и Юре уже начало казаться, что конца этому не будет. Круг за кругом, круг за кругом — под загнанное дыхание и барабан сердца в ушах. Тупик. Упёрлись. Гладкая стена. Юра поднял тараканью конечность. — И куда её? — спросил. Ибо пожал плечами. — Просто приложи её уже куда-нибудь, — схватил Юру за руку и приставил тараканью конечность к стене. Стена задумалась — осветилась под щетинками бледно-красным. Юра затаил дыхание. А что, если и правда только на живую реагирует, а на дохлятину не будет? Всё подпрыгнуло. Под конечностью вспыхнуло, и стена отъехала. Юра с Ибо шагнули внутрь, за спинами щёлкнуло, а в лицо пахнуло химическим смрадом и восторженным рокотом сотен тел. Таракашки. Куда ни глянь. Устилают все поверхности. Качаются на паутинчатых качелях и капают слюной. Держат задними лапками золотые мячи и капают слюной. Вымазались в красках на холстах и залили слюнями. Подпрыгивают при каждом толчке и свиристят весело, брызгая слюнями. — Ёбаный детский сад, — выдал Юра и спешно засунул оторванную тараканью конечность в рюкзак. — Еда? — спросил тонким голоском один таракашка и подбежал к Ибо, поднялся на задние лапки, передними прощупал его ногу, глянул умильно большущими мерцающими глазами. — Нет, — выскрипел Ибо. Кашлянул, прочищая горло. — Не еда, — повторил. — Мы ядовитые. Яд, понимаешь? Съешь, и животик будет бо-бо, болеть будет животик. Хочешь, чтобы животик болел? — Нет, — ответил таракашка, — животик болеть не хочу, — задумался, поморгал, наклонил глаза вбок. — Играть? — Ага, — широко улыбнулся Ибо и подмигнул. — Играть. В исследователей. Найти путь до большого красного камня на крыше и провести нас к нему. Кто первый найдёт путь и отведёт нас, тот и выиграет. — Что выиграет? — спросил другой таракашка. Остальные заинтересованно молчали. — А это я скажу уже после того, как игра будет закончена. Сюрприз будет. Внезапный подарок. — Игра потом другая будет? Старший братик игру другую делать будет? — Делать будет, — заверил Ибо и погладил таракашку по лапке, которой тот всё ещё опирался о его ногу. Вот эта да, только и смог подумать Юра. Таракашки урчали. И тут за спинами щёлкнуло. Стена осветилась красным. Ибо метнулся в сторону, утянул за собой Юру и шепнул быстро таракашкам: «Игра началась. Прятки». Растянулись на полу, Юра зажмурился и закрыл кулаком рот — десятки маленьких лапок прошлись по его спине, вскарабкались и закрыли собой. Что-то вползло в комнату, грузно бахнуло и скрежетнуло. Таракашки синхронно просвиристели ответ. Скрежетнуло уточняюще. Довольные тонкие трели таракашек. Проскрежетало ближе, прошло совсем рядом. Спросило снова. Таракашки поцыкали и уруркнули. Скрежетнуло и удалилось. Стена щёлкнула, и спине стало свободно. Они поднялись. Таракашки глядели радостно и подрагивали задними частями тел. — Молодцы, — похвалил Ибо, — а теперь следующий этап. Ну, кто самый-самый исследователь? — Мы! Мы все! — ответили таракашки. И опять один выбежал вперёд, потёрся о ногу Ибо и спросил: — Мы вас точно нельзя есть? Вы точно яд? Вы пахнуть и вид вкусно. — Точно, — заверил Ибо. — Но если ты хочешь, чтобы у тебя болел животик, то можешь проверить и надкусить. — Животик болеть плохо, — серьёзно сказал таракашка. Плохо-плохо, поддержали другие. А Юре стало немного совестно. То есть он понимал, что из этих крошечных чипиздриков потом вырастят мерзкие твари, пожирающие миры — они и сейчас готовы были схомячить их с превеликим удовольствием, — но дети же. Наивные и доверчивые. — Ну так что? — спросил Ибо, — кто отведёт нас? Призов хватит для всех. — Мы отведём, — загомонили таракашки, — мы это где знаем, чувствуем. Нами за идите. И они хлынули к противоположной стене. Юра и Ибо осторожно, стараясь не наступать ни на кого, за ними. Свернули в одно из ответвлений и упёрлись в ещё один тупик. За этой стеной, сказали таракашки. За этой, другой и ещё одной. Прикоснулись лапками, но стена не среагировала. Юра поднял рюкзак, вытащил из горловины конец лапы и приставил. Стена отъехала. Короткий переход наверх, ещё стена, за ней совсем крутой подъём — таракашки посадили на себя и понесли. Юра погладил гладкий холодный хитин. Прости, подумал. Так надо. И вот последняя стена открылась. Свинцовое небо в красных всполохах и веренице розовых хлопьев. Не пепел. Снежинки. Холодно. Таракашечная река вынесла на крышу, ударила об ограждения и рассыпалась. Башня содрогнулась. Юра вцепился в ледяные склизкие прутья, Ибо привалился рядом. Внизу волновалось людское море — чёрные полицейские ряды отступали к границам его, теснимые гражданским разноцветьем, а в середине разгонялись БТРы и таранили башню, кричали сирены, и вдалеке взрезали воздух вертолёты. «Мы… для вашей безопасности», «Мы… для вашей безопасности» — долетало снизу из полицейских громкоговорителей и глохло в людском рёве и автоматных очередях. Проигран. Этот бой проигран, окатило холодом осознания. Подбежали к рубиновой карте, закреплённой на белой трубе. Карта мигала и едва слышно жужжала. А если током ебанёт, подумал Юра. Посмотрел на Ибо. Тот хмуро разглядывал карту. Зе сейм щит, бро? Ты нужен мне, бро. Шмыгнул носом. Ладно, пора кончать эту хрень. Перехватил рюкзак. Там же коньки. Можно ими вдарить. Попробовать так свалить карту. — А приз? — подал голосок таракашка. Приз-приз-приз, заскандировали другие. Ибо приставил указательный палец к губам и сделал «тшшш». — Секретность миссии. Я не говорил? Сообщаю. У вас очень секретная миссия. А приз… — постучал пальцем по губам, посмотрел на Юру. — Приз — доставка домой, — облизнув пересохшие губы, сказал Юра, — вы хотите домой? В свой мир? Здесь же всё чужое, так? А ваш мир — там круто, наверное, да? Таракашки затихли. Набалдашечные глаза увлажнились и глядели с осуждением. Тельца завибрировали. Пиздец, приплыли, понял Юра и крепче ухватил рюкзак, завёл руку, примериваясь. — Но у нас дома нет быть, — сказал удивлённо таракашка, — мы наш мир съели. Вкусно быть было, создатель сказать было. Самый вкусный быть было. Вы — вкусный? — Яд, отрава, — ответил Юра и вдарил по карте. Засияла трещиной. Ибо подпрыгнул и зарядил ногой. Карта натужно заскрипела, повисла на розовых прожилках проводов. Таракашки припали к крыше, замотали лапками. — Больно! Животик! Мой животик! — кричал ближайший к ним таракашка, тот, который ещё недавно потирался о ноги Ибо. Юра присел к нему, закрыл глаза на секунду, вдохнул-выдохнул и отсёк ударом лезвия голову, погрузил лезвие в центр дрыгающихся сочленений, наступил на всё ещё мерцающие глаза, всхлипнул, отвернулся от постанывающей массы. Ибо колошматил по карте какой-то арматуриной — выдернул из ограждения крыши. Карта вдавливалась, покрывалось паутиной трещин как пуленепробиваемое стекло, но не поддавалась. Позади громыхнуло. Юра обернулся. Покачиваясь, на крышу вылезала многоножка. Выхаркивала из пасти густую ржавую слизь, погребала под собой плачущих таракашек и медленно ползла к ним, к карте. Ибо вздрогнул и заколотил сильнее, чаще. Юра вбивал лезвия. Кожа ботинок скользила под потными пальцами. Многоножка верещала, вспыхивала красным и приближалась, тянула жвала и мутные отростки. Юра ударил снова, Ибо загнал в то же место арматурину, карта разлетелась алыми брызгами, выстрелила сияющим снопом вверх, и всё снесло, затопило красным светом, оглушило и вырубило. Юра не понял, кто кого схватил за руку первым — главное, что схватил. Держал. В горячей и живой.