Ложные надежды

      Щелчок. Щелчок. Щелчок.       Клавиши мягко проваливаются под подушечками пальцев и глухо щёлкают в самом конце своего пути. Этот монотонный ритм отстукиваемых нами щелчков звучит в моей голове третий день кряду, меняясь лишь на шорох перебираемых листов или резкий, шаркающий звук скользящего по бумаге маркера.       Благодаря Лирицкому у нас оказались все необходимые данные на пару недель раньше, чем установленная мной программа-шпион успела бы полностью их скачать. Вика помогает ему пересматривать все счета за последние три года — тот срок, что Илья Сергеевич числился сначала заместителем директора, а потом и самим директором. Я знаю, что ей можно доверять. Знаю, что если где-то в цифрах будет хоть одно маленькое расхождение, Вика непременно его заметит. Знаю, что она никому не расскажет о том, в какую авантюру ввязалась, — до сих пор не рассказала даже мне, в единственном скомканном и быстром звонке сославшись просто на то, что все праздничные дни будет с Ильёй.       Я всё это знаю, а Кирилл — нет. Но он принимает решения, просто доверяя моему мнению, и каждый раз, думая об этом, у меня дрожь идёт по телу.       Так не должно быть, не должно! Это неправильно, невозможно, слишком быстро и убийственно. Это недальновидно, глупо, опрометчиво — ведь я ненавижу его точно так же, как раньше.       Или, может быть, ещё чуточку сильнее?       То, что он делает, приведёт к провалу. К краху, неминуемой беде, к непоправимым последствиям.       То, что делаю я, станет погибелью. Если не нашей общей, то моей — уж точно. Потому что я привыкаю.       К огромному пространству чужой квартиры, в которой за последние дни научилась передвигаться на ощупь в кромешной тьме ночи. К своим вещам в шкафу, в окружении дорогих мужских костюмов и чёрно-белых рубашек. К чашке только что сваренного кофе, непременно встречающей меня на рабочем месте. К рукам, обнимающим меня во сне. К нему. К тому, что он всегда рядом: в кровати, вечерами у панорамного окна, за кухонным столом, где мы работаем вместе. Даже в моих мыслях.       Но сегодня его рядом нет. Осталось только тело, заторможенное и выполняющее свои функции на чистом автоматизме. Заедающее, зависающее, напрочь лишённое не только жизни, но и той едкой, пугающей своим холодом, манящей тьмы.       — Кирилл… — сама не знаю, зачем окликаю его. Наверное, просто не могу выдерживать этот стеклянный, пустой взгляд, направленный сквозь себя. Не могу выносить то, насколько слабой и беспомощной меня делает его потерянный, отсутствующий вид.       Не могу видеть его таким и делать вид, что всё нормально, что мне безразлично.       Мне бы хотелось узнать, о чём он думает. Какие именно мысли, чувства гложут его так сильно, выедают изнутри до пустой и бледной оболочки. Какие воспоминания просыпаются от долгого сна и вылезают наружу, как черти из преисподней, и пускаются в дикую, завораживающую пляску, попадая в которую уже невозможно будет выбраться и не сойти с ума. Какие желания, — отчаянные, бесчеловечные, невозможные, — испытывает он именно в этот день.       Третье мая. Ровно десять лет со смерти его матери. С того утра, когда он перестал улыбаться, и внутри него будто окончательно сломалось что-то истиравшееся, истончавшееся годами мучительного ожидания этого момента.       Я помню каждое его движение, каждое редко оброненное в то время слово. Как он курил всю ночь напролёт перед похоронами, как дрожали его пальцы на кладбище, как сипло звучал голос, остановивший меня на размытой после дождя дорожке между могилами простым «побудь здесь», пока все немногочисленные присутствующие стремительно удалялись на поминки в нашу квартиру.       С тех пор ничего не изменилось. Увы, совсем ничего.       Я ничего не могу тебе дать, Кирилл. Ни спасения, ни забвения от твоей боли.       — Поехали, — говорит он решительно, закрывая ноутбук и резко поднимаясь со своего места.       — Куда? — всё же спрашиваю растерянно, хотя никакого смысла в этом вопросе нет, ведь я уже до противного послушно семеню вслед за ним в коридор.       — Куда-нибудь. Просто поехали.       По квартире он мечется быстро и хаотично. Скрывается на несколько минут в гостиной, откуда доносятся только звуки почти яростно выдвигаемых ящиков и громко хлопающих дверец, потом юркает в спальню, по пути распихивая что-то по карманам своих джинс — мне удаётся мельком заметить только небольшую заламинированную карточку бледно-розового цвета, очень похожую внешне на документ от машины.       Из спальни он возвращается с двумя одинаковыми на вид серыми свитерами, один из которых, судя по всему, предназначается именно для меня, но стоит мне отлипнуть от стены и потянуться к нему руками, как Кирилл машет головой и отстраняется на пару шагов, снимает с вешалки мой плащ и протягивает его, ничего не говоря.       Странно, но мои пальцы не начинают дрожать. Только сильно вцепляются в ткань плаща, вдруг кажущуюся совсем скользкой, как только что выловленная из воды рыба. А взгляд старательно бегает по светлым стенам и тёмной мебели, по волокнам дерева на полу и чётким геометрическим фигурам светильников, но всё равно возвращается к чёртовым свитерам в его руке, под которыми у меня поистине рентгеновским зрением получается разглядеть очертания пистолета.       — Так будет безопаснее, — поясняет, когда перед нами уже раздвигаются двери лифта, и мне остаётся только кивнуть в ответ. Я даже благодарна ему за то, что обходится без лживого «тебе нечего бояться», банального «просто доверься мне», или смешного до икоты «всё будет хорошо».       Мы просто по пояс в дерьме, и с каждым следующим движением можем нырнуть туда уже с головой. Нет смысла тешить себя иллюзиями или надеяться на чудо.       Ты же помнишь, да, Маша? Всё будет становиться только хуже. Хуже, хуже и хуже, пока ты не окажешься прямиком в аду.       — Ты применял его когда-нибудь? — нерешительность собственного голоса кажется такой раздражающей, назойливой, как тонкий и противный скрип шестерёнок в ранее идеально работавшем механизме.       — Да.       — Против человека?       — Да, — киваю одновременно с его тихим согласием, словно уже заранее знала, каким будет ответ. Наверное, и правда знала.       Брось этот детский сад, Маша. Если Паша со своими друзьями проламывали людям головы за десяток тысяч рублей, то чего ты ждала в мире, где крутятся миллионы долларов?       — Я никого не убивал, — добавляет он с какой-то нездоровой, неестественной, кривой усмешкой и осекается, отворачивается от меня, упирается взглядом в двери лифта, снова разъезжающиеся на подземной парковке. — Не так.       Мои смутные предположения оказываются верными, и мы уверенно минуем уже знакомую мне синюю Панамеру и садимся в чёрный Кайен, покрытый слоем пыли и грязи, с мелкими белыми царапинами вдоль левого крыла. Оттого ещё более контрастно в сравнении с неряшливым внешним видом смотрится салон, встречающий нас идеальной чистотой и ярко выраженным запахом ещё новой машины.       В голову сразу лезет то утро, когда около общежития меня поджидал Паша. И хочется, до одури чего-то хочется: то ли развернуться сейчас и прямо спросить, зачем нужна была эта чёртова очная ставка, то ли со всей поднимающейся в животе и груди, подкрадывающейся к горлу обидой ударить Кирилла наотмашь, сильно, чтобы на щеке снова горел красный след моей ладони, как неделей раньше в купе поезда. То ли просто открыть эту долбанную, отделанную шикарной двухцветной кожей дверь машины, и выскочить прочь с очередным пожеланием для него отправиться нахер и отстать от меня.       Выдыхаю резко и быстро, через нос, плотно сжимаю губы и ещё крепче — свои пальцы на ручке двери, останавливая себя от необдуманных поступков. Самый главный принцип всей моей жизни — это молчать. Молчать, молчать и молчать, гасить, давить, держать внутри невыплаканные слёзы, невысказанную правду, невыстраданную боль.       — Маш, — зовёт он тихо, отрываясь от открытого на телефоне навигатора, и смотрит прямо на меня. С пониманием. С немым вопросом. С чем-то таким, что вплетается шёлковыми лентами прямиком под мою кожу и безостановочно тянет к нему.       — Ничего, — качаю головой, еле проглатывая вставший в горле ком, — поехали?       Утром праздничного дня дороги в столице почти пустые, и за пределы города мы выбираемся очень быстро. Мельтешение серых и коричневых коробков домов сменяется на одну широкую и длинную зелёную полосу между серой линией асфальта и голубым полотном неба, в которые я даже не пытаюсь вглядываться, полностью погрузившись в свои воспоминания.       Похороны моих родителей. Оторопь, шок, ощущение затянувшегося сна, который должен вот-вот прерваться. Слёзы Ксюши и слёзы бабушки, перешёптывания собравшихся людей — кажется, там была половина города, все работники завода. И лежащая прямо на земле женщина, истошно орущая, трясущаяся и рвавшая на себе волосы, смотревшая на нас обезумевшими, блестящими от ненависти глазами.       «Век вам слёзы лить!»       Похороны матери Кирилла. Чувство, будто все органы свернули огромным узлом, который никак не ослабевал, напротив — стягивался ещё сильнее с каждым взглядом, что я бросала на него, специально держась на расстоянии. Потому что знала: у меня не будет слов утешения и соболезнования подобно тем, что так естественно и бурно лились из окружающих людей. Мне, конечно, было жаль, но… Это ведь должно было случиться?       Бабушка с Ксюшей так и ушли вперёд вместе с несколькими соседями Зайцевых, кто пришёл помянуть их дочь в последний путь, а о самом Кирилле вообще словно забыли. Поэтому до дома мы с ним шли только вдвоём, в полной тишине, и он держал меня за руку, хотя мне категорически этого не хотелось. Я собиралась вырвать свою ладонь, возмутиться, напомнить, что не давала никому права просто так, без спроса, трогать меня. Тем более ему.       Сама не знаю, откуда в мыслях взялось это странное, испуганное, дрожащее от волнения «тем более ему». Но именно оно стучало молоточками, звенело колоколами, хрустело разлетающейся из-под ног щебёнкой, хлюпало маленькими лужицами грязи у нас по пути. И я ничего не сказала. Ничего не сделала. Только замерла на мгновение в коридоре нашей квартиры, когда он выпустил мою руку с тихим «спасибо», и тотчас сбежала к себе в комнату.       Прохладные пальцы вскользь касаются щеки, заставляя меня повернуться и взглянуть на него, внешне полностью сосредоточенного на дороге.       — Просто скажи. То, что хочешь, — произносит он спокойно, со слегка раздражающими покровительственными нотками, разыгрывая роль умудрённого опытом учителя перед импульсивным, несмышлёным учеником.       — С чего ты взял, что я хочу что-то сказать? — пожимаю плечами и криво улыбаюсь, и только воровато избегающий его лица взгляд выдаёт меня с поличным.       Что происходит с нами, Кирилл? И что я буду делать, когда это закончится?       — У тебя ведь есть вопросы, Маша, — на этот раз он уже не скрывает насмешки, начинает улыбаться одними уголками губ, — задай их мне. Обещаю, что ни на мгновение не подумаю о том, что тебе действительно может быть интересно что-то, касающееся меня.       Морщусь, передёргиваю плечами и скрещиваю руки на груди, по инерции закрываюсь от него так, как только могу, когда между нами лишь узкая панель коробки передач и расстояние в десять лет взаимной обиды.       Тебе больше не тринадцать, Маша. Ты можешь признать, что чувствуешь на самом деле.       Признаться в этом хотя бы самой себе.       — Откуда это? — то ли поглаживая, то ли прощупывая провожу кончиками пальцев по алой борозде шрама, следуя вверх, от запястья к локтю, хотя давно уже выучила наизусть каждую его неровность не только на вид, но и на ощупь. И вздрагиваю, замираю, пугаюсь, наблюдая за тем, как следом за моими прикосновениями по его коже стремительно бегут мурашки, приподнимая тёмные волоски.       Как же так, Кирилл? Зачем ты валишься в эту яму вместе со мной?       — Разбил стеклянную стенку в душевой. Ещё в прошлой квартире, — его низкий голос застаёт меня врасплох, настигает раньше, чем я успеваю убрать руку, а теперь сделать это кажется не то, чтобы грубым или странным, а просто неправильным. Невозможным. Как отказаться от того, чего отчаянно, до безумия желал много лет подряд. — Один из осколков задел вену, была большая кровопотеря, пришлось лежать в больнице. Поэтому официальная версия, — в первую очередь для отца, — что я разбился на машине.       — У тебя были бы с ним проблемы?       — У меня с ним всегда проблемы, — злобно выплёвывает он и сильнее сжимает ладони на руле, так, что я уже совсем не уверена, хочу ли на самом деле слышать правду. Потому что она заставляет чувствовать, а мне еле удаётся выдерживать собственные зашкаливающие в последние дни эмоции, чтобы теперь суметь как-то справиться ещё и с бурлящими в нём. — Что может быть хуже, чем огромная власть в руках эгоцентричного самодура, который принимает решения исключительно посредством своего веского «хочу»?       — И почему же ты… — приходится сделать паузу, чтобы набраться смелости говорить открыто о том, о чём большинство людей не стало бы говорить вовсе. Согласно навигатору Кирилл сворачивает с шоссе на небольшую асфальтированную дорогу, уходящую вглубь леса, и это помогает мне выиграть необходимое время и скрыть от него свой страх. — До сих пор не избавился от него?       Знаю, что он смотрит. Чувствую лесную прохладу, идущую по коже, терпкий и кружащий голову запах кедра, в котором хочется спрятаться целиком и утонуть, жадно наглотавшись горечи; отчётливо слышу тяжёлое, громкое дыхание, что ходит в ветреный день между приткнувшимися друг к другу вплотную хвойными стволами-иглами, устремляющимися ввысь и прознающими небо насквозь.       — Это не так просто сделать. Он ничего не смыслит в том бизнесе, что оставил после себя дед, зато преуспел в связях с людьми, максимально приближенными к высшим чинам. Говоря очень корректно — полез в политику.       — А говоря максимально открыто?       — Он в мафии, — вместо того, чтобы зажмуриться от страха, я как и в детстве широко раскрываю глаза и дышу глубоко, пока настолько необходимый мне воздух просто не закончился. — Вхож в круг настолько высокопоставленных лиц, что даже Глеб с его немалыми связями в органах не может выяснить, что именно это за организация и чем занимается. Мы смогли узнать только несколько имён: один из руководящих лиц в налоговой, два депутата гос думы, пара крупных бизнесменов из совсем несвязанных друг с другом с первого взгляда отраслей.       — Ты боишься их мести? — захваченные им из квартиры свитера лежат у меня на коленях и оказываются очень кстати: тереблю их пальцами, перебираю объёмные и плотные шерстяные нити фигурной вязки одну за другой. То, что он непременно заметит моё волнение, становится уже неважным, несущественным, остаётся в той реальности, где основной частью моих переживаний было не показать перед ним свою слабость.       Машину потряхивает на ухабах обычной просёлочной дороги, изрядно заросшей высокой и бледной травой, но у меня возникает стойкое ощущение, что это сама земля дрожит и трескается, разверзается, расходится прямо передо мной, и разлом этот, уходящий вглубь до самого ядра, пышет адским жаром и становится всё больше, шире, отделяя меня от прежней жизни.       Есть последний шанс разогнаться и перепрыгнуть через него, вернуться в рутину привычной скучной работы, периодически возникающих денежных проблем, раздражающей толпы в пиковые часы метро и на самом деле давно уже потерявших смысл обещаний самой себе, что потом станет легче. Можно попробовать зацепиться за гнетущую серость своего прежнего существования, от которого с каждым годом всё чаще хотелось сбежать хоть куда-нибудь.       И я остаюсь. Разрешаю себе чувствовать всепоглощающий ужас, скрывать за суетливыми движениями дрожь в руках, кусать губы, в то время, как весь мой привычный мир стремительно отдаляется, становясь лишь бледной, ничего не значащей точкой на горизонте. Позади меня теперь только зияющая пустота, а впереди — неопределённость, страх и скорое забвение. Липкое ощущение холодного пота, выступающего на спине, когда перед выходом из дома нужно обязательно брать с собой пистолет.       Но я остаюсь. С ним.       Хотя уверена, что буду жалеть об этом не меньше, чем все прежние годы жалела о своём побеге. Может, останься я тогда, доверься ему, признайся себе в неправильных желаниях — и всё сложилось бы совсем иначе?       — Не в мести дело, — качает он головой и, оглядываясь по сторонам, останавливает машину прямо среди широкого поля, уходящего вниз, к реке, игривые хвостики которой виднеются вдали. — Маша, — мне приходится отозваться и всё же развернуться прямо к нему, с немым вызовом отвечать на прямой и пристальный взгляд тёмных глаз, поглаживающих моё лицо своим мрачным холодом.       Смотри же, Кирилл. Я уязвима. Испугана. Ничтожна.       Смотри. Оценивай. Сравнивай. И скажи мне, зачем тебе это нужно? Зачем тебе я?       — Маша, — ещё раз выдыхает он особенно хрипло, тихо, как будто вообще не шевеля губами, и тянется ко мне ладонью, которую следовало бы яростно отбросить в сторону, отшвырнуть от себя, ударить; увернуться от прикосновения к своей щеке его пальцев, обманчиво-прохладных, но оставляющих линии зудящих ожогов, сплошь покрывающих мою кожу от скулы до подбородка. Самое время рассмеяться и заметить, что такие жесты срабатывают только в чёртовых фильмах, где достаточно одного пронзительно взгляда глаза в глаза, где можно поддаться эмоциям и напрочь забыть о том, что твоя жизнь висит на волоске.       А моя уже и не висит вовсе: давно сорвалась и оседает вниз медленно, как крутящееся в воздухе пёрышко, но неотвратимо.       Оттого особенно смешно, что к его руке я тянусь сама. Льну, как дворовая собачонка, впервые приласканная кем-то, а не получившая пинок под рёбра и брезгливое «пошла отсюда». И это так противно. Я сама себе противна до безобразия, и спешно прикрываю веки, лишь бы не увидеть в его взгляде, в выражении аристократически-точёного лица отражение того, что рвёт меня на части изнутри.       — Там есть своя иерархия. Чёткое распределение должностей со своей сферой ответсвенности. Это не клуб по интересам, а скорее амбициозная и опасная работа, откуда невозможно уволиться по собственному желанию. И если один элемент отлаженной десятилетиями пищевой цепочки вдруг выбывает, то…       — На его место должен встать кто-то другой, — шепчу, так и не открывая глаз, пока подушечка его большого пальца поглаживает уголок моих губ.       — Да. В этом и заключается главная проблема. Мы не знаем, что он там делает. Не знаем, что те люди могут потребовать взамен. Но нет сомнений, что никто не позволит какой-то рядовой пешке встать у руля огромной компании, стратегически важной для всего государства. Им плевать, какая у меня фамилия, чья кровь течёт во мне. Потому что по факту я — пшик, пустышка, просто ответственный исполнитель и неплохой руководитель, не имеющий никакой ценности и настоящей власти.       — Это так и есть?       — Не совсем, — уклончиво отвечает он, задумываясь ненадолго. — Пойдём, я постараюсь обьяснить тебе настоящее положение дел.       Мы спускаемся ближе к реке, пробираясь через заросли высоких и прилипчивых сорняков, то и дело обвивающихся вокруг ног и старающихся остановить нас. Влажная трава неприятно хлещет по пальцам, и я втягиваю их в рукава его свитера, опрометчиво надетого мною вместо своего плаща.       Просто так — спокойнее. И мне в самом деле становится плевать, что он поймёт, как сильно я зациклена на всём, связанном с ним.       Небо затягивается плотными облаками, напоминающими грязный снег, с серо-коричневыми прожилками в толще белого цвета, предвещающими скорый дождь. Кажется, за последние пару недель солнце вообще ни разу не показывалось над столицей, полностью уступив своё место угрюмым грозовым тучам.       Кирилл чуть приминает траву у пологого берега и садится прямо на неё, как и в молодости не заботясь о том, что одежда промокнет или запачкается. А я сажусь рядом, в точности повторяю его позу, только лишь согнутые колени прижимаю вплотную к груди, обхватываю руками и кладу на них подбородок, устремляя задумчивый взгляд на беспокойную рябь, идущую по воде с порывами ветра.       — У меня, как такового, действительно мало влияния. Я просто руковожу компанией, которая мне даже не принадлежит: доподлинно известно, что есть документ, согласно которому в случае смерти отца она может перейти к ближайшим партнёрам, вроде того же Байрамова, если совет директоров посчитает, что мне не под силу будет самому с ней управиться. Другой вариант, про который уже несколько раз поднимали речь, это насильственный переход под власть государства. Чтобы избежать всего этого, мне необходимо зарекомендовать себя, но… кто бы мне позволил.       — Отец?       — Да. Он мягко и ненавязчиво ограничивает все возможности приобрести хоть какую-то власть. Даже в дела нашей компании постоянно агрессивно вмешивается, срывает важные контракты, сворачивает новые проекты. Просто, чтобы напомнить всем, что именно он там главный.       — Он думает, что задержится на этом свете дольше положенного срока? Или надеется утащить свой бизнес, статус и деньги с собой в могилу?       — Вряд ли он всерьёз задумывается о таких сложных материях, Маша, — усмехается он и прислоняется своим плечом к моему, незаметно и ловко придвигается чуть ближе, а в пальцах уже крутит сорванную когда-то травинку с пушистыми кисточками соцветий на конце. — Хочет взять от жизни максимум. Ему всего-то сорок три, при этом куча денег, устойчивая нервная система и хорошая генетика — деду было восемьдесят два, и он абсолютно не собирался умирать без посторонней помощи.       Смотрю на него исподтишка, украдкой, раздумывая над тем, как много черт от столь ненавистного ему человека при этом унаследовал сам Кирилл? Можно сколько угодно презирать и ненавидеть своего отца, можно долго держаться за воспитание доброй и наивной матери. Но можно ли навсегда запереть в своей душе тот мрак, что живёт и разрастается там изо дня в день?       Всё, что мне довелось слышать и знать об Андрее Войцеховском, укладывалось всего в несколько ёмких и точных характеристик. Жёсткий. Бескомпромиссный. Эгоистичный. Властный. И одновременно с тем чудесным образом умеющий располагать к себе людей.       Что ж, Кирилл точно уступает ему в последнем пункте. И мало чем отличается по всем остальным, кроме как тяжёлым обременением хоть какими-то расплывчатыми понятиями о морали и честности.       — И тем не менее, ты смог каким-то образом добиться своего лакомого кусочка власти, не так ли? — вдалеке раздаётся глухой раскат грома, и мне остаётся только сжимать пальцы в кулаки и молиться, чтобы дождь не успел добраться до нас раньше, чем закончится этот разговор. Потому что он нужен именно сейчас, срочно, без остановки и передышки, чтобы больше не растягивать собственную безысходность и беспомощность на часы, дни, недели.       Мне необходимо сложить полную картинку настоящего мира Кирилла Войцеховского в своей голове. Узнать его полностью, по-настоящему, как не решилась сделать это много лет назад. Чтобы понять, что делать дальше.       Чтобы принять его жизнь, раз не научилась жить своей собственной.       — Смог. Отец же и помог, сам о том не подозревая. Нанял мне нянечку, чтобы приглядывать и наставлять бестолкового сына в крутой столичной жизни. И Глеб выполнял всё требовавшееся от него на отлично, доносил отцу о каждом моём шаге и каждом сказанном слове. Надо бы спросить у него, с чего он вообще вдруг передумал, — хмыкает он и с плохо скрываемым раздражением отбрасывает от себя смятую и истрёпанную травинку. — Вёл я себя тогда, как мудак. Многим хуже, чем в нашу с тобой старую встречу. Но мы с ним как-то нашли общий язык и общие интересы. У него были небольшие, но всё же связи, умение втираться в доверие и возможность действовать без постоянного присмотра свыше. А у меня были деньги, которыми отец делился особенно щедро, наверняка надеясь, что я буду слишком занят тусовками, чтобы лезть в серьёзные дела.       — Значит, Глеб выступает подставным королём, пока на самом деле правит всем стоящий за его спиной серый кардинал, — улыбка касается моих губ без спроса, но с наглой решительностью, ласково обводит уголки прохладными и слегка шероховатыми на ощупь подушечками пальцев, точь-в-точь повторяя странную ласку Кирилла.       Я ничуть не удивлена. Среди плотно сплетённого клубка эмоций выделяются яркими красками только совсем неуместные восторг и гордость за него. За то, что не поддался возможности прожить красивую и бурную жизнь за чужой счёт, не оставил свои цели и мечты, нашёл способ выкрутиться из той ситуации, в которой другие бы опустили руки, получив достойное оправдание собственного бездействия. За то, что он оказался именно таким, каким мне хотелось его видеть — хоть признаться в этом мешала непомерная гордыня.       — Зря ты так, — его улыбка догоняет мою так же быстро, как у него самого из раза в раз выходит догонять меня. — Глеб на самом деле добился очень многого.       — Даже заслужил эксклюзивное право лично передавать тебе послания от Валайтиса?       — И это тоже, — его смех низкий, чуть хрипловатый, оседает внутри меня странной, щекочущей дрожью в животе и жаром в груди, от которого я пытаюсь избавиться, глубже загоняя в себя прохладный и как будто уже влажный от скорого дождя воздух.       — Что он от тебя хочет?       — Чтобы узнать об этом, нужно всё же с ним поговорить. А у нас с этим пока что не складывается, — он пожимает плечами и продолжает улыбаться, развернувшись вполоборота ко мне и тем самым окончательно выбивая из привычного равновесия.       Небо затягивается тёмным смогом низко висящих туч, заслоняющих и без того тусклое, слабое весеннее солнце, отчего все цвета окружающей природы вдруг становятся насыщенней, контрастней. Выделяется каждая ярко-зелёная, заострённая на конце травинка, светятся невинной белизной лепестки скромных полевых цветов, мерцает глубокой синевой вода в реке, с ритмичными всплесками проносящаяся мимо нас. И его улыбка — искренняя и непосредственная, совсем ребяческая, — так и притягивает мой взгляд, владеет им всецело, безгранично, завораживает своей красотой.       Сердце рвётся, рвётся изнутри, пропускает сквозь себя кровавые ростки тоски, обвивающей нежные и хрупкие бутоны привязанности, жалости, доверия, что так и не загнулись во мне за все эти годы.       А теперь мне больно. Просто невыносимо, необъяснимо больно.       Я не смогу быть такой, Кирилл, не смогу! Я пуста, выжжена, вырвана с корнем. Во мне не осталось ничего настоящего, тёплого, живого.       Чем быстрее он поймёт, что нам больше не по пути, тем проще будет обоим, не так ли?       — Почему же ты не хочешь с ним встречаться?       — Несложно догадаться, о чём именно Валайтис будет вести разговор. Я знаю, что отец играет не за его команду. А в политике такого уровня понятие «не за него» равноценно «против него». Отказаться от сотрудничества с Валайтисом станет слишком опрометчивым и недальновидным поступком, учитывая нынешнее распределение сил. Согласиться — значит оказаться под перекрёстным огнём двух противоборствующих группировок и ступить на ту территорию, откуда нет обратной дороги. Даже из царства Аида можно было выбраться хитростью и смекалкой, а из войны за власть выйти невозможно.       — Разве не этого ты хотел? — прикусываю губу, собираюсь с мыслями, набираюсь смелости, чтобы как по заказу озвучить именно то, чего наверняка добивался Глеб, специально упоминая при мне Валайтиса. — Он сможет помочь тебе сохранить при себе компанию и при этом окончательно разобраться с отцом. Получить именно то, о чём ты мечтал последние десять лет. Я не вижу реальных причин, чтобы теперь отказываться от этого.       — Не видишь? — переспрашивает Кирилл будто бы удивлённо, немного растерянно, и задумчиво оглядывается по сторонам. — Ты в упор не замечаешь того, Ма-шень-ка, что стоит у меня прямо перед глазами, застилая собой весь мир.       Я теряюсь от его слов, странных и пронизанных совсем другой откровенностью, той, что вырывается хаотичными толчками прямиком из сердца. Теряюсь от грубой, болезненной ухмылки, в которой искривляются чётко очерченные губы, и от того, как уверенно он пересаживается мне за спину и прижимает вплотную к себе, больше не спрашивая разрешения и не дожидаясь, когда я решусь, отчаюсь, захочу этого сама.       А я хочу, хочу, так сильно хочу!       Руками уверенно сжимает мои плечи, сдавливает их длинными, сильными пальцами, пробирающимися сквозь свитер и блузку, врастающими прямиком в кожу, пронзающими тело железными спицами, не позволяющими пошевелиться. Лбом прислоняется к затылку, и горячим дыханием щекочет шею. Согревает. Обжигает.       Аккуратно ступает по размытой и скользкой, узкой тропинке между заботой и болью.       — Месть уже давно перестала быть моей заветной мечтой. Главное, чего я хочу сейчас, Маша, это размеренной и спокойной жизни для нас. Без страха и ожидания очередных проблем. Без разборок и постоянной борьбы за власть. Пусть даже без огромных денег и высокого статуса. Я не могу влезть в это всё и тем самым поставить тебя под удар, понимаешь? — он переходит на шёпот, прижимается губами к выемке прямо под мочкой, а руками обхватывает меня, обнимает, стискивает до ноющей боли в рёбрах, ни в какое сравнение не идущей с той болью, что расползается кровяными кляксами прямо под ними.       Не говори мне такое, Кирилл! Не смей так со мной поступать, не надо, умоляю!       Выворачиваюсь резко и быстро, еле-еле вырываюсь из его хватки, прикладываю все имеющиеся силы на то, чтобы попытаться оттолкнуть от себя то, что оказываюсь не готова принять. Слишком рано, слишком сильно, слишком честно, слишком, слишком… Всё чересчур, за пределами и нормами, выше облаков, выше всех звёзд, на которые разрываются сейчас мои внутренности, складываясь в новые галактики.       Я сбрасываю с себя его руки и отстраняюсь от тёплых губ, разворачиваюсь и толкаю ладонями прямо в грудь, выплёскивая всю ярость и почти опрокидывая его на землю. Набираю полные лёгкие воздуха, надеясь унять это жжение, эту острую, никак не ослабевающую боль; закрываю глаза, чтобы не видеть этот проклятый тёмный, выворачивающий меня наизнанку взгляд, затягивающий в глубины изумрудно-зелёного омута и гипнотизирующий отблесками серебра и бронзы.       А потом падаю прямо перед ним, падаю на него, падаю к нему в объятия.       Я вся где-то там, лицом в изгибе его горячей шеи, пальцами в копне густых и жестких волос, ногтями в каменной твёрдости напряжённого плеча, всем телом в коконе уютного тепла, кажущегося спасительным, необходимым. Я вся где-то там, целиком и полностью в нём.       — Иди нахрен, Кирилл. Иди ты нахрен со своими желаниями. Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу! Думаешь, можно вот так просто объявиться спустя ебаные десять лет и… и… да ты хоть знаешь, что я… — горло сводит судорогой, и я задыхаюсь, хриплю, пытаюсь выхватить широко раскрытым ртом хоть мизерную каплю воздуха.       — Не знаю, я не знаю, Маша. Расскажи мне, — говорит настойчиво, говорит спокойно, говорит громко, еле ощутимо покачивая меня из стороны в сторону, баюкая, как маленькую.       Я не маленькая, не маленькая! Я больше не ребёнок, я выросла, я смогла пережить всё то, от чего хотелось умереть.       Смогу пережить и это.       — Скажи мне, Маша. Выкрикни мне это прямо в лицо, чтобы я наконец узнал. Чтобы я понял.       — Нет, нет, — судорожно шевелю губами, не понимая, произношу ли это вслух или твержу на повторе только в своей голове.       — Давай же, кричи, — водит пальцами по моей шее, сжимает волосы на затылке в кулак и с силой оттягивает их, грубо отрывая от себя моё лицо и всматриваясь в него требовательно, властно. Меня трясёт, снова душит — теперь уже слезами, любой ценой пытающимися задержаться в разваливающемся, распадающемся, рассыпающемся теле, и дальше травить его своим солёным ядом.       — Нет, нет, я не хочу, нет.       — Кричи, кричи, ну же, Ма-шень-ка, — гладит, трогает моё тело, прихватывает, пощипывает пальцами редкие участки оголённой кожи до острой и жгучей боли, до ярко-розовых пятен обиды, сдавливающей горло ещё сильнее, распирающей изнутри с бешеной силой, грозящей вот-вот просто разорвать меня в клочья. — Тебе нужно это. Давай же, кричи, кричи.       — Нет, нет, — у меня не получается вырваться от него, не получается снова отпихнуть от себя, не получается даже ударить как следует: лишь скрести пальцами по плечам, упираться ладонями в грудь и мотать головой, ощущая приближение чего-то страшного, ужасающего своей мощью, подчиняющей себе моё тело.       — Кричи! — он встряхивает меня, как тряпичную куклу, и с губ срывается один короткий, неуверенный вскрик. Он встряхивает меня, как безжизненный шмат мяса, и по щеке скатывается первая, одинокая, вымученная слеза. — Ещё, Маша, ещё. Кричи, кричи, кричи!       И я кричу. В полную силу, до хрипоты, до напрочь сорванного голоса.       Дикий, нечеловеческий крик вырывается сразу из вскрытой, беспощадно выпотрошенной им груди и разносится по бескрайним полям, тонет во взволнованно дрожащей реке, петляет по лесу, бьёт громовыми раскатами прямиком в хмурое небо и улетает с порывами ветра туда, где он на самом деле родился.       Я кричу за маленького, испуганного ребёнка, на чьих глазах только что убили родителей. Кричу за девочку, чью первую, невинную и чистую любовь жестоко предали, сломали и растоптали все смелые надежды одной маленькой запиской. Кричу за девушку, молчаливо вытерпевшую становление женщиной через дикую боль и унижение. Кричу за младшую сестру, одним утренним звонком телефона оставшуюся единственной внучкой. Кричу за ту, что три с половиной тысячи дней просыпалась и засыпала с надеждами, оказавшимися не ложными.       Кирилл держит меня молча, даже не пытаясь погладить по голове или вытереть слёзы, заливающие его одежду. Просто держит, пока меня трясёт в истерике, не позволяя безвольно свалиться на землю обессиленному и уставшему телу. Держит, когда мне самой непонятно, как и за что держаться теперь.       За его плечи? За его обещания? За его чувства?       Несколько крупных капель ударяют мне в затылок. Ещё одна шмякается прямо на запястье болтающейся вдоль тела руки и скатывается в траву по тыльной стороне ладони.       И прежде, чем мне удаётся раскрыть крепко зажмуренные все последние минуты глаза, дождь начинает хлестать по нам сплошным потоком, обрушиваясь гневом стихии, пробужденной криками боли.       У меня получается подскочить на ноги сразу же вслед за Кириллом, уже наклонившимся, чтобы подхватить меня на руки. И я хватаюсь за его ладонь, и бегу вместе с ним к машине, поскальзываясь на мокрой траве и земле, пару раз только чудом удерживая равновесие.       Он заталкивает меня на заднее сидение, сам заводит машину и быстро врубает тепло на максимум, наполняя салон мерным гудением системы климат-контроля. Достаёт из багажника плед с до сих пор не сорванной биркой магазина, распахивает дверь и торопливо помогает мне стянуть промокшие насквозь свитер и джинсы, так и стоя на улице прямо под ливнем.       Я беру его за руки и тяну на себя, с непойми откуда взявшейся силой стараюсь затащить внутрь машины, встречаясь с неожиданным сопротивлением.       — Маш, я мокрый весь, — ему приходится кричать, чтобы перебить звуки стучащих по крыше и стёклам капель дождя и моих громко клацающих зубов, но в ответ я лишь мотаю головой, заливая всё вокруг летящими с волос брызгами, и снова уверенно дёргаю его на себя.       — Ттак раззденься тоже, — голос сипит и хрипит, горло саднит после криков, но мне удаётся добиться своего, и он всё же залезает ко мне. Дверь машины захлопывается, погружая нас в вакуум, в тесную и душную камеру взаимных пыток, и моё сердце колотится в унисон с ритмом дождя, с идущим по телу ознобом, пока заледеневшие пальцы подцепляют край его свитера вместе с футболкой и тянут наверх, вскользь касаясь оголённого торса тыльной стороной ладони.       Нам двоим здесь слишком мало места, поэтому приходится вжиматься друг в друга телами, переплетаться руками и ногами, помогать стягивать прилипшую от влаги одежду. Чтобы кожа к коже, губы к губам, глаза в глаза, и всё с таким восторгом, словно впервые в жизни.       — Маша, — он пытается что-то сказать, но я перехватываю все возможные слова поцелуем, не позволяя прекратить это, не желая ничего больше слышать. Только шёпот своего имени, повторяющийся раз за разом, день за днём, сливающийся для меня в одну беспрерывную мелодию.       Опускаюсь спиной на сидение и тяну его следом за собой, наслаждаясь тем, как наваливается сверху тяжесть горячего тела, придавливая меня и не позволяя толком пошевелиться; как зарываются в волосы пальцы, обхватывая мою голову; как вспыхивают губы под поцелуями, наливаясь кровью и разбухая.       Как тогда. Как в ту ночь. Как в любую из тех ночей, что у нас украли.       — Пожалуйста, пожалуйста, я хочу забыться, — признаюсь ему тихо, прямо на ушко, пробегаясь пальцами по шее, по крепкой и напряжённой спине. — Помоги мне забыть.       Отдаюсь поцелуям, глубоким и нежным, опьяняющим сильнее тех капель коньяка, который когда-то впервые попробовала, слизав с его губ. Не замечаю даже тот момент, когда он оказывается уже во мне и двигается постепенно, так хорошо и мягко, словно меня раскачивает на огромной лодке, свободно плывущей по неторопливому течению реки.       Вперёд-назад, вперёд-назад.       Не толчки, а плавное скольжение внутри, всё нарастающее трение, отзывающееся сладкой негой где-то в теле, потерявшем чёткие формы и очертания, разлившемся под ним, слившемся с холодными каплями дождя и горячими каплями пота на его коже.       Вперёд-назад, вперёд-назад.       Я запрокидываю голову и подставляю шею под поцелуи, под невесомые и тёплые прикосновения языка, а сама улыбаюсь ненормально широко и искренне. И позволяю себя укачивать, убаюкивать, удовлетворять этими чудесными поступательными движениями, ощущением спутавшихся прядей под своими пальцами, обманчивым чувством переигранного прошлого, вернувшегося вспять времени.       Мне кажется, что мир вокруг исчез, захлопнулся как прочитанная до конца книга, свернулся клубочком до размера одной машины, сжался до узкой ленточки сидения, прилипающего к обнажённой коже. Тут, под небрежно накинутым поверх нас пледом, с затёкшим от крайне тесного для двоих пространства телом, до сих пор подрагивая после истерики, после дождя, после оргазма, я чувствую себя настолько живой.       И настолько же счастливой.       А следом приходит опустошение. Непривычный, ранее незнакомый тоскливый страх того, что это — абсолютный пик, вершина всех возможных эмоций, предел счастья, растекающегося в груди хрупкой тёплой нежностью. И дальше, как и всегда прежде, будет становиться только хуже, и хуже, и хуже…       Дождь так и не заканчивается, но яростная дробь огромных капель сменяется на размеренное, почти деликатное постукивание как раз к тому моменту, как дыхание прижимающегося ко мне Кирилла становится ровным, спокойным, глубоким, а вылетающий из его рта тёплый воздух слегка раздувает прилипшие к моему лбу тонкие пряди волос.       — Лучше вернуться, пока дорогу не размыло, — у меня хватает сил только согласно кивнуть, хотя сам факт того, как быстро он возвращает себе трезвость мысли, вызывает зависть и недоумение. Я-то привыкла излишне самоуверенно считать именно себя излишне рассудительной, просчитывающей наперёд каждое слово и действие, не поддающейся никаким эмоциям.       Посмотри, что с тобой стало, Маша. Ты увязла в топи собственных чувств так глубоко, что можешь лишь беспомощно смотреть на него преданно-обожающим взглядом.       Он еле натягивает на себя мокрую одежду, морщится и кривится, каждым слишком резким и поспешным движением то задевает руками сидения, то стукается головой о крышу, чертыхается, и только закатывает глаза, когда замечает, что я наблюдаю за ним из-под полуопущенных ресниц и улыбаюсь.       Его время ухмыляться наступает сразу следом, когда мне приходится извиваться змеёй и нелепо елозить по сидению, чтобы натянуть на себя трусы и при этом не испачкать всё вокруг его спермой, начинающей вытекать из меня при первом же излишне торопливом движении бёдрами. И когда он достаёт из бардачка пачку салфеток и молча протягивает мне, только закатываю глаза.       — Пока будем ехать, остальная одежда успеет подсохнуть, — поясняет он, укутывая меня в плед в одной лишь блузке и трусах, и подталкивает перелезть на переднее сидение.       Печка действительно жарит так сильно, что тяжело становится дышать, и тут не то, что одежда, — я сама скоро высохну так сильно, что кожа потрескается и начнёт осыпаться.       От духоты кружится голова и сильно клонит в сон, и я снова подтягиваю ноги к себе, прислоняю голову к слегка запотевшему окну, щекой смазывая капельки контрастно-прохладного конденсата, и всё равно стараюсь не закрывать глаза и смотреть на него, сосредоточенного то ли на дороге, то ли в собственных мыслях.       — Спасибо, — произносить это именно для него оказывается так же странно и почти больно, как первые два раза, и губы продолжает пощипывать ещё какое-то время, словно пересоленные слёзы только сейчас добираются до них и заполняют все мелкие трещинки. Может быть, отойдя от своего эйфорически-сонливого состояния, я ещё пожалею о высказанной перед ним слабости.       А может быть нет.       Между нами уже столько, что перекрыть выставленный друг другу счёт не хватит и всей жизни. Ему — купить, мне — отработать.       — Что ты хотела забыть, Маша? — вопрос нагоняет меня в полудрёме, решительно хватает за плечи и встряхивает, вмиг срывает с тела мягкую защитную оболочку, в которой так хотелось спрятаться от всех кошмаров прошлого.       Кто тебя за язык тянул, дура?       Плед вдруг становится неприятно колючим, царапает кожу, пока я старательно заворачиваюсь в него ещё сильнее, спасаясь от пробежавшегося по спине и рукам холодка. Бросаю быстрый взгляд на панель с климат-контролем, чтобы к собственной досаде убедиться, что там-то ничего не поменялось.       Мне не стыдно рассказывать о том, что произошло. Нет, не стыдно, но… После того, как я озвучу нелицеприятную правду, как же смогу уверенно делать вид, что не нуждалась в нём всё это время? Как буду прикидываться, что могу контролировать хоть что-то в своей жизни, если на самом деле всегда поддавалась обстоятельствам, прогибалась, охотно вставала на колени перед судьбой и даже не пыталась сопротивляться, бороться за своё счастье?       Ничтожная. Жалкая. Слабая.       Такая же шлюха, как моя сестра. Она хоть искала деньги и удовольствие, а я продавалась за возможность зарыть голову в песок и сохранить свою фальшивую независимость.       — Я сама пришла к Паше. Предложила… себя. Мне тогда только исполнилось шестнадцать, и я была очень зла на всех. На тебя, на Ксюшу, на себя. Особенно сильно на себя. И мне захотелось мести, захотелось как следует наказать саму себя за то, что не могла просто оставить, смириться, простить, забыть… Наказала, — я пытаюсь усмехнуться, но парализованное тело отказывается слушаться, шевелить онемевшими, закостеневшими мышцами.       Перед глазами так и висит потолок, чуть желтоватый от времени и издевательски-яркого дневного света за окном. Испещрённый сетью тончайших серых трещин на старой известке. Со светлыми маленькими пятнышками-брызгами от шампанского, оставшимися с тех времён, когда там теряла девственность моя сестра.       Я смотрела на этот потолок. Всё время смотрела только на него, стараясь отвлечься и не думать больше ни о чём.       — Сама виновата. Знала, что он отыграется на мне. Он и отыгрался, — моргаю, пытаясь избавиться от этого видения, но белый пух облаков за окном так и рассекают тёмные трещины, а красный свет светофора расползается под каплями дождя на стекле и превращается в пятна крови. — Очень медленно и очень жестко. Почти два часа крайне извращённой пытки. А хуже всего, что потом ему стало стыдно. Жалко меня. И показалось, что лучший способ как-то это компенсировать — завести со мной отношения.       К счастью, Кирилл молчит, никак не комментируя это и не задавая больше вопросов, и даёт мне отличную возможность не смотреть на него. Не видеть осуждения, не видеть отвратительной, унизительной жалости, не видеть недоумения поступком, слишком сильно выбивающимся из попыток закомплексованной девочки быть исключительно правильной во всём.       Я всегда ошибалась, Кирилл, всегда. Каждый чёртовый раз в своей жизни, когда от меня требовалось решение, я давала неправильный ответ.       Натягиваю плед до самого подбородка, чтобы скорее справиться с ознобом, прикрываю глаза и почти сразу же засыпаю поверхностным, тревожным сном.

***

      Пальцы так и мусолят гладкую поверхность пачки сигарет, тянутся к ней по давней привычке, стоит лишь задуматься на мгновение. Ещё одна маленькая слабость, которую на самом деле можно вытравить из себя, стоит лишь по-настоящему захотеть. Но вот незадача — не хочется. Иногда мне кажется, что это вообще единственный доступный мне способ проживать свою жизнь: заниматься постепенным и последовательным саморазрушением.       Достаю одну сигарету, зажимаю губами и уже тянусь к зажигалке, но одёргиваю себя в последний момент, поднимаюсь со стула и быстро выхожу на маленький балкон.       Нервишки шалят, да, Кирилл?       Делаю первую затяжку сразу же, как только прикрываю за собой дверь, чтобы едкий дым не заползал в квартиру. Обычный способ успокоиться перестаёт работать, и я лишь бестолково скольжу взглядом по монохрому столичных домов, позволяя мыслям с усиленным рвением заполнять так стремившуюся избавиться от них голову.       Слишком много задач одновременно требуют своих немедленных решений, а я сомневаюсь как никогда сильно, никак не находя достойный компромисс между «надо» и «хочется». Проблемы, проблемы, проблемы нарастают снежным комом, придавливая своим весом.       Когда я возвращаюсь на кухню, Маша все так же сидит, уткнувшись носом в листочки с расчётами. Кажется, будто она и не заметила вовсе, что я выходил, оттого намеренно громко передвигаюсь по кухне и подглядываю за ней исподтишка.       Это какой-то новый, феноменально высокий уровень собственного идиотизма: ревновать её к работе, которую сам же и навязал. Просто десять из десяти, флеш-рояль, шах и мат в одном флаконе.       Ёбаный пиздец и прямой путь то ли в дурку, то ли сразу на тот свет с такими загонами.       Глеб обещал приехать часа через полтора, и это ещё один повод нервничать и гасить в себе иррациональное желание держать от него Машу как можно дальше. Я, конечно, могу припомнить о том, что он нагло и топорно, но, — чёрт бы его побрал! — при том очень успешно использует её, чтобы продавливать своё мнение в тех вопросах, где я упрямо остаюсь непреклонен. Могу сослаться на страх, что он скажет что-то лишнее, позволив ей в полной мере понять, какой размазнёй я способен становиться, если дело касается связанных с ней же вопросов.       Но, блять, реальность такова, что я начинаю ревновать её даже к нему, не имея на это ни одной разумной причины.       Как будто мне вообще нужны эти самые, разумные, причины, когда всю последнюю неделю внутри происходит самая настоящая кровавая революция и государственный переворот с полным смещением власти. Разум заперт на замок, и только изредка испуганно вскрикивает, наблюдая за тем, что вытворяет отныне заправляющее всем сердце.       — Что-то не так, Ма-шень-ка? — протягиваю насмешливо, наблюдая за тем, как она хмурится и быстро шуршит листами. Один в один та девочка, что забивалась в максимально удалённый от меня угол дивана и смотрела как на вражеского захватчика, стоило лишь раз поправить её отточенный ответ.       А сейчас она поднимает голову и, кажется, недоумевает, безошибочно уловив мой совсем не настроенный на работу, деловое общение или серьёзный разговор, откровенно заигрывающий тон. Тонкая морщинка у неё на лбу мгновенно разглаживается, одна бровь вопросительно приподнимается, а губы словно вот-вот расплывутся в улыбке. Впрочем, последнее — явно уже игра моего воображения и попытка выдать желаемое за действительное.       — Нет, всё нормально, — пожимает она плечами и снова упирается взглядом в листочки. — Сделай, пожалуйста, кофе.       По инерции встаю у плиты, тянусь рукой к шкафчику, где хранятся молотые зёрна, и только тогда осознаю, что именно только что услышал. Ухмыляюсь, прикрываю глаза и чудом сдерживаюсь, чтобы не хлопнуть себя ладонью по лбу.       «Сделай, пожалуйста, кофе».       Если бы меня спросили, какие фразы никогда не услышишь от Маши Соколовой, эта вошла бы в топ-десять. Пожалуй, наряду с «пожалей меня», «давай просто побудем вместе» и чем-нибудь миленько-сладеньким, вроде «мне с тобой так повезло».       Краем глаза замечаю, как она поднимается из-за стола и подходит ближе, как ни в чём не бывало устраивается на высоком барном стуле за кухонным островком-стойкой, на расстоянии всего лишь вытянутой руки от меня. Подпирает подбородок ладонью, следит за мной своими синими океанами, в которые сейчас боюсь взглянуть.       Утону тут же, как брошенный в воду камень. Без промедления, без шанса на спасение, рухну на самое дно и не выберусь больше никогда.       Для меня оставаться с ней рядом это даже не саморазрушение, а самый настоящий суицид, который хочется растянуть на весь остаток жизни. Тонуть день ото дня. Травиться ядом — по чуть-чуть, постепенно, наслаждаясь тем, как отказывают один за другим жизненно важные органы, пока я пребываю в нездоровом, наркотическом экстазе. Истлевать десятками лет, раз за разом туша огонь своих эмоций в её прохладной глубине.       — Скажи мне, Кирилл, — начинает она неожиданно-ожидаемо, тянет задумчиво, и я тут же разворачиваюсь к ней с искусственно-учтивой улыбкой на губах, на тренировку которой ушёл не один год. Так же, как на мастерство до последнего держать свои эмоции на замке, не показывая злости, страха, растерянности.       Но сейчас я чувствую предвкушение. Такое, что выдаю себя с потрохами, облизывая пересохшие губы, разглядывая её лицо, пока что удерживающее выражение обычного праздного любопытства.       Только низкий и певучий, вибрирующий в воздухе, непривычно стервозный голос не даёт ей меня одурачить, исподтишка забирается внутрь и пробегается чувством странной щекотки от груди к низу живота, резкой пульсацией приливающей крови отзывается в члене.       — Что? — движимый инстинктами, подкрадываюсь ближе к ней, упираюсь бедром в стойку, вынуждая её задрать голову и смотреть на меня снизу вверх. Это опьяняет и будоражит, даёт ложное ощущение власти, подстёгивает азарт, под влиянием которого можно потерять бдительность и забыть обо всём на свете.       Давай же, Маша, провоцируй меня. Доводи. Заводи.       Я знаю, что мы оба без ума от этой игры.       — Я хочу знать, — она снова делает паузу и улыбается широко, прищуривается, когда мне не хватает выдержки и тело само подаётся ещё ближе к ней. — Что ты собирался делать тогда, Кирилл? По ночам. С влюблённой в тебя тринадцатилетней девочкой.       Выдыхаю судорожно и громко, с ненавистью и злостью смотрю в её глаза, неистовый шторм в которых вдруг унимается, сменяется полным штилем, позволяя любоваться кристально-прозрачной голубой гладью. Невероятно чистый и невинный взгляд для той, в чьей голове настолько развратно-грязные мысли.       Дышать становится тяжело от подкатившего к горлу комка тошноты, от омерзения и отвращения, вызванными настолько неправильными мыслями, невольно возникающими образами и ассоциациями, от которых мне становится невыносимо тесно в собственной коже. Запретная тема. Самое слабое место, по которому она, не раздумывая, нанесла мощный удар.       — Ничего, Ма-шень-ка, — хриплю отчаянно, чем немало её забавляю, судя по становящейся всё более довольной улыбке. Смотрит хищно, словно примеривается к следующему броску на загнанную в угол жертву, дышит глубоко и учащённо, кладёт ладонь мне на грудь и ноготком подцепляет пуговицу на рубашке. — Подождал бы пару лет.       — Пару лет, — повторяет за мной протяжным эхо и ведёт пальцами вниз, задерживается на пряжке ремня и при этом заглядывает мне в глаза, насмехаясь надо мной откровенно, нагло, безнаказанно. И я спешу ответить на брошенный вызов, перехватываю её локти, но всё равно опаздываю: ладонь уже сжимает через брюки налившийся кровью, болезненно напряжённый от возбуждения член. — И кого же ты обманываешь, Кирилл: меня или себя?       Тело бьёт судорога, на лбу выступает испарина, и я чувствую стыд, всепоглощающий и уничтожающий стыд, словно меня застукали с поличным на чём-то особенно ужасном и гадком. И еле справляюсь с желанием содрать её с этого стула, перегнуть через него же и жёстко отодрать.       Почему, почему, почему ты такая сука, Маша?       Это уже не провокация, а клинический диагноз и статья в уголовном кодексе.       — Ты спросила меня, что я собирался с тобой делать. Мой ответ максимально честный и открытый, Маша: ни-че-го, — отпускаю её руки, поняв всю бесперспективность собственных вялых и неубедительных попыток остановить этот позорный, тошнотворный и отчего-то возбуждающий разговор. Хватаю волосы в кулак и не позволяю отвернуться, склоняюсь вплотную к ней, упираюсь своим лбом в её и шепчу отчаянно: — Потому что хотеть и делать — это совсем разные вещи.       Вижу разочарование и досаду на её красивом личике и еле сдерживаюсь, чтобы не высказать ехидное: «Задавать правильные вопросы ты так и не научилась». Потому что это — единственная моя возможность раз за разом ускользать от прямых ответов, продолжать хвататься за край отвесной скалы, когда как ноги мои уже висят над бездонной пропастью.       Ведь она научилась самому главному — манипулировать моими чувствами и слабостями ловко, словно кукловод, держащий в своих руках десятки привязанных к телу куклы ниточек.       — И что ты… хотел? — запинается, срывается, облизывает губы нервно, и я сжимаю её волосы ещё крепче, останавливая себя в желании немедленно догнать этот розовый кончик языка и почувствовать его у себя во рту. Достаточно с меня попыток не терять самообладание, пока её ладонь усердно и бесстыдно надрачивает мне сквозь одежду.       Улыбаюсь и легонько качаю головой, сильнее вдавливаясь в её лоб. Наверное, я и сам не смог бы сказать, чего хотел тогда. Восемнадцатилетний парень, знакомый лишь с объятиями матери в детстве и чужими кулаками в подростковом возрасте. Испытывающий такой острый тактильный голод, что от каждого прикосновения внутренности отправлялись в поездку по американским горкам от восторга.       Понадобилось время, чтобы понять, что дело было вовсе не в пресловутом тактильном голоде. Имело значение лишь то, к кому прикасаться.       Мне нужно было трогать её. Совсем не так, как могу делать это сейчас, не ограничивая себя ничем, кроме пределов собственной фантазии и извращённости. Чувствовать мягкость и шелковистость кожи под контрастно-жёсткими, шероховатыми, покрытыми огрубелыми мозолями подушечками пальцев; вести костяшками по нежной и хрупкой шее, ощущая её волнение, дрожь, трепет. Тереться кончиком носа о её щёку, утыкаться в висок, зарываться в волосы, чтобы вдохнуть тонкий, еле уловимый цветочный аромат.       Она порывисто выдыхает в тот момент, когда я провожу ладонью вдоль её руки, от плеча до запястья, почти не соприкасаясь с кожей, держась на мучительно-приличном расстоянии, и начинаю поглаживать напряжённые пальцы, вцепившиеся в край стула. Осторожно перебираю пряди на её затылке, большим пальцем задеваю мочку с маленькой серёжкой-колечком в ней.       — Уходишь от ответа? — шепчет злобно, пытается вывернуться, чтобы посмотреть на меня, скинуть с себя морок неожиданной, непредсказуемой нежности, от которой тает оставленным на солнце кристаллом льда, так соблазнительно растекается в моих руках.       — Ты спросила, чего я хотел. Я показываю тебе это.       Вижу, как она пытается передёрнуть плечами, скривиться в гримасе недоверия, может быть даже рассмеяться или сказать что-нибудь едкое, издевательское. И не может. Не хочет?       Это на самом деле то, чего я точно хотел тогда. Наслаждаться её близостью, теплом, возможностью быть рядом, вместе с ней.       Пройдёт не один месяц, прежде чем я в полной мере смогу оценить совсем другую возможность близости. И не один год, прежде чем попробую представить кого-то другого на месте снятой на пару часов проститутки, старательно отрабатывающей свои деньги.       Только казалось безобразным думать о той, которая в воспоминаниях так и оставалась совсем ещё ребёнком, когда на твой член ртом натягивают презерватив. Чем-то на уровне дикого отвращения к себе, желания закинуться алкоголем и дозой побольше, чтобы потом хохотать в голос и убеждать себя, что я нормальный, нормальный, нормальный!       Или просто слегка не в себе.       — А ты, Маша? Чего хотела ты? — жду, что огрызнётся, мгновенно сменит тему, постарается меня переиграть, изо всех сил схватится за возможность снова ткнуть меня носом в тот факт, что ей на меня почти всё равно. А вместо этого только продлеваю собственную агонию, потому что её пальцы яростно и быстро расстёгивают пуговицу и ширинку на моих брюках, резко дёргают их вниз вместе с трусами, и снова сжимают член.       Ёб твою мать, Ма-шень-ка, что же ты творишь?!       Подушечка большого пальца с нажимом проходится по безумно чувствительной от сильного возбуждения головке, принося с собой кайф вперемешку с болью. Ещё несколько таких движений, чуть больше усилия, и придётся шипеть и стискивать зубы, чтобы вытерпеть это.       Но она останавливается, плюёт себе в руку и перехватывает член всей ладонью у основания, чтобы тут же вернуться к скользящим, всё нарастающим в темпе и скорости движениям. Таким пошлым, грубым и будто отчаянным.       — Смотри на меня! — приказываю срывающимся голосом, хотя сам еле держу глаза открытыми, не разрешая себе полностью отдаться восхитительным ощущениям и приглушённым звукам её частого, поверхностного дыхания.       И Маша слушается беспрекословно, поднимает голову и смотрит прямо на меня, только взгляд её рассеянный, затянутый мутной пеленой животного желания и самых убогих, низменных инстинктов, руководящих телом. Моя ладонь лежит у неё на талии, вторая всё так же обхватывает шею, и поднимается вверх по ней, чтобы упереться большим пальцем в уголок слегка приоткрытых губ и толкнуться между ними, потереться подушечкой о горячий и влажный язык.       Я целую её, как в бреду, бестолково прижимаюсь, вдавливаюсь, еложу губами, будто за чёртовы десять лет так и не научился нормально это делать. Тянусь к теплу, к мягкости, к упоительной податливости, совершенно позабыв даже о собственном пальце у неё во рту. В голове полный хаос, ёбаное броуновское движение мыслей, чувств и импульсов, окончательно сводящееся меня с ума и оставляющее тет-а-тет с невыносимо приятным натяжением каждой вены в моём теле.       Еле успеваю остановить, одёрнуть себя, и жёстко перехватываю ладонь на своём члене, сдавливаю намеренно сильно, жмурясь от неприятно-болезненных ощущений. Снимаю её со стула рывком, разворачиваю спиной и подталкиваю вперёд, вынуждая лечь грудью на светлый мрамор столешницы.       «Холодный же, » — проносится где-то на задворках сознания, и я начинаю метаться, то с глухим рыком пытаясь спустить с неё брюки, то хватая за плечи и поднимая, прижимая к себе, снова возвращаюсь к раздражающей одежде.       Не в себе, не в себе, я точно не в себе.       Зато оказываюсь в ней и стону, как девчонка, сразу разгоняясь до такой скорости, что от шлепков бёдрами у нас наверняка останутся синяки. Вколачиваюсь до упора, держу её за шею, сжимаю и сдавливаю трясущейся ладонью.       — Громче, Маша, громче, — сам не понимаю, как и когда говорю это, но мой голос тут же перекрывают звуки стонов, вздохов, вскриков, нарастающие и нарастающие в тональности.       И она скребёт ногтями по мрамору, прогибается в спине и запрокидывает голову, подаётся навстречу размашистым толчкам и тянется пальцами к своему клитору, переходя на сплошной протяжный вой. Пытается свести ноги, извивается, дрожит, так, что мне приходиться надёжно обхватить её руками за плечи и живот, и добираться до собственного космического взрыва несколькими судорожными, быстрыми рывками.       Мне кажется, стоит лишь слегка разжать объятия, как она осядет прямиком на пол, настолько ослабевшим, мягким становится её тело. Меня и самого еле держат ноги, так что это настоящее чудо — что мы тотчас не падаем вместе.       Маша не выглядит усталой, нет, — скорее разнеженной, расслабленной и феноменально довольной. Даже слегка улыбается, прикрыв глаза, и я аккуратно целую её в щёку, до сих пор побаиваясь, что вот сейчас она дёрнется, взбрыкнет и заорёт «не трогай меня!» так же громко, как только что орала подо мной.       Ты меня в могилу сведёшь, Ма-шень-ка.       Помогаю ей сесть на стул, упираюсь ладонями в столешницу, действительно оказывающуюся притягательно прохладной, и боковым зрением наблюдаю за тем, как лениво, неторопливо она пытается стащить с себя брюки и трусы, так и оставшиеся болтаться на уровне щиколоток. Впрочем, мои сейчас где-то там же, а рубашка промокла насквозь и противно прилипла к спине.       Обычно проходит раздражающе много времени с каждого нашего секса, прежде чем у неё выходит вернуть себе непринуждённый вид в стиле блядского «это ничего не значит» и снова начать со мной разговаривать. Приходится довольствоваться только выражением растерянности и беззащитности на её лице, изредка ловить на себе задумчивый взгляд и ждать, ждать, ждать, когда-же наконец настанет тот переломный момент.       Когда она примет меня в свою жизнь. Когда смирится с тем, что я уже есть в её жизни и поймёт, что больше никуда не исчезну.       — Ты знаешь, что от этого бывают дети? — она старательно вкладывает в свой вопрос максимум недовольства, даже сурово поджимает губы, но голос всё равно дребезжит от волнения и страха, а взгляд так и остаётся плутать где-то внизу, между валяющейся на полу и собранной гармошкой одеждой, мелкими песчинками кофе, которые я невесть когда успел просыпать, и неуместно-стеснительно сжатыми голыми ногами.       — Серьёзно? — протягиваю с почти искренним удивлением и разворачиваюсь к ней с ехидной усмешкой на губах.       Я на самом деле удивлён. Тем, что она вот так внезапно решила пренебречь собственными же глупыми правилами. Тем, что подняла этот вопрос именно сейчас, когда как людям без проблем со здоровьем наверняка уже хватило бы прошедшей недели, чтобы с приближенной к сотне вероятностью зачать ребёнка.       Жаль, но мы к числу этих людей не относимся.       — Я давно уже не пью таблетки…       — Я знаю, — обрываю её, терпеливо ожидая момента, когда же ей надоест любоваться собственными коленками и взгляд метнётся вверх, ко мне, повинуясь чистому любопытству.       — Та операция, что у меня была, только снижает шансы беременности, но не защищает от неё.       — Я знаю, Маша. Я разговаривал с твоим врачом, — она шумно выдыхает носом, как разъярённый бык, завидевший вдалеке красную тряпку. А мне до безобразия хочется вывести её из себя, тем более сейчас это получается делать, не прикладывая ровным счётом никаких усилий. — Ну давай же, просто спроси у меня. «И что ты собираешься делать, Кирилл?» «Какие у тебя планы на будущее, Кирилл?» «Чего ты хочешь, Кирилл?»       — А не пойти бы тебе нахер, Кирилл? — выдержке приходит конец, и я наконец ловлю взглядом ледники её глаз, сверкающие праведным гневом, и ловлю её губы, ещё шевелящиеся в попытке отправить меня ещё дальше.       — Пока что ограничусь походом в душ, — нехотя отлипаю от неё, посмеиваясь, открываю дверь на балкон, чтобы проветрить в нагревшемся и пропахшем еблей помещении, и спокойно скрываюсь в ванной.       Она приходит сразу следом, показывается у дверей душевой в тот момент, когда я выкручиваю температуру воды на жидкий лёд, и торопливо стягивает с себя кофту. А я прикусываю язык — не только в переносном смысле, но и в самом прямом, сжимаю самый кончик между зубами, — чтобы не сказать чего-нибудь лишнего и дать ей возможность сделать ещё один маленький, но очень важный шажок вперёд.       Сам не знаю, откуда раз за разом нахожу в себе силы остановиться. Нахожу причины, чтобы несясь на полной скорости и не имея тормозов смело вывернуть руль и влететь в очередную возведённую ею преграду, в надежде если и не пробить ту насквозь, то хотя бы достучаться до неё. Обратить на себя внимание громким воем полностью переломанного, еле справляющегося с болью тела.       Ни на что особо не рассчитываю, сдвигаюсь чуть в сторону, уступая ей место под струями воды. И уже заношу ногу для ещё одного шага назад, с нерациональной и нелогичной злостью выхожу за пределы её драгоценного личного пространства, когда Маша просто молча прижимается ко мне всем телом. Одним порывом, неловко, полубоком.       Это не извинение, ни ласка. Просто потребность, которую я чувствую так же остро, и тоже до сих пор не научился нормально выражать.       Но ты ведь и не думал, что вам будет легко и просто, правда?       — Я точно знаю, что у мужчин в нашей семье какие-то проблемы со способностью к зачатию. Я так и остался единственным ребёнком отца только благодаря этому, учитывая его образ жизни. Понятия не имею, коснулось ли это меня, но… Хочется верить в чудеса, но не хочется жить ложными надеждами.       Глажу её плечи и спину, смотрю поверх макушки, теперь уже сам избегая возможности встретиться глазами. Потому что я нагло и откровенно вру ей, но хотя бы больше не обманываю самого себя: мной движут именно ложные надежды и вера в чудо. С ними справиться многим проще, чем с тем приговором, который могут озвучить после обследования врачи.       Да, у деда и отца всё же получилось завести ребёнка. У одного — в пятнадцать, у другого — в тридцать девять. Только у них не было продолжающихся годами систематических побоев, морального и физического истощения, хронического недоедания и при этом необходимости постоянно таскать на себе тело весом вдвое больше собственного.       И я ненавижу их за это. Так сильно, безудержно, бесконечно, до крошащихся от злости зубов, выворачивающихся, вылезающих наизнанку костей, до струящейся по крепко сжатым кулакам горячей крови. Раньше мне казалось, что даже смерти будет слишком мало, чтобы они искупили всё, что когда-то натворили.       Но нет: сдохнуть будет достаточно. И я обрету спокойствие в тот самый день, когда родного отца закопают в землю вслед за дедом, с которым мы, по иронии судьбы, оказались очень похожи.       Пока Маша молча подбирает с пола кухни наши вещи и тащит их в стирку, я всё же варю для неё кофе, а сам только жду момента, чтобы снова выскочить на балкон и выкурить сразу несколько сигарет подряд. От нервного напряжения хочется сожрать самого себя, и зубы терзают внутреннюю сторону щеки, разгрызая её до огромной кровоточащей ранки.       Но выскочить на свежий воздух я не успеваю, потому что она снова делает это. Прижимается ко мне, голову пристраивает на плече, жарким дыханием щекочет шею, а пальцами обводит, чуть ощутимо царапает через футболку то место под рёбрами, где набита татуировка крестика, оставшегося мне от мамы.       — Почему так? — спрашивает тихо и подаётся навстречу моей ладони, тыльной стороной приободряюще касающейся её лица. Насколько мне удалось понять Машу Соколову, сейчас она находится в процессе затяжных похорон собственной загнувшейся в невыносимых муках гордости.       Я сделаю всё, что угодно, чтобы ты не пожалела об этом, Ма-шень-ка. Вывернусь мясом наизнанку, голыми руками разорву кого угодно, переступлю через любые обстоятельства и даже достану с неба хуеву звёздочку, если тебе это вдруг понадобится.       — Побоялся, что отец увидит, узнает, вспомнит… Непонятно, что у него на уме, а мне нужно было изображать щенячью радость от обретения папаши и отторжение ко всему, что касалось своей прежней жизни. Решил, лучше будет крестик снять.       — Очень… необычно.       — Сделать такую татуировку?       — Нет, — она качает головой и берёт небольшую паузу, раздумывая. — Оставаться преданным спустя столько лет.       Мой смешок теряется в писке дверного звонка, и приходится всё же выпустить Машу из своих рук. Но до входа в спальню провожаю её жадным взглядом, проходящимся по спине, наполовину прикрытой влажными волосами, и по голым ягодицам с несколькими серовато-синими отпечатками моих пальцев.       Загруженность Глеба замечаю ещё до того, как он переступает порог моей квартиры. В сумраке коридора вижу только сведённые к переносице брови и плотно сжатые губы, но уже на балконе, куда мы первым делом идём курить и дожидаться появления Маши, обращаю внимание на вчерашнюю щетину, идущую вразрез с его всегда идеально собранным образом.       Первый и последний раз я видел его небритым только в больнице, после завала, что заставляет нервничать ещё сильнее, и затягиваться сигаретой с такой силой, что лёгкие вот-вот лопнут.       — Малой всю ночь орал, а днём я подменял Люсю, так что… вот, — кривится он, заметив мой изучающе-насторожённый взгляд. Оглядывается, чтобы убедиться что кухня до сих пор пуста, и интересуется насмешливо: — Что за срочность, Кир? Думал, у тебя нет нужды помечать свою территорию.       — Притормози с такими выражениями, — цежу злобно и усилием воли разжимаю вмиг заледеневшие и сжавшиеся в кулак пальцы. Вроде знаю, что в словах Глеба не кроется никакой издёвки или пренебрежения, но всё равно бесит, и хочется долбить кулаком по стене, пока костяшки не сотрутся в мясо.       Для меня это не территория. Целая огромная вселенная, без которой жизни своей уже не представляю.       — Просто удивлён, как быстро мы меняем свои же решения, — пожимает плечами он, пропуская мою внезапную вспышку гнева как что-то обычное и само собой разумеющееся.       — Мы? Чёрт, Глеб, ты и меня считаешь своим сыночком? — смеюсь искренне, моментально приходя в норму и заметно расслабляясь, пока Измайлов закатывает глаза и только делает неопределённый жест рукой в мою строну.       — Да, мой капризный, невыносимый и очень проблемный Кирюша. Теряюсь в догадках, чего ж от тебя ждать дальше.       — Стали известны новые обстоятельства.       — Я что-то упустил? — хмурится он, наблюдая за тем, как я достаю из пачки вторую сигарету, ещё сжимая губами первую. Отрицательно качаю головой, разворачиваюсь вполоборота к стеклянной двери, чтобы заметить, когда Маша покажется на кухне: ни к чему ей слышать даже обрывки нашего разговора.       — Нет, ты… не парься. Ты бы не смог такое раскопать, — усмехаюсь уголками губ, а у самого огромные вилы в груди проворачиваются и перед глазами так и стоит вид укутанного в плед и слегка подрагивающего маленького тельца, вжавшегося в сидение. Голос ровный, спокойный, размеренный. Безжизненный лёд, что в сотни раз хуже самой буйной истерики.       — Пугаем или наказываем? — уточняет Глеб, наверняка уже сделавший свои собственные выводы исходя из моего состояния и собственных воспоминаний о случившемся с Дианой.       — Наказываем. По полной.       Кажется, он хочет ещё что-то сказать, но уже не успевает, заметив тень, быстро мелькнувшую в коридоре и воровато юркнувшую в кухню. Кто бы сомневался, что она попробует услышать что-нибудь, совсем не предназначенное для её любопытства.       Мы рассаживаемся за столом и старательно изображаем из себя людей, собравшихся исключительно для непринуждённой приятельской беседы. Глеб вальяжно разваливается на стуле с довольной улыбкой на лице, Маша с самым отстранённым видом пьёт кофе нарочито небольшими глотками, хотя он наверняка успел остыть, и только я морщусь от горечи, оставленной сигаретами и ворохом неприятностей, и тру пальцами переносицу.       Кто бы только знал, как я катастрофически, бесконечно устал ворочаться в этом дерьме.       — Вообще-то я, Маша, по твою душу, — наигранно бодро начинает разговор Измайлов, и мне стоит больших усилий изобразить равнодушие, когда её настороженный взгляд тут же обращается в мою сторону.       Увы, я в курсе того, о чём будет спрашивать Глеб. И не нужно быть особенно прозорливым, чтобы догадаться, что ей не понравятся наши попытки тщательно покопаться в грязном белье её сестры.       — Мне нужна информация. Имена, фамилии. Любые значимые события, о которых когда-либо упоминала Ксюша. Особенно в последний год перед своей смертью.       — Я ничего не знаю, — ожидаемо говорит она, передёргивая плечами, словно хочет скинуть с себя удушающие заботой прикосновения сестры.       Ксюша её любила. Извращённой, собственнической, болезненной любовью. Готова была на всё, лишь бы защитить её от ошибок. Например, сломать ей жизнь.       — О чём-то же вы разговаривали, когда она звонила тебе. У меня ведь есть список звонков, Маша. Двадцать минут, полчаса… Если она ничего не рассказывала, значит, всё это время говорила ты? — на голос Глеба вот-вот слетится стая ос, настолько сладко он звучит. Только Маша смотрит на него прямо, откровенно-вызывающе, подтверждая мои предположения о том, что делиться с нами подробностями своего общения с сестрой она совсем не намерена.       Пока я раздумываю, как можно убедить её прервать обет молчания, необходимость в этом внезапно отпадает сама собой.       — Я не говорила, что она ничего мне не рассказывала. Наоборот, рассказывала многое из того, что знать мне совершенно не хотелось. И эту проблему я решила очень кардинально: перестала её слушать, — в её улыбке боль, тоска, сожаление. А в голубых глазах плещется ненависть, однажды уже подтолкнувшая её к желанию получить незаслуженное наказание. — Так что я правда ничего не знаю.       — Любые отрывки разговоров. Имена. Хоть что-то, что могло бы дать нам зацепки, потому что сейчас мы не знаем, куда копать дальше. Я уверен, что ты сможешь что-нибудь вспомнить, Маша. Иначе всё это, — он указывает взглядом на сваленные в кучу на краю стола листы с анализируемыми ею цифрами, — становится бессмысленной тратой времени.       Умом-то я понимаю, что Глеб прав, и тоже уверен, что Маша может дать нам намного больше, чем сама думает. Но желание схватить её в охапку и утащить отсюда как можно дальше напрочь застилает мозги, заливает глаза болезненно пульсирующей в венах кровью и сжимает мои пальцы в кулаки до хруста в костяшках.       — Она говорила, что влюбилась.       Лицо Глеба дёргается, почти складываясь в усмешку, и я с разочарованием понимаю, что отреагировал на это бредовое заявление ничуть не сдержаннее него. Маша наблюдает за нами с явно нарастающей злостью, обхватывает кружку с кофе сразу обеими ладонями и старается, очень старается не сорваться.       Слышать слово «любовь», когда речь заходит о Ксюше, кажется раздражающе-забавным. Потому что она так жестоко обошлась с собственной сестрой, спокойно потопталась по моим чувствам, без стеснения выставляла себя на продажу, как лот на аукционе: кто больше заплатит, тот и будет трахать. Удивительно, что в сердце настолько беспринципной, законченной эгоистки, смогло найтись место для любви.       — Это звучало много раз. Я так поняла, что у них было не всё гладко…       — Она называла имя? — Маша отрицательно машет головой, и мы с Глебом, не сговариваясь, переглядываемся. — Рассказывала что-нибудь о нём?       — Про тяжёлый характер, что они ругались несколько раз, вроде расходились даже. Из имён она часто упоминала Тимура, ещё какого-то Роберта.       — Роберт это старший брат Тимура, от первого брака Байрамова.       — Несколько раз звучал Ян. Но это было, кажется, года за полтора до её смерти.       — Ян? — переспрашивает Глеб, и тут же обращается уже ко мне: — Думаешь, это сын Валайтиса?       — Наверняка, — отзываюсь неохотно, а взглядом всё тянусь к ней, только к ней одной. Почему-то именно сейчас, от воспоминаний о прижимавшемся ко мне беззащитном, уязвимом, полностью оголённом-открытом теле, я трепещу и почти задыхаюсь от восторга, запоздало осознавая, насколько много значил этот жест не для неё, нет, — для нас.       И хочется по-настоящему оставить все эти разборки, расследования, попытки занять самое сладкое место под солнцем. Просто быть с ней, по-нормальному. Жить, как все обычные люди. Обрести семью, которой никогда не имел.       — Роберт, по слухам, тоже активно поддерживает Валайтиса. Илья говорил, что отец из-за этого им очень недоволен, — собираясь с мыслями, пытаюсь уловить издевательски убегающую от меня яркую нить разговора. — Получается, Ксюша засветилась по обе стороны баррикад…       — То есть в ваших «элитных» кругах нельзя трахаться с приверженцами разных политических взглядов? — едко интересуется Маша и с искренним любопытством во взгляде смотрит то на меня, то на сдерживающего улыбку Глеба.       — Нежелательно, — выбираю самую расплывчатую формулировку, чтобы не вдаваться в подробности того, что те самые «политические взгляды» на самом деле являются огромными и могущественными силами, которые делят не просто компанию, рынок или место где-нибудь в Кремле. Они сражаются за контроль над целой страной, а потому любого неугодного сотрут в порошок, не задумываясь.       — Приму к сведению, — хмыкает она, без стеснения приманивая изящным пальчиком мою ревность, мгновенно проснувшуюся и вставшую на дыбы. Знаю, что провоцирует, знаю, что насмехается, знаю, что это пустые слова, но всё равно ведусь, как идиот, и только рычать от злости не начинаю.       Считал себя рассудительным и выдержанным? Смеялся над чужими нелепыми собственническими порывами и почти унизительной зависимостью от чьей-то пизды? Получай, Кирилл. Распишись за доставленный тебе прямо на руки пиздец.       — Больше Ксюша никого не называла? — с надеждой в голосе уточняет Измайлов.       — В последние год-два до смерти — нет. Она… жаловалась. Как я поняла, с тем самым мужчиной они не афишировали свою связь, хотя она хотела. То ли он просто был против, то ли нельзя было по каким-то причинам.       — С Тимуром они никогда не скрывались, его кандидатуру можно отбросить. Под категорию «не хотел афишировать» подойдёт Роберт, под «нельзя» наверняка Валайтис со статусом своего отца. Хотя… вспоминая то, что этот Ян вытворял до того, как его опять сослали из Москвы, ему как раз вообще всё можно.       — Вот именно, что его сослали. Если я ничего не путаю, во время смерти Ксюши его здесь не было. Да и непонятно, каким боком он мог быть причастен к краже денег, — резонно замечаю я, — остаётся только Роберт. Он идеально вписывается по всем заданным параметрам.       Говорю бодро и уверенно, но в то же время совершенно не верю собственным словам. Это — лишь попытка прикрыть нашу беспомощность, сделать вид, будто мы движемся вперёд, а не уныло топчемся на месте день ото дня, тыкаемся носом в одно и то же препятствие, как слепые котята.       Задачку решить легче лёгкого, когда она подчиняется каким-то правилам и законам. Поведение же и образ мышления Ксюши точно не подчинялись логике и, как оказывается, не всегда укладывались даже в плоскость исключительно финансовой выгоды. Как же теперь, по прошествии стольких лет, попытаться угадать, во что именно она умудрилась ввязаться?       — Она лежала в какой-то больнице, — вдруг выдаёт Маша, и мы с Измайловым синхронно дёргаемся, разворачиваемся в её сторону и обращаемся в слух. — Летом, в июле или августе, получается как раз меньше года до смерти. Во время разговора я услышала на заднем фоне, как медсестра принесла обед и говорила ей про капельницу. И Ксюша тогда сказала, что ОН уже вечером заберёт её домой.       — У меня нет информации о том, что она попадала в больницу, — в глазах Глеба вспыхивают огоньки предвкушения, но взгляд, брошенный в мою строну, всё равно выражает вину. Я же ничуть не сомневаюсь в его профессиональных качествах, из чего следует только один вывод: Ксюшу действительно хорошо и умело прятали.       — Когда она звонила, мы как раз ждали скорую помощь, бабушке стало плохо с сердцем. Если получится поднять этот вызов, то можно узнать точную дату, когда Ксюшу выписывали из больницы.       — Не звучало больше ничего, что дало бы хоть какой-то намёк, что именно с ней было?       — Нет, — роняет Маша, задумчиво-отрешённым взглядом упираясь в одну несуществующую точку в стене, а потом добавляет заторможенно, чуть запинаясь: — Она была сильно расстроена. Рассеяна. Бабушка попросила тоже поговорить с ней, но Ксюша ответила, что не хочет, и отключилась. Обычно… она не вела себя таким образом. И после этого случая всё опять стало как прежде.       — Ищи, — бросаю Глебу, уже продумывая те слова, что буду говорить ей, когда он уйдёт. О том, что она имела право злиться, обижаться, игнорировать сестру, которая вспоминала о ней исключительно в моменты своей слабости и боли и никогда — в моменты счастья. О том, что мы никогда не можем предугадать последствия своих решений и то, как они скажутся на окружающих нас людях. О том, что Ксюша, в отличие от неё, хорошо понимала, с какими силами затеяла игру.       Но когда мы снова остаёмся наедине, я подхожу к Маше, словно ни разу не пошевелившейся за последние десять минут, решительно разворачиваю её стул и присаживаюсь перед ней на корточки, заглядывая сразу в глаза. А там, среди прозрачных толщ арктического льда, нет ничего: сплошная холодная пустота, уже не искрящаяся бликами под солнечными лучами.       — Это была её жизнь, — говорит она мне, но кажется, что просто повторяет себе, чтобы к десятому, сотому, тысячному разу всё же поверить в эту спасительную мантру.       Пальцы по старой привычке так и мусолят изрядно измятую за день пачку сигарет.

***

      Она замирает на мгновение, увидев меня на заднем сидении заказанного такси, бросает быстрый взгляд себе за спину — наверняка, чтобы убедиться, что никто из её коллег не сможет меня увидеть, — и быстро ныряет внутрь, слишком сильно хлопая дверью.       — Извините, — говорит водителю сдержанно и косится на меня недоумённо-возмущённо, принципиально соблюдая между нами приличную дистанцию. Это раздражает. Забавляет. И, признаться честно, очень мне нравится.       Безумно возбуждает смотреть на эту хладнокровную, циничную стерву, при любой возможности одаривающую окружающих презрением, а потом ебать её до выступающих слёз, сбитого дыхания и лихорадочного шёпота моего имени, до трясущегося от наслаждения тела. Безумно нравится, как она усердно возводит вокруг себя стены, выкладывает их по маленьким кирпичикам, чтобы потом снести одним порывом, одним шагом навстречу, одним прикосновением тонких пальцев к исцарапанным её же ногтями груди и плечам.       Хотелось бы думать, что я её приручил, но это не так: лишь прикормил и приласкал, втёрся в доверие, на время усыпил бдительность. И стараюсь не забывать, что стоит лишь внезапно взыграть природным инстинктам, и мне суждено будет валяться в луже собственной крови с перегрызенным горлом.       — Да ничего страшного, — доброжелательно отзывается водитель и очень тактично уточняет, не глядя на нас в зеркало заднего вида: — Кирилл Андреевич, куда едем?       — Ко мне домой.       — Дешёвый цирк, — комментирует она еле слышно, закатывая глаза, чем немало меня веселит. В первую очередь тем, что своей эмоциональной реакцией открыто признаётся, что всё это время не догадывалась о том, что возит её вовсе не обычное такси.       Наверное, порой я и правда веду себя очень глупо. Всё ещё пытаюсь произвести на неё впечатление, во всей красе показать себя и свои возможности, всеми доступными способами продемонстрировать извращённую и странную заботу о ней. Как мальчишка, своими импульсивными поступками и вызывающим поведением орущий во весь голос: «Посмотри, какой я хороший!»       Ирония в том, что ей это всё не нужно. Чёрт поймёшь, что ей вообще нужно и чем она думала, когда делала шаг ко мне навстречу, вызывающие-откровенно провоцировала, допускала к своему телу и боязливо приоткрывала железную, увешанную замками дверь туда, где должна быть душа.       Но вместо души у нас обоих лишь тёмный и пульсирующий сгусток злобы, ненависти, отчаяния и неразрывной, жизненно необходимой зависимости друг от друга.       — Ничего больше не случилось? — уточняю через какое-то время и первым придвигаюсь к ней ближе, отвлекая от напряжённого созерцания мелькающих за окном видов столицы. Она отрицательно качает головой и елозит на сидении, а в итоге как-то очень незаметно и ловко оказывается почти вплотную ко мне, и наши локти соприкасаются.       О том, что в первый же рабочий день после майских праздников их куратор вдруг изъяла из работы все папки со старыми счетами и поручила им просто помогать бухгалтерии с начислением заработной платы сотрудникам, я узнал ещё из Машиного утреннего звонка, не особенно удивившись подобным действиям. Особенно после того, как Глеб обнаружил у безработного сына Морозовой Ларисы Ивановны недвижимость на пару десятков миллионов рублей, а у дочери-студентки счёт с приличной суммой денег в европейском банке.       Надо сказать, Илья был очень раздосадован тем, что работники финансового отдела в его компании зарабатывают намного больше, чем он сам.       И хоть я уверен, что Маша бы ничего не стала скрывать от меня, её задумчивость рождает в груди неясную тревогу, вибрирующую трелью маленьких назойливых колокольчиков.       Пытаюсь вспомнить все глубины родного языка и сформулировать уже тот вопрос, что в голове вертится смешным и убогим «ну чё ты, а?», никак не превращающимся во что-то более осознанное и соответсвующее моему блядски-раздражающему статусу директора огромной компании. Но она начинает говорить сама, вынуждая меня вздрогнуть от неожиданности.       — Ты выполнил. То, что обещал тогда.       Киваю, смотря на неё в упор и ожидая, когда же она поднимет голову и тоже посмотрит на меня. Хочу видеть её взгляд. Хочу опрометчиво нырять в глубину глаз и тонуть в них, не в силах пробить корку льда, стремительного покрывающего бушующую водную гладь. Хочу растворяться в ней без остатка.       Да, я сделал всё, что смог, чтобы выполнить все данные ей — и в первую очередь самому себе — обещания. Предоставил все возможности для осуществления её целей. Постарался обеспечить всем необходимым для счастья. Забрал себе.       — Ты добился, чего хотел, — шепчет она еле-еле, то ли спрашивая, то ли утверждая.       — Кого. Кого хотел, — поправляю её, сам не зная зачем, и получаю в ответ горькую усмешку. Она разглядывает свои пальцы, лежащие на коленях, и только когда машина полностью останавливается на светофоре, я замечаю, что они мелко дрожат, и тут же накрываю их своей ладонью, решительно и нагло подминаю под себя.       Её кожа такая приятная, мягкая, и излучает тепло, которое я тут же ощущаю вовсе не под рукой, а почему-то сразу в грудной клетке, около сердца. А пальцы неожиданно кажутся такими маленькими, до невозможного хрупкими, и у меня выходит обхватить их все, целиком, лишь одной своей ладонью. Немыслимо. Так странно.       — Я тоже думала, что вот ещё немного, и добьюсь. Чего-то. Ну хоть чего-то такого, что позволило бы мне думать, что последние двадцать три года я прожила не зря. А добилась лишь понимания, что была поразительна слепа и глуха к тому, что происходило вокруг меня всё это время. Мира, к которому я привыкла, на самом деле не существует. Никогда не существовало. И я не понимаю, что мне делать дальше?       Сердце рвётся от её беспомощности. От собственной беспомощности. От отчаяния, которое чувствую в ней так сильно, словно оно тоже моё. И именно сейчас, когда становятся настолько нужны правильные слова, я не могу найти вообще никаких, превращаясь в молчаливого и испуганного наблюдателя, в её немую тень, в отражение всех страхов, от которых должен, обязан её избавить.       Моя Ма-шень-ка. Моя.       — Маш, — хриплю, и каждый звук выбирается из меня с таким усилием, что трахея вот-вот растрескается и рассыпется в порошок. Утыкаюсь носом в её волосы, дышу глубоко и часто, вбираю в себя запах, подобно огромной дозе транквилизатора несущийся по венам и расслабляющий парализованные страхом мышцы. — Ты можешь поставить себе новые цели. Высокие. По-настоящему амбициозные. У тебя будут неограниченные возможности для их достижения. Будет жизнь, которой ты сможешь распоряжаться сама, как пожелаешь, без оглядки на обстоятельства.       — А если я сама не знаю, чего теперь хочу?       — Дай себе время. Позволь себе не знать чего-то. Это вовсе не значит, что ты слаба, просто ты — всего лишь человек, а не вычислительная машина.       Чувствую мимолётное движение под пальцами, поглаживающими её щёку, и специально отстраняюсь, чтобы убедиться в самом смелом своём предположении: она улыбается. Легонько, чуть приподняв вверх уголки губ. И меня обдаёт холодом, окунает в жар, распирает и раздирает нежностью, раскручивает над землёй и вышвыривает в невесомость от всех тех эмоций, что испытываю разом по отношению к ней.       Люблю тебя, Машенька. Так сильно люблю.       — Я тебя… — меня прерывает звонок телефона, никогда прежде не казавшийся настолько несвоевременным. Первый порыв сбросить Глеба благоразумно отметаю, как и второй послать его к чёрту, и принимаю вызов, злобно рыча в трубку: — Да, чего тебе?       Он говорит быстро, чётко. Коротко излагает информацию, от которой мои пальцы сами собой тянутся к карману брюк, где должна быть новенькая пачка сигарет, а ладонь так стискивает телефон, что тот грозит треснуть и разлететься осколками стекла.       — Понятно, — бросаю ему, прежде чем отключиться. Ловлю хмурый, напряжённый взгляд Маши, и делаю один глубокий вдох и резкий выдох, прежде чем нахожу силы сообщить ей последние новости. — Вашего куратора только что зарезали в метро.