Ложные надежды

      Всю оставшуюся до дома дорогу мы молчим. Тишина вязкая, с кисловатым привкусом, забродившая — она вызывает болезненную пульсацию в висках и тошноту, застрявшую посреди глотки плотным комком копошащихся червей, нарочито медленно скатывающихся в желудок один за другим и постепенно поднимающихся, ползущих обратно, вверх по пищеводу.       Маша смотрит прямо перед собой, выхватывая вид машин через лобовое стекло, а я смотрю на неё, не представляя, что буду говорить, когда это потребуется. Наверное, впервые в жизни мне настолько жаль, что у неё действительно всегда есть вопросы.       Глеб меня предупреждал. Предостерегал. Предвидел возможность того, что вполне рядовые кражи денег могут обернуться чем-то более серьёзным и опасным.       А я, самоуверенный и эгоистичный кретин, думал только о том, как бы подобраться к ней максимально близко и показать себя во всей красе.       Показал, Кирилл? Показал, что нихуя ты в этой жизни не контролируешь?       — Кирилл Андреевич, я буду круглосуточно на связи, если вдруг понадоблюсь.       — Спасибо, Семён Вадимович, — киваю водителю сдержанно и быстро выхожу из машины, настороженно оглядываясь по сторонам подземного паркинга. Продолжение фразы «…только я уже не знаю, кому могу доверять» теряется среди мыслей и мечется там испуганно, производя слишком много ненужного шума, от которого начинает ещё сильнее болеть голова.       Паника с тревогой слаженно сдавливают меня с двух сторон, сжимают в самой обычной ловушке, стремятся размазать до никчёмного кровавого пятна. Я подозреваю всех. Даже самого себя — вспоминая, где и когда мог ляпнуть лишнего, выдать себя, воспользоваться услугами не того человека.       — Ты доверяешь этому человеку? — словно подслушивая мои мысли, спрашивает Маша, пока мы поднимаемся на лифте в мою квартиру. Или это именно я думаю так громко, что проще было бы орать все те слова отчаяния, крутящиеся на языке?       — Наверное. Да, — пытаюсь рассуждать здраво и рационально, сбросить с себя морок страха, туманом клубящегося вокруг. — Он бывший сосед Глеба. Его дочь, ровесница Дианы, однажды выглянула с балкона что-то сказать ждавшим её на улице одноклассникам и упала вниз. С десятого этажа. Никто так и не понял, как это произошло — может, голова закружилась. Но она в коме с тех самых пор, а мы оплачиваем её содержание и всё возможное лечение взамен на его преданность.       — Она ещё может очнуться?       — Её могут вывести из комы, и она будет всё понимать, но ни шевелиться, ни есть самостоятельно, ни разговаривать уже не сможет. Поэтому родители не хотят, чтобы её приводили в сознание. И это стоит очень больших денег и лояльности врачей, которых порой недостаточно просто купить.       — И много у вас таких людей? Чья преданность зависит не только от предложенной суммы денег?       — Много, — отвечаю на автомате, не особенно вдумываясь, набираюсь смелости для того разговора, от которого она так непринуждённо и ловко пытается меня увести, воспользовавшись первым же выпавшим, — по глупости данным лично мной, — шансом.       Кажется, она собирается сказать что-то ещё, но я вовремя перехватываю её решительный взгляд и качаю головой, безмолвно призывая закончить этот фарс. Язык намертво прилипает к нёбу, в горле першит, будто во время болезни, и только когда у меня не сразу получается попасть ключом в замочную скважину, приходит осознание того, что пальцы подрагивают.       — Кирилл, — начинает она резко и бескомпромиссно, как только мы заходим в квартиру, и прислоняется спиной к входной двери, выбивая из меня хриплый смешок.       Ты думаешь, Ма-шень-ка, что я могу сбежать от этого разговора в прямом смысле?       — Маша? — перехватываю её нападение, насмешливо изгибаю бровь в знак фальшивого удивления, ухмыляюсь так мерзко, что самому хочется умыться ледяной водой от ощущения раздражающей неправильности вновь происходящего между нами.       «А сам ты давно научился отвечать за свои поступки, Кирилл?»       Нет, осознание собственной слабости, глупости, своих фатальных ошибок лишь будит внутри меня дикую ярость. Такую, что болезненным импульсом пробегает по мышцам, заполняет каждую клеточку тела, раздувает меня изнутри закипающей зловонной жижей, грязной ненавистью, горячим отчаянием, готовыми вот-вот начать сочиться прямо сквозь кожу, уже выливающимся изо рта словами, которые безжалостно ошпарят именно ту, кого я так сильно боюсь потерять.       — Мы выведем тебя из этого… проекта, — запинаюсь под конец, подыскивая правильное определение и чертовски теряясь под её жгучим взглядом и внезапно появившимся злым прищуром.       — Нет.       — Что значит «нет»? — почти взрываюсь, и только большим усилием понижаю тон голоса до нормального к концу своего вопроса, и сжимаю кулаки, так, что оставшиеся в руке ключи вонзаются в ладонь и царапают кожу.       — То и значит, — самоуверенно фыркает Маша, картинно-непринуждённо сбрасывает с себя туфли и спокойно обходит меня, направляясь вглубь квартиры и продолжая на ходу: — Может мне ещё около офиса встать с транспарантом «я тоже в этом замешана»?! Ты сам знаешь, как моё исчезновение с работы будет выглядеть со стороны, а занявшись мной, наверняка без труда получится выйти на всех: на Ромку и Глеба, на бабушку. И на тебя, Кирилл.       Я отшвыриваю в сторону связку ключей и иду за ней. Можно даже закрыть глаза, и всё равно безошибочно ступать прямо по её следам, ориентируясь только на пряный, острый запах исходящего от неё страха.       Она заходит в спальню, встаёт вполоборота к двери и торопливо скидывает с себя пиджак, бросает его на кровать, тут же выдёргивает из-под пояса юбки полы блузки и принимается расстёгивать маленькие пуговички на ней. На меня, замершего в дверном проёме, косится насмешливо, с издёвкой, всем своим видом демонстрируя сногсшибательную уверенность и решимость отстаивать своё мнение до конца.       Ей бы удалось обмануть кого угодно, но не меня. Я слишком отчётливо улавливаю непривычную суетливость её движений, слишком широкую, старательно изображаемую ухмылку, чувствую даже попытку отвлечь меня и сбить воинственный настрой оголённым телом.       Отличная игра, Маша. Но я просто знаю, что тебе страшно не меньше, чем мне.       — Я не буду подвергать тебя смертельной опасности, — произношу с нажимом, в угоду собственному самолюбию теряя слово «больше». Больше не буду.       Давно уже плевать на эти кражи, пусть хоть всю компанию по копейкам растащат. Давно плевать на то, кто и почему на самом деле убил Ксюшу. Плевать на то, насколько серьёзное противостояние двух противоборствующих сил назревает, вздувается огромным фурункулом, не заметить который может разве что слепой. Плевать, плевать, на всё плевать.       Единственное, что имеет теперь значение — не поставить её под удар.       А ведь мне следовало просто и дальше держаться на расстоянии. Оставаться безмолвным наблюдателем и ангелом-хранителем в одном лице, а не втягивать её в свою дерьмовую жизнь.       Просто не быть таким эгоистом.       — Я больше не буду… — повторяю ещё раз и качаю головой, упираюсь ладонями в дверной косяк, словно пытаюсь преградить ей выход, но на самом деле — чувствую такое волнение, что, кажется, могу свалиться на пол в любое мгновение.       Я боюсь за тебя, Маша, боюсь до смерти, неужели ты не понимаешь?       Блузка летит следом за пиджаком, часы на тонком металлическом ремешке оказываются поверх одежды и скатываются по ней под тяжестью своего веса, со звонким стуком падают прямо ей под ноги, притягивая к себе внимание. Она смотрит на них слишком пристально, делает несколько глубоких вдохов, — вижу, как красиво приподнимается вверх обтянутая белым хлопком белья грудь, — а потом разворачивается прямо ко мне.       — Ты сам знаешь, как нужно поступить. И я знаю. У нас просто нет выбора, — вглядываясь в её потемневшие, блестящие то ли от гнева, то ли от ужаса, то ли от подступающих слёз глаза, я до последнего не замечаю, как она подходит почти вплотную. Только вздрагиваю и покрываюсь мурашками, когда моей шеи касаются пальцы, совсем ледяные на ощупь, и тут же перехватываю их в свои ладони, прислоняю к губам, — не целуя даже, а желая отогреть.       Наверное, в любое другое время я бы не удержался от сарказма по поводу того, что ей стало необходимо оказаться под угрозой смерти, чтобы вот так открыто, откровенно, по-настоящему потянуться ко мне навстречу.       Но ведь и сам я ждал до последнего, тянул четыре года вплоть до момента, когда продолжать жить без неё стало равно самоубийству.       — Мы можем инсценировать твою смерть, — мои руки непроизвольно крепче сжимают её хрупкие, тонкие пальцы, потому что я ожидаю взрыв негодования, возмущения, злости от подобного предложения. Сам знаю, как сильно она держится за последние ниточки, связующие её с больше не существующей Машей Соколовой, как переживает о бабушке, еле вынесшей череду потерь.       Но она лишь смотрит мне прямо в глаза. С тоской. С грустью. С проклятым, неимоверно раздражающим меня смирением, от которого выть хочется.       — Нам в любом случае нужно выждать хоть какое-то время с убийства Ларисы Ивановны. Оптимально несколько недель.       — Какого хуя, Маша?! — злобный крик внезапно оборачивается в пропитанный отчаянием шёпот, и я теряю последние крохи самообладания, с протяжным стоном опускаю голову ей на плечо, упираюсь носом в выступающую ключицу и жмурюсь, ощущая, как она обхватывает меня освободившимся ладонями, зарывается пальцами в мои волосы. — Почему ты не можешь просто воспользоваться шансом выбраться из этой заварухи и сохранить себе жизнь? Какого хуя ты такая правильная, а?       Её тихий, короткий смешок только усиливает впечатление абсурдности, полного сюрреализма происходящего. Вот сейчас мои пальцы чуть-чуть ослабят давление, не будут до красных пятен и будущих синяков впиваться в светлую кожу у неё на талии; сейчас я перестану судорожно обнюхивать её, как пёс перед скорой случкой; сейчас только распахну глаза, и она немедленно растает в воздухе, испарится, исчезнет, как обычная наркотическая галлюцинация.       — Раньше мне… мне часто казалось, что так будет даже лучше. Намного проще, — шепчет она тихо, сбивчиво, очень быстро, так, что мне еле удаётся разобрать её слова. Таким же непривычно испуганным, прерывающимся и дрожащим от волнения голосом, каким неделей раньше, в машине, просила меня помочь ей забыться.       — Как, Ма-шень-ка? — нахожу смелость приоткрыть глаза и отстраниться от неё на расстояние совсем мизерное, но позволяющее увидеть лихорадочный румянец на резко побледневшем лице и ненормально расширившиеся зрачки, затянувшие собой почти всю голубую радужку.       — Умереть, — выговаривает она медленно, по слогам, еле шевеля потерявшими привычную яркость губами, и я слишком поздно понимаю, что именно происходит, чересчур увлекшись барахтаньем в сточной канаве своих переживаний.       Перехватываю её осторожно, бережно, еле соприкасаюсь ладонями с покрывшимся испариной телом, готовясь поддержать его в случае внезапного падения. Она вся напрягается, сжимается, становится будто бледной полупрозрачной тенью, бесплотным привидением, жадными и хриплыми глотками безуспешно пытается поймать воздух.       — Тише, тише, — нашёптываю почти нараспев, уже не пытаясь понять, трясусь ли я сам, или так ярко и сильно ощущаю ту дрожь, что болезненными судорогами проходит по ней. — Дыши, Маша, дыши. Тише, тише…       Я становлюсь всё ближе и ближе к ней. Повинуюсь пальцам, что мёртвой хваткой держатся за рукава моей рубашки и мнут, комкают, рвут, настойчиво и неистово притягивают меня, с дикой потребностью вжимают в её хрупкую фигуру. Отдаюсь на волю чистых эмоций и напрочь отключаю разум, не просто прислоняюсь, а вливаюсь в неё, перемешиваюсь с ней, становлюсь одним целым: дышу также поверхностно и тревожно, давлюсь паникой, шипами пропарывающей грудину изнутри, ищу опору, хоть одно яркое пятно, назойливый звук, выбивающееся из всех прочих ощущений, чтобы держаться за него, как за спасательный круг.       Мы становимся всё ближе и ближе друг к другу. Проникаем, прорастаем, въедаемся насквозь, переплетаемся и соединяемся целиком и полностью.       Как я же я люблю тебя.       — Тише, тише, Ма-шень-ка, — повторяю, как заведённый, возвращаясь на десять лет назад, в ту ночь, когда впервые смог прикоснуться к ней настолько смело и успокаивал её точно так же, шёл вперёд маленькими, боязливыми шажками, преодолевая минное поле сомнений. И сейчас чувствую себя блядским сапёром-недоучкой, действующим исключительно на уровне собственных инстинктов, интуиции и расплывчатых представлений о том, что именно нужно делать.       Поглаживаю пальцами её кожу, нежно и неторопливо, ненавязчиво, напоминая о том, что я всё ещё здесь, рядом. Держу так крепко, что не оттащить.       Оставляю мимолётные и лёгкие поцелуи у неё на плече, просто прижимаюсь к изящному изгибу губами, отдавая всю скудную, ничтожную ласку, на которую только способен. Теряюсь во времени, сосредоточив всё своё внимание, все свои мысли на одном лишь её дыхании, отсчитываю незамысловатый и успокаивающий нас обоих ритм: глубокий вдох — неторопливый выдох.       Вдох-выдох. Вдох-выдох.       Ей нужен этот кислород, чтобы не умереть. Мне же нужна только она, одна она. Я дышу ею. Живу ею.       Сумасшедший, помешанный, больной.       — Дыши, Маша, дыши.       Дыши, Кирилл, дыши. И не забывай, что каких-то полчаса назад ты был уверен, что сможешь отказаться от этого.       Напряжение постепенно оставляет её тело, сведённые судорогой ещё в начале приступа мышцы расслабляются одна за другой, и я подаюсь навстречу, удобнее перехватываю руками тонкую талию и хрупкие плечи, позволяя ей оседать, расплываться, таять в моих объятиях. И сам растворяюсь в этих ощущениях, в нашей близости, в долгожданном и настолько желанном доверии, которое она щедро дарит мне прямо сейчас.       Вот так, рядом с ней, можно позволить себе сосредоточиться лишь на чувствах, на прикосновениях, на пронизанном чистым волшебством моменте полного принятия и смирения с тем, что мы испытываем друг к другу. Можно ловить на её спине тёплые блики клонящегося к закату солнца и позволять кофейно-розовому свету укутывать нас мягким, согревающим уютом; представлять себе бесконечную череду наших совместных вечеров, о которых я мечтал искренне и долго, в одних лишь этих мечтах черпая силы для ожидания.       — Я боюсь за тебя. Боюсь, что не смогу уберечь, — говорю как есть, честно и откровенно, хотя признаваться в этом больно практически на физическом уровне. Для чего ей рядом беспомощный слабак? Для чего отношения, в которых боли и страха будет всегда поровну со счастьем? — Я не знаю, как заставить себя сделать то, что нужно, поступить правильно. Как-то давно ты сказала мне, что смириться с потерей не так уж сложно, когда привыкаешь ничего не иметь, но это не так, Маша. Для меня это не так. Мне не хватило и последних десяти лет, чтобы принять то, что я тебя потерял. И я не хочу, я не могу снова пойти на такой риск.       — Но тебе придётся.       — Я знаю. Знаю, — качаю головой и тихонько раскачиваю её в своих руках, целую в висок, в лоб, снова в висок, еле проглатываю вместе со слюной вставший среди горла камень, — кажется, тот самый, что только недавно уверенно сорвал со своей шеи и опрометчиво решил, что отныне он не будет тянуть меня на самое дно жизни.       Сомнения, сомнения, сомнения. Стоит лишь чашам весов прийти в равновесие, как тотчас же на одну их половину приземляется что-то новое, требуя немедленных, но при этом выверенных и скрупулёзных действий.       — Приляжешь? — спрашиваю у неё, хотя выпускать Машу из своих объятий — последнее, чего мне хочется сейчас. В принципе, мне бы хватило наглости и эгоизма, чтобы привязать её к себе верёвками, сшить наши тела по контуру контрастными, ярко-алыми нитками, но стоит лишь ощутить короткий кивок головой и еле слышное «да», как эти мысли и желания лопаются мыльными пузырями, долетевшими до земли.       Я расстёгиваю на ней юбку, узкую и длиной почти до колена — лежать в такой наверняка будет очень неудобно, — стягиваю с её округлых бёдер и старательно концентрируюсь на косых лучах солнца, выложивших на полу чёткие геометрические фигуры оконной рамы. Что угодно, лишь бы отвлечься от ощущения того, как скользит чистым шёлком кожа под моими ладонями, и движется часто, быстро её грудь, в такт не успевшему полностью восстановиться дыханию.       Чёрта с два у меня выходит не реагировать на её полуголое тело так, как привык делать это последние две недели. И остаётся лишь быстрее, чем хотелось бы, подтолкнуть её к кровати и торопливо укрыть одеялом, пока я не успел полностью возбудиться, а она — это заметить.       Увы, даже самый отличный секс сейчас не поможет решить наши проблемы.       — А ты? — спрашивает она растерянно, и мне приходится задержаться на пороге и бросить ей через плечо извиняющуюся улыбку.       — Нужно решить несколько вопросов. Я закажу нам ужин, а ты попробуй заснуть, хорошо?       Глеб ещё раз излагает мне все подробности произошедшего: на переходе между двумя станциями неизвестный парень подскочил к той женщине и нанёс около десяти хаотичных ударов ножом. Она умерла почти сразу, парня же быстро нагнали следившие за ней люди и сдали нашим ребятам из полиции, но добиться от него чего-то толкового всё равно не вышло. Наркоману с двумя отсидками за плечами предложили за это большую сумму денег, обещали отмазать, если понадобится — похоже на зацепку, только вот у всех нас возникали разумные сомнения в том, что тот могущественный «некто» реально будет рисковать ради обычного расходного материала.       Перед следующим звонком я долго курю, затягиваюсь с таким остервенением, что в итоге закашливаюсь и чуть не выплёвываю собственные лёгкие, от которых наверняка давно уже остались лишь два сморщенных и потемневших огрызка.       То, что Илья до сих пор не в курсе случившегося — факт, иначе он бы давно позвонил мне. И я предпочитаю оттягивать наш разговор так долго, как только позволяют криво склеенные осколки совести, разнесённой дребезги вместе с первым телом, оказавшимся в могиле по моей вине.       Понятия не имею, откуда пошли все те слухи о его любовных похождениях, о которых упоминала когда-то Маша, но общего с реальностью они имели мало. Нимба над его головой отродясь не водилось, — впрочем, как и секретарш, стоящих на коленях у него под столом.       А эта Вика, про которую он говорил слишком много, часто и долго, чтобы получилось списать их связь на обычную многоразовую еблю, теперь стала следующей вероятной претенденткой на билет в один конец. И если я не мог быть на сто процентов уверен в том, смогу ли защитить даже Машу, то уж обещать другу её безопасность казалось настоящей подлостью и свинством.       От эмоционального и откровенного Ильи я ожидаю чего угодно: потока смачного мата, злости и агрессии, паники и страха, переходящих почти в истерический вой. Но он слушает меня, не задавая ни единого вопроса, не издавая ни одного звука, и когда я заканчиваю говорить и тишина в телефонной трубке растягивается на минуту, две, три, мне уже самому хочется криво, нервозно усмехнуться и уточнить, на связи ли он.       — Что мы теперь будем делать? — напряжённо спрашивает он, первым прерывая гнетущее молчание.       Если бы я только знал, что делать. Если бы имел хоть какое-то представление о том, как выбраться из этого дерьма, не захлебнувшись.       — Глеб пришлёт вам ещё несколько человек охраны. Держитесь вместе. И… постарайтесь сохранять спокойствие.       — Что мне сказать Вике? — уточняет он тихо, тяжело вздыхая, и я словно вижу его лицо: шокированное и растерянное, с прижатой ко лбу ладонью, сжатыми в одну тонкую нитку губами.       Меня рубит и перемалывает каждой секундой этого разговора. Каждой ебучей секундой начиная со звонка Глеба. Убийственным осознанием того, как много близких и дорогих людей я подвёл и подставил, просто не сумев просчитать последствия своих действий.       Эта злобная насмешка от судьбы преследует меня много лет подряд. Стоит только поверить, что всё вот-вот станет хорошо, позволить своему сердцу оттаять от корки льда тревоги и тоски, потянуться за счастьем, экзотически-прекрасным цветком распускающимся передо мной, как жизнь делает резкий крен и вышвыривает меня на грязную обочину ложных надежд.       Так было, когда маме вдруг стало намного лучше: у неё появились силы самой ходить по квартире, а речь стала звучать чётко и связно, почти нормально. Через две недели эйфории, в приёмном отделении районной больницы, куда нас среди ночи привезла скорая, врач долго объяснял, что за резким улучшением обычно следует уже необратимый спад, ведущий к неизбежному концу.       Домой она больше не вернулась. И, завидев меня в дверях палаты, неизменно называла Андреем, вынуждая сцеплять зубы так сильно, что те только чудом не раскрошились в песок.       Так же произошло, когда я тешил себя какими-то иллюзиями о том, что мы с Машей сможем быть вместе. Приходил на наше неизменное место встречи на рассвете, расспрашивал о планах и мечтах, рисовал дурацкие романтические картинки, вместо которых мы оба получили растерзанные на много лет разлуки сердца.       Поставили свою гордость, самолюбие, взаимную обиду многим выше чувства, несмотря ни на что оставшегося жить внутри.       И сейчас, когда все мои желания извилистыми и тернистыми тропами ведут лишь к ней одной, сливаются к ней прозрачными горными ручьями, падают именно к её ногам, меня снова настигает исподтишка посланный вселенной удар под дых.       — Я не знаю, что сказать ей, Илья, — ловлю себя на том, что трусливо закрываю глаза, откинувшись головой на спинку дивана в гостиной. Моргаю, выхватывая взглядом потолок на какие-то секунды, и снова жмурюсь, свободной от телефона рукой до боли сжимаю собственные волосы. — Нам нужно несколько дней, чтобы придумать, как быть дальше.       — Понял тебя, — тихий и приглушённый голос звучит как запись на старом кассетном магнитофоне, и он сбрасывает звонок, оставляя меня в ещё более смешанных чувствах.       Как забавно, что именно сейчас, отчаянно нуждаясь в чужой злости, ярости, в обвинениях и ненависти в свой адрес, которые бы так естественно слились с моими внутренними ощущениями, я, напротив, получаю со всех сторон только незаслуженные понимание и поддержку.       Дёргаюсь и оборачиваюсь на внезапный шорох со стороны коридора, и застаю Машу, стоящую в дверях. Зажатое в её безвольно опущенных вниз руках одеяло прикрывает голые коленки, свисает до самого пола и стелится по нему, и, проследив за моим взглядом, она торопливо и будто слегка смущённо подтягивает его к груди, неловко перехватывает руками, силясь удержать.       — Я сюда не подслушивать пришла, — поясняет она, по-своему истолковав столь долгое и пристальное внимание с моей стороны. От прохладного воздуха её соски затвердели и призывно торчат вперёд, пошло топорщатся под белой тканью одной из моих футболок, взятой без спроса, впервые нагло вытащенной прямо из шкафа — судя по немому вызову в голубых льдинах её глаз, этот факт должен хоть отчасти нейтрализовать общую умилительность момента.       Но выходит совсем наоборот. Я улыбаюсь, как идиот, как просидевший всю свою жизнь в темнице узник, впервые вышедший на белый свет и теперь любующийся великолепной в своей хрупкой, неописуемой красоте бабочкой.       Замечая это, Маша притормаживает на середине пути ко мне, замирает среди комнаты, хмурится и снова подтягивает выше объёмное, тяжёлое одеяло. Кажется, что вот сейчас её губы, до сих пор не вернувшие нормальный розовый цвет после приступа, раскроются и выплюнут ещё несколько оскорблений, пожеланий, проклятий в мой адрес, и мне снова придётся подрываться и бежать вслед за ней, догонять, останавливать, возвращать эту упрямую сучку себе.       Но оставшееся расстояние она преодолевает мгновенно, юркает на диван рядом со мной и оборачивается всё тем же одеялом, и вблизи мне удаётся заметить гусиную кожу на её руках и шее.       — Курьер уже привёз еду. Я могу принести прямо сюда.       — Не хочу. Мне сейчас кусок в горло не полезет.       — Может быть, горячую ванную? — она лишь отвечает мне суровым взглядом исподлобья, принципиально закутывается ещё плотнее, оставляя торчать наружу только нос и эти прекрасные, выразительные глаза, выглядящие невероятно яркими в кофейной гуще сумерек.       — Не хочу. И вести непринуждённую беседу у тебя выходит просто отвратно, — фыркает надменно и пытается увернуться от моей ладони, которая касается щеки, нежно опускается до подбородка и сдвигает вниз край одеяла, открывая вид на обескровленные, сухие губы.       Веду по ним кончиками пальцев, обрисовываю по контуру, слегка улыбаюсь в момент соприкосновения с уголками и прищуриваюсь, когда подушечка проваливается в ямочку над её верхней губой, и моё сердце синхронно падает вниз, прочно обосновывается в животе и пульсирует, пульсирует там, разнося по телу странное чувство приятной щекотки.       — А что ты хочешь, Ма-шень-ка? — меня не хватает даже на сарказм или насмешку, потому что чувства, испытываемые рядом с ней, чистые и настоящие, настолько невинные, что я никогда бы не поверил, что остался способен на них.       Спустя десять лет. Снова с тобой, моя вселенная, моя путеводная звезда. Вся моя жизнь.       Она ничего не отвечает, только выдыхает одним внезапным порывом, ёрзает на месте и, отводя от меня растерявший прежнюю самоуверенность взгляд, просто ложится на диван и укладывает голову мне на колени.       Приятная тяжесть ложится на ноги и приносит с собой тепло, волосы расстилаются россыпью светлой пшеницы, к которой я тут же притрагиваюсь пальцами, не в силах удержаться: глажу и глажу, перебираю мягкие колоски. Пробоина в груди растёт и расширяется, и меня затапливает нежностью, счастьем, любовью, и тянет ко дну.       Кренит, топит, ломает, как тот чёртов Титаник, чей непробиваемый внешне фасад не смог справиться с одним лишь айсбергом. Со льдом, бесконечно завораживающим-замораживающим взглядом.       — Это правильный ответ, Кирилл? — спрашивает дерзко, заранее защищаясь от тех ударов, на которые я давно уже не способен. Раньше — мог, хотел, нападал без предупреждения, выводя её на желанные эмоции. Теперь — нет. Слишком открыта, слишком обнажена и уязвима она передо мной, для меня, и я готов не мешкая закрыть её своим телом от любой напасти и вырвать из себя сердце, чтобы преподнести ей в раскрытых ладонях.       Всё для тебя, только для тебя. Посмотри, ты порвала меня в клочья и перешила под себя, превратив в блядское лоскутное покрывало. Квадратик заботы, квадратик зависимости, квадратик обожания…       — Я не знаю, Ма-шень-ка. Про это не пишут в учебниках.

***

      Взгляд очередного сотрудника, пулей вылетающего из моего кабинета, очень красноречиво говорит о том, что за последние дни я щедро растратил все накопленные годами среди подчинённых баллы адекватности.       В компании меня не очень любили за требовательность и жёсткие, порой кардинальные решения всех возникающих в процессе работы проблем, но, определённо, уважали за способность прислушиваться к чужому мнению и искать компромиссы там, где это было возможно. Что же, теперь будут ещё и бояться, и десять раз подумают перед тем, как соваться ко мне с пустяковыми вопросами.       Конечно, меня выбивает из колеи, что приходится торчать в этом блядском офисе на слишком большом расстоянии от неё. Вообще любое расстояние, превышающее длину моей вытянутой руки, воспринимается какой-то непреодолимой пропастью между нами, и пробуждает двух ненавистных братьев-близнецов, — тревогу и страх, — издевающихся надо мной слаженно и синхронно.       Но ещё сильнее меня злит, что очередное поспешное и необдуманное решение отца отправляет на свалку сразу несколько наших перспективных и уникальных разработок, а вместе с тем вынуждает меня тратить на работу даже жалкие крохи своего личного времени.       Время, чёртово время, которого мне так катастрофически не хватает. Застаю Машу уставшей и полусонной, упрямо делающей вид, что не ждала меня, засиживаясь до полуночи у панорамного окна с большой кружкой кофе, вполне подходящей сразу для двоих; нахожу задремавшей на диване, прямо в наполовину расстёгнутой и безумно сексуально выглядящей на ней офисной одежде, с зажатым в руке телефоном; встречаю встревоженный и напряжённый взгляд, стоит лишь перешагнуть порог своей квартиры, увидеть её стоящей среди коридора, беззащитную и запутавшуюся между искренним порывом выйти ко мне навстречу и попыткой показать, что совсем этого не хотела.       Время, время, время… Оно летит со скоростью света и ползёт улиткой, оставляя противный склизкий след. Оно перемалывает косточки в муку и подкупает, одаривая новыми ложными надеждами. Ласковое и беспощадное. Жестокое и справедливое.       Знать бы ещё, на чьей стороне окажется время. Ведь последние десять лет оно принципиально играло против нас.       Трачу драгоценные пару минут отдыха на то, чтобы выйти покурить, раздражённо киваю в ответ на бесконечно продолжающиеся формальные приветствия всех попадающихся на пути подчинённых, и облегчённо вздыхаю, когда все быстро и тактично покидают курилку. Несколько разных дней незаметно сливаются в один, томительный и тревожный, а мои действия уже доведены до автоматизма: зажимаю сигарету губами, щёлкаю зажигалкой, одновременно с первой глубокой затяжкой достаю из кармана телефон.       На языке сразу появляется горечь, перебить которую абсурдно стараюсь следующими порциями табака. Больше, больше, ещё больше, пока во рту не начинает неметь и жечь.       В своих разрушительных привычках я на удивление постоянен.       Набираю ей несколько сдержанных, коротких сообщений, и улыбаюсь, получая такие же ответы. Пальцы мнут слегка шероховатую бумагу фильтра, а помнят наизусть мягкие и длинные пряди волос, отрываться от которых каждый раз так же больно, как вырывать из себя кусок мяса.       За чередой «как ты? — нормально.» последует нервозное ожидание вечера, возможности прижаться лицом к тёплому и неизменно вздрагивающему от моего дыхания животу, оставить на нём несколько поцелуев и задавить слишком настойчиво возникающие мысли о том, что может быть, когда-нибудь…       Главное — вовремя одёрнуть себя, напомнить как можно жёстче, что сейчас для этого совсем не время.       Время, проклятое и ненавистное время. Раскручивает карусель вечерних звонков-сообщений-писем, наматывает сахарную вату очередных кадровых проблем, выстреливает по внеплановым встречам и переговорам с переменным успехом, — три раза в яблочко, два мимо, и вместо обещанного супер-приза вам достаётся убогий утешительный подарок, — а потом пускает по американским горкам столичных пробок. И проскочив весь этот ебучий парк аттракционов, я поднимаюсь домой в лифте и смотрю на своё искажённое отражение в зеркале, пытаясь понять, попал под конец в комнату смеха или лабиринт страха.       Настроение скатывается ниже всех допустимых пределов, и квартира встречает меня тишиной и темнотой — точно такими же, как несколько прежних отвратительных лет. И только женская сумка в коридоре и пара чёрных туфель уверенно тормозят разогнавшееся в панике сердце и ехидно напоминают, что в городе больше шестидесяти запрещено.       Мне до безобразия нравится знать, видеть, понимать, что она ждёт меня. Но не то, что требовать, а даже просить подобное дикость и варварство, особенно если я предупредил, что задержусь немного, но устало бреду по огромному коридору в гостиную только в начале первого ночи.       Поверишь ли ты мне, Маша, если я скажу, что ненавижу всё это до трясучки?       Спасибо ночной иллюминации города, что мне не приходится включать свет: белёсо-голубые и жёлтые огни наслаиваются друг на друга эффектными кругами, отражаются от покрывающих окно капель дождя, переливаются в гранях зажатого в пальцах рокса и идеально дополняют терпкость налитого в него виски. Этот авторский коктейль я уверенно называю «хроническая усталость» и досконально запоминаю рецепт, чтобы повторять снова.       И снова, и снова…       — Ничего не хочешь мне сказать? — звук её голоса за спиной бодрит так же быстро и верно, как ледяной душ или хорошая пощёчина. Тем более, пока я ставлю рокс на столик, она успевает пройти внутрь комнаты и встать прямо напротив, подпереть спиной стену со скрещенными на груди руками.       Наглым и оценивающим взглядом прохожусь по смявшимся за время сна чёрным брюкам и свободной белой рубашке, хотя бы расстёгнутой сверху на одну пуговицу больше полагающегося правилами приличия. Хмурый взгляд исподлобья — визитная карточка младшей Соколовой, не иначе, — и распущенные волосы, которые мне внезапно сильно хочется растрепать.       Кровь резко приливает к члену, никак не помогая сосредоточиться на том, что она вообще от меня хочет.       — Ты очень сексуальная, когда злишься, — ухмыляюсь, поудобнее устраиваясь на диване, и с наслаждением мазохиста наблюдаю за тем, как она борется с желанием закатить глаза или закатить скандал. Ни один из этих вариантов, впрочем, в перспективе не будет сулить мне ничего хорошего.       — А ты очень болтливый, когда выпьешь, — замечает ровно и хладнокровно, только взглядом уже не расковыривает во мне дыру, а яростно расхерачивает перфоратором, так, что даже уши закладывает.       Или это от возбуждения? Думать на отвлечённые темы как-то не выходит: после этого безумного утомительного дня думать вообще выходит крайне паршиво, зато желание долго и с упоением трахать её нарастает с той же скоростью, с которой один за другим вырубаются из-за аварийного состояния все отделы моего мозга.       — Так это не то, что ты хотела услышать?       — Это не то, о чём я тебя спрашивала, — увиливает от ответа ловко, словно лисица дерзко хлещет хвостом по носу догонявшей её собаки, прежде чем окончательно скрыться из виду.       — Ты задаёшь слишком скучные вопросы, Маша.       — А договариваться о моём увольнении у меня за спиной очень весело? — для меня наступает самое подходящее время изобразить озадаченность, сказать несколько слов о безвыходности создавшегося положения, с укоризной упомянуть о попытках позаботиться о ней и подытожить всё это хитро завуалированным «какой я у тебя молодец».       Но вместо этого я откровенно нарываюсь и улыбаюсь ещё более нахально, чем прежде. Даже включаю низкий торшер рядом с диваном, чтобы ей проще было разглядеть, что я ни капельки не жалею ни о своих планах, ни о том, что не стал её в них посвящать.       Всё же она и правда охуенно сексуальна, когда злится.       — Допустим, Лирицкий действительно объявит о сокращении в компании и первым делом избавится от бесполезных практиканток, как мне сказала Вика. А дальше что, Кирилл?       — А дальше, Маша… — беру маленькую паузу, с сожалением думая о том, что задавать правильные вопросы она всё же научилась. — Вы с подругой улетите на отдых в Турцию и там потеряетесь. И не найдётесь, пока мы не разберёмся с нашим таинственным злодеем, или пока о вас окончательно не забудут.       Апокалипсис обступает меня со всех сторон, не оставляя шанса на спасение. Землетрясение, извержение вулкана, цунами, смерч — всё разом и на полную силу, так что мне хочется просто закрыть глаза, лишь бы не видеть её взгляд, от спектра эмоций в котором хочется удавиться собственным галстуком.       — Маленький домик на Азорских островах, достаточное количество денег, у вас будет шенгенская виза — сможете перемещаться по территории Европы, если захотите. За вами будут приглядывать издалека, беспокоить по пустякам не будут. Это лучше, чем оставаться здесь и готовиться к собственным похоронам, — пожимаю плечами и, подумав, добавляю тише: — И лучше, чем сидеть в заточении в этой квартире.       Я, конечно, не жду от неё благодарности. И принятия, и смирения — не жду. И не хочу рассказывать о том, каким адом для меня обернётся каждый долбаный день, проведённый ею в раю, вдали от меня.       Ты ведь и сама должна всё понимать, да, Ма-шень-ка?       — Я тебя поняла, — кивает она с таким спокойствием, словно я сообщил ей, что вместо обещанной курицы на ужин будет говядина. И весь наш разговор просто сущий пустяк, не требующий внимания и не заслуживающий ни её, ни моих нервов.       Оказывается достаточно лишь одной капли её наигранного равнодушия, чтобы моя усталость вспенилась, зашипела и пошла едким дымом злости, застилающим глаза. Начинается чёртова непредсказуемая химическая реакция окисления моих органов, распадающихся на нестабильные частицы, движущиеся-движущиеся-движущиеся внутри, распирающие меня требующей срочного выхода энергией.       Хочу её поцеловать. Облизать, укусить, сожрать. Облапать, оттрахать, обнять. Остановить. Привязать, чтобы не смела больше и шага без разрешения ступить.       Маша демонстративно разворачивается и уходит. Медленно. Не спеша. Давая мне возможность как-то оправдаться напоследок, хотя оправдываться я как раз не собираюсь, потому что именно это решение принимал, полностью задавив свой неуёмный эгоизм.       — Маш, — рвётся неконтролируемое, нежное, прямиком из разодранной и разворошенной последними неделями груди, — я тебя люблю.       — Да пошёл ты… — бормочет шёпотом и прибавляет шаг, как обычно пытаясь трусливо сбежать от меня, будто у неё есть хоть один мизерный шанс сделать это в моей же квартире.       — Стой! — рявкаю на неё так громко и сильно, что где-то раздаётся жалобная дрожь стекла. Может быть, в моём собственном воображении, где ей уже приходится сполна ответить за все свои раздражающе-забавляющие выходки, к которым я начинаю испытывать нездоровую зависимость.       Её плечи двигаются вверх-вниз в такт тяжёлому дыханию, пальцы нервно мнут край рубашки, по которой сине-жёлтым конфетти рассыпались городские огни. И тёплый, приглушённый свет торшера мягким полукругом освещает тело вплоть до груди, а лицо так и оставляет укутанным мраком.       Эта тьма в твоей голове, Ма-шень-ка. В болезненных воспоминаниях, не позволяющих наслаждаться настоящим, в развратных мыслях, слишком долго не находящих своего выхода, в ложных надеждах, которые давно стали реальностью.       Мне хочется влезть в её шкуру и понять, отчего эта мелкая дрожь. Страх ли это, промораживающий насквозь и больно пощипывающий кожу. Ненависть ли, пускающая по мышцам судороги тех ударов, царапин, укусов, которые ей следовало бы оставить на мне. Возбуждение, парализующее снаружи и разрывающее искрами желаний изнутри.       — Вернись обратно, — приказываю ей, а сам напрягаюсь всем телом, чувствуя настолько острую и отчаянную потребность в нашей близости, что готов в случае чего тотчас сорваться и броситься следом. Нагнать, зажать, одержимым зверем вцепиться зубами в холку и иметь её до изнеможения.       Но Маша подчиняется беспрекословно, медленно возвращается к той же самой стене, лишь глаза её метают в меня молнии и жгут, жгут леса, обволакивая нас едким, удушающим, неожиданно пьянящим смогом.       Это противостояние может длиться вечно. До общей победы или общего поражения. До последнего вдоха или первого крика. До конца, без препятствий.       Мы увязаем в сахарном сиропе безумия, настолько сладком после привычно глотаемой прогорклой безысходности, что спазмом сводит горло. Барахтаемся нерешительно, совершаем маленькие, бесполезные рывки: сдвинуться ближе к краю дивана, облизать пересохшие губы, громко сглотнуть слюну, остановить уже было дёрнувшиеся сжаться в кулак пальцы. Мы — две маленькие глупые букашки, сломя голову бросающиеся на свою приторную, манящую гибель.       Застреваем, проваливаемся, тонем, глохнем. Сходим с ума в предсмертной агонии, сбрасываем с себя все ограничители морали, нормы, стыда, чтобы выкарабкаться вместе.       — Подойди ко мне, — голос низкий и хриплый, рычащий, урчащий, по-настоящему звериный. И все желания, все порывы лишь на уровне инстинктов, дикого и животного безумия, захватывающего разум и полностью подчиняющего тело.       Глаза в глаза. Вызов. Схватка. Бой.       — Иди ко мне, — повторяю ещё медленней, тише, уверенней. Зову. Прошу. Приказываю. Требую. Нуждаюсь в ней.       Это больше, чем физическое влечение; сильнее, чем любая привязанность; крепче, чем самая чистая дружба; важнее, чем воздух и вода; дольше, чем вся жизнь. Покорять, усмирять, подчинять её тело и разум, чтобы суметь втиснуться, нагло и самоуверенно пролезть в её сердце и душу.       Первый шаг решительный, смелый, резкий, — назло мне и самой себе, вопреки всему. Шаг гнева, заходящейся в яростном шипении пантеры, загнанной охотником в угол.       Второй шаг уверенный, твёрдый, вдумчивый, — за понимание и поддержку между нами, за возможность просто молчать, когда это необходимо. Шаг настороженности, естественного любопытства к своему возможному противнику гордой тигрицы.       Третий шаг плавный, мягкий, бесшумный, — навстречу привязанности, в объятия к искушению, противиться которому оказывается бесполезно. Шаг доверия, признания чужой силы не как опасности, а как возможной защиты для ставшей домашней кошки.       Не могу отвести от неё взгляд. Не могу даже вдохнуть полной грудью, глядя на то, как она неторопливо опускается на пол и встаёт на четвереньки. Ползёт ко мне грациозно, издевательски медленно, парализует похотливым блеском в своих хищных, хитро прищуренных глазах, сдирающих с моего лица все проступающие эмоции вместе с кожей.       Я горю. Трясусь и выгораю до основания, до тонкого и искривлённого стального каркаса, душу себя поверхностным редким дыханием, ощущаю распирающую боль в изнывающем от возбуждения члене и навязчивое, противное жжение по всему телу, превратившемуся в сплошной зудящий ожог.       Мне до безобразия, до головокружения хочется ощутить прикосновение к себе её языка. Влажным пятном на губах и извилистой дорожкой на шее и груди. Стратегически выверенным ударом по самым уязвимым и бережно храним местам: татуировке под сердцем и шраму на предплечье. Дразнящей лаской по низу живота и восхитительным, желанным теплом на головке члена.       Она подползает вплотную ко мне, останавливается лишь на мгновение и прикрывает глаза, опускает вниз трепещущие ресницы, пряча развратный и бесстыдный взгляд за маской фальшивой невинности. И трётся щекой о моё колено чувственно и заискивающе, нежно и покорно, с таким наслаждением, словно мечтала об этом очень, очень давно.       Мечтала ощутить, как меня пробивает крупной дрожью, услышать, как моего самообладания хватает лишь на сдавленный стон, увидеть, как топорщится прямо перед ней болезненно упирающаяся в ширинку эрекция.       Маленькая двуличная сучка, прижавшаяся к моим ногам и усыпляющая бдительность своими ласковыми движениями. А внутри неё не кровь, — чистый яд, которым так хочется отравиться.       Потому что это — самое охуенное, что я когда-либо видел в жизни. Самое потрясающее, возбуждающее и будоражащее, что я когда-либо чувствовал.       Квинтэссенция всего спектра испытываемых по отношению к ней эмоций, собранных воедино, склеенных, слепленных друг с другом, спутанных в один огромный сложный узел, который никогда уже не развязать обратно. Только восхищаться тем, как сталкиваются полюса любви и ненависти, идут глубокими трещинами нежности, рассыпаются злостью, врезаются острыми краями желания обладать ею без остатка.       Моя земля переворачивается, слетает к хуям со своей орбиты, покрывается морозным инеем из глубины её глаз и плавится от растекающейся под её прикосновениями вулканической лавой.       Ты убиваешь меня, Маша. Уничтожаешь, разрушаешь. Меняешь.       И как же я благодарен тебе за это.       Я хватаю её за шею и резко тяну вверх, ближе к себе, вынуждая упереться в мои колени ладонями. И целую грубо, агрессивно, сразу проталкиваю свой язык как можно глубже в неё, стараясь достать до самой глотки, испытывая какое-то отвратительное удовольствие от ощущения смешивающихся слюней, пачкающих наши подбородки.       Хочу её грязно и жёстко. Немедленно.       Хочу ещё сильнее — хотя уверен был, что сильнее не бывает, — чувствуя как её пальчики быстро цепляют пуговицу на моих брюках и осторожно, с упоением расстёгивают молнию, оттягивают вниз резинку трусов, высвобождая напряжённый член. Пробегаются по нему от основания до головки, поглаживают и сжимают, слегка проходятся ногтями, вынуждая вздрогнуть и выдохнуть сдавленный звук наслаждения прямиком ей в рот.       Только она незамедлительно пользуется предложенной возможностью и останавливает затянувшийся, изматывающий, грубый поцелуй, ловко сбегает из-под моей власти. Снова опускается вниз, сменяет плотное кольцо своих пальцев на касание пухлых, мягких губ, и бросает на меня один короткий, мимолётный взгляд. Тёмный, затянутый мутной пеленой желания настолько же сумасшедшего и непреодолимого, как и то, что двигает сейчас мной.       Мы справимся с этим только вместе. Или вместе смиримся с тем, что справиться с таким ни одному из нас уже не под силу.       Её рот влажный, тёплый. Настолько желанный раньше, во всех моих смелых и крайне развратных фантазиях, и настолько доступный сейчас. Мой. Она вся — моя.       Стоит передо мной на коленях и отсасывает, как самая последняя блядь, пошло причмокивая в те моменты, когда член ненадолго покидает пределы этого чертовски уютного рта, чтобы через мгновение оказаться ещё глубже в нём. Проходится языком по всей длине, облизывает головку, и прикасается, сжимает, целует его теми самыми губами, о которых я мечтал целых десять лет.       Я наклоняюсь и подхватываю её под мышки, затаскиваю к себе на диван, нервно и спешно дёргаю хлипкий замочек надетых на ней брюк, но даже не спускаю их — просто просовываю внутрь руку и добираюсь до уже влажного клитора. У неё между ног вообще так охуенно влажно и горячо, что у меня не выходит сдержать восхищённый вздох, и пальцы настырно движутся по набухшим складкам и дразняще проникают внутрь всего на одну фалангу.       — Пожалуйста, ещё, — шепчет она умоляюще, смотрит беспомощно и жалобно, выгибается в спине и подаётся навстречу моей руке бёдрами. Склоняется ко мне, трётся щекой о самый низ живота, прислоняет губы к самому основанию члена — на этот раз нерешительно, осторожно, боязливо, будто делает это впервые в жизни.       Дразнит в ответ. Испытывает на прочность с таким же извращённым удовольствием, с каким я издеваюсь над ней, вынуждая просить меня о том, от чего сам никогда бы не смог удержаться.       И одна моя ладонь яростно прихватывает её волосы, сжимает в кулак, давит ей на затылок, пока пальцы второй постепенно наращивают темп движений внутри неё.       Плавно, поступательно. Неторопливо. Ведёт языком по раздутым от прилившей крови венам, рисует причудливые влажные узоры, прокладывает понятные лишь ей одной маршруты — и да, какой же это кайф, если она будет следовать по ним снова и снова, вот так тщательно пробираться наверх и стремительно скатываться вниз, скользя губами по своей же слюне, щедро размазанной по мне.       Размашисто, резко. Быстро. Выталкиваю из себя рыхлые комки горячего воздуха каждый раз, когда её губы ударяются мне в пах, а член полностью скрывается во рту и вонзается прямо в узкую плотную глотку.       Грубо, яростно. Сильно. Вколачиваюсь в неё, и громкие звуки хлопанья под моими хаотично движущимися пальцами сливаются в одну предоргазменную, дикую, умопомрачительную мелодию с протяжными стонами, с хрипами того, как она давится и захлёбывается мной, с шорохом скребущих по моим брюкам и обивке дивана ногтей.       И финальным аккордом — шумный глоток проглатываемой спермы, который я слышу очень отчётливо, несмотря на стучащее молоточками прямо по барабанным перепонкам сердце и собственное надрывное, судорожное дыхание, разносящееся по комнате болезненными рывками.       Разжимаю руку, позволяя светлым волосам упасть плотной блестящей завесой, надёжно скрывающей от меня её лицо. А мне хочется, мне так сильно необходимо увидеть испытываемые ею эмоции и сравнить их со своими собственными. Узнать, чувствует ли она хоть что-то, похожее на мой безграничный восторг.       Я выебал тебя, Маша. И могу делать это снова, снова и снова.       — Садись сюда, — хлопаю ладонью по своим коленям и терпеливо ожидаю, всматриваясь в неё пристально, внимательно, подмечая заторможенность и скованность движений, рассеянный взгляд, ещё дрожащие губы и напряжённые, сжатые, словно сведённые судорогой бёдра и ноги.       Бережно придерживаю её за спину, поглаживая по выступающим лопаткам, ерошу губами влажные волосы у неё над ухом и возвращаю свои пальцы на самое идеально подходящее им место: два сразу же внутрь до упора, а подушечку большого — ей на клитор.       Кажется, именно эти простые движения были врезаны прямиком в мой генетический код, встроены в базовый набор опций, выработаны как один из самых жизненно необходимых инстинктов. Подарены мне хитроумной судьбой вместе с внезапной и неправильной любовью к Маше Соколовой.       Потому что под ними она изгибается и извивается, дрожит всем лихорадочно пылающим телом, трётся о меня и всхлипывает, стонет, скулит как в горячке. Отзывчивая, раскрытая, такая… моя. От скребущих ноготками по моей шее кончиков пальцев и вплоть до упирающихся в сидение дивана, елозящих по нему маленьких ступней.       Моя, вся только моя. Целая покорённая галактика, полностью исследовать и узнать которую не хватит жизни.       Она прикусывает меня за шею, и душит, тушит свой крик о мою влажную от пота кожу, превращая его лишь в продолжительное и отчаянное мычание. Но я специально не убираю свои пальцы, стараясь прочувствовать каждое длинное-короткое, сильное-слабое сокращение её горячей плоти под, над, вокруг них. И беру её за подбородок, заставляя посмотреть на меня, показаться мне именно сейчас.       Хочу навсегда запомнить это выражение ошалелого, хмельного удовольствия на её прекрасном лице. Сполна насладиться испытываемым ей кайфом, без навязчивого и плохо контролируемого желания как можно скорее догнать её в этом состоянии.       Хочу запомнить её оргазм. Счастье в слабо улыбающихся губах, доверие в закрытых глазах, любовь в крепко обнимающих меня руках. Никто и никогда не нуждался во мне так искренне и честно. Никто и никогда не будет нуждаться во мне сильнее, чем она сейчас.       Мы вжимаемся друг в друга, склеиваемся мокрой от пота одеждой, соприкасаемся похабно оголёнными, ещё блестящими от влаги частями тела. Грязные и липкие, запыхавшиеся, уставшие. И я сминаю ладонями её ягодицы и сминаю своими губами её губы, трусь о неё щекой с такой же подкупающей преданностью, с какой только недавно она тёрлась о меня.       Что я буду делать без тебя, Маша? Как ты будешь жить без меня?       Как мы сможем друг без друга?

***

      — Глеб должен вот-вот прийти, — вскользь замечает он, встречая меня на кухне усмешкой и откровенно-оценивающим взглядом.       Тот цепляется за мои голые щиколотки и неторопливо движется вверх, притормаживает на порозовевших, слегка натёртых о ковёр коленях, делает умышленную остановку в районе бёдер и дальше тащится на самых низких оборотах по животу и груди, прибавляет газа на уровне ключиц и добирается до моих глаз как раз вовремя — когда в них уже вовсю читается недовольство и насмешка.       Ну что, Кирилл, насмотрелся?       — Хорошо, — равнодушно пожимаю плечами, будто искренне не понимаю сути его намёков, и не вижу никаких весомых причин спешить в спальню и натягивать на себя офисную одежду. Кожа ещё слегка влажная после горячего душа, и пробирающийся в комнату сквозь приоткрытую балконную дверь свежий и прохладный утренний воздух поглаживает её контрастными, бодрящими прикосновениями.       В отличие от моей абсолютной наготы, Кирилл уже почти собран: только тёмная рубашка до сих пор расстёгнута, и болтающийся поверх неё сильно расслабленный галстук так и манит ухватиться за его сапфировый кончик и накрутить себе на ладонь. Натянуть, дёрнуть, и заставить его подняться с этого чёртового барного стула, сидя на котором с этой раздражающей ухмылкой на чётко очерченных губах, покалывающими под моими рёбрами хвоинками в глазах, спадающими на лоб волнистыми прядями волос он выглядит непозволительно роскошно.       А мне до сих пор его загрызть хочется за свою скорую ссылку. За то, как спокойно он собирался от меня это скрывать. За то, что описывал все возможности моего будущего таким тоном, словно действительно считал их прекрасными и заслуживающими радости. За то, что сомневался, метался, но всё равно предательски ждал, что мне может понравиться его план.       Я же всеми силами пыталась показать, что мне плевать. Подумаешь, ещё несколько лет — несколько десятков лет — на недоступном, убивающем расстоянии друг от друга. Ведь ничего на свете не помешает мне продолжать его ненавидеть.       Кажется, что сегодня кофе горчит намного сильнее обычного, и больно обжигает саднящее горло каждым жадным глотком. Я чувствую досаду. Тоску. Тревогу, засевшую большой зазубренной занозой в солнечном сплетении.       Всё то же самое, от чего я самонадеянно думала, что сбежала.       Кошусь в его сторону и тут же встречаюсь с ним взглядом. Вполне ожидаемо, если честно. Он всегда следит за мной так же пристально и неотрывно, как я за ним, только никогда не пытается это скрыть, спрятать, подавить, демонстративно выставляя передо мной на показ.       Оставленный ночью укус выделяется на загорелой коже насыщенным бордовым цветом, и я сама не замечаю, как подхожу вплотную к Кириллу и прикасаюсь к нему кончиками пальцев, шумно выдыхаю от соприкосновения с кипящим изнутри телом, обвожу яркую метку по контуру, зачарованно поглаживаю.       Вибрирует, дрожит. Колется маленькими разрядами тока.       Мне требуется какое-то время, чтобы прийти в себя. Осознать, что бестолково стою рядом с ним и с ненормальной увлечённостью и тщательностью ощупываю всего пару сантиметров его кожи. И забываю дышать, и сердце бьётся через раз.       Пуговицы на его рубашке маленькие, гладкие, — пальцы сжимают их очень крепко, чтобы не выпустить ненароком. Аккуратно продевают в тонкие петельки-прорези, застёгивая все по очереди, и с особенным усердием — две самые верхние, на воротничке, который почти полностью скрывает укус от чужих глаз.       Звонок в дверь раздаётся в тот же самый момент, когда я неспешно поправляю его галстук, стараясь не обращать внимание на те испытующие, жгучие взгляды, что он бросает на меня снизу вверх, наверняка ожидая наигранно случайной попытки чересчур сильно затянуть узел вокруг его шеи.       Но вместо этого я опираюсь ладонями о его плечи, встаю на цыпочки, чтобы коснуться своими губами края мочки, боязливо жмурюсь и произношу на выдохе острое и пряное:       — Я тебя тоже.       Ноги уносят меня в сторону спальни так резво, что со стороны это наверняка выглядит как обычный трусливый побег от любой возможности услышать, увидеть, почувствовать его реакцию. И я хотела бы сочинить для себя какое-нибудь логичное оправдание, но разве отныне в этом есть смысл?       Это финал. Тот самый пик, на который я, сама того не подозревая, карабкалась целое десятилетие, опрометчиво отмахивалась от растущей глубины пропасти под моими ногами и с упоением занималась самообманом, считая, что могу просто спуститься вниз в любой момент, стоит лишь захотеть. Но — не захотела. Не смогла.       А на вершине собственных желаний и давно уже не ложных надежд я чувствую эйфорию. Чистое блаженство, заполняющее каждую клеточку тела. И страх не удержаться здесь надолго и просто рухнуть вниз, разбиваясь насмерть.       Если бы ты только спросил меня, Кирилл, мне бы хватило духу признаться, что лучше заточение в этой квартире, чем в тесном коконе тревоги и отчаяния. Лучше полчаса под покровом ночи, которые с рассветом будут казаться нереальным миражом, чем часы, сутки, месяцы в обнимку лишь с собственными воспоминаниями, многократно разложенными на секунды, вдохи, взгляды, миллиметры движения пальцев по коже.       Я уже свыклась с тем, что провожает и встречает меня с работы лично Глеб, хотя это решение Кирилла кажется абсурдным. Сомневаюсь, что ему будет легче, если одновременно со мной убьют ещё и его друга, но спорить не пытаюсь: ничего не воздействует на него быстрее и эффективнее, чем моё молчаливое согласие и демонстративная покорность.       И не только, когда дело доходит до секса.       Нам с Глебом вдруг оказывается до жути неуютно в обществе друг друга. Наши потуги вести отвлечённую от дел, непринуждённую беседу, выглядят ровно так же абсурдно, как попытки построить пирамиду из пары резиновых мячиков, поэтому мы заменяем их давящей на нервы тишиной. Тишиной, в которой я ожесточённо топлю чертовски правильные вопросы, потому что оказываюсь совершенно не готова услышать на них честные ответы.       Есть ли у нас хоть один шанс выйти из этой ситуации без потерь?       И есть ли у меня хоть мизерная вероятность когда-нибудь вернуться обратно?       Только на этот раз напряжение появляется задолго до того, как мы садимся в машину. Оно повисает в воздухе и встречает меня сразу же за порогом спальни, режет уши мерзким молчанием, похожим на звук ножа, елозящего по пенопласту. Оно мрачной пеленой лежит на недавно почти счастливом лице Кирилла, к которому мне снова хочется прикоснуться, подцепить эту серую тонкую паутинку и стянуть, вышвырнуть её прочь.       — Имеет смысл спрашивать? — криво усмехаюсь и еле заставляю себя перевести взгляд на Глеба, выглядящего на удивление хладнокровным.       — Поехали. По пути расскажу, — внезапно отзывается он сразу идёт на выход, раздражающе маячит около лифта, то и дело мелькая в узкой щели приоткрытой входной двери.       А Кирилл стоит у меня за спиной, пока я торопливо обуваюсь и накидываю пиджак, до смешного много раз подряд не сумев попасть в рукав, а потом подаётся ближе, склоняется и целует меня в макушку, пуская по телу волны страха и предательской дрожи.       Если это прощание, то самое худшее из возможных.       Наверное, паника слишком отчётливо проступает на моём лице: расширяет зрачки до необъятных чёрных дыр, стягивает губы сухой и жёсткой коркой, кружит голову и пытается вытянуть срывающееся от слишком быстрого темпа ударов сердце прямо через рот, да только оно так и застревает среди горла и противно пульсирует там. Он отрицательно качает головой, вскользь проводит костяшками пальцев по щеке, предпринимая запоздалую попытку успокоить меня.       — До вечера, Ма-шень-ка, — шепчет тихо и нежно, и я срываюсь с места и выскакиваю в общий холл, почти врезаюсь в Глеба и слишком громко хлопаю за собой дверью. Будь координация движений чуть получше — ещё бы ударила его по этой проклятой ненавистно-ласковой прохладной ладони, прикосновение которой до сих пор мятным холодком ощущаю от скулы до подбородка.       Можно сколько угодно храбриться и терпеть, сцепив зубы, но у меня на самом деле нет достаточно сил, чтобы стойко выносить всё это. Ждать, какое именно слово станет последним. Гадать, сколько ещё времени у нас осталось. Верить в чудо, которое вряд ли случится.       Даже изображать спокойствие больше не выходит.       Ему так проще. Держать всё под своим контролем, обрубать попавшие в капкан конечности без сомнений и лишних сожалений, брать по максимуму, пока дают. А мне… Мне, наверное, никак не проще. Всё одинаково беспросветно и гнетуще, словно я давно уже существую в аду, из круга в круг только меняющем свои очертания и формы, чтобы первые несколько мгновений мне могло показаться, будто удалось наконец вырваться оттуда.       Ты сможешь это пережить, Маша. Сможешь, обязательно сможешь.       Только вот ради чего?       — Давай на заднее сидение, там стёкла затонированы, — указывает Глеб и тут же распахивает передо мной дверцу своей машины аккурат за местом водителя. — И ничего не трогай и… не спрашивай.       Его ухмылку я не вижу, но чувствую затылком, волоски на котором прилипли к коже, до сих пор влажной от выступившей ещё в квартире испарины. Хочется огрызнуться, что в последние полгода моей жизни изображать статую стало вполне привычным делом, но творящийся внутри машины хаос быстро отвлекает и сбивает с прежних мыслей.       Почти половина заднего сидения занята детским автокреслом, напоминающим какую-то огромную космическую капсулу, в которой валяется несколько игрушек кричаще-ярких цветов и нежно-голубой вязаный плед. А рядом — небрежно брошенная полицейская форма, на плотной тёмно-синей ткани которой переливаются под подсветкой подземной парковки уже присохшие тёмные пятна и мелкие брызги.       Я понимаю их происхождение ещё до того, как мы выезжаем на улицу, под настырные, обманчиво-яркие, но почти не греющие лучи майского солнца. Несмотря на специфичный, сладковатый запах крови, ударивший по мне и чуть не вывернувший все мои органы наизнанку в еле сдержанном рвотном позыве, взгляд всё равно возвращается обратно к форме, на свету без труда различает красные точки на воротничке белоснежной рубашки.       — Кинь её сюда, — Глеб указывает ладонью на пассажирское сидение, не переставая бессовестно разглядывать моё смятение в зеркало заднего вида.       — Мне… не мешает, — решительно проглатываю вставший в горле горький ком и отворачиваюсь, сосредоточенно вглядываюсь в окно, но не замечаю вообще ничего, даже не осознавая толком, мимо чего мы сейчас проезжаем: то ли набережной, то ли широкого бульвара, то ли нагромождения разнотипных серых домов.       — Тяжёлая выдалась ночь, — хмыкает он и, сделав небольшую паузу, добавляет: — Видишь, я совсем не лукавил, когда говорил о том, что полгода работы твоей нянькой стали самым спокойным периодом в моей жизни с тех пор, как я устроился к Войцеховским.       Мне же совсем не хочется иронизировать насчёт всего происходящего. Выдернуть бы просто блок питания из розетки, дать ему остыть и отдохнуть, а потом запустить с новыми, усовершенствованными настройками, в числе которых будет моя любимая прежде опция «ничего не чувствовать».       «Ты — всего лишь человек, а не вычислительная машина».       Как же жаль, как безумно жаль, что я действительно оказалась всего лишь человеком.       — Я нашёл клинику, в которой лежала Ксюша, — наконец переходит к делу Измайлов и снова ловит мой взгляд в зеркале заднего вида, но ведёт себя странно, даже не попытавшись ухмыльнуться тому, как ловко привлёк моё внимание. Слишком тактично. До противного понимающе, отчего меня начинает тошнить с новой силой. — Крупный и очень дорогой частный центр. Только записи с камер в тот день, когда её выписывали, оттуда давно изъяли. А из основного хранилища компаний Байрамова и Войцеховского и вовсе удалили. Так что мы до сих пор можем только строить догадки, кто же был тем загадочным мужчиной.       Именно такой итог кажется мне вполне закономерным и ожидаемым. Предсказуемым. И, казалось, Глеб с Кириллом тоже не питали особенных иллюзий на счёт того, что всё могло быть так просто. Но тогда отчего же я вижу эти раздражающие, неимоверно злящие, исподтишка подкармливающие мою тревогу учтиво-грустные мины на их лицах?       — Что с ней было?       — Замершая беременность, — всё в Глебе, от сдержанной мимики до особенно мягкого тембра низкого голоса, повторяет заезженное столетиями «я так сожалею». Словно меня, похоронившую практически всю свою семью, сможет действительно больно задеть новость и неудачной беременности своей давно мёртвой сестры. — Я смотрел её карту, там много разных анализов, все необходимые и даже дополнительные, по рекомендациям врачей. Как я понял, она была всерьёз настроена рожать, но… там сделано несколько узи, подтверждающих, что сердце не бьётся и беременность не развивается. Вроде как такое случается достаточно часто.       Киваю ему молча, стараясь как-то свыкнуться с полученной информацией. Мне она ничего не сказала. Может, собиралась сказать позже. Может, вообще не хотела делиться своим счастьем — зато позвонила поделиться горем.       Мы обе были друг другу самыми худшими сёстрами, Ксюша. И в радости, и в печали. Чужие люди с общей кровью и одинаковой фамилией.       — Нельзя сказать с полной уверенностью, но, похоже, это и правда просто случайность, — продолжает он, выдержав положенные пару минут тишины, — по крайней мере никаких странностей, которые могли бы указывать на то, что это подстроено, я не нашёл. Было согласие даже на генетический анализ эмбриона, он никаких нарушений не выявил.       — Понятно, — киваю сдержанно, но внутри трясётся яростно громкое, злобное, рычащее «мне плевать!», бешеным псом нарезающее круги в мыслях и скрипящее тяжёлой, прочной цепью моей выдержки.       Мне плевать. Мне не интересно. Я не хочу знать никаких подробностей. Не хотела слышать, вникать, переживать за неё тогда и тем более не вижу смысла начинать теперь.       Это была её жизнь, только её. Она сама решала, как ей распорядиться. Она сама… сама.       Непонятно только, отчего же мне тогда так погано и больно. Почему пальцы крепче сжимают ремешок лежащей на коленях сумки, а зубы кусают, грызут щёку изнутри, беспощадно впиваясь в уже кровоточащие ранки.       Меня не должно это касаться. Не должно. Сказать откровенно, Ксюша наверняка была бы крайне ветреной, бестолковой и отвратительной матерью.       А сама-то ты, Маша? Какой можешь быть ты?       Еле высиживаю на месте до конца поездки и отвешиваю себе один за другим мысленные оплеухи за желание выскочить из машины прямо на ходу, стоит лишь вдалеке показаться знакомой стеклянной высотке. Ощущения такие, словно меня методично, усердно и медленно выклёвывают изнутри сотни маленьких, милых птичек, вонзающих свои острые клювики в содрогающиеся органы. И от этого хочется забиться в какой-нибудь угол, скрести по своей коже, пытаясь отогнать, разогнать эту плотоядную стаю, а ещё смеяться долго и громко, — чтобы высмеять наружу всё отвращение от своих гадких, циничных рассуждений.       В офисе я оказываюсь одной из первых, бесцельно сижу на своём рабочем месте и смотрю в тёмный экран выключенного компьютера, дышу глубоко и размеренно, но запах запекшейся крови всё равно никуда не уходит: он въелся в мою кожу, пропитал одежду насквозь и запачкал мои не перестающие дрожать пальцы. Я чувствую её слишком отчётливо и ярко, — чужую кровь на своих руках, — и пытаюсь, действительно пытаюсь свыкнуться с подобным ощущением, не теша себя ложным надеждами, что это первый и последний раз.       Может быть, я и правда проклята. Обречена тянуть на себе груз ответсвенности за чужие оборвавшиеся жизни. Знать, что за меня, из-за меня придётся лить слёзы кому-то другому, и испытывать от этого лишь боль и ненависть к себе.       Но не сожаление. И не раскаяние.       И все попытки отыскать в себе жалость к сестре оказываются тщетными. Я как будто ненавижу её ещё чуточку больше, чем до этого злосчастного разговора, и никак не могу загасить в себе этот шквальный ветер, морозом обдающий тело и завывающий протяжно: «Дура, дура, дура, какая же ты дура, Ксюша».       Какие же мы обе дуры.       Эмоции наслаиваются одна за другой. Тонкая плёночка злости ложится на кожу — почти неуловимая, слегка липкая, тёплая. Плотным парафином облепляет меня паника, мешая нормально дышать и не позволяя двигаться. Кипящая смола отчаяния льётся, стекает по шее на грудь, пятнами прожигает спину, противно касается бёдер и печёт так сильно, что хочется взвыть.       Вместо этого я сбегаю в туалет, умываюсь холодной водой и пью её же, прямо из-под крана, зачерпывая в трясущиеся ладони. Лишь бы отогнать от себя новый приступ, настойчиво заключающий в свои удушающие объятия.       Все звуки, изредка доносящиеся из офисного коридора голоса — будто за толщами воды, по другую сторону стекла. А мне отведена роль блядской аквариумной рыбки, этакой резво мечущейся от стенки к стенке гуппи, которая только и умеет делать, что жрать, срать и приспосабливаться к всё более дрянным условиям вокруг, чтобы продержаться как можно дольше, прежде чем всплыть брюхом вверх.       Бессмысленность. Вся моя жизнь — серая и гнетущая бессмысленность с болезненной фиксацией на паре переломных моментов эйфории, один из которых вот-вот закончится.       Может быть, тогда же закончусь и я?       — Алло? Манька? — голос бабушки в динамике телефона вдруг заставляет глаза непривычно пощипывать, и я тут же с укором думаю, что зря ей позвонила. Ведь сначала я собиралась набрать совсем другому человеку, единственному способному хоть на мизерные секунды дать мне веру в то, что со мной всё нормально.       И единственному, с кем мне удалось почувствовать себя нужной.       — Баб Нюр, у тебя всё нормально? Как с сердцем? — начинаю излишне бодро, что даже сухую и глухую к чужим эмоциям бабушку сразу же напрягает.       — Ай, нормально. А чёй случилось у тебя? Звонишь не по графику.       Хочется рассмеяться. Истерично, глухо. Упереться лбом в прохладный кафель туалетной комнаты, отклониться назад и с размаху удариться в него головой, расшибая ту до крови.       Господи, Маша, что с тобой не так? Звонки родной бабушке по графику. Даже любовь, и та, по расписанию: на жалких полгода каждый десяток лет.       — Нет, ничего. Всё хорошо, — говорю уверено и, чтобы оправдать свой глупый порыв, с кривой улыбкой поясняю: — Просто сон плохой приснился. Решила уточнить, всё ли у тебя в порядке.       — А, так, а я скажу тебе, к чему эт было! — тяжко вздыхает баб Нюра, и, судя по тихому шороху в трубке, плотнее кутается в свою любимую светлую шаль. А я жду с замиранием сердца, предчувствую ещё одни неприятные новости, даже не удивляясь тому, что они выстреливают по мне со скоростью пулемётной очереди, превращая хрупкую броню самообладания в решето. — Ты ж поди и не знаешь ещё, что с Пашкой-то твоим стало!