Ты представился мне "Бэррон Бейкер"

У белоруса чуть тетрадка из рук не выскальзывает от произнесенных слов. На лице застывает непонимание, а внутри все неприятно сжимается. Самое страшное, что в голосе Мэтта ни капли шутки. Он на полном серьезе. А когда Мэтт серьезен, что совершенно несвойственно этому балбесу, значит он думал об этом уже давно. День, может полдня. Для Мэтта это много, обычно он не мыслит дальше десяти минут. Белорус прижимает похолодевшими пальцами тетрадь Марка к груди, сглатывая. Обычно светлые и полные какого-то по-детски идиотского счастья глаза Стивенсона смотрят в пол, вырисовывая на том перевернутую восьмерку. Слова повисают в воздухе. Никто не хочет дальше продолжать этот диалог, но каждый в душе понимает, что, раз начали, нужно закончить. —Почему? —подает голос белорус, но тот предательски сипит, выдавая весь тот спектр эмоций, что бушует сейчас у Лукашенко внутри и которому он никак не дает волю. —Ты еще спрашиваешь, —Мэтт прислоняется плечом к холодной стене кампуса. Ткань футболки приподнимается, а дотлевающий бычок, так ни разу и не коснувшийся обветрившихся губ, летит вниз. На замену ему приходит другой. Температура постепенно падает, но канадец, кажется, не ощущает этого вовсе. В нем наконец просыпается его северная натура—невосприимчивость к американским холодам, —сам посуди, —Мэтт делает очередную затяжку, но тут же выпускает едкий дым, не в силах больше задерживать его в поврежденных легких, —какой из меня медик? —Пепел, стряхнувшийся с кончика сигареты, подхватывается порывом ветра и улетает куда-то далеко за ступени, оседая где-то на дорожке, по которой вскоре будут ходить другие студенты. Вопрос столь риторический, что Коля не отвечает на него даже в мыслях. Хотя ответ у него есть, —вот смотри, —Мэтт меняет ногу, на которую облокачивается, прислоняясь виском к облупившемуся в нескольких местах зданию, —возьмем, к примеру, Никиту, —Мэтт делает короткую паузу, —у него есть способности, он явно поступал сюда не просто так, —канадец подносит сигарету к губам, но в последний момент опускает ладонь, —из него получится хороший врач, он, по крайней мере, умеет анализировать в экстренных ситуациях, —Коля вспоминает, как они с Бэрроном чуть ли не за шкирку тащили Ершова в больницу с сотрясением и слова Мэтта теряются на фоне этих событий. Хотя доля правды в его словах, конечно, присутствует, —Марк, —Мэтт произносит имя Уокера с какой-то несвойственной ему дружелюбной усмешкой. Коля сдерживается, чтобы не хмыкнуть в ответ. Как бы эти двое не отпирались—их связь гораздо крепче, чем с Колей или же Никитой, —он ботан, —оба парня кивают, понимая, что это так, —но он неправильный ботан, —Мэтт выдыхает клубы пара, устремляя взгляд в небо: «скоро снег пойдет» —шепчет он, возвращаясь в их с Колей беседу, которая больше напоминает монолог, —он все учит и все знает, на практике у него почти самые лучшие результаты, Уокер вообще по природе своей странный, есть моменты, когда он слишком углубляется в медицину, —следует тяжелый вздох, —особенно на первом курсе, вы просто не знаете, что с ним творилось, он ночами сидел с этими ссаными энциклопедиями и не давал мне спать, —Коля бы поверил, что друг жалуется, если бы не те ностальгические искорки, разжигающиеся в глазах напротив, —Марк тоже может, если захочет, помогать людям. Он знает, как надо, что надо, зачем надо и как сделать так, чтобы было лучше, а не наоборот, —Мэтт всплескивает руками, а тем временем очередная сигарета прощается с недолгой жизнью и ее тут же заменяют другой. Коля следит за тем, с какой неохотой Стивенсон щелкает зажигалкой и понимает, что тот действует просто на автомате. —Слушай, —не выдерживает белорус, —прости, перебью, но столько хороших слов от себя в жизни не дождешься, парни в шоке будут, когда узнают, —Коля ожидает, что Мэтт сейчас скривит лицо, как обычно, но канадец лишь расплывается в печальной улыбке и жмет плечами. Конечно он осознает какое он говно, почему Коля решил об обратном? —Ты…—Мэтт перебирает пальцами свободной руки в воздухе, после возвращая ее на прежнее положение, —ты пиздец, Коля, —хоккеист, уже позабыв о том, что собирался делать домашку, скрещивает руки на груди, отставляя одну ногу назад, опираясь на нее же, —иногда, —пауза, —нет, я вообще не понимаю, что творится у тебя в голове, —Мэтт отворачивается в другую сторону, разминая шею, а Коля подмечает, как у канадца напрягается все тело. Одно дело говорить о ком-то, другое—говорить о том, кто в паре метрах перед тобой, —не подумай, что я пою тебе дифирамбы каждый раз, хотя такое бывает, признаюсь, —Лукашенко усмехается. Да уж, частенько, —я…просто…я действительно восхищаюсь тобой, —последние слова произносятся с такой теплотой и неловкостью, что Коле внезапно захотелось оказаться где-нибудь под одеялом. Внутри неуютно сразу становится от столь искренних слов, —ты так много делаешь для того, чтобы быть первым, —и тут же, цыкая, —хотя, мне кажется, тебя не особо волнует так называемый «статус», —Коля следует примеру Мэтта, облокачиваясь о стену. Руки тут же прошибает рой холодных мурашек, —я к чему клоню, —Мэтт устало потирает лицо одной рукой. Видимо возникшие в голове мысли начали ускользать от него, —несмотря на то, что ты у нас мастер на все руки и, кажется, с рождения уже знал что, куда и зачем, ты все равно упорно трудишься и по тебе видно, что медицина—это прям твое, —вновь пауза, —тебя прям распирает на хирургии, ты бы видел свое лицо, чувак, —Мэтт смеется, скорее нервно, —я просто поражаюсь, ты один, из всей группы, кому реально нравилось на практике смотреть на зашивание открытых ран, —вздох, —иногда ты пугаешь, Лукашенко, —оба хмыкают, —но от этого лишь понятнее становится почему ты буквально звезда и вообще, как там это у вас говорится…—Мэтт задумывается, — «первый парень на деревне»? —Коля кивает, хотя и немного смущенный столь откровенной характеристикой, —ты…—Мэтт вмиг серьезнеет еще сильнее, хотя казалось, что серьезнее уже некуда, —когда ты сегодня сорвался с места и побежал к Бэррону, —порыв ветра завывает с такой силой, что кудряшки Стивенсона превращаются в старую, сто раз использованную и оставшуюся в сарае догнивать, швабру, —я вдруг осознал, почему медицина—это про вас, но не про меня, —на секунду между парнями возникает гнетущая, неизвестная к чему в итоге приводящая, тишина, —потому что пока ты оказывал первую помощь, Марк пытался что-то там перетереть с физруком, а Никита стоял и наблюдал, я сидел и ждал, пока мои кишки перестанут вертеться, ты просто, нахуй, не представляешь, я думал меня вывернет прямо там, одно дело на практике хуи пинать, другое когда это реальный человек, еще хуже, когда я знаю кто это, —Мэтт говорит тихо, быстро, и тон его был столь отстраненный, что Коля начинает нервничать с каждым словом все сильнее. Молчание возобновляется, но оно напрягает, поэтому хоккеист уже открывает рот, чтобы прервать его, но Мэтт, словно ждал этого подтверждения, что Коля его действительно слушает, продолжает, —мы уже на третьем курсе, —белоруса передергивает. Когда об этом начинают говорить вслух—это шокирует, чем когда ты сам себе это говоришь, тогда это воспринимается, как само собой разумеющееся, —вы все чего-то добились, прошли через ошибки и так далее, ты так вообще стал непоколебимым, —Мэтт вздыхает, —правда бесишь иногда, когда пытаешься справиться со всем один, словно мы тут просто как декорации для тебя, —на секунду в голосе мелькает раздражение, —но я понимаю, это личное, личное должно быть у каждого, —вздох, —я веду себя как мелкий пацан, я знаю, я просто…просто вы мои первые друзья, настоящие, я имею в виду, которые не кичатся мной, а наоборот, каждый день напоминают мне о том, что я не пуп земли…—в глаза канадца проскакивают тут же засыхающие слезы, —вы просто беспокоитесь обо мне, но, Коля, —Мэтт внезапно поднимает глаза на друга, и тот видит откровенную мольбу в них, —я не понимаю для чего это, для чего я здесь? Я не будущий медик, я даже не хотел им быть, меня тошнит от одного вида вывихов или скрюченных конечностей, я не могу всерьез воспринимать болезни, для меня это смех какой-то, зачем я тут, я просто занимаю чье-то место, может я лишаю великого человека возможности учиться, пока просиживаю жопу на парах в лучшем университете мира блять, в который меня засунул мой ебаный папаша только для того, чтобы я не маячил у него перед глазами. Мне кажется, ему было бы спокойнее, если бы я спился и сдох где-нибудь у себя в комнате! —Коля останавливает слова, льющиеся бурлящим водопадом изо рта друга, одним осторожным прикосновением к плечу. У Мэтта вздуваются вены на висках и руках, а грудь тяжело вздымается и также тяжело опускается. Злость на себя, на своего отца, на всю сложившуюся ситуацию, смешивается с отчаянием и получается просто адски зловонная смесь. Коля не знает, что конкретно ему нужно сказать в этот момент, но прямо сейчас он решает, что действия для Мэтта будут значит больше, чем слова. «Хватит» —одними губами произносит белорус, сжимает плечо канадца и дергает на себя, порывисто крепко обнимая, — «остановись» —Мэтт вздрагивает всем телом, выставляет руки вперед, но не отталкивает, что странно. Объятие длилось от силы секунд семь, Коля отстраняется первым, делает полшага назад и понимает—перед ним сейчас не плюющий на чужое мнение Мэтт Стивенсон, перед ним сейчас самый настоящий, потерянный ребенок. Последняя, Коля уверен, что она такова, сигарета прогорает, а Мэтт неловко усмехается, —от меня, блять, одни проблемы, —этой фразой Мэтт напоминает Бэррона, что лишний раз давит на итак зажатое меж ребер сердце. —Успокойся, —выдыхает белорус, —выкинь ты ее, —парень указывает глазами на окурок, —и прекрати курить. —Все равно последняя, —Мэтт бросает пачку в мусорку, облокачивается о стенку спиной и утыкается макушкой в нее же, устремляя пустой взгляд в небо. То темное, заволакивающее облаками, словно неизвестная бездна. Коля следует примеру канадца. Возникает молчание, продолжавшееся десять, а то и больше, минут. Коля уже даже начал подмерзать, когда как Мэтт ни разу даже не вздрогнул от сильных порывов ветра. Либо он правда настолько невосприимчив, либо слишком глубоко ушел в раздумья. Что-то Лукашенко подсказывает, что второе звучит намного логичнее, хоть Мэтт и канадец. Белорус честно пытается вытянуть из собственных мыслей хоть какие-нибудь слова поддержки, но, как это всегда получается, когда наседаешь сам над собой, не получается вообще ни черта. У Коли в голове один Бэррон и, по правде говоря, даже после столь откровенных и личных мыслей, о своем парне Коля беспокоится чуть больше. Всего немного, поскольку Мэтт для Коли тоже очень дорог. Хоть он порой и бывает настоящей свиньей. —Не настолько ты и безнадежен, —все же пытается Николай. —Ой, да брось ты, херню не неси! —Мэтт отмахивается от него, как от назойливой мухи, —Просто вспомни себя сегодня, —усмехается друг, —я уверен, если бы медики пришли позже, ты бы еще и асептическую повязку успел наложить, —Коля слушает, впитывает, кивает, а когда слышит знакомый, несвойственный парню, медицинский термин, неожиданно даже для самого себя, громко усмехается: —Ну вот! —Мэтт аж пугается этому излишне радостному тону, —я же сказал, не настолько все плохо, —поумерив свой пыл, Лукашенко вновь прислоняется к стене, —ты вспомнил про давящую повязку, —белорус усмехается, тянет руку к младшему и ерошит по волосам, —там все-таки что-то да остается после занятий, —Мэтт руку отпихивает, а Коля смеется, понимая, что смог содрать эту ширму напряженности, повешенную Мэттом между ними. С секунду молчат, —а рана какая? —спрашивает Лукашенко, немного повернув голову к Стивенсону. Тот хмыкает, поджимает губы. —Дай вспомнить…—Коля кивает, терпеливо ждет, —ушибленная, —на выдохе произносит канадец, не веря, кажется, в собственные слова и что реально помнит это. Коля вновь усмехается, —охуеть, —парни неловко смеются с самой ситуации. —Не бросай нас, —произносит белорус неуверенным тоном. Мэтт поворачивается на Колю с немым вопросом в глазах, —мы столько всего вместе пережили, неужели ты хочешь взять и бросить все это? —Мэтт на вопрос не отвечает, тяжело сглатывает, да головой мотает в отрицании, —ты, может, и не самый лучший будущий врач, если вообще захочешь им быть, но ты часть команды, —канадец сжимает руки в кулаках, чувствуя как совесть начинает сжирать за ранее сказанные слова о том, чтобы отчислиться, —а если кто-то и претендовал на это место и не получил его, —Коля вздыхает, —то и пошел он нахуй, надо было раньше рыпаться, —Лукашенко отстает от стены, поворачиваясь к Мэтту, —мы поможем, Мэтт, с учебой, с экзаменами, с чем угодно. Ты не только наш друг, ты наша команда, часть нас, —Мэтт пытается отвернуться, но темные, вселяющие уверенность глаза хоккеиста не дают этому сделать, —мы одна семья. —Типа, банда? —Коля не сдерживает глупого смешка. —Ага, банда, —белорус кладет одну руку ему на плечо, а Мэтт тут же ощущает весь груз ответственности, что несет за собой их номер один, —если хочешь, можем сидеть вместе на занятиях, я могу помочь. —Ты правда хочешь этим заниматься? —с некой опасливостью вопрошает канадец. —Не только я, —Коля хмыкает, —будь уверен, и Марк, и Никита, мы все хотим для тебя только лучшего, как бы Уокер не орал на тебя, он очень сильно переживает, и как бы Ершов не игнорировал, у него тоже случаются эти приступы «а где?», «а что?», «а все ли нормально?», если ты нормально, я повторюсь, нормально попросишь, мы все поможем тебе, —с мгновение они смотрят друг другу в глаза. —Пиздец ты крутой конечно, —парни смеются, крепко пожимая друг другу руки и обнимаясь по-братски. Мэтт чувствует в себе прилив сил, а Коля наоборот—жуткую усталость. Они поднимаются на этаж вдвоем, когда Мэтт, остановившись, окликает его. —Коль. —М? —белорус уже берется за дверную ручку своей комнаты. —Спасибо. От того, насколько тихо и как неловко это было пробубнено, Коля лишь умилятся, дергает уголком губ и хмыкает: —Не за что, друг. Они расходятся по комнатам. Марк бурчит, что Коля слишком долго шлялся и вообще теперь нихера не успеет сделать, Коля молча выслушивает его, отдает тетрадку, потягивается и, устраиваясь поудобнее на кровати Уокера, предлагает: —Может закажем твой этот пирог? —Марк тут же с ужасом спрашивает что произошло где Коля и кто вообще перед ним сейчас находится. Лукашенко жмет плечами, закидывая ногу на ногу, и вздыхает, —я так блядски устал, —Марк тут же замолкает, понимающе кивает и заказывает пирог. Через двадцать минут оба хоккеиста, молясь тому, чтобы завтра на льду им не стало плохо, устроившись на полу, слопали целую половину черничного пирога, запив все это горячим кипятком с цитрусовым вкусом, после чего оба сходили в душ и, забравшись на свои койки, принялись засыпать. У Марка это получилось на раз два, а Коля, перевернувшись на спину, подобрав руки под голову и устремив взгляд в потолок, понимает—впервые ему не хочется спать по идиотской причине—к нему никто не лезет, не закидывает на него ноги, не жмется так близко, что вот-вот легкие раздавит, не сопит на ухо. Коле холодно и некомфортно. Тяжело вздохнув, хоккеист краем глаза видит, как через окно к ним просачивается струйка холодного желтоватого оттенка лунного света, и будь он проклят, но он уверен, что Бэррону в больнице спится так же неспокойно и холодно, как и ему сейчас. Впрочем, решает Коля, подумать о Бэрроне он еще успеет, поскольку в последнее время все мысли только и заняты парнем. Сейчас Колю волнуют недавно сказанные слова, которые белорус решил проигнорировать, но про себя не забыл отметить, что те разволновали его ни на шутку. Мэтт и его отец. Канадец никогда особо не делился своей жизнью, оно и понятно, у всех парней есть свои семейные тайны, о которых не хочется говорить, дабы не обнажать своеобразные скелеты в шкафу, но. Но, кажется, Мэтта задевает то, как к нему относятся дома, если он даже говорит о таких вещах, как собственная смерть в родном доме. Коля решил, что это правда для Мэтта сложно и это приносит ему боль по тому, как дрожали его ладони в тот момент, когда его пальцы касались белоруса через футболку. Мэтту было катастрофически мало воздуха и уже тогда Коля понял, что вмешиваться в это будет вверх идиотизма. Проблемы отцов и детей слишком накаляют обстановку, когда в них начинают лезть со стороны. К тому же, зная характер и темперамент Мэтта, от того еще и хорошенько огрести можно. Коля в замешательстве. С одной стороны, ему хочется расспросить Мэтта и попытаться помочь, с другой не хочется слушать о том, что он опять включает Мать Терезу и пытается помочь заблудшим душам. Мэтт будет прав, если скажет, что это их с отцом сугубо личное дело. И Коля не вправе будет обидеться на него, хотя конечно осадок останется, не без этого. На нижней койке Марк слишком шумно ворочается, что-то кряхтя себе под нос, а Коля выбирается из глубокого анализа взаимоотношений чужой семьи и вздыхает. Сон ни в какую не хочет идти, он словно издевается над несчастным хоккеистом, которому итак вставать рано и ехать в вечно трясущемся автобусе с десяток недовольных рож, и не важно, что большинство из них Колины друзья, это не отменяет того факта, что на рассвете Коля ненавидит эти поездки: автобус всегда сначала холодный, все сонные и злые, потому что никто не соблюдает режим, и сами же на себя за это злятся, а еще Мэтт, который ором разговаривает, и излишне бодрый Тони, который с ноги выносит мозг всей команде, перекрикивая Мэтта, вещая о том, какие невероятно веселые нагрузки их сегодня ждут. После обычно по всему салону проносится протяжный стон, а кто-то излишне смелый—Алан, единственный и неповторимый—шепотом, в самое сиденье, посылает Тони нахуй с его оптимизмом и желает ему запихнуть себе обратно в задницу хлещущее из нее счастье и подавиться им же. Коля думает, что, если однажды Тони услышит эти заковыристые проклятия, Алану пиздец. А пока, вот уже почти два года, Бредли мастерски удается избегать смерти от расколотого клюшкой черепа. Коля вздыхает. Нормально ли, что он так много думает о излишне серьезных, даже иногда с летальным исходом, травмах? Даже—даже! —Мэтт сказал, что это как-то чересчур. Лукашенко убирает одну руку из-под головы, вытягивая ее вдоль тела. По ней тут же бегут мурашки. В комнате прохладно. Наверное, он просто странный. Не хочется в этом признаваться после того, как так явно и яро отрицал все нападки, но, кажется, так и есть. Но это неплохо. Просто Коля вот такой вот. Ну нравится ему, ничего не поделаешь. Кстати о травмах. Коля чуть приподнимается с постели, на свой страх и риск выглядывая со своего этажа вниз. Марк сопит в подушку, зарывшись в одеяло с головой. Сон у Уокера крепкий, в этом Коля убедился, когда его совершенно не тихий Бэррон, предложив какую-то адскую смесь интригующей и совершенно тупой идеи, заманив Лукашенко в свои невероятно обольстительные американские сети—хотя Коля был вообще не против—полузадушено всхлипывал, а стоны его разносились по всей комнате, бились о стены и возвращались обратно. Коля может поклясться, что воспроизвести в голове картину и все сопутствующие для нее звуки для него не проблема, но. Но не сейчас, может в другой раз. Идея, конечно, не менее соблазнительна, чем сам виновник этих мыслей, но сейчас ночь и больше, чем секс с Бэрроном, Колю волнует лишь одно—его отсутствие, Бэррона, в смысле, не секса, хотя Коля уже не уверен, что эти две вещи нельзя не совмещать. Тряхнув головой, отгоняя ненужные прямо сейчас мысли, Лукашенко как можно тише спускается ногами на чуть сыроватый от холода палас, ежась всем телом. Отросшие волосы уже жутко мешают и на секунду на лице белоруса проскакивает неловкая ухмылка. Бэррону, наверное, они мешают гораздо больше. И тут же, подумав об этом, Коля вздыхает. Опять он о Бэрроне. Ладно, как-никак, Бейкер уже стал частью его жизни и не думать о нем—просто предательство. Темно-русые пряди ложатся врассыпную, никак не собираясь зачесываться назад, поэтому Коля заходит сначала в ванную, проходит внутрь, открывая вентиль немного, чтобы шум воды не разбудил соседа, смачивает ладони в прохладной воде и, намочив волосы как следует, зачесывает те назад. Раза с пятого получилось, правда те теперь словно грязные, но не суть. Коля же не на очередное мероприятие с отцом собрался, он просто сидит в своей комнате, в пижамной майке с трусами, за компьютером, и вбивает в адресную строку заумные фразочки, которые его папа без переводчика в жизни не переведет—не в обиду папе, просто как факт. Где-то на середине очередной какой-то бредовой статьи в Колину голову просачивается гениальная идея. Он тут же закрывает вкладку и клацает по клавишам. Вылезшие видео будоражат кровь в жилах, а мышцы напрягаются, понимая, что сейчас пойдет великий процесс впитывания информации. Коля так увлеченно смотрит различные фрагменты с операциями, делая какие-то пометки в тетрадь, что совершенно забывается и начинает шуметь громче, чем положено. Марк ворочается на кровати, приоткрывает один глаз и застывает, натыкаясь на совершенно пустой взгляд, давящих, похожих на расплавленную ртуть, глаз. Уокер поднимается на кровати, чувствуя, как ноют мышцы от недостатка сна, потягивается, ежась от холода, а после встает и дергает Колю на себя. Один наушник выпадает из уха и до Марка доносятся голоса медиков. Ему даже не надо смотреть на экран, чтобы убедиться в том, что его друг спятил. Под глазами уже обосновались темные круги, а мешки вот-вот нависнут, придавая итак невеселому лицу белоруса мрачный видок. Лукашенко руку с плеча смахивает, извиняется, что разбудил и обещает быть потише. Коля уже хочет обратно сунуть наушник в ухо, но Марк останавливает чужую руку, ладонью захлопывая ноутбук. Тот сразу же ставится на спящий режим, а Коля направляет злой, но не менее потерянный взгляд на Марка. В предутренних сумерках лицо друга выглядит ужасно бледным и пугающим. На какое-то мгновение между ними повисает тишина. —Ты спать собираешься? —в ответ молчание, —у тебя глаза неадекватные, Коля! —упомянутый просит его не кричать так сильно, а то он разбудит пол кампуса, —мне похуй, веришь, нет? —Коля не успевает ответить. Марк устало, как обычно это делают мамы, когда их сыновья творят какой-то очередной беспредел, вздыхает, неожиданно мягко касаясь оголенных плеч хоккеиста своими ладонями, —с ним все будет нормально, —тело под прохладными подушечками пальцев дергается, неестественно зажимаясь. Конечно Марк понимает, что Коля переживает. Но он слишком, слишком сильно переживает. Бэррон не маленький мальчик, с ним его родители, когда будет нужно—он свяжется. Коля слишком стал завесить от него, это пугает Марка. Пугает, потому что непонятно каким совершенно не чудесным образом, вечно стальной Коля начинает превращаться в шестнадцатилетнего Марка, жившего в Лионе. Уокер очень, очень, о-о-очень сильно не хочет, чтобы Коля становился таким. Для Марка это будет удар, как и для Коли, как и для, прости господи, Бэррона. Это ничем хорошим не кончится. —Откуда ты можешь знать? —сиплый вопрос. Коля берется за запястья друга, но не отталкивает. Поднимает глаза на Марка, словно прося у него помощи. —Я когда-нибудь тебе врал? —тем же тоном спрашивает парень, перебарывая в себе желание обратиться к Коле «сын мой». Что за странные желания вообще? —Нет, —и в подтверждении своих слов мотает головой. —Ну вот и все тогда, —Марк самостоятельно высвобождает ладони из чужих и закутывается обратно в одеяло, —иди спать, поспи эти бесполезные два часа, я прошу тебя, —Коля послушно кивает, забирается к себе и через какое-то время проваливается в царствие Морфея, понимая, что в чем-то—обычно во всем—Марк прав. И ему правда нужно поспать, хотя бы чтобы не свалиться завтра—уже сегодня—на тренировке. А про операции он дочитает потом. У них ведь еще пары. С этими мыслями, греющими, даже скорее выжигающими, изнутри, Николай засыпает.