Ты представился мне "Бэррон Бейкер"

Все смешивается. Боль, жар, глотание воздуха, который кажется необходимее, чем все на свете. Кое-как встав на ноги, Бэррона выволакивают из собственной комнаты. Взволнованное белое пятно кружит вокруг, помявкивая и дергая хвостом. Бэррон хочет успокоить свою любимицу, но ему бы самому для начала успокоиться. Мама что-то быстро и непонятно шепчет куда-то в макушку, придерживает одной рукой, второй катя какой-то маленький, вздувшийся, как пончик, предмет. Бэррона воротит даже от сравнений с едой. Он как-то неудачно цепляется поврежденным локтем за какую-то вазу и в глазах темнеет. Кое-как приоткрыв глаза, шипя от слипшихся из-за слез ресниц, Бэррон шумно выдыхает и откидывается на кресло. Последнее, что он помнит—дикую, просто адскую боль, что заставила его чуть ли не закричать и скрючиться на полу. Бэррон не врач и никогда им не будет, но у него явно проблемы. И не только с головой, еще и, похоже, с собранной рукой. Почему-то рука в гипсе кажется невероятно тяжелой, словно весит не меньше тонны. Голова раскалывается, в висках гудит, а в ушах стоит белый, давящий шум. И давление, наверное, скачет так же дико, как спасающееся от бегства кенгуру, иногда Бэррону даже дышать страшно, он боится, что самый нужный и самый протяжный вдох может стать для него последним. Постепенно, когда за окном огни Вашингтона сменяются непроглядной чернотой, а уши закладывает окончательно, в голове всплывают утерянные кусочки пазла. То, как мама, такая же бледная от страха, как и Бэррон, что-то нашептывает ему, трясущими руками набирая что-то в телефоне, как путь им преграждает отец и как совершенно внезапно они начинают ругаться. На этот раз мама осадила и разбила его крепость в пух и прах. —Я везу его обратно. —С какой это стати? —С такой, что я так решила. Голос у первой леди был решительным и стальным. Такой, который обычно бывает у Коли, когда он не готов идти не на какие компромиссы и, если надо, свернет горы и окажется прав, сделает так, как нужно, как для него правильно. Мама не дается, вырывает собственное запястье из захвата и рычит, в прямом смысле, что бы он убрал от нее свои руки и отошел, потому что ей нужно увезти своего сына подальше от этого ужасного места. —Это наш сын. —А вот и нет, —голос повышается, разлетается по всему этажу и бьется о стены, становясь громом среди ясного неба, —Это мой сын и за его безопасность и местонахождение отвечаю я, —она вновь подталкивает Бэррона. Ее мягкие прикосновения так рознятся с грубым голосом и резкими ответами, что у младшего Трампа происходит диссонанс. —И как же ты собралась увозить его без документов? Мелания осторожно проводит ладонью по волосам Бэррона, на долю секунды зарывая в них свои пальцы с аккуратным, белоснежным маникюром с жемчужным отливом. —А у нас все с собой, да, солнышко? —Бэррон не помнит этого, но он уверен, что кивнул. Следующее воспоминание перед дверью, не главной, одного из черных выходов. Он, оказывается, не один. А Бэррон не знал. Знал бы, сбежал намного раньше. Противореча самому себе, Дональд пошел вместе с ними и даже ничего не сказал, когда Мелания разговаривала по телефону по поводу посадки и того, что Бэррона в обязательном порядке нужно доставить в Пенсильванию как можно быстрее. На том конце все понимают, задание принимается, а мама все не переставая гладит сына по волосам, пока он прижимается к ней одной щекой и дышит, как загнанный зверь, не пивший и не евший несколько дней. Ноги ватные, а все тело напоминает оголенный нерв, который, если тронуть, отдает разрядом тока и импульс этот продолжается еще некоторое время. Почему-то в глазах фейерверки. Те самые, что они смотрели с Колей в его день рождения на террасе коттеджа. Бэррону хочется в то время, в тот момент. Он помнит это так явно, словно это было вчера. Растрепанный, заспанный белорус в одних лишь джинсах, натянутые в спешке и только поэтому прямо над жесткой тканью пробирается черная полоса трусов. Ночной легкий поток кружит в воздухе, а вспышки в небе настолько яркие и оглушительные, но даже они не могут заглушить того, как сильно у Бэррона колотилось тогда сердце. Коля просто чертов пришелец, по-другому Трамп не может объяснить то, что в нем одном может сочетаться сексуальность и то, с каким трепетом и нежностью он смотрит на него, как касается и притягивает к себе, целует в шею и бормочет что-то на ухо. Бэррон понимает, уже в который раз до него доходит, почему именно Коля самый завидный парень и почему все девчонки в округе хотят удостоиться хотя бы его взгляда. Ничего они не получат, думает Бэррон, все это целиком и полностью принадлежит только ему одному. Пока Бэррон размышлял о том, какой у него самый красивый и невероятный парень, отец с мамой успели поругаться еще раз. Президент, устало цыкнув, ворчал, что такая спешка совершенно ни к чему, Бэррон еще не оправился после операции и тому подобное, но первая леди быстра нашла, что ответить на столь отсутствующие слова, произнесенные таким голосом, словно это они его задерживают, а не он увязался за ними. «А тебе ли не все равно?» —на это высокопоставленный и уважаемый почему-то не ответил. Видимо решил, что итак все понятно. И ведь прав. Все итак понятно, что на Бэррона ему абсолютно по боку. Тяжелое и затяжное молчание длилось секунд двадцать. «А знаешь, ты, наверное, права» —Мелания бросает на мужа строгий взгляд, — «учеба куда важнее». Бэррон не слышал, но уверен, что мама прошептала «мудак», когда отвернулась обратно к железной двери. И она окажется права в очередной раз. Мама у Бэррона всегда права, потому что она мудрая и понимающая женщина. Самая лучшая, без шуток. Полет, именно полет, Бэррон понял, что он летел только когда самолет уже спускался на посадку, а тело предательски заныло, словно оно все еще комок нервов и до него дотронулись. Воспоминания о быстром отъезде смешиваются с мыслями о том, как сильно Бэррону хочется к Коле, что он перестает соображать на некоторое время. Голова просто раскалывается, она тяжелая и будто бы чужая. Кто-то прямо над ухом щебечет местное время, но Трамп не разбирает слов, опирается на некрепкое плечо и со стоном поднимается с места. Он даже не вспоминает про свои вещи в том самом маленьком чемоданчике, лишь заприметив его краем глаза, летевшего в багажник авто с затемненными окнами, охает, бурча, что совсем забыл о нем. Бэррону не отвечают, но это даже к лучшему. Трамп не уверен, что он бы понял кто перед ним и что говорит, слова бы просто смешались в нелицеприятную кашу и вывалились бы ему на уши мерзкой лапшой. Бэррона передергивает, но только он садится на прогретое сиденье, как тело отзывается бесконечными мурашками и болью. Откинув голову назад, Бэррон молит свой организм прекратить страдать хоть на секунду, потому что он не выдерживает, но услышав, каким-то чудом, адрес, произнесенный механическим голосом, Трамп не может сдержать задушенного всхлипа. Он едет домой, наконец-то. Ему столько всего надо рассказать Коле, и Марку, и даже Глену. Машина трогается, а пустынный аэропорт, его закрытая часть, остаются позади. Путь оказывается чуть дольше, чем обычно, но из-за того, что на дороге практически не было машин, водитель буркнул, что управятся как раз вовремя. Бэррон ничего не отвечает, так и сидит с чуть приоткрытым ртом, красными щеками и болезненно блестящими глазами, пытаясь высмотреть что-то впереди. Чернота. Темная и непроглядная. Или это Бэррону так кажется. По глазам, слепя, мажут кляксы далеких огней и возвышающихся над пустынной дорогой столбов. Вот они проехали три потухших, мир погрузился в темноту на несколько секунд. Потом снова. И еще несколько выключенных. У Бэррона кружится голова, как будто он на карусели, и она все вертится, вертится и вертится, не собираясь останавливаться. Трамп спрашивает, так тихо и слабо, что водитель не слышит и ему приходится повторить, пока лицо не станет ярко багровым, а силы не иссякнут: «сколько еще?». Последние полчаса Бэррон отсчитывал у себя в голове. Мужчина за рулем, которого Бэррон не запомнил, лишь смутное представление о том, что на нем был какой-то синий свитер, сохранилось на затворках сознания, глубоко выдохнув и пожаловавшись на то, что у него сегодня вообще-то должен был быть выходной, поинтересовался нужно ли ему помочь донести младшему Трампу вещи до его комнаты. Подумав, Бэррон забывает ответить отказом. Он не пойдет к себе в комнату, он пойдет к Коле и не важно, спит он или нет, если надо, то проснется. С трудом повернув голову к окну Бэррон натыкается на расплывчатый знакомый вид. Значит они близко. Сглотнув, Трамп решает нарушить звенящую тишину, поселившуюся между ними. Ему одиноко. —Можно открыть окно? —Нет. Бэррон вздыхает, понимая, что это был чистых промах. Это как если бы он у Коли спросил правила игры в футбол. Представив непонимающий взгляд, Бэррон трясется от смеха, игнорируя боль, а на губах выступает неловкая улыбка. Ему уже хочется как можно скорее оказаться в кампусе, толкнуть дверь и задохнуться в самом любимом на свете жарком запахе его хоккеиста. От таких ярких представлений у Бэррона поднимается давление, температура и начинает мутить. В животе все переворачивается, а давно съеденное яблоко уже не спасает, даже, кажется, наоборот готовится к бегству из организма. —Э, парень, если блевать, то не в машине! Бэррон мотает головой, делая себе лишь хуже, поджимает побледневшие губы в узкую полоску и, прижав уже не чувствующую руку к себе и облокотившись лбом о прохладное стекло, замирает, как статуя и не шевелится до того самого момента, пока машина не останавливается возле ворот. Бэррон даже не понимает сначала в чем дело. Перед ним открывается дверь—он чудом не вываливается кубарем, прикладываясь головой о какой-нибудь выступ—а уставший и уже начавший злиться водитель бесцветным голосом сообщает: —Приехали, вылезай. Где-то еще с секунду Бэррон тупит, но, когда ступает на землю и осматривается, чуть ли не грохается в обморок. В глаза ударяет пустая и мертвая тишина университетской территории, заплывшие яркие огонечки—которые, как Бэррон потом выяснил, были окнами кампусов, в которых горел свет—скачут туда-сюда, приветствуя прибывшего Бейкера. У Бэррона заходится сердце в груди, а ноги сами делают сначала один развязный шаг, затем еще, затем еще. —Эй, ты куда? Бэррон толкает одной рукой тяжелую дверь и давится тем ощущением свободы, которое ему дарит университет. Выжигающая все изнутри боль теряет свой яркий красный цвет, становясь лишь какой-то крохотной проблемой. Машина с водителем и вещами остается где-то позади, Бэррон забывает об этом как только в голове возникает лицо белоруса, а автопилот вопит направление. Либо сейчас, либо никогда, решает Бэррон, заваливаясь в кампус третьекурсников и игнорируя громкий испугавшийся вскрик вахтерши. Четыре этажа, крутая лестница, пыльный воздух и облупившиеся кое-где стены давят, пытаются вытеснить Бэррона из этого места, не предназначенного для него, но Трамп не сдается. Потому что ему надо увидеть Колю. Надо упасть к нему в руки и попросить прощение за то, что он оставил его одного, нужно убедить Лукашенко, что с ним все в порядке и спросить, что произошло такого страшного, что хоккеист стал написывать ему чуть ли не каждый день. Вылетая на этаж, Бэррон даже не задумывается о том, что Марк может быть в комнате, что кто-то на этаже может еще не спать или то, что Лукашенко вообще может в комнате не быть. Все, о чем думает Бэррон—это Коля и то, как сильно он хочет увидеть его сейчас. Знакомый коридор, знакомые стены, знакомая дверь, поцарапанная где-то снизу и с выемкой от чьих-то ботинок в правом углу. Бейкер валится на дверь, но та щелкает и открывается во внутрь, представляя телу с практически отключенными мозгами все ту же комнату, темную и большую и все того же хоккеиста, который сначала с каким-то раздражением зыркает на того, кто посмел отвлечь его от чтения учебника, а после этот же самый учебник валится из рук, а любимое лицо вытягивается. —Бэррон? «Коля» —слезы, как прорвавшая плотину река, льются из глаз, стоит Лукашенко поймать оступившегося парня и придержать за плечи. Бэррон мотает головой, шипит, потому что ему больно, но вместе с тем пытается прильнуть к хоккеисту ближе, почувствовать его тепло, хоть мимолетное, что-нибудь, пожалуйста. —Твою мать, что с тобой? —голос, хоть и сквозит возмущением, до дрожи обеспокоенный. Коля осматривает всего парня, возвращая глаза на заплывшие голубые, —Бэррон? —собственное имя кажется скальпелем, что медленно и тонко срезает кожу, —котенок, ты бледный. Они оказываются на кровати, она мягко пружинит под обоими парнями. Коля трогает его лоб, вздрагивает, когда Бэррон начинает ластиться и издавать мурчащие звуки. Им обоим тяжело. Бэррон шепчет что-то про то, что если это сон, то он ни за что больше не проснется, когда как белорус коротко усмехается и все никак не может оторвать взгляда от загипсованной руки Бейкера. —Коль. —М? —Не поможешь мне? Вопрос слегка настораживает. —С чем? —Я…руку не чувствую.