Ты представился мне "Бэррон Бейкер"

—Так это была не шутка. Здоров, —Никита с Колей крепко жмут друг другу руки, пока белорус пытается другой набрать на телефоне адрес и вызвать такси. Погода разгулялась в худшую сторону, Никита зачем-то облизывает палец и, кивнув, скорее самому себе, чем Коле, объявляет, что в ближайшие дни наконец пойдет нормальный снег. Белорус фыркает: «и как давно ты в синоптики заделался?», — на что Ершов жмет плечами, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Ветер завывает, резкими порывами нападая на двух студентов. Те настолько сильные, что Ершову приходится отойти к воротам и облокотиться на них. Поребрики очищаются от дорожной пыли, а на вроде как зимних цветах в клумбах оседает густой иней. Коля говорит, убрав телефон в карман, что машина приедет через три минуты, а собрат стонет, что это слишком долго. Белорус толкает Никиту в плечо, и парни выходят за пределы университета, останавливаясь у дороги, дожидаясь машину. На Никите его извечный пуховик, в котором он похож на пингвина с ожирением, красная шапка с уродским помпоном и кленовым листом, прямиком из Канады, и, скорее всего, когда-то принадлежавшая Мэтту, а также фанатский шарф «Зенит», не греющий нихера и больше подходящий на роль фанатской атрибутики, но Ершову все равно. Полный комплект типичного русского, которого друзья называют не иначе как «кент». Впрочем, Коля выглядит не лучше, в своей зимней куртке и какой-то трикотажной шапке серого цвета, плотно прилегающей к голове. У белоруса нет шарфа, но он был бы рад даже такому фуфлыжному, как у Никиты, а то приходится втягивать шею в плечи и не думать о том, что телефон может сдохнуть из-за мороза в любой момент и он не сможет позвонить Бэррону. А зарядку он не брал, не было смысла. За ними приезжает белый бмв, сев в который парни выдыхают с облегчением, почувствовав все прелести включенной печки. Парню за рулем было от силы лет двадцать три-двадцать пять. Он спрашивает, обернувшись на студентов, не включить ли им вдобавок нагрев сиденья, и Никита с радостью соглашается, откидываясь на свое. Ершов хотел съязвить, попытаться сделать так, чтобы Коле стало хоть каплю стыдно за то, что он кинул своих парней ради какой-то там девчонки, но он решил оставить это на потом, а пока поживиться всеми прелестями своего богатого друга. Распахнув куртки, хоккеисты устраиваются поудобнее, и машина трогается, а стрелка на спидометре плавно пересекает отметку в 60. Скорость продолжает набираться, а светофоры с красным сигналом игнорироваться. Людей на улице нет вообще. Видимо из-за резкого похолодания все разбежались по общагам, кафешкам и домам, лишь бы не морозить ноги и уши на улице. Бэррон пишет Коле, что ему стало скучно и он, наверное, пойдет спать. Лукашенко ничего на это не отвечает, лишь прочитывает. Рядом сидящий Никита, уже отогревшийся, косится на белоруса и, как-то нервно выдохнув, несильно хлопает того по ляшке, обращая на себя внимание. —Ты должен рассказать Мэтту, —произносит Ершов, а белорус резко как-то напрягается, сводя брови. —Рассказать про что? —настороженно спрашивает Лукашенко, уже мысленно прокручивая у себя в голове последние несколько недель и гадая, где он мог оплошать настолько, что ему теперь придется что-то рассказывать Стивенсону. —Рассказать…ну…про…—Никита мнется, ерзает по нагретому сиденью и все никак не может собраться с мыслями. Коля не понимает, что не так и от этого сильнее нервничает. Он произносит, несколько резко, чем хотелось бы: «Ершов», и Никита не сдерживается. Выпаливает, как на духу, —ну про свою малышку. В салоне повисает тишина. Коля косится на зеркало заднего вида, но, видимо, поездка и виды за окном волнуют их водителя больше, чем любовно-дружеская драма на заднем сиденье. Хорошо, думает белорус, это очень хорошо. Чем меньше людей слышат этот абсурд, тем же лучше. —Зачем? —Никита страдальчески стонет, сгибаясь пополам и закрывая лицо руками. —Потому что я уже ляпнул это. Недавно, чисто на рефлексах получилось, а он, блять, запомнил, —Никита резко выпрямляется и его лицо из дебильного становится серьезным, —он сегодня часов пять провел на баскетбольном поле один, —Колю аж перетряхивает от этих слов. «Мэтт» и «один» вообще понятия несовместимые, —Колян, он очень расстроен, —Никита делает акцент на слове «очень», —и когда я говорю «очень», это значит пиздец. Знаешь, что он мне сказал, когда я попросил его не париться? —белорус мычит в ответ, — «я перебешусь», —парни одновременно вздыхают, —расскажи ему, правда, ты же для него как брат. Коля кивает, отворачиваясь к окну, надеясь, что дальше они этот разговор продолжать не будут. Никита парится без повода, уже слишком поздно. Если Мэтт узнал об этом от Никиты, а не от него самого, дальнейшие какие-то разговоры будут излишни—Мэтт не будет его слушать. Он как младший обиженный брат, которого не задобришь конфетами и обещаниями сходить в океанариум или куда он там хочет, тут нужно что-то весомее. Положить что-то на противоположную чашу весов, чтобы оно перевесило сказанное Ершовым. Пока на ум приходят только две вещи,— «мой отец президент Беларуси» и «я встречаюсь с Бэрроном, которого ты почему-то зовешь «бро»» —но их Коля ни за что не скажет. Что ж, остается только понадеяться на ситуацию и на Уокера. Хотя в последнем Лукашенко уже не очень уверен, ибо, кажется, их старший надрался даже сильнее, чем младший. Коля считает метры до прибытия в бар и молит небо о том, чтобы они ушли из него спокойно, не подравшись и не поссорившись. Бар оказывается на одной из центральных улиц, что, если честно, немного удивляет. Да, Марку почти двадцать один, но Мэтт же малолетка малолеткой, как его вообще впустили? Только если не проверяли документы, к тому же Стивенсон мог просто посветить университетской корочкой. Возникшие в голове вопросы тут же отпали. Вряд ли за пределами их студенческого городка вообще догадываются о том, что такому амбалу в этом году исполнится только восемнадцать. Мэтт не выглядит на свой возраст, это правда, его выдает только поведение, да и то только если его хорошо знать. Для остальных он просто прикольный чел без тормозов. Коля вздыхает, застегивает молнию на куртке и пихает Никиту: «вылезай». Как бы Ершов не говнялся и не ныл, из теплого, прогретого салона братья-славяне вылезли вдвоем. Вечер постепенно переходил в ночь. Улица опустела, открытыми оставались лишь бар с пьяной лошадью на вывеске и банкомат на соседней улице, остальные магазины же давно закрыты, а такие иногда нужные продуктовые, работающие двадцать четыре часа в сутки не были предусмотрены нигде, кроме центра и поблизости от их студенческого городка. Коля тяжело вздыхает, выпуская клубы пара, а Никита весь съеживается, утыкаясь носом в шарф. Друзья переглядываются и, поняв, что пути назад нет, двигаются ко входу в бар. Прямо под перекошенной лошадью мерцала мерзким зеленым софитовая стрелка, указывающая, видимо, на вход. Коля щурится, переводя взгляд туда, куда та указывала. Заледенелые перилла, громоздкие железные ступени и на удивление неприметная тяжелая дверь со знаком молнии. Никита с Колей переглядываются. В очередной раз за вечер. Они вообще не пьют, и в барах, если и были, то точно у себя где-то в России-Беларуси, где первым делом было—слиться с толпой, а вторым—не напороться на агрессивных алкашей. Что их ждало за этой мрачной дверью было непонятно и, если бы не сложившаяся ситуация и находившиеся внизу друзья, славянская команда из двух человек забила бы огромный болт и ушла бы к себе наворачивать борщ под какие-то дурацкие летсплеи по танкам. Коле аж взгрустнулось от того, что такие вот вечера у них с Никитой были только на втором курсе, когда жили вместе и постоянно болтали на русском, а еще дрались из-за удлинителя и слали друг другу смешные мемы, находясь буквально на соседних кроватях. Неожиданно для самого себя Коля понимает, что он ужасно соскучился по друзьям, по их сборам и дурацким вечерним посиделкам, когда кто-то играет в фифу, а кто-то просто сидит рядом и доедает оставшуюся пиццу, запивая колой. Внутри все закололо только от воспоминаний и, обернувшись на Никиту и чуть не столкнувшись с ним лбами, Коля уверенно произносит: —Я расскажу ему, —хоть это и бесполезно, Коля надеется, что Мэтт хотя бы поймет его, что он не будет говняться, как малолетка, а действительно выслушает его. Коле бы очень этого хотелось. Чтобы Мэтт не запивал свои проблемы, чтобы это были не проблемы с доверием, и тем более, чтобы он не запивал свои проблемы с доверием к Коле. Белорус выдыхает, видя проявляющуюся на лице Ершова усмешку. Но это была не язвительная усмешка, а та, которая говорила сама за себя: «это верное решение, чувак». —Ладно, пойдем, —Никита натягивает шапку Канадского туриста на уши и кивает на дверь в подвальное помещение, —я замерз, —подтверждением этого служит красный нос и побелевшие щеки. Шмыгнув носом, Коля спускается первым. Первое, что замечают парни, когда белорус дергает тяжелую дверь на себя, так это отсутствие охраны, а второе—что внутри очень шумно и все практически полураздетые. Дальше глаза стали привыкать к творящейся на танцполе вакханалии и, мысленно отвесив своему младшему подзатыльник за то, что тот притащил Марка именно в этот убогий клубешник—потому что сам Уокер никогда бы не стал ходить в задрыпанные бары-клубы, располагавшиеся в подвальном помещении, — парни стали оглядываться по сторонам в поисках хотя бы одного из своих друзей. Никита пихает Колю в плечо слишком резко и сильно, так, что не ожидавший этого белорус даже ойкает. Ершов сумбурно извиняется, обхватывает предплечье друга и тянет его в какой-то угол, через толпу пьяных и очень громко смеющихся студентов. Коля морщится, потому что, он хоть и не помнит, ему кажутся собственные чувства знакомыми, будто он уже однажды испытывал их: отвращение и желание поскорей избавиться от глаз на своем теле. Вздрогнув, Коля решает отогнать мерзкие мысли и тупо следовать за Никитой. На горизонте трясется темноволосая макушка с кучерявым нечто и Лукашенко не может сдержать радостного вздоха. Если честно, он волновался, что с друзьями может что-то случится…хотя нет, не так, он, скорее, волновался, что его друзья с кем-то случатся, но нет. Мэтт, сидевший за круглым столиком, замечает их и активно начинает махать ладонью, подзывая. Коля чувствует, как горло начинает пересыхать, когда канадец, подскочив на месте с громким «ты реально приехал!», бросился на белоруса, стискивая его в своих огромных руках. Коле неловко. Он хлопает Мэтта по плечу, прося отцепиться, потому что ему жарко, а еще от Стивенсона несет перегаром. Пока Лукашенко с Стивенсоном разыгрывали сцену из дурацких сопливых мелодрам, Никита снял с себя куртку, шапку и шарф, положил все это кучей на стол, оставаясь в одном свитере и, проведя ладонью по своей короткостриженой голове, буркнул, что отойдет отлить. —Заодно забери Марка, —Ершов останавливается, оборачиваясь на Мэтта, уже не обнимающего, но все еще одной рукой крепко держащегося за капитана, словно если Мэтт его отпустит—Коля передумает и сбежит,—он там уже двадцать минут торчит, —Никита угукает и оставляет парней на волю случая. Коля называет их обоих дебилами, но Мэтт не реагирует, лишь жмет плечами, мол так и есть, что уж поделать.

***

Никита бывал в таких ситуациях не раз и даже не два. Забирать Марка и Мэтта откуда-либо уже вошло в привычку. Поначалу Никита хотел выражать свое недовольство, но в какой-то момент решил, что в этом не будет смысла. Да и вот такие вот вылазки всегда открывали что-то новое. Например в одну из них он нашел Мэтта и Марка на какой-то заброшенной скейтерской площадке с опрокинутой тележкой. Это было в самом начале их дружбы, когда Марк еще не открылся ему. Ершов помнит тот день, словно он был вчера. Непривычная для Филадельфии холодная осень, звонок в три утра и пьяные смешки с просьбой забрать их откуда-то. Помнит, с какой неохотой поднимался со скрипучей кровати, чтобы не разбудить соседа по комнате и как собирался скорее на автомате, чем с полной осознанностью. Мэтт кидает ему какие-то координаты и просит привести минералки, если можно. Никите пришлось разорить их холодильник на кухне и лишить кого-то спасательного жилета при похмелье, но ему не было жаль. Его тогда еле отпустили. Вахтершу только-только приставили к ним в общежитие, и она глядела в оба, чтобы заработать себе стальную репутацию. Пойманному Ершову пришлось соврать, что его другу плохо и ему срочно нужно его забрать, чтобы избежать ненужных смертей. Никита не знает почему тогда ему вообще поверили. Наверное ей просто-напросто стало его жалко. Жалость отвратительна, но тогда она сыграла Ершову на руку. На улице было холодно, но Ершов не дрог даже в минус сорок у себя в Норильске, так с чего бы ему вдруг ежиться от какого-то минус три в воздухе в теплой Филадельфии. Никита лишь потер сухие глаза и устремился к выходу с учебной территории. До центра пешком идти минут сорок, но Никита решил пробежаться. Его тревожило странное чувство ответственности за друзей. У Никиты здоровый организм, не испорченный единственной сигаретой в одиннадцатом классе в туалете, хорошая физическая подготовка из-за хоккея и довольно неплохие результаты по бегу. Морозный воздух выжигал открытое горло изнутри, а уши успели проклясть Ершова за то, что тот не удосужился завернуть их в шапку, но цель была достигнута. Центр сиял различными кафешками, торговыми центрами, светофорами и зазывающими вывесками, но Никите нужно было метро. Его английский тогда хромал, но был предельно ясен, а метро было единственным местом, куда Никита захаживал на постоянной основе. Когда ты русский студент Америке—у тебя не будет денег даже на лишний сэндвич в буфете, так что о такси Ершов мог только грезить. В метро было теплее, но не на много; на платформах было практически безлюдно. Никита зачесывает волосы назад, шумно и резко выдохнув. Ночью поезда ходят куда реже, но все же ходят. На табло показывали, что Никите стоило подождать еще две минуты. Или прибежать на две минуты раньше. Сглотнув, Никита достает из кармана куртки телефон и пишет Мэтту. Тот не отвечает, но сообщение о том, что Никита в метро, прочитывает. Когда поезд подъезжает к станции, канадец присылает эмоджи с временем. Это было короткое «ждем», Мэтт тогда был не в состоянии писать даже отдельные слова. Ехать еще минут десять. И оттуда до точки еще идти минут двадцать пять. Ну, думает Никита, бывало и хуже. А хуже и правда бывало. В вагоне он оказывается один, садится на сиденье посередине и вздыхает, откидывая голову назад. Наушники он, как обычно это бывало в спешке, не взял, а в кармане только небольшая бутылка минералки. Прикрыв глаза, Ершов надеется, что не проспит свою станцию. Тем более те довольно громко объявляют. Это было странное время. Время без Коли. Когда Никита, Мэтт и Марк дружили только втроем, когда Никита иногда чувствовал себя лишним, а на тренировках витал в облаках. Время, когда не было резкого толчка в спину и шипения «вернись на землю, Ершов» от сына президента, стоящего рядом и крепко сжимающего свою клюшку; когда на парах Мэтт не спал, потому что «я швырну в тебя чем-нибудь, я серьезно», а Марк не посылал всех подряд, косо смотрящего на него из-за его ориентации, потому что «просто забей, пока ты их не трахаешь, это не их дело». Коля может сколько угодно быть названным сыном президента и крашем всея Руси, но для Никиты он навсегда останется просто Коляном, который сначала смотрел на него с тупым ошеломлением на лице, а после ржал в голос с шутки сыр-колбаса. Странное время было. Никите приходилось играть роль Коли. Быть ответственным и трезво мыслящим. Быть опорой. Никита не проспал свою остановку потому что не уснул. Вышел с метро и, сверившись с картой, также решил добежать. И это была хорошая идея, а то в голову уже начали прокрадываться всякого рода мысли. Мэтт и Марк могли сами доехать до универа. Так зачем они позвали его сейчас, что он забрал их? Это правда сбивало с толку. Трескающий звук от мигающего, вот-вот погасшего, фонаря привел Ершова в чувства. Он останавливается прямо под мерцающей полоской света и осматривается. Рядом проходят железнодорожные пути, скрывающиеся в полосе редких деревьев, кустов и канавы. Никита выдыхает, краем уха улавливая знакомое звучание. У Мэтта была колонка за миллион и звучала она так, что звук доходит до другого конца университетского парка. Это явно было что-то незаконное, потому что после того, как Мэтт ее сломал, утопив в озере, новую такую же ему никто не привез. Никита пошел на звук, думая, что таким образом дойдет до парней гораздо быстрее, но в темноте по рельсам идти оказалось довольно проблематично. Спотыкаясь и проклиная тоненькие, но от этого не менее колючие ветки, попадающие по лицу и царапающие щеки, Ершов ныряет сначала в крошечный проем между огромных кустов, а когда проходит те, почти зацепившись ногой за какую-то доску с торчащим гвоздем, замечает своих друзей. Заброшенная скейтерская площадка с потрескавшимися граффити и следами от колес, где-то валяются покрышки, пара шин и панель в виде мостика с камнем посередине. Никита делает глубокий вдох, затем выдох. И окликает парней. Мэтт—в какой-то рваной рубашке на локтях и футболке «F*CK», с поплывшим взглядом, в одно движение вырубающий музыку и поднимающийся с пыльного бетона—подходит к нему, крепко жмет руку и кивает на Марка, сидящего на самом краю из одной выступающих вышек, полубоком, и крутящего в руке бутылку самого дешевого пива. —Что происходит? —запыхавшись, произносит Никита, но его голос отскакивает от препятствий и устремляется куда-то вверх, становясь громче, чем он есть на самом деле. Мэтт мычит что-то неразборчивое, подталкивая Ершова ближе к барьеру, на котором восседает старший. На секунду Никита переводит взгляд на небо. Абсолютно черное. С густыми, тучными облаками. Он помнит эту ночь, помнит свои ощущения и то, как остро он осознавал происходящее. Шестнадцатилетний Мэтт, почему-то так крепко, но вместе с тем неуверенно держащий его за локоть, словно поддерживая Никиту и себя заодно, и тогдашний, еще не перешедший черту взросления, восемнадцатилетний Марк, в безразмерном бомбере Мэтта, с дырками на коленках, синяками под глазами и сбитыми в кровь костяшками с запекшейся кровью. Никита сглатывает, собираясь поинтересоваться у Уокера что произошло и почему он опять—тогда словно «опять» звучало и в адрес старшего—подрался с кем-то, но Марк открывает рот раньше. На его пальцах блестят массивные кольца, чей отблеск завораживает и приковывает к себе внимание, но Никиту тогда поражает не это. А то, каким убитым был голос Уокера. И то, что он произносит: —Я гей. Никита отшатывается, но тут же чувствует пальцы Мэтта на своем локте. В горло словно всаживают розочку из бутылки. Слова теряются. Марк вздыхает, переворачивает бутылку в руке вверх дном и, понимая, что та пустая, выкидывает ее в какие-то кусты. —Если тебе противно, можешь уйти. И Мэтт отпускает его. В это самое мгновение. Но Никита не уходит. Никита смотрит сначала на Марка, спрыгнувшего к ним, а затем на Мэтта. Он знает своих друзей. Он знает, что, если Никита скажет что-то не то, что-то, что заденет Марка, Мэтт свернет ему шею. Никите бы этого не хотелось. Он вновь смотрит на Марка. У того спокойное бледное лицо, но руки в карманах бомбера дрожат. Это Никита видит даже в полной темноте. —Ладно, —осторожно начинает Ершов, —я понял тебя. Внезапно Никита вспоминает те моменты, когда Марк подолгу смотрел на него. Когда они только перешли в стадию дружбы и когда Ершов перевязывал его запястья, вопрошая из-за чего на этот раз случилась драка. Теперь Никита понял, почему тогда не было ответа. Потому что Марк не знал как сказать русскому парню, чья страна по большей части состоит из гомофобов, о том, что его даже здесь, в прогрессивной Америке, прессуют за ориентацию. Никита чувствует, как в горле встает комок из сожаления. За то, кто он есть и каким он предстает в чужих глазах. Тупая боль отдает где-то в висках. Если Марк думал, что после признания Никита назовет его гомиком и перестанет общаться, то это хуево. Хотя исключить такой вариант Никита не мог. Он ведь знает себя. Знает, как он выглядит и знает, что сложившееся мнение о русских в каких-то аспектах верное. Никита вздыхает. Делает шаг к Марку и кладет руку ему на плечо. —Спасибо, что рассказал, —Уокер выдыхает. Никита видит это по тому, как опустились его плечи и как задрожали чуть прикрытые веки. Он решет немного раскачать обстановку, —Я…—Ершов хмыкает, —отпиздим их в следующий раз вместе, ладно? Марк поднимает на него непонимающий взгляд и в следующий момент заливисто смеется. От него разит алкоголем, но Никита рад, что другу стало легче. А в следующий момент Марк оседает на корточки и закрывает лицо руками. Никита с Мэттом переглядываются и оба хоронят этот момент их встречи, решая не говорить о нем никогда. Но Никита помнит. И рваные слова, и звенящую тишину, смех и слезы, и последнее, заикающееся «поехали д-домой». Никита помнит все. Правда наподдать остальным в следующий раз не получилось. Появился Лукашенко и вместо пацанских драк научил решать все словами. Но Никита запомнил. И всякий раз говорил, что, если понадобится грубая сила в помощи, он всегда может обращаться. Марк не мягкотелый. Он дружил с Мэттом и построил его, у него сильный характер. Но иногда Никита видит это…видит в сейчашним Марке отголоски прошлого. Разбитого и трусливого. —Надо же какие люди, —Никита заходит в большое прокуренное помещение с запертыми кабинками и двумя писсуарами у стены. Марк, отсалютовав какому-то парню, кивает вошедшему другу и делает очередную затяжку. Никита проводит пятерней по своему ежику и вздыхает, —где Мэтт? —Колян разговаривает с ним, —Никита подходит к сидящему на полу Уокеру и садится рядом, облокачиваясь о стенку. Надпись на соседней гласит «курение запрещено». Никита бросает взгляд на Марка, в ответ мутные глаза и совсем уж кривоватое подмигивание. Ершов усмехается, затем выдергивает из пальцев старшего бычок и, затушив тот о плитку, выкидывает, не попадая в мусорное ведро. Уокер подбирает ноги ближе к себе и вздыхает. —Коля тоже пришел? —в ответ короткое «угу», —ему не надо было приходить, —Никита смотрит искоса на то, как Уокер цыкает, словно злясь на друга за то, что тот сейчас находился тут, —он был за…—Никита перебивает его, не до конца осознавая этого. —Ты знал, да? —Марк щурится, выдавая: «о чем?», —о том, что у Коли кто-то есть. —А, ты про это, —отмахивается Уокер, —да, по нему видно. —Я не о том, —Никита хмыкает, —он сам тебе рассказал, да? Некоторое время парни молчат. В туалет успевает зайти человека четыре, справить свою нужду и, глянув на сидящих на полу Никиту и Марка и покрутив у виска, выйти, запуская внутрь громыхание музыки. —Ну допустим, —на выдохе произносит Уокер, вытягивая ноги, —что в этом такого? —Ершов хмыкает. Как-то излишне драматично. —Я думал, я его лучший друг. —Ммм, одно другому не мешает, —Никита вполоборота поворачивается к Марку, а тот хмурится, словно пытается выцепить у себя в смешанном мозгу правильное объяснение, —в смысле, я тоже Мэтту не все рассказываю. Есть то, о чем не хочется говорить всем подряд, —Никиту, кажется, задевают эти слова про «всем подряд». Он сверлит Марка нечитаемым взглядом, но Уокер не собирается продолжать. Тогда приходится Ершову. —Ну да, это вполне в его духе, —Никита резко встает с пола, вновь проводя рукой по волосам, —это же Коля, —Марк вздыхает. —Когда вы уже перестанете? —в ответ удивленное «а?», —эта дурацкая фраза: «это же Коля». Что она вообще значит? —Уокер протягивает Никите руку, прося помочь подняться. Никита тянет старшего на себя, придерживая того за плечо, когда он оступается. —Ну, —тянет Ершов, —просто есть какие-то моменты, которые можно объяснить только этой фразой. —Что за бред? —Марка, кажется, этот ответ только сильнее взбесил, —Это все равно, что оправдывать убийц или насильников фразой: «ну он же хороший человек», —Никита хмурится. —Это не одно и то же. —Как по мне, то одинаково, —отмахивается Марк, на секунду прикрывая глаза. Никита оглядывается назад, а затем останавливает свой взгляд на отражении. Прошел всего год с того случая на заброшенной площадке, но Никиту все же иногда бросает туда. В то мгновение. Когда он был тем, кто разбрасывался такими речами, какими сейчас Мэтта затыкают Коля и Марк, —теперь я понимаю, почему Коля рассказал мне, а не вам, —сказанное бьет по затылку железным молотком и Никита неосознанно хрипит, тут же стушевавшись из-за только что вырванного звука, —эта фраза… «ну это же Коля», вы как будто даже не пытаетесь понять его. Я понимаю, хорошо, что для вас он кто-то больше, чем просто друг, но это же бесит неимоверно. Ладно Мэтт, он еще пацан и ему нужен кто-то вроде Коли, кто-то вроде старшего брата, но ты…—парни встречаются взглядами и Никиту тошнит от того, что он видит в глазах Марка жалость, —прекрати возвышать его над олимпом, он не царь, не бог, он наш друг. Он не всегда номер один, не всегда жесткий и рассудительный, он такой же подросток, как и мы. Он может ошибаться. Ему хочется ошибаться, Никита, но он не может, потому что вы считаете, что для него нет ничего невозможного. Ну он же Коля, —Марк всего лишь передразнивает их с Мэттом, но получается просто жутко. Так, словно они не видят дальше собственных глаз, дальше пелены за ними, —Знаешь в чем мое отличие от вас? —после секундного молчания, Марк продолжает, —потому что, если он вдруг сорвется и, допустим, сломает себе что-нибудь на льду, вы начнете свою песню о том, что это кто-то там виноват, что вывел его из себя, а я просто скажу, что он лох. Потому что Коля иногда лох, —Марк усмехается, —и гораздо чаще он лох, когда вы не видите. В этом наше отличие. —Никита чувствует внутреннее опустошение. И ему внезапно захотелось закурить. Или закричать. Или разбить зеркало из-за собственной никчемности. Он просто придурок. Он самый настоящий идиот, —Просто вспомни второй курс, Никит, —Марк кладет ему руку на плечо и хлопает, —он не изменился. Никогда не менялся. Он все тот же. Он не всемогущий. Сними ты эти восхваляющие очки. Ему не хватает тебя. Никита бы бросил на Марка убийственный взгляд и попросил бы не лезть не в свое дело, но Уокер хлопает дверью и оставляет Ершова одного. Одного с пустым взглядом и замершим «блядь» на языке. Он чувствует, как дрожат его колени и как кровь приливает к вискам. Вашу ж мать, его словно выпотрошили.