Часовщик

      На заводе всегда ужасно шумно.       Это в карманных часах шестеренки крутятся почти бесшумно, а не заводе, где каждый зубчатый круг высотой с человека, а помещения огромные как ангары для дирижаблей, все совсем иначе.       На заводе всегда ужасно шумно.       Настолько, что даже если кричать во весь голос прямо в ухо собеседнику, то тебя едва ли услышат. Хотя бы потому, что здесь работают или те, кто уже оглох, или кто заткнул уши ватой.       На заводе всегда ужасно шумно, так что мало кто пойдет собирать механизмы добровольно. Вот и получается, что чаще всего работают здесь уголовники, бедняки, которые больше никуда не смогли устроиться, и подростки-беспризорники, все чаще сироты или же дети тех самых бедняков.       У них выбора не было. Точнее, был, конечно: она могла бы пойти в бордель, а он — в этих глупых, которые бегают с ножами и пытаются доказать богачам, что их деньги легко могут стать чужими. Ну и что, что не самые приятные занятия — у них в трущобах многие так живут. Вот только сестра сказала, что не хочет, чтобы он становился преступником. А брат не хотел, чтобы она продавала себя каким-то жирным или, наоборот, тощим ублюдкам.       Так они и оказались на заводе. И придумали свой собственный язык жестов и взглядов. А еще — стали писать письма. Благо что в детстве им повезло пару лет пожить слугами в одном приличном доме.       Хотя, можно ли назвать письмами неровные строчки на узких полосках бумаги? Те, которые они всегда подкидывали по утрам в карманы друг другу, а потом прятали: он в подкладке кепки, а она в широком подгибе длинной юбки.       “Томми, глупыш, ты хоть и старше, но память у тебя явно хуже моей. Ты опять забыл обед дома. Хорошо, что я выходила второй и все взяла. Он в твоем шкафчике.”       “Ты видел этот дирижабль? Как думаешь, сколько на него поместится людей? Он же больше обычных, правда? Как думаешь (зачеркнуто)”       “Томми, мне предложили вечернюю подработку в швейной мастерской. Сегодня первый день. Не жди меня, ложись спать, ладно?”       “Встретишь меня вечером у того театра? Мне сегодня должны заплатить за первый месяц. Не хочу идти домой одна. Монет будет не так много, но зачем рисковать?”       “Ну и на что ты обиделся? Глупыш, ты же знаешь, что ты мой самый лучший брат и я ни на кого тебя не променяю! Ну хватит дуться, Томми. Этот человек много знает о дирижаблях. Я думаю, что он может нам помочь.”       “Мистер Хайет сказал, что билеты на этот дирижабль будут продавать только среди совсем богатых. В их салонах. Боюсь, даже если я пойду работать в бордель, все равно не смогу туда попасть. Я что-нибудь придумаю.”       “Томми, не волнуйся ты так. Мистер Хайет ничего мне не сделает, у него на уме только часовые механизмы, а не плотские утехи, как ты это называешь. Поэтому моя девичья честь в совершеннейшей безопасности. В такой безопасности, что я даже чувствую себя уродиной..”       “Томми, сегодня меня не жди. Мистер Хайет сказал, что он смог достать схему этого дирижабля. Я хочу скопировать ее. Знаешь, я думаю, что если мы не можем попасть на него по билетам, потому что их продают только среди богачей, мы найдем другой способ. Вентиляционные лазы и хозяйственные помещения. Опасно, я знаю, но не опаснее, чем жить в этом городе. Пожелай мне удачи, глупыш. Люблю тебя.”       Неровные строчки на узких полосках бумаги, которые он по прежнему таскает в подкладке кепки, вот и все, что у него осталось. И еще дурацкое имя “мистер Хайет” — имя человека, которого никогда не существовало. Или которого все вдруг забыли.       Да и когда полиции было дело до того, что в трущобах почти каждую ночь кто-то пропадает? Две недели назад Виктория, вчера — другая девушка, чуть постарше, кажется, но тоже с длинными темными волосами?       Лучше бы это он пропал. Что бы там ни случилось, лучше бы это было с ним, а не с ней.       Или лучше бы она так не помешалась на этом дирижабле, лучше бы не запоминала его давние слова о том, что надо перебраться в Хэммронт.       Может, тогда у него все еще была бы младшая сестра, а не оставшиеся от нее записки.