Часовщик

      Ему всегда было интересно: как можно быть такими одинаковыми и при этом — такими разными. Других же чаще всего интересовал более простой вопрос: откуда он взялся такой, со своими странными увлечениями. Обычно он просто улыбался в ответ и пожимал плечами — он совершенно не понимал их вопросов.       В его мире не было ни металла, ни пара. Нет, конечно, совсем не пользоваться ими было просто невозможно, но все же они никогда не были центром его вселенной, как это принято называть. Им отводилась куда более скромная роль обычных обслуживающих механизмов, механических помощников, которые поддерживали жизнь того, что было действительно важно.       Его крошечные или огромные творения, редкие образцы или, наоборот, такие распространенные, что никто и не замечал их под ногами. Изящные или грубоватые, невероятно сложные по форме или же такие простые, что их смог бы нарисовать даже ребенок, который недавно научился держать в руках перо.       Цветы.       Отец часто говорил, что он унаследовал эту любовь к цветам от матери, откуда же еще. И, наверное, именно поэтому отец не сказал ни слова против, когда он, еще в свои четыре года, заявил, что хочет жить в оранжерее — в том месте, где его мать проводила почти все свое время.       Пока она была жива.       Пока он не родился.       Конечно, отец все же надеялся, что дети пойдут по его стопам — сыновья Главного Часовщика Столицы, разве у них был выбор? Потому он и подарил им на пятилетие часы: брату обычные карманные, а ему — в форме цветка.       Он видел — брат увлекся подарком, он же отложил свой в сторону. И забыл о нем.       Живые цветы нравились ему куда больше даже самых искусных механических, которые ему регулярно дарили друзья отца. И для которых уже в шесть лет он завел отдельную коробку.       Кажется, ему было десять, когда он вырастил свои первые ландыши.       А уже в двенадцать, набрав полную корзину хрупких белых цветов, он тайком пробрался в квартал бедняков, чтобы раздать их там. Тогда эта идея казалась ему отличной, нет, просто восхитительной! Он был уверен, что те люди — не испорченные деньгами, достатком и прочими богатствами, — обязательно оценят красоту свежесрезанных цветов. Несколько крепких затрещин показали, что куда больше они ценят еду и одежду, а не какие-то там ландыши.       Все они, кроме одной смешной девочки. Той, которая вылезла из какого-то угла, когда толпа разошлась, собрала все хоть немного целые цветы в небольшой букет, и протянула ему. Он не додумался спросить ее имя, — тогда его куда сильнее волновало, что скажет отец по поводу порванного костюма, — но запомнил огромные зелено-карие глаза.       Это в тот день, пусть и через несколько часов, он решил, что однажды подарит ей настоящий букет — не из семи жалких веточек, а целую охапку, да хоть всю оранжерею! Он представлял, как она будет держать его в руках, как будет следить, чтобы ни одна крохотная веточка не упала на мостовую — отец в это время читал ему лекцию о том, что людям его уровня не стоит появляться в трущобах.       На то, чтобы сделать оранжерею по-настоящему своей, у него ушло почти десять лет. Он расширил ее, перестроил систему полива и обогрева. Он даже устроил рядом с ней огромный парк, правда остальные все чаще называли это просто полем. Ему было неважно — он был уверен, что той девочке, имя которой он по глупости не спросил, здесь понравится.       Брат смеялся над его одержимостью. Брат говорил, что все это совершеннейшая глупость и лучше бы он научился делать цветы из металла, ведь за них порой можно выручить целое состояние, в то время как на живые целое состояние приходится тратить.       Брат смеялся, а он лишь пожимал плечами, глядя на почти идеальное отражение самого себя, и думал, как можно быть такими одинаковыми и такими разными? А потом возвращался в свою оранжерею, обходил каждый ее зал и улыбался.       И каждый раз думал, что мать завещала дать ему очень правильное имя.       Лейви.