Музыкальная шкатулка
2 августа 2020 г. в 20:46
Фарфоровые лошадки двигались по кругу — белые с золочеными гривами и хвостами. Красивые. Хрупкие. Неуместно неметаллические даже в его оранжерее, что уж говорить о том, как эта музыкальная шкатулка раньше смотрелась в семейном особняке. Впрочем, наверное, пока мать была жива, там многое было иначе, чем стало в то время, которое он уже помнил.
Фарфоровые лошадки остановились, отзвучала последняя нота нехитрой колыбельной, отщелкнула ослабевшая пружина. На несколько мгновений в оранжерее повис монотонный гул, с которым работала поливальная система.
Лейви провернул крошечный ключ на несколько оборотов и закрыл глаза.
Последний визит в семейный особняк оказался не самым удачным, но, вероятно, действительно последним. Тревор ясно дал понять, что он совсем не рад видеть там младшего брата. Все же, какими бы похожими они ни были внешне, во всем остальном они никогда не были копиями друг друга. И не удивительно, что в семейном гнезде потомственных часовщиков больше не было места тому, кого живые цветы интересовали больше, чем самые сложные механизмы.
Или теперь это место правильнее было называть особняком Тревора Хайета, а не семейным гнездом?
Старик Льюис давно узнал, как обманчив бывает металл, как легко его крепость могла превратиться в хрупкость. И как быстро громкое движение шестеренок могло стать совершенно бесшумным.
Смешные медвежата из затертого до блеска металла бегали по кругу, пытались догнать друг друга — и никогда не смогли бы этого сделать. Так уж были устроены музыкальные шкатулки: фигурки двигались под звуки колыбельной и замирали, стоило той лишь умолкнуть.
Старик Льюис хрипло рассмеялся — раньше эта шкатулка и правда была музыкальной, а когда он завел ее две недели назад, оплакивая пропавшую дочь, металл лишь заскрипел, но этот звук уже нельзя было назвать мелодией. Старик Льюис был готов поклясться, что когда Луиза заводила шкатулку за день до своего исчезновения, та звучала просто отлично.
В его маленькой каморке теперь стало пугающе просторно. И пугающе пусто.
В его маленькой каморке теперь не было слышно ни звонкого смеха, ни тонкой мелодии. В ней теперь царила или тишина, или хриплый смех.
Или старческий кашель.
Плакать старик Льюис мог совершенно беззвучно. Жаль только, что почти всегда при этом у него тряслись руки. Тряслись так сильно, что он постоянно ронял то, что держал — или за что держался.
Да, конечно, так оно и было — руки затряслись, вот он и уронил старую музыкальную шкатулку на пол. Не мог ведь он просто швырнуть ее на толстые доски, желая разбить — раздробить на кусочки — единственное, что осталось на память о дочери?
Фарфоровые лошадки снова остановились. Уже в который раз — он перестал считать еще на тридцать восьмом.
Мелодия затихла, отщелкнула пружина.
Он мог бы завести ее снова. Он мог бы снова наполнить свой спрятанный под стеклом и металлом сад тихой музыкой. Он мог бы, наверное, даже сделать так, чтобы шкатулка вообще никогда не замолкала. Или, хотя бы, чтобы завода хватало на дольше, чтобы не приходилось крутить ключ каждую минуту.
Жаль, что с человеческими телами так было нельзя — что бы ты ни делал с ними, ты не сможешь починить — исправить — то, что было поломано чьими-то безумными руками. Что бы ты ни делал, ты не сможешь вернуть зрение и голос той, кто лишен глаз и языка. Что бы ты ни делал, ты не сможешь…
Осколки белого и позолоченного фарфора разлетелись по каменному полу, пестрели яркими пятнами на серо-черном. Металлический механизм еще звучал последними хриплыми от удара нотами.
Лейви закрыл лицо ладонями.
Если бы он мог, то отдал бы ей и глаза, и голос, и целую оранжерею цветов. Да даже и все цветы мира!
Хотя он отчего-то был уверен, что даже тогда, когда она еще могла просить, она бы этого не сделала.
А теперь — даже если и захотела бы, уже не сможет.
Последняя хриплая нота замолкла, уступив место мерному гулу поливальной машины.
Лейви хотелось верить, что брат сохранил той незнакомке хотя бы слух. И способность двигаться. Что он не превратил ее в разбитую на куски и вновь склеенную фарфоровую статуэтку.