«если будешь стрелять, то, пожалуйста, целься в голову –
моё сердце уже не пробить ни единым выстрелом.
я под шквальным огнём из любви и из боли выстоял,
мне давно не страшны ни свинец, ни стекло, ни олово».
— Листомиров
— Ты сделала — что?! Алина кривится. Не так уж велика вероятность, что их услышат в царских садах, среди всех этих цветущих роз, завезённых прямиком из Кеттердама, пышных бледно-розовых гортензий и прочих вычурных растений, чьи названия Алина даже никогда не слышала и вряд ли сможет выговорить. Но всё же рисковать не хотелось: мало ли кто прогуливается по скрупулёзно выложенным узорчатой плиткой тропам, чтобы ненароком наткнуться на заклинательницу Солнца и ту, что паломники между собой зовут Сокрушённой. У Алины от одного слова сводит зубы. Но она не лучше. Святые, она та, что подобьёт остовы и без того обрушенной крепости. — Говори потише, — просит Алина. — Сама твердила, что даже у пней здесь есть уши. — Здесь их поубавилось, — замечает Женя. — Хотя людей за время моего очередного заточения тут стало больше. Не самые утешительные новости, но Алина сама себя одёргивает: оставшись, она занимает конкретную сторону, пусть и со стремлением надеть на шею Дарклинга метафорический ошейник. Из её пальцев. Она не может выкинуть из головы его взгляд, стоит произнести то, истинное имя; поворот головы и лёгкую улыбку на губах, пока они восседали на тронах. Одни в зале и словно во всём мире. Алина стискивает зубы, не замечая, как вцепляется пальцами в деревянный край скамьи. В саду их множество: украшенных искусной ковкой, в окружении фонтанов, цветов и дивных статуй, — это место кажется чем-то запредельно нездешним. Искусственная красота природы, излишне подчёркнуто-роскошная и более свойственная сказочным декорациям. Алина невольно вспоминает терновый лес. — Земли полнятся слухами, — продолжает Женя, стоя рядом и возвышаясь над ней судьёй, — о том, что Святая предала корону. О том, что её свет затерялся в тенях. Дарклинг держал её с Давидом в их комнате. Той самой, куда ворвалась Алина не так давно посреди ночи. Кажется, что с тех пор миновали годы. Заточение сказалось на Жене едва уловимой бледностью, потому что её не морили голодом. Но шрамы стали выглядеть хуже. Заметнее. Или то от злости все краски схлынули с её лица, кроме одной — чёрной, чистейшей скверны? — И когда же ты успела обо всём этом услышать? — Набралась, пока шла к тебе, — Женя криво ухмыляется. Алина отзеркаливает, прежде чем становится не до ухмылок. — Скажи мне, ты сошла с ума? — Я пыталась убить его. В голосе слишком осязаема агония собственной совести; собственной вины, которой не должно было быть в ту ночь. Алина ненавидит свою слабость и своё глупое сердце, почему-то бьющееся по монстру. Ей страшно допустить мысль, что кроется в самой глубине их связи; в сути того, что она к Дарклингу испытывает. Противоестественное, навязанное. Она должна сохранять голову холодной, чтобы сдерживать его. Иначе неровен час, как окажется противовес не на той чаше. — Как вижу, неудачно, — холодно отвечает Женя и слишком заметно впивается ногтями в собственные предплечья. Кафтан на ней всё тот же, и, наверное, будь её воля, она бы и вовсе от него избавилась. Алина молчит. Что бы сейчас не было сказано, она это заслужила. — После всего пережитого, после всего им сотворённого ты решила остаться? Когда бежала от него, когда… — Женя задыхается возмущением, своими словами, болью. Шрамы на лице и руках набухают ещё больше, подпитываемые яростью. Справедливой яростью. Алина понимает. Женя предала Дарклинга из-за неё. Чтобы помочь ей. Из-за неё он сотворил такое. Из-за неё наказал. Своим поступком Алина предаёт многих. Но ей не впервой вонзать ножи в чужие спины. Метафора вызывает тошноту. Святые, сколько ей придётся расплачиваться за свой ничтожный порыв перед самой собой? Сколько — перед другими? — Ты обнулила все усилия! Поддалась ему, а дальше что? Ты забыла, что случилось с Новокрибирском? Забыла все жертвы?! Нет смысла просить говорить потише или присесть. — Не забыла, — цедит Алина. — И я делаю это, чтобы не допустить новых. Женя усмехается. Оголённо-жестоко и очень, очень зло. — Становишься его королевой, — и отворачивается, совсем как Миша, будто солнца на чёрной ткани кафтана способны высасывать души через один только взгляд. — Мы не для того пытались тебя уберечь. Презирай своё сердце. Презирай свои чувства. Усмири ярость. Алина медленно поднимает глаза. — Мы? — с нажимом повторяет она, чувствуя, как гнедое бешенство в жилах вскипает одной секундой, разгорается сжигающим светом. — Ты была верна ему. Хотела его одобрения и была согласна со всеми планами, как и все вы, обожающие, лебезящие перед ним, пусть и была ты ближе остальных, пока, наконец, глаза не раскрылись. Твоя помощь была твоим решением, Женя. Да, я просила, я умоляла тебя. Но решение приняла ты. Она переводит дух и не даёт прервать себя: — Я никогда не прощу ему этого. Никогда, слышишь? Но не надо осуждать меня и обвинять невесть в чём. Я хочу помочь Равке, могу сделать её сильнее и уберечь от его жадности, от его жестокости. Потому что я так долго искала своё место в этой истории и, наконец, нашла. На короткий миг ей чудится чистейшее презрение в чужом взгляде. — Рядом с ним? Алина качает головой. Ветер треплет волосы, и она убирает прядь за ухо, не позволяя себе сгорбить немногим плечи, хотя, святые, как ей хочется побыть чуточку слабее. — Между ним и миром. Женя вздыхает, кусает губы. Шаг у неё нервный, пока она меряет им их островок взаимного осуждения. — И это ты скажешь Малу, когда он явится тебя спасать? Это скажешь Зое? Своим последователям? Николаю? Это? Алина замирает. Удар болезненный, наизнанку выворачивающий. Она смежает веки. В темноте всплывает лицо Мала. Нахмуренные брови, сжатые губы, что вот-вот растянутся в улыбке, которая озарит его всего подобно солнцу. Она так скучает. Но весь ужас таится в мысли о том, что лучше ему никогда не искать её, не приходить и не вызволять. Алина не знает, насколько хватит её выдержки. Алина не знает, сколько боли принесёт её отказ им обоим. — Это моё дело, — сглотнув вязкий ком, она вновь смотрит на Женю. — И меня не нужно оберегать. Я заклинательница Солнца. — И королева Дарклинга. Чтобы справиться, ей нужно быть сильной. Бесстрашной. Ничуть не уступающей самому Дарклингу и его чудовищам; не тем, что рождаются из тьмы. Тем, что живут на дне его глаз, под кожей, в глубине самого сердца — того, где высечено имя. Ей нельзя думать о своей боли, о Мале. Не вздрагивать от приобретённого, но негласного титула. Королева Дарклинга. Сол королева. — И что с того? Вы хотели королеву-гриша. — Но не короля-тирана. Алина возвращает усмешку, вспоминая слова Дарклинга, брошенные им в подлеске, пока ветер трепал его волосы, а он был столь прекрасен и ужасающ в одно и то же мгновение: — Иногда нам стоит бояться своих желаний. Шумно вздохнув, она поднимается на ноги. Одёргивает полы кафтана. Слишком быстро она привыкла к нему. Смотреть на Женю сложно, но в последнее время Алина только и делает, что преодолевает себя. — Вы можете уйти. Ты и Давид. Начать новую жизнь. Дарклинг не станет вас преследовать, — она медлит. — Это было моим условием. — Ты всерьёз полагаешь, что Давид уйдёт отсюда? Из своих мастерских, бросит свою жизнь? — Женя качает головой в неверии, видимо, её глупости. — Я не настолько ему дорога. И с радостью бы ушла, Алина. Забыла бы твоё имя и имя того, кто втоптал меня в грязь, кто захотел стереть меня в пыль. Потому что ты ничуть не лучше него. Ты используешь людей ради достижения своих целей, вертишь ими, как тебе удобно, пусть тебе и не сотня лет. Алина ждёт, заставляя себя проглотить и эту горечь. — Но, — Женя нервно накручивает прядь волос на палец, — у меня есть долг перед этой страной. Я не типичный воин, пусть и когда-то была игрушкой королевской семьи. Но я солдат Второй Армии. Что совсем недавно была твоей. — Она и будет моей, — Алина бросает взгляд на бледно-голубое небо. Природа равнодушна к их страстям, как старая мать к выходкам несносных детей. — Подумай над моим предложением. А сейчас мне нужно идти. Она не хочет слышать ответ, но Женя всё равно окликает: — Ты быстро учишься этой игре. Алина бросает беспомощный взгляд через плечо, невольно обнажаясь в своей слабости. — У меня нет выбора.***
Палка Багры едва не отбивает ей пальцы. — Где ты витаешь? Алина вздрагивает от её каркающего голоса, сжимает кулаки рефлекторно, едва не заработав совершенно непристалый синюшный окрас фаланг. — Задумалась, — хмуро буркнув, Алина вновь смотрит на простирающуюся озерную гладь, похожую на жидкое зеркало. Не было определённого места для тренировок. Алина нашла Багру на берегу, недалеко от павильона заклинателей, в сопровождении Миши, который ныне сидит за их спинами прямиком на траве и наблюдает. Предпочтительнее было бы остаться вдвоём, дабы никто не видел оплошностей заклинательницы Солнца, но было поздно. Алина вдыхает сквозь сжатые зубы. Будь Багра способна взглянуть на неё, то прочитала бы всю подноготную чужой души за секунду. — Сосредоточься на чём-то, кроме своих фантазий, — грубо одёргивает она, и Алина мысленно чертыхается: видимо, она даже фонит очевидностью своих мыслей, никак не переставая вспоминать прошедший ужин. Дарклинг в действительности зашёл за ней, облачившейся после принятой ванны в чистые одежды. Он окинул её взглядом. Мимолётно, неуловимо, едва задержавшись на ниспадающих волосах, выделяющих, подчёркивающих то, что так тщательно приписывается Алине паломниками. — Чёрный — твой цвет, — сказал он и подставил локоть, боле не произнеся ни слова. И если Алина думала, что ей будет до ужаса неловко идти с ним под руку, то ошиблась. Было что-то особенное в их молчании, словно им не требовалось попусту сотрясать воздух. Дарклинг не передвигался по дворцу в окружении свиты или охраны, как любой другой король. Могущество и уверенность лились в его жилах сталью, крепкой, острой. Смертоносной. — Мы идём не в Малый Дворец? — спросила она, поняв, что они свернули вовсе не к главной зале, а на выход, к туннелю. — У гришей теперь иной дом, — ответил Дарклинг. — Но ты всё равно остаёшься в своих комнатах. — От некоторых привычек так просто не избавиться, — сказал он и замолчал. И в этой тишине, разбавляемой звуком их шагов да приветствиями и поклонами служанок, гришей и встречаемого по пути народу, было что-то странное, тревожное. Дарклинг был излишне задумчив, будто переключившись со своей главной проблемы, засевшей в нём занозой, на нечто иное. — Что-то не так? «Ты что-то не светишься самодовольством от своей победы», — Алина спросила у самых дверей, гораздо больших и расписных, с резными позолоченными ручками, чувствуя застарелое волнение. Такое же, как ощутила, впервые представ перед самим Дарклингом. Она сядет рядом с ним. Войдёт под эти своды, как та, что приняла цвет заклинателя тьмы. Это царапало. Дарклинг взглянул на неё. Уже привычно измождённый бледностью и заострившимися чертами лица, он казался более усталым, нежели обычно. Алина бесстыдно поймала хвост мстительной мысли о том, что это могли быть происки Николая. Конечно, она согласилась и пошла на сделку. Но не примирилась. — В мире есть куда более серьёзные проблемы, чем думают те, кто сидят за этими дверьми. Чем думаем мы с тобой. И светиться положено скорее тебе, — отозвался он под фырканье Алины и шагнул в открытые стражниками двери, чтобы явить её, заклинательницу Солнца, другим гришам. Этот зал был больше, роскошнее убранством, тяжёлыми стульями с бархатными обивками, позолоченными ободами тарелок и бокалами на изящных, длинных ножках. Столы казались массивнее, шире — островами среди рек ковровых дорожек под светом хрустальных люстр. Купол здесь не был инкрустирован золотом, но кажется, что драгоценного металла и камней до воцарения нового правителя здесь было больше. Алина закусила изнутри щеку. Она ждала насмешек или колкой речи, но никак не того, что гриши, все до единого, словно яркие самоцветы в своих кафтанах, поднимутся, дабы поприветствовать их, неспособные скрыть удивления; не того, что Дарклинг отодвинет ей стул подле своего, такой же чёрный, из резного дерева, с высокой спинкой, и после сядет рядом, знаменуя этим начало трапезы. Неужели он был настолько уверен, что Алина согласится? — Ты мерзавец, — прошипела она, скосив глаза. Дарклинг ответил ухмылкой, коснувшейся угла губ. Его мизинец едва коснулся её, невзначай мазнув лёгкой щекоткой и волной тепла. Всю руку пронзило разрядом молнии. Алина по въевшейся в кожу привычке задержала дыхание, не зная, было то реакцией их связи или же волнением от простого, казалось бы, прикосновения. — Думай об этом чаще. Захотелось всадить вилку в его холёное, идеальное запястье. Алина усилием воли сдержала порыв, принявшись оглядывать содержимое тарелок и с облегчением обнаружив, что поблизости нет проклятой сельди. Блюда были простыми, лишённые излишней кулинарной помпезности, присутствующей на столах бывшей королевской четы. Прошло не более пары минут, как разговоры в зале возобновились сначала перешёптываниями, а затем и вовсе переросли в тихий гул под звон приборов. Среди присутствующих не было ни Жени, ни Давида; не было и того неприятного разговора, что состоялся только на следующий день, когда им позволили покинуть свои комнаты. Но Алине было бы спокойнее, увидь она хоть кого-то из тех, кто сражался вместе с ней. Потому что это было странно. Волнующе. Пугающе. Николай бы непременно сравнил происходящее с клеткой с дикими зверями. Но опасным среди них был только один, и он сидел рядом с Алиной. Остальные могли сколько угодно пялиться и бросать едкие комментарии, которые после аукнутся куда более болезненными ударами. Алина не прятала взгляд, не опускала головы смиренно, выдерживая всё любопытство, всю зависть и неприязнь, и ни единый кусок не встал ей поперёк горла, несмотря на чужие молитвы. Так ей думалось, пусть среди сидевших за столами гришей были те, с кем она общалась когда-то. В груди кольнуло воспоминанием о давешних спорах о том, кто сидел ближе к Дарклингу. То казалось глупой, но войной за место под холодной луной. Ныне вблизи не сидел никто, кроме неё. Темнота внутри оскалилась всеми пастями, всей поганостью торжествующей истины. Она сидела ближе всех к Дарклингу. На расстоянии вытянутой руки, чтобы ухватиться за столовый нож или стакан кваса, чтобы подлить ему яда; чтобы потянуться к его лицу, мазнуть пальцами по щеке и ниже, цепляясь за воротник кафтана. Алина запила эту мысль, пригубив вина. Оно было кислым, оставляя после себя лёгкую сладость на языке. Но всяко лучше кваса. Дарклинг практически ничего не съел, так глубоко погружённый в свои размышления, что даже не обратил внимания на остывший, а от того заплывший мутными пятнами чай, который медленно цедил. Алине бы хотелось чувствовать себя сидящей на иголках, но напряжение никак её не сковывало. Рядом с ним, несмотря на всю эту отравляющую мощь, на всех бесов, живущих в этой голове, было безопасно. Надёжно. Даже в этой странной тишине, которую Алина-таки решилась прервать, но не успела: из-за дверей внутрь шагнул один из опричников Дарклинга, стремительно преодолев расстояние до их стола, чтобы склониться и что-то прошептать тому на ухо. Любопытство сгубило не одну кошку, но Алина не смогла расслышать сказанного. Только заметила, как Дарклинг помрачнел. Едва уловимо, не теряя над собой должного контроля, но Алина чувствовала его глубже, знала лучше, чтобы распознать тень недовольства на его лице. — В чём дело? — спросила она. — Прошу прощения, моя милая Алина, ужин тебе придётся закончить без меня, — ответил Дарклинг и, прежде чем та успела открыть рот, взял её за руку и коротко поцеловал пальцы. На периферии раздалось оханье. Возможно, у кого-то даже разбилось сердце, желчно подумалось Алине. Она бы предпочла, чтобы они все подавились насмерть. — Не смей оставлять меня здесь, — прошипела, высвобождая руку из чужой хватки. — А чего тебе бояться? — заметил Дарклинг, приподняв брови. — В крайнем случае обрушишь на их головы ещё один потолок. Да чтоб тебя! Алина практически задохнулась возмущением. Мерзкий, отвратительный ублюдок! Правильнее было бы думать именно так. Дарклинг поднялся из-за стола и стремительно ушёл, нагоняемый опричником и, кажется, самими волькрами. Хлопнули двери. Алина невольно прижала руку к груди, словно подбитую птицу. Пальцы жгло теплом чужих губ, коротким выдохом и взглядом исподлобья. Нет. Она будет думать об этом позже. Стоило перевести дух за ещё одним глотком вина. Алина замерла и вернулась к ужину, молясь всем святым, чтобы он побыстрее закончился. Определённо. Она будет думать об этом позже. Алина вздыхает, смаргивая воспоминания и возвращаясь на лужайку перед озером, к тычкам и недовольству Багры, к свету в собственных ладонях. Сила пробуждается в ней оленем Морозова и морским хлыстом, разливаясь по жилам жидким золотом, огнивом. Алине нестерпимо сложно сдержать порыв выпустить столп света. Ослепительного, сжигающего. Внутри зиждется уверенность, что теперь она способна на такое или будет способна: на мощь тарелок Давида без них самих. — Чем мне поможет концентрирование силы в одном маленьком лучике? — интересуется она, всё же сосредотачиваясь на поставленной задаче, нежели на воспоминании о прижатых к руке губам. Это должно было быть чем-то выставленным напоказ, подчёркнуто-вежливым. Но Дарклинг вёл себя с ней так, словно происходящее между ними было естественным. Оно и было бы естественным, останься она в ночь злосчастного бала. «Нет, — одёргивает себя Алина. — Останься я тогда, то стала бы куклой в его руках. Безвольной, обожающей, боготворящей его куклой». — Тем, что управление чем-то большим даётся куда сложнее. Принципы Малой науки тебя ничему не научили, девочка? — Багра цокает с таким видом, что Алине бы почувствовать себя пятилеткой с деревянной палкой. — Ты жаждешь небывалой мощи, но справишься ли ты с ней? Луч вспыхивает на водной глади, пляшет на ней солнечным зайчиком. Алина поднимает его выше, прежде чем резко выпрямляет пальцы и разъединяет луч на ещё более мелкие, разлетающиеся вокруг столпом искр. Они снова собираются обратно, концентрируются, усиливаясь. Вода вскипает, стоит этому солнцу прижечь гребки волн. Багра молчит какое-то время, прислушиваясь неведомо к чему. — Он уже надел на тебя корону? Алина вздрагивает против воли. Вопрос оказывается ударом куда-то под рёбра. Лучше бы ударила палкой. Под пальцами — фантомное прикосновение к подлокотникам трона; в груди — внезапная лёгкость от восторга, от ощущения власти, предложенной ей на серебряном блюде. — С чего вы взяли, что он может на меня её надеть? — язвительно интересуется она, стараясь не думать, что из этого разговора сможет расслышать Миша. Наверное, всё. Багра смеётся. Абсолютно невесело. Ветер развевает полы её кафтана и волосы, хлещет по выбеленным, мертвецки впалым щекам. Погода стремительно портится, наползая тёмными, налитыми свинцовой темнотой тучами. Внутри царапает желанием пронзить каждую светом. Не так ли разрастается жажда большего? Вскармливаясь нелепыми, безрассудными порывами? — С того, маленькая святая, что у моего сына редкий дар, — Багра складывает пальцы на палке, уперев ту в землю. Повернув голову, она безошибочно смотрит Алине в глаза, вызывая дрожь. — Он добивается того, что хочет. А то, чего добиться не может… Она не успевает закончить, когда они обе чувствуют движение за спиной. Мужчина, облачённый в униформу цвета древесного угля, останавливается в почтительных пяти шагах от них и кланяется. Он из личной стражи Дарклинга, понимает Алина. Которой тот пренебрегает с той лёгкостью, с коей созидает монстров, распуская ткань мироздания, словно пряжу. — Моя правительница, — произносит он, и обращение разливается разъедающей, медовой сладостью. — Его Величество... Дарклинг желает видеть вас. «Дарклинг» звучит не именем. Титулом, который не становится вровень королю, царю, принцу. Что-то иное, вкладываемое в обращении к нему. «Мой суверенный». Бесконечная преданность. Страх. Восхищение. Благоговение перед неудержимой мощью. Алина сжимает челюсти. Он желает. — Ну что, девочка, — Багра усмехается, — на сегодня мы закончили? У него всё ещё есть рычаги давления. Понадобится время, чтобы нейтрализовать все. Алина выдыхает сквозь зубы и кивает стражнику. Шагая по склону, она невольно цепляется за слова Багры. «Он добивается того, что хочет». Алина ощущает всю мрачность своего настроения на подходе к Большому Дворцу. По натянутой нити, что ныне ощущается цепью, прокатывается волна её злости. В ответ раздаётся лишь едва ощутимая вибрация — штиль, отполированные морской стихией камни равнодушия. Ублюдок. «А то, чего он добиться не может — уничтожает».***
— Ты желал меня видеть? Так это называется? Едкое, вспенившееся кровью бешенство сводит скулы, когда Алина швыряет фразу как пощёчину. Ей хотелось бы, чтобы это было так; чтобы Дарклинг отшатнулся, дёрнулся, уязвлённый; чтобы маска на лице раскрошилась, обнажив весь гной его чувств. Алине чудится лай бешеных псов за закрытыми им дверьми. Как много желаний. Стены пятиугольного зала испещрены картами от пола до потолка, освещаемые зачарованным пламенем массивных люстр. Алине всегда казалось, что такие могут запросто упасть при малейшей встряске. Можно было бы попытаться уронить такую на голову Дарклинга. Дивная была бы смерть. С губ рвётся нервный смешок, но Алина сглатывает его, вскармливая свою злость. Дарклинг стоит подле массивного стола, на вид иссечённого из самих скал и столь тяжёлого, что чудится: пол под ним вот-вот разверзнется пропастью. — Я позвал тебя не для выслушивания капризов, Алина, — Дарклинг медленно поднимает глаза от развёрнутых свитков перед собой. — Или мне следовало послать тебе ворона с надеждой на твою милость? Ответ звучит скрестившейся сталью. Алина проходит вглубь зала, втайне радуясь, что кроме них никого нет, пускай дюжина массивных стульев и стоит не в идеальном порядке, небрежно сдвинутая в неясной спешке. Дарклинг, позвав свою королеву-пленницу, приказал всем убраться? Или на то были другие причины? Что-то происходит. Что-то, о чём она не знает. Алина останавливается рядом со столом, бросая взгляды на развёрнутые карты, ожидая увидеть — что? Из неё был не самый лучший помощник картографа, а картограф в перспективе — ещё хуже, но узнать земли на границе с Фьердой она в состоянии. — Я больше не слушаюсь твоих приказов. Или ты забыл, что твоя хватка на моей шее не более, чем мираж? — отвечает столь елейно, что у Дарклинга должно заломить скулы. Взгляд лихорадочно бегает по испещрёнными чернилами рисункам в поисках ответа, по кованым фигуркам двуглавых орлов, обозначающих армию Равки. Первую? Вторую? Все вместе? Дарклинг выпрямляется, скрещивая руки на груди. Светлая кожа голых кистей кажется какой-то излишне откровенной для того, кто чаще всего прячет заманчивую для других силу под перчатками, и Алина поспешно отводит глаза. — То есть, ты считаешь, что имеешь право указывать мне, как и когда управлять Каньоном, а я не могу позвать тебя, когда желаю видеть? Мои приказы оскорбляют тебя, моя прекрасная Алина? Он едок, как страшнейший яд, что разъест кожу, плоть и кости; от такого слепнут и умирают в муках, захлёбываясь пеной из собственной слюны. Алина хотела получить его чувства, его эмоции, забывая, что за нарощенным спокойствием кроются не только червоточины слабости; забывая, каким Дарклинг может быть. — Королевам не приказывают. — О, — он улыбается, и улыбка эта вспарывает вены, наматывает их на кулак, — ты уже признаёшь это? Невыносимый. Проклятый. Манипулятор. Ей бы следовало швырнуть ему это в лицо, только вот оскорбление, брошенное в сердцах, его только позабавит. — Что происходит? — спрашивает Алина резко и вздрагивает, поняв, что не заметила, как Дарклинг оказался слишком близко. Без привычно накинутого плаща, он мог бы выглядеть менее устрашающим в своём мраке, в остроте своих широких плеч, обтянутых плотной тканью. Алина поворачивается к нему, немногим задирая голову. — Ты не ответил мне и в прошлый раз. Когда оставил на ужине одну. — Помимо тебя у меня были, есть и будут обязанности, — Дарклинг жмёт плечом и голову наклоняет. Как хищная птица, что вот-вот выклюет глаза. — И я не хочу тебе отвечать. Такое тебя устроит? Как всё просто. Алина щурится, губы облизывает. Вопрос — издёвка: — Неужели ты мне не доверяешь? Он усмехается, стоя так безрассудно близко. Взаправду не замечая тщетных попыток умертвить себя, неужто он настолько очерствел? Неужели не возненавидел её, так часто переходящую дозволенную грань, чтобы ограничиться всего лишь недоверием? — Естественно. — Но ты не опасаешься, что под этой одеждой я могу прятать ещё один нож, — замечает Алина. Дарклинг приподнимает брови. Уголки губ едва заметно вздрагивают от намёка на улыбку. Святые, она же его подначивает. — Я бы разочаровался, не попытайся ты сделать хоть что-то. Это бы значило, что ты сломана. Слаба. — Разве не этого ты хотел? Покорную меня у своих ног? Лучше и не вдумываться в то, как вкрадчиво звучит её голос: сплошной провокацией, ударом из темноты, напоминанием об ошейнике, о подчинённой воле и отобранной силе. Она ничего не забыла. И не забудет. Дарклинг задумывается, оглядывая её излишне отстранённо и в ту же секунду — препарируя, вспарывая каждую черту. — Хотел. Но тогда наша вечность будет слишком скучна. Алина задыхается возмущением, но не успевает разойтись гневом, выплеснуть его и сжечь ему лицо, потому что Дарклинг делает шаг к ней, вынуждая отступить, к столу, тем самым загоняя в ловушку. В поясницу врезается жёсткий край, пока Дарклинг упирается ладонями по обе стороны от Алины. Попалась. Удовлетворение, сытое удовольствие столь явно в его взгляде, в изгибе губ, что Алине сводит челюсти. Проще злиться, чем думать о том, что они снова на расстоянии нескольких миллиметров, как в тронном зале, где ненависть истлела желанием. Поцелуй меня. Это она хотела сказать. Она хотела приказать ему, и чтобы он послушался, чтобы сбился дыханием на её губах. Она жаждет его слабости, дабы выпить её всю до последней капли, не думая, что истинное желание куда проще. Предательское, отвратительное, низменное и, в то же время, крошащее ей кости. — Ты забываешься, — Дарклинг понижает голос до интимного шёпота, но холод в нём резко разнится с выражением лица, с этой ленной пресыщенностью, что Алина чудом не вздрагивает, вспоминая, сколько масок он может примерить, мастерски обводя её вокруг пальца. Он всегда дразнит её, и не различить: есть ли правда хоть в одном прикосновении, во взгляде или в слове? Истинно ли его желание сейчас, когда воздух между ними концентрируется незримым пламенем? — Ты нужна мне, — продолжает Дарклинг, склонившись в опасной близости к её губам, и горячий выдох покалывает их разрядами молний. Щекоткой. — Но не думай, что можешь меня контролировать. Потому что, если в этом заключается твой гениальный план… Он напирает на неё, заставляя до боли в спине вжиматься в край стола. — ...лучше сдайся сразу, моя прекрасная, — слова касаются губ бархатом, сталью, битым стеклом. — Ведь тебе не победить в этой игре. Закостеневшая, Алина вдруг отмирает по мановению последней фразы — чужая самоуверенность проезжается затупившимся лезвием по костям, оставляя засечки. — Это мы ещё посмотрим, — Алина рычит, шипит прибоем — предупреждением шторма. «Ты нужна мне». — Бросаешь мне вызов? — он улыбается, и эта улыбка осязаема: она прокатывается жаром чужих губ, накрывших её. Дарклинг целует её, словно сорвавшись с удерживающего его поводка собственной воли: Алину сметает гнедой яростью и желанием, обжигающим прикосновением языка и тем, как Дарклинг глухо рычит, когда она приоткрывает рот, отвечая не меньшим шквалом; собирая на кончике языка яблочный привкус — кислое, сладкое, будоражащее то и дело прокатывающейся по спине волной мурашек. Алина позволяет, бросая вызов и словно уступая маленькую толику — поцелуй, от которого предательски подкашиваются колени. Оханье вырывается выдохом в губы Дарклинга, когда он подхватывает её и усаживает на стол, безо всякого сожаления сметая все эти карты, чернильницы, несомненно важные предписания и прочее-прочее, что отодвигается, сминается и летит ко всем волькрам на пол, пока они целуются, вжимаясь друг в друга, измученные жаждой. Он целует её снова и снова: горько, властно, сладко. Обезоруживая, ломая остатки их обоюдной воли. Сила вспыхивает между ними ореолом света. Алине бы чувствовать себя цветком, что распускается под лучами его беспощадного, его сжигающего чёрного солнца. Это ощущается иначе. Не как от простого касания руки к руке. Чем-то большим, словно двери приоткрылись, позволяя заглянуть внутрь сквозь тонкую щель. Мрак тянет её в свои спасительные объятия. — Да, это вызов, и ты проиграешь, слышишь? — шепчет Алина на выдохе, на гулком стоне, из последних сил сдерживаясь, чтобы не откинуть голову и не подставить покорно ему шею, всё ещё помня всю сладость его прикосновений. — Никогда. Бескрайняя мощь поднимается в ней неудержимой волной. Вожделением, позволяющим Дарклингу раздвинуть ей колени и вжаться в неё. Ближе и ближе, ощущая сквозь одежду чужую лихорадку; его пальцы на плечах, в волосах, наматывая их на кулак, пока кислород вытапливается из лёгких, потому что Алина не может вдохнуть, обнимая его за шею, царапая кожу ногтями. Более всего желая впаяться в кости. Целуй меня, пока я не задохнусь. Целуй, пока сила не затопит меня до самых краёв. Целуй, пока я не выпью тебя до дна. Целуй, пока мы оба не умрём. Целуй, пока я проклинаю нас обоих. Целуйцелуйцелуй. — Ты зависим от меня, — Алина улыбается осоловело и пьяно, мажет языком по его нижней губе, прихватывая зубами, смакуя простую, столь приятную истину. Дарклинг снова рычит. Взгляд полосует по лицу разрезом. Яростный, сверкающий агатовой чернотой. — Не больше, чем ты — от меня. Лжец. Он подхватывает её под бёдра, притягивая ближе, вжимаясь, и его возбуждение прокатывается мурашками, дрожью, тугим узлом, что скручивается в низу живота, несмотря на плотные слои их одежд, таких неуместных и лишних. Алина тихонько стонет в поцелуй, смежив веки, пока Дарклинг, словно обезумевший от этого голода, изласкивает, вылизывает её рот, то и дело отвечая на каждый укус — укусом. В наказании, в жестокой нежности, чтобы после скользнуть языком по ранкам. И раствориться бы в этом удовольствии, позволить себе утонуть в горячке, в лихорадке, сгореть и истлеть пеплом, но изнутри царапает. Предательница, предательница, предательница. Увидь её сейчас Женя, растрёпанную, раскрасневшуюся в руках самого страшного, самого беспощадного врага — она бы прокляла её. Она бы её убила во имя всех мук, через которые прошла. Увидь её сейчас Мал… Алина вздрагивает и отшатывается. — Нет! Она жмурится, упираясь ладонями в чужую грудь, не желая видеть, как Дарклинг замирает, до того потянувшись к ней вслепую. Становится холодно, словно её окатили водой из ушата. Алина тяжело дышит и с трудом заставляет себя открыть глаза, чувствуя, как дрожат руки. Смотреть на Дарклинга — физически больно. На всклокоченные самой Алиной волосы, на припухшие губы, в эти горящие глаза. Секунду на неё смотрит лишившийся всех масок мальчишка, которого и наречь бы истинным, простым именем. Но мгновение проходит, и он ожесточается всеми чертами, всей мрачностью выбранного им самим титула. Выпрямляется. Холёные, длинные пальцы проходятся по волосам, приглаживая их. Только что они были на её плечах, на спине, на бёдрах. — Нет. Я не могу, — шепчет Алина в гулком ознобе. Хочется обнять себя руками, закрыться. — Думаешь о своём мальчишке. Звучит презрительно. Она вскидывает голову. — Он — всё, что у меня было. Я не вычёркиваю людей из своей жизни так легко, как ты. Не убиваю и не пытаю! — Посмотрим, что ты скажешь спустя несколько веков, — замечает Дарклинг. — Тебя так ранит моя привязанность к нему. Мне это нравится, — Алина с усилием усмехается, пока губы покалывает от призрачного ощущения поцелуя. Он целовал её так, будто Алина в самом деле была для него всем. Он касался её так, будто она — единственно-верный и нужный глоток воздуха. Искренность или очередная ложь? — А тебе бы понравилось, если бы я отдал его на съедение своим монстрам? Дарклинг возвращает усмешку. Колючую, недобрую, обтёсывающую скулы, потому что они всё ещё стоят слишком близко. Дарклинг — всё ещё меж её откровенно разведённых коленей, а она сама — горе-святая, практически расхристанная на столе. Он бы овладел ею тут, понимает Алина. Мысль не пугает, только запоздало будоражит ввиду их неестественного притяжения и её собственной неопытности. Дарклинг мог просто прикоснуться к ней, и Алина вспыхивала: силой, излишней откровенностью своих же ощущений. — Хочешь аннулирования нашей сделки — вперёд, — как можно ровнее отвечает она. — Ты со мной действительно так расплачиваешься? Алина хмурится и пытается оттолкнуть его от себя. Тщетно. Почувствовать бы себя грязной, да что уж — оплёванной. — Я похожа на распутную девку, которая торгует своим телом? — она не отдаёт себе отчёта, ударяя сжатым кулаком по груди Дарклинга. Он по-прежнему не двигается. — Или на всех тех, кто вешается на тебя и лебезит, едва ли не стелясь перед тобой? Дарклинг жмёт плечами. — Это похоже на жертвенность. Не знаю, оценят ли такое твои паломники. Что ты спишь со своим врагом во имя спасения страны. Но, думаю, даже это канонизируют. Она отвешивает ему пощёчину прежде, чем успевает подумать о последствиях. Голова Дарклинга отворачивается, и в эту секунду хочется, ей необходимо, чтобы переломались все его шейные позвонки. Чтобы рухнул замертво. Чтобы перестал её вскрывать слой за слоем и травить, давить, пока не станет больно. Оцепеневшая, Алина не сразу анализирует то, что сделала. Секунды тянутся, пропитываются осознанием собственной вспыльчивой глупости. Святые, она ударила его по лицу. Ударила. Дарклинг скашивает на неё взгляд и медленно поворачивается. Трёт пальцами порозовевшую щеку. Будь у Алины какое-нибудь кольцо, то осталась бы царапина. Поверх шрамов. — Иногда я хочу разорвать тебя на части, — говорит он так спокойно, что ломает этим все пястные кости. Алина сжимает кулаки, молясь, чтобы пронзивший её страх был не столь явен дрожью и судорожным дыханием. Она должна быть сильной. Как он. Иначе они все погибли. — А иногда? Кожа зудит от собственной наглости. — Всё чаще, Алина. Не заставляй меня думать, что пальцы у тебя лишние. Или пересматривать условия нашей сделки. Так ведь ты это называешь? Губы трогает горькая, нервная усмешка. Он может угрожать, но не тронет. Не её. Он достанет через тех, кто дорог её сердцу. — Ты хочешь так много. И всего и сразу, Дарклинг. Так не бывает, тебе ли это не знать. У меня была жизнь. Моя жизнь. Или её ты тоже иссечёшь из меня силой, как берёшь всё остальное? Она говорит прежде, чем понимает, какой смысл может быть вложен в столь неаккуратные слова. В хлёсткое обвинение. «Сделай из меня злодея». Дарклинг секундой бледнеет от накрывшей его ярости, и даже след от удара как-то меркнет, пока Алина с липким ужасом ощущает, что совершила что-то непоправимое. Сердце падает не ему в руки, а куда-то в бездну. Она мотает головой. Нет, нет! — Так вот кем ты меня считаешь, — его голос тих, но каждое слово отдаётся ударом молота в солнечное сплетение. Так крошатся рёбра, распарывая осколками лёгкие. — Тираном и насильником. Я жесток и беспощаден, Алина, но не настолько, чтобы силой тащить девушек в свою постель. «Конечно, — рассеянно думает Алина, — они в твою кровать штабелями готовы ложиться, только свистни им, как своему коню». Она мотает головой, как ребёнок. В совершенно недетской ситуации. Будь она в платье, то осталось бы только приглашающе задрать юбку. — Нет, я... — Замолчи. Дарклинг отходит, и вместе с тем морозящий до того холод омывает одной парализующей волной. Алина не успевает схватить его за руку. Или не решается? Он отворачивается, вновь проводя пальцами по волосам, пропуская смоляные пряди сквозь. Наводя ещё больший беспорядок. Взъерошенный, эмоциональный, почти уязвимый в своей злости — кто мог видеть его таким, кроме неё? Внутри колет нежданной, неправильной мыслью. Его бешенство, его сочащиеся гноем раны — это всё принадлежит только ей одной. Алина сглатывает, пряча этот неясный ревностный порыв, эту жажду собственности как можно глубже. Не время. — Считаешь, что я хочу взять тебя против твоей воли? — продолжает Дарклинг. — Чтобы доказать что-то твоему отказнику? Твоему принцу-щенку? Или тебе? — Нет! — Алина одёргивает полы кафтана, неловко спрыгивая со стола. Ноги оказываются ватными, абсолютно бесполезными палками. Пальцы впиваются всё в тот же жёсткий край столешницы. Она переводит дух: — Ты не лучший человек, и сам это знаешь. В конце концов, ты угрожал содрать с меня кожу. Ты хотел убить моих друзей, пытать меня, подчинить меня себе! Без малого. И обещал Малу, что он услышит её крики. Что бы это, к собственному стыду от двусмысленности давешней фразы, ни значило. Дарклинг не смотрит на неё. Словно ему противно. — Но я не считаю тебя способным на подобное, — добавляет Алина. Стереть с лица целые города? Вполне. Но он никогда не пытался сломить её физически. Ему хватало слов. Язык не поворачивается повторить. Насильник. Слово грязное, отвратительное. Никак не вяжущееся с жаром поцелуев, жадностью прикосновений — с ощущением чужого желания, вибрирующего рыком в груди. — Я… — она замирает, неожиданно смутившись и спрятав глаза. Проще думать, чем сказать вслух всё то, что заставляет всё внутри трепетать при воспоминаниях: постыдных, от которых к щекам приливает жар. — Ты и сам всё знаешь. Я хотела этого. Я хотела тебя. — Нет, Алина, не знаю. Твои слова говорят об обратном. — Как и твои действия, — она вскидывается, словно змея. — Ты то притягиваешь меня к себе, то отталкиваешь. Приручить меня пытаешься? Он не отвечает. — Дарклинг. Святые, она не хочет думать о том, что в голосе слишком различима просьба. — Уходи. Алина застывает, так и не подняв руку. — Я не желаю больше тебя видеть, — он возвращается к картам, даже не взглянув на те, что упали на отполированные плиты. Алина открывает и закрывает рот. Ненавижу. Как же ненавижу. — Я тебе не собака, чтобы ты швырял меня туда-сюда, когда тебе захочется! Смотри на меня, когда я говорю с тобой! Он мог бы использовать свою силу. Мог бы связать её своими тенями. Мог бы натравить ничегоев. Или позвать стражу на потеху всем гуляющим сплетням. Вот смеху-то было бы. Сквозь слёзы. Но Дарклинг действительно переводит на неё взгляд. Лучше бы не смотрел. Никогда не смотрел. Алина вдруг ощущает себя маленькой и ничтожной, пригвождённой к полу букашкой. Даже меньшей, чем букашка. — Уходи, Алина, — повторяет он очень мягко, но под этой ложной периной прячется то, что измельчит её в труху. Сгорая от стыда и злости, она действительно разворачивается к дверям. Дарклинг, разумеется, пользуется этим, чтобы ударить в спину: — И ещё. Я звал тебя, чтобы сообщить радостные вести. Для тебя или меня — почём знать? — в его голосе сквозит усмешка: злая, рассекающая хлыстом мясо до кости. — Мои разведчики доложили, что твой отказник вместе с щенком Ланцовым и компанией в удручающей близости от Ос-Альты. Сердце подскакивает к горлу, перекрывая доступ воздуху. Алина вцепляется пальцами в рукава кафтана, не способная повернуться. Мал. Мал идёт за ней. И Николай! Он жив. Они оба живы и ведут борьбу! Но облегчения эта новость не приносит. Только обматывается верёвкой вокруг шеи. Ей страшно обернуться. Взгляд Дарклинга обжигает спину. — Скоро они будут здесь, моя королева, — произносит он. Его фразы, поганые и острые, сравнимы с ударами по лицу. — И тебе придётся очень постараться для нашей сделки. Лицу и ладоням становится жарко от стыда и вспыхнувшего света. Один разрез. Всего лишь один. — Ты обещал мне, — Алина поворачивает голову, позволяя удару последних слов настигнуть её. — Ты пообещал мне! — Я знаю, что обещал. Но речи о том, что я не трону их при попытке штурма, не было, — отрезает Дарклинг. И улыбается так обезоруживающе ласково, что у Алины внутри всё сворачивается узлом: — Молись своим святым, Санкта-Алина. Может быть, они будут милосердны, и твой следопыт умрёт по дороге к тебе.***
Давид первый, кто смотрит на неё без разочарования, без возмущения и всех прочих эмоций, которые Алина заслужила своим решением остановить лавину. Даже если самой придётся стать ещё одной. Давид, скорее, задумчив, словно все они — шестерёнки в механизме, который никак не хочет работать. Неразрешимая для него загадка человеческих взаимоотношений, в которых он, по его же словам, ощущает себя лишним. Алина всю жизнь, никогда не находясь в одиночестве, чувствует себя именно одинокой. Поэтому отчасти разделяет это чувство и сейчас, не находя поддержки. Дарклинг не говорит с ней и словно в упор не видит, пусть она не решается вклинить себя на все эти несомненно важные политические сборища, между тем ввинчивая насильно в дворцовую жизнь лишь наполовину. Их сложные отношения едва ли секрет для кого-то, но напряжение слишком ощутимое, пускай Дарклинг ни единым жестом не демонстрирует гангрену своих истинных чувств, слишком погружённый в предположительный конфликт с Фьердой. Или конфликт грядущий, ведь недавние союзники слишком вероломны, и гриши для них — бельмо на глазу. И то, что они заключили союз с Дарклингом, не гарантировало вечной верности и следования оговорённым условиям. Конечно, он это знал. И Алина это знала. Но, даже при наличии иных проблем, вцепиться ему в глотку хотелось нестерпимо. В мастерской фабрикаторов, отрезанной от всего остального мира, Алина может дышать. В этих стенах нет места войне — только творениям, для неё предназначенным. Кроме Давида нет никого, но Алина знает, что двери с вырезанными на них знаками ордена вот-вот распахнутся, и мастерская закипит работой, где для неё самой нет места. Она чувствует себя бездомным котёнком, которого швыряют от двери к двери в ненужности. «Ты нужна мне». — Ничего не трогай, — сказал ей Давид, и здесь Алина не могла ослушаться приказа, будучи хоть сто раз королевой. Фабрикаторы творили то волшебство, имя которому — наука. Алина не может не заметить, что Женя была права: с каждым днём гришей в обоих дворцах становится всё больше. «Земли полнятся слухами. О том, что святая предала корону. О том, что её свет затерялся в тенях». Она едва сдерживается, чтобы не передёрнуть плечами от волны мурашек, стекающей волной серебра от плеч до самых пят, при одном воспоминании о том, что её свет действительно попал в сети мрака; о том, насколько этот мрак привлекателен и заманчив; о том, насколько он опасен. — Тебе и Жене лучше уйти с Николаем, — говорит она негромко, расхаживая вдоль столов и рассеянно рассматривая колбы, мензурки, горелки, склянки с порошками цвета золота, лазури, аметиста и охры; банки, полные неогранённых алмазов, и те, что забиты порохом — закупоренные, с огромными пробками и специальными защёлкивающимися механизмами, дабы не позволить просочиться влаге. Шеренга сосудов с тёмно-оранжевыми стёклами, поглощающими свет, стоит на полке под самым потолком, безмолвно взирая на незваную гостью. На глаза попадаются приспособления, применение которых Алина даже не может предположить. Что-то из этого станет оружием. Давид стягивает с головы ремни, удерживающие множество линз, разного диаметра и толщины, настраивающихся с помощью маленького рычажка. Откладывает в сторону с излишней аккуратностью, которая кажется нелепой среди хаоса, разведённого с лёгкой руки на его столе. — Ты ведь понимаешь, что Дарклинг не даст мне уйти? — спрашивает он медленно, осторожно подбирая слова, словно те острые, как осколки зеркал. Как те, что он делал для Алины когда-то. — И я не хочу бежать всю жизнь… — он запинается. — От своей жизни. — А как же Женя? О ней ты думал? Давид прочищает горло и на неё старательно не смотрит, перебирая стопку чертежей с помятыми, потрескавшимися углами, словно их только и делают, что перекладывают туда-сюда во время неловких разговоров. Алина понятия не имеет, откуда в ней столько яда. — Это её дом так же, как и мой. Но не тебе упрекать меня в выборе. Алина кисло улыбается. Ну конечно же. Почувствовать бы себя избалованной девчонкой, которая от злости притопывает ногой, требуя выполнения каприза. — Но ты ведь не только из-за нас беспокоишься? — словно вслепую шагая в самом Каньоне, продолжает Давид. Он непривычно открыт для диалога, но Алина подозревает, что всё происходящее попросту вгоняет его в дикий стресс. — Мал и Николай скоро будут здесь. И не только они. Алина отворачивается, упираясь взглядом всё в ту же стену, увешанную полками до самого потолка. — Лучше бы им не приходить вовсе, — бормочет она, сжимая пальцы в кулаки. Прячет вспыхнувший свет. Восстановившись и подпитываясь Дарклингом, как усилителем, каждым его прикосновением, она могла бы устроить настоящее представление. Похоронить столицу и камня на камне не оставить. Почему же весь её гнев не может обрушиться на одного Дарклинга? И хватит ли ей всей имеющейся мощи, чтобы справиться с ним в открытом противостоянии? Алина кусает губу, вспоминая его давние, покрывшиеся пятнами ржавчины памяти слова о том, что чем сильнее гриш, тем дольше он живёт. Так есть ли предел у этого могущества, что течёт под светлой кожей и гнездится на дне кварцевых глаз? Ей стоит себя проклясть за желание увидеть его, захлёбывающимся кровью, и его же — захлёбывающимся стоном. Его руки, его жадные ласки, по куску от неё отрывающие, снятся ночь за ночью; его шёпот преследует из теней, словно когда-то мучившие (ли?) её видения. — Ты ведь заключила сделку, — голос Давида вытягивает из зыбучих песков слишком тревожных и будоражащих размышлений. — Не похоже, что Дарклинг собирается быть верным своему слову, — Алина фыркает, понимая, что против многовекового коварства, способного найти лазейку в чём угодно, подумала не слишком хорошо. — Следовало предугадать. — Он мог бы убить нас. — Что? — она резко поворачивается, едва не свернув с края чужого стола несколько колб, полных жидкостей, не слишком уж привлекательных на вид. Давид бросает на неё укоризненный взгляд, прежде чем продолжает: — Алина, ты в самом деле считаешь, что всё это время Дарклинг не мог найти их? Не мог убить нас всех, если бы захотел? Он сглатывает и перестаёт мусолить чертежи. — Если он бы он… действительно этого захотел? Почему мы живы? — Потому что ты ему нужен как фабрикатор. Мал помогал найти усилители, — Алина запинается. Жар-птицу Дарклинг нашёл без Мала, и этот вопрос изгрыз ей все кости. А Дарклинг из раза в раз уходил и уходит от ответа. — А Женя? Он… — Давид выдыхает со свистом. — Это было наказанием. Не убийством. Николай? Зоя? Остатки твоей армии, которую уничтожить гораздо проще, чем хотелось бы? — Что ты хочешь сказать? — Алина, кажется, вот-вот изойдёт трещинами от напряжения. Давид пожимает плечами, цепляется пальцами за многочисленные коробки, подписанные его размашистым, неразборчивым почерком. — Ничего. Мне не понять всех этих игр. В особенности, ваших с ним. Тебе лучше знать, что это такое. Милосердие? Алине бы рассмеяться. Как и всем тем, кто умер от руки Дарклинга, кто умер в Каньоне. Кто умер из-за самой Алины. Смех умирает в слипающихся лёгких. Она внезапно понимает. — Нет, — глухо отвечает, скорее, самой себе. — Это проверка.***
Это действительно происходит. Когда настенные часы острыми стрелками равнодушно отсчитывают начало третьего, Алина, мучимая бессонницей и тревогой, что обгладывают плоть с изнанки кожи, вскакивает на постели под раздавшиеся взрывы. Залпы. Выстрелы. Крики. Пальцы комкают простынь. Алина до крови закусывает нижнюю губу и разжимает зубы, лишь почувствовав оседающий на языке металл. Утирает кровь тыльной стороной ладони, смахивая настигший ступор, и вскакивает к окну. В непроглядно густых вязовых кронах ничего не разглядеть, но Алина знает: они пришли. Дворцовая крепость вновь пылает, как в ту роковую ночь. Она переодевается, дрожа всем телом: от страха, от накатившего нервного возбуждения и неспособности мыслить трезво. Добрался ли Мал до дворца? Не задушен ли вспыхнувший бунт тут же, сомкнувшейся на его горле хваткой слишком сильной руки? Мог ли Давид ошибиться? Дверь распахивается, и Алина чудом не полосует разрезом по вбежавшей Соне. — С ума сошла?! — она рявкает, пока служанка пытается отдышаться. Растрёпанная, испуганная и с глазами-блюдцами — обычная девчонка. Алине секундой становится стыдно за свой порыв: она сама не так давно визжала в голос, впервые увидев труп. Тот, что, изувеченный, упал на неё. — Моя правительница, вас нужно укрыть, повстанцы напали на дворец! — Соня говорит скороговоркой, хватая её за рукав. — Они вот-вот будут здесь! Она ведёт себя так, будто эти люди способны навредить ей. Спасать следовало от того, кто накрывает плечи святой теневым плащом. Только Алина знает, что ей не спастись. Не бегством. Она мягко высвобождается, разжимая сведённые судорогой пальцы, сплошь ледяные. Ей жаль эту девочку, пусть между ними разницы — едва ли на полное лето наберётся. — Дарклинг у себя или в Большом Дворце? — интересуется Алина, внутренне переводя дух и выпрямляясь. Никакой слабости. Соня мотает головой. — Не знаю, — растерянность осязаема в её голосе; удивительно, что не плачет от ужаса, забившись в ближайший угол. Ведь пришла за ней. — Он приказал прийти за мной? Она снова мотает головой. — Он приставил меня к вам, но… но… Алина вздыхает слишком раздражённо. Обходит, не задевая плечом. У неё нет времени, чтобы вести беседы, успокаивать. Сейчас, в эту секунду — нет. Терпение Дарклинга величина непостоянная, чтобы подставлять под гильотину головы тех, кто и так рискует ими ради Алины. Ради мессии. Ради заклинательницы Солнца и святой. Ради той девочки из Керамзина. В сердце вонзаются иглы. Алина не ведёт и бровью, впитав и всё ещё впитывая чужую выдержку, как и взгляд; как и интонации. Не желая быть похожей, она всё с большей жадностью голодающего перенимает черты. — Эта встреча должна состояться, — говорит, едва повернув голову. — Не мешай мне. Найди Женю и Давида. Скажи, что это их последний шанс. Скажи, что иного больше не будет. Соня хмурит свои светлые брови. Кивает оторопело. — Санкта-Алина! — окликает слишком громко, и Алина, возведя горе-очи, оборачивается. «Молись своему беззвёздному!», — хочется рявкнуть ей. Соня с усилием выдыхает, на удивление возвращая себе какое-никакое, но самообладание. За стенами слышен грохот, в котором тонут голоса. Но не тонут, не стихают — рычание и взмахи крыльев. — Они здесь, — куда тише произносит Соня, будто в опасении, что одно упоминание привлечёт безлицых хищников, как мошек на свет. Алина тонко улыбается. Печаль оседает тем же металлом во рту. — Я знаю. Я их чувствую. «Они мои монстры. И он тоже — мой монстр».***
Ноги сами несут её по коридорам, по нескончаемому лабиринту, каким сейчас кажется Малый Дворец; сквозь арки, галереи, большие залы и просторные гостиные орденов, не обращая внимание на всполошившихся обитателей этого терема. Ей кажется, что вот-вот всюду запылает огонь, но сквозь окна она видит лишь черноту ночи — и ничегоев. Детища Дарклинга взмывают в небо смерчем, дабы обрушиться на своих врагов молотом — по наковальне. Но Алина не чувствует страха за себя; только за то, что может не успеть раньше Дарклинга. Перехватить и убедить уйти. Прогнать, если придётся, даже если собственное сердце окропится кровью, скукожится от боли. — Санкта! — на руке смыкаются чужие пальцы. Алина разворачивается, дезориентированная, но яростная. Но злость меркнет, когда в рыжих всполохах она различает знакомое лицо. — Тамара! Некогда пиратка, а позднее и телохранительница Алины улыбается, когда та кидается ей на шею. В груди ослабевают сжавшие тиски, и становится легче дышать. — Я знала, что непременно найду тебя, бегущую в гущу сражений, — Тамара отстраняется, оглядывая её с ног до головы, словно выискивая — что? Ранения? Побои? Алине бы рассмеяться, потому что чувствовала до сих пор она себя тепличным цветком. — И как долго ты могла бы меня искать? — она не удерживается, расплываясь не то в улыбке, не то в усмешке. Тамара приподнимает брови. — А плен тебе явно на пользу пошёл, Санкта, — и качает головой, стряхивая всякое веселье. — Нужно идти. Николаю не хватит ресурсов, чтобы устраивать фейерверки вечно и отвлекать гришей Дарклинга и этих тварей. «Если бы это могло их отвлечь!» Алина чувствует, как тьма наступает ей на пятки; как таится в углах шорохами, цоканьем когтей. Будь у ничегоев глаза, их взгляды кусали бы хрупкие плечи. Словно в напоминание шрам на плече начинает тянуть тупой болью, свойственной старым ранам. — Нужно уходить, — Тамара хватает её за руку, но Алина не успевает ответить, как распахиваются двери и внутрь вваливаются стражники. — Ты! — рявкает рыжебородый мужчина, обнажая клинок. За ним с двух сторон становятся двое юнцов, на чьих щеках едва вылезла щетина. — Отпусти нашу королеву! Тамара секундой каменеет всеми мышцами: Алина ощущает это напряжение в её хватке, но та тут же берёт себя в руки. Быстрая, хлёсткая, как кнут, она обнажает изогнутый меч. — Она не королева вашего тирана, — Тамара оскаливается, толкая Алину за спину. — Отойдите или пожалеете. Во имя святой. — Нет! — Алина хочет крикнуть, но получается только какое-то сипение, и оно тонет в звуке скрестившейся стали. Мужчины обступают Тамару со всех сторон, но едва ли количество противников было когда-то проблемой для необычайно сильной шуханки. Серповидный клинок взрезает плоть и режет сухожилия, пока его обладательница уворачивается от ударов. Кровавой резни Алине хватило за все прошедшие месяцы, чтобы она вскинула руки и рявкнула, второй раз за этот вечер теряя терпение: — Достаточно! В руках взрывается огненный, световой шар, заполняя просторную залу, выбивая стёкла. Ослепляя и вынуждая бросить оружие, дабы закрыть руками глаза. Алина тяжело дышит, оглядывая всех четверых, похожих в этот миг на слепых котят. Тамара приходит в себя первой, оглядывается, ища её слезящимися глазами. — Что?.. — Я сказала: достаточно, — повторяет Алина, ненавидя себя за эту жёсткость. Тамара остаётся ей другом, полезшим в само пекло. Но нельзя быть слабой. И смертей, пыток, изувеченных душ — достаточно. — Моя правительница! — рыжебородый встаёт, покачиваясь и зажимая глубокий порез на предплечье, пока двое других, стоя на коленях, стонут от боли полученных ран и рези в глазах. Алина поджимает пальцы, нежданно ощущая в себе до того скрытую, небывалую мощь. Неужели то было из-за их связи с Дарклингом? Неужели он делает её настолько сильной? Рука невольно тянется к ошейнику, к окове — к чему-то материальному, что вернёт к реальности, одёргивая от желания воззвать к порочной, неестественной связи. Но неестественной ли? — Всё в порядке, Юрий, — она кивает стражнику, пряча внутреннее довольство от того, что помнит его имя. — Нет нужды сражаться. Не сегодня. Займитесь своими ранами и не допустите кровопролитий и бессмысленных смертей. Равке довольно оплакивать своих мёртвых детей. Тамара подходит к ней, всё ещё загораживая, подсознательно оберегая, и кладёт ладонь на плечо. — Я не понимаю. Алина поднимает на неё взгляд. — Ты и Толя сделаете кое-что для меня. И не станете спорить, потому что это будет приказом. Моим приказом, — она медлит, как перед прыжком в ледяные воды, дожидаясь напряжённого кивка Тамары. — Что угодно, Санкта. Когда-нибудь Алина найдёт время поговорить с ними обоими об этом поклонении. Но не сегодня. — А теперь отведи меня к Малу.***
Мальчик всегда находил девочку. Мальчик мог найти кролика под камнем. Девочке думается, что лучше бы ложные тропы увели мальчика как можно дальше от неё: проклятой своей уникальностью и могуществом. Алина, не удержавшись, всхлипывает в объятиях Мала, судорожно вдыхая его запах, перемешанный с запахами пыли, дороги и пороха. Калёного железа и безумного ветра, что путался в волосах, бил в лицо наотмашь. Где-то в небе летает «Колибри» под шквальным огнём инфернов, отвечая свинцом и тем же пламенем: Николай никогда не чурался средствами, а к этой встрече, очевидно, готовился. Только монстры не атакуют корабль всей своей мощью — одни лишь гриши и те солдаты Первой Армии, что встали под чёрные знамёна. Алина может представить Дарклинга, наблюдающего за происходящим сквозь витражные окна; задумчивого, со взглядом, столь цепко препарирующим происходящее, что чудо, как летучий корабль ещё не рухнул, разобранный на части. Он может рухнуть, если напор увеличится; если Алина ошибётся. Тьма наползает из-за деревьев, из сплетённого плющом и настурциями тоннеля, соединяющего дворцы. Они наблюдают, если так можно сказать о чудовищах без лиц, лишь с одной червоточиной вечно голодных пастей. — Ты жив, — Алина хрипит. — Слава святым, ты жив. Я думала… думала… — Что нас так просто убить? — Мал самодовольно ухмыляется. Одетый в простую, потрепанную одежду, он всё равно полон уверенности. — Недооценила ты нас. Он оглядывает её волосы. — Тебе… странно, но идёт. Рассмеяться бы, но выходит лишь какое-то бульканье. Кажется, мышцы вот-вот сведёт судорогой от напряжения. — Николай?.. — она кивает в сторону шума и огня, не ощущая волнения, словно происходящее не касается их, запертых под колпаком. — Отвлекающий манёвр. Мы пришли, чтобы освободить тебя, — Мал оглядывается, проверяя, не подступает ли кто к ним. Его стремление убраться поскорее слишком очевидно. — На большее у нас пока нет ресурсов. «Без тебя». Алина не хочет, но чувствует себя трофеем. — Я так боялся, что он сделает что-то с тобой. Но ты в порядке, — Мал берёт её лицо в ладони. Её бравый мальчик, её лучшая половина, такой измождённый и красивый. Такой родной. Улыбка расцветает на его лице облегчением, почти что счастьем. У Алины спирает в горле. Засевший внутри клочок из шипов царапает стенки. Она улыбается: искренне и через силу одновременно, радуясь и проклиная эту встречу. Долгожданную, нежеланную. Алина так устаёт от этих противоречий, раздирающих её изнутри, половинящих жадно, что ей хочется вырезать своё сердце и бросить им обоим, мужчинам, делящим её разум и тело, под ноги. — В порядке, — раздаётся голос Тамары, стоящей на страже и выглядывающей неприятелей. Напряжение в ней — лютейшее, расходящееся волнами. — И при новом статусе. Мал непонимающе хмурится. Отстраняется немногим и, о, его глаза округляются: шоком, тут же перетекающим в бешенство. Алина крепче сжимает челюсти. — Я мечтал больше никогда не увидеть тебя в чёрном. Мироздание по-своему прислушивается к желаниям. Алина в последнее время слишком часто думает об этом. — Это… долгая история, — выдавливает она как можно твёрже. — Во дворце Женя и Давид. Их нужно вытащить. Тамара, помедлив, кивает. — Убирайтесь отсюда, мы нагоним. Встретимся в оговорённой точке, — она салютует Малу клинком и исчезает в ночи. В её интонациях сквозят недели, проведённые вместе. Сплотившие их. Алине бы чувствовать угрызения совести за отданный приказ. Ей бы себя ненавидеть за взгляд Тамары, полный негодования и растерянности. «Мы никуда не уйдём». Мал берёт её за руку. — Она права. Нужно идти сейчас. Алина готовилась к этому моменту. И всё равно оказывается не готова. Когда Мал тянет её в сторону, Алина примерзает к земле в этом полном безветрии, в гулкой тишине. Она чувствует присутствие тьмы. Одна ошибка — и Мал никогда не покинет столицу. Подсознательно Алина знает: последний рубеж благого отношения Дарклинга пройден, он не потерпит неповиновения. А ей следует помнить о долге. Только о нём. — Я не могу. Ей чудится, что сердце Мала спотыкается, когда он оборачивается. Растерянно, непонимающе. — Что? — хмурится. — Что-то не так? Алина закусывает нижнюю губу. Сейчас или никогда. Или эти слова разорвут её изнутри. — Я остаюсь здесь, Мал, — она вскидывает свободную руку, не давая себя перебить. — Это моё решение. Он застывает. Непонимание, неверие и отторжение — каждая эмоция проступает на его лице слишком яркой краской. Алина хорошо его знает, чтобы читать по строчкам. И знает, что разговор не будет лёгким. — Что ты такое говоришь? Он что-то сделал с тобой, Алина? Она молчит. «Да, показал мне, что кроется в темноте. Показал, что мне нужно спасти его или пасть самой следом, с истлевшим в веках именем». — Я не понимаю тебя, — Мал крепче сжимает руку на её запястье. — У нас нет времени, Алина. Мы рискуем головами, и… — Тебе нужно уйти, — прерывает Алина, заставляя свой голос звучать ровно. — Уйти и не возвращаться, Мал. Иначе я не смогу уберечь тебя. — Что за чушь ты несёшь?! Право, ведь действительно чушь. Кто поверил бы, что она, сбежавшая когда-то из золотой клетки, захочет в неё вернуться? На своих условиях или нет — не имеет значения. Сердце не грохочет волнением. Оно умирает с каждым ударом. Мал оглядывается бездумно, словно в поисках поддержки. Не пойми: замечает он притаившихся во тьме монстров или нет. Алина молится всем святым, чтобы они не сорвались с насиженных мест, как встревоженные птицы. «Ты ждал столетиями. Подождёшь ещё немного», — с некой мстительностью думается ей. — Ты... любишь его? Прониклась чувствами к чудовищу? Вопрос, странный, по-детски наивный, не застаёт врасплох, как мог бы. Алина качает головой. — Это другое, — говорит она. «Это большее», — не произносит. — Это у нас в костях. Слова слишком откровенные, и Алина старается не думать, сколько же в них смысла: отторгаемого, желаемого, ненавистного. «Мы друг другу предназначены». — Не делай этого с нами, Алина, — пальцы Мала сжимаются на её плечах. Изнурённый, потрёпанный, словно всё это время он шёл к ней через тысячи пустынь, и уверенность в нём меркнет страхом потерять то, что дорого. У Алины срывает внутренние швы кровотечением и вытекающим из неисцелимых ран гноем. — Давай сбежим сейчас! Я найду для нас безопасное место, я спасу тебя, я построю нам будущее, Алина! «Не делай этого с нами». Алине бы расплакаться, на грудь ему кинуться, но глаза у неё бессердечно сухие, хоть сердце и ломает изнутри грудную клетку, отмирая по кусочку каждую секунду. Алине бы и правда сбежать, за руку схватив, но её к земле пригвождает, придавливает — не волей Дарклинга, не их сделкой, что была скреплена обещанием поцелуя и преклонением, пусть и не было смирения в этом жесте. Чем-то большим, что весомее ткани мироздания. Но не это держит её, вцепившись в руки мёртвой хваткой. Подсознательно, пускай всё ещё отрицая, Алина приняла ту истину, что должна остаться. «Он пообещал мне», — думает она. Он пообещал, и Алина ответила ему тем же, повязав их обоих узами, разрушение которых обойдётся слишком дорого не только её близким. Всей Равке. Не сказка со счастливым концом. Сказка о чудовищах. — Моё место здесь, — Алина касается ладонями лица Мала, любимого ею лица, приподнимаясь на носках — до чего же должно быть трогательно. Мысль хлёсткая и злая, как взмах когтей ничегоев, что смотрят на них своими пустыми лицами, не скаля зубастые пасти. Мысль ей не принадлежит, но Алина не ощущает присутствия Дарклинга в своём сознании. Жест доверия? Нет. Всё ещё проверка. Она смотрит на Мала со всей теплотой, со всей святостью росшего в ней годами чувства и с едкой горечью осознавая, что ей бы всё равно пришлось его отпустить. Таких, как они с Дарклингом, больше нет. Больше не будет. — Не забывай меня сразу, ладно? — Алина шепчет ему в губы, последним поцелуем, последним объятием. И лучше бы Малу отречься сейчас, лучше бы в действительности забыть её лицо, чтобы не пытаться обрушить тщательно возведённые стены. Она не знает, сколько выстоит, но разъедающая, раскалённая соль всё же течёт по щекам. — Найдётся другая девушка. Менее сложная, не наречённая силой, не… — Мне нужна ты. А не другая девушка. Алина усмехается. — Когда-то ты даже не смотрел на меня. Мал застывает. Что-то мелькает в его глазах: отторжением, непониманием. — Ты… ты… «Как он», — мрачно додумывает Алина. И кивает, смежая веки. Сглатывая тяжёлый ком. — Подобное притягивает подобное. И все мы есть одно. Едва ли Илья Морозов ошибался. Как и его внук, забредший в тёмный лес слишком далеко. Быть Алине для него или путеводной звездой, или сжигающим пламенем. — Я не отдам тебя, — руки Мала сжимаются вокруг неё с отчаянием утопающего. — Ты не можешь выбрать его, Алина, девочка моя, ты не… Алина не вынесет. Её разорвёт, располовинит, услышь она ещё слово. Поэтому отстраняется с треском натянутых между ними струн. Они вот-вот лопнут. — Это не выбор, Мал. «У меня его не было с того мгновения, как свет зажёгся внутри меня». Алина знает, что следующие слова ей дадутся тяжело, ломающимися внутрь рёбрами. Она уверена: из глаз вот-вот хлынет вся стенающая, разрастающаяся в ней день ото дня тьма. — Это предназначение. Мал качает головой. В неверии словам, в неверии такому предательству. — Ты не веришь в судьбу. Ты не можешь. Мы через столько прошли, ты не имеешь права так отрекаться от меня! Вдох. Раскалённый, сдирающий стенки горла. Выдох — по битому стеклу. — Не верю, — соглашается Алина. — Но это единственно-верный выход. Я пыталась, Мал. Я правда пыталась. «Но я знаю, что, сбегая и прячась, нося другую личину, имя и лицо — все дороги, все тропы, весь мир изломается, извернётся и сложится, чтобы привести меня к нему, сталкивая до тех пор, пока ничего, кроме нас двоих, не останется». — Он мой монстр, Мал. Тот глазами по её лицу рыщет, по волосам, выбеленным в снег; по кафтану, символу принадлежности Дарклингу. Алина переучивает себя думать, что это разделение бремени. Мал сказал, что более не желает видеть её в чёрном. Предательница. Гнусная, ужасная предательница. Ничегои всё так же не шевелятся, скованные приказом. Ожиданием, пока Мал ищет в ней опровержение, надломленную волю, следы чужого контроля. Алина чувствует всю его внутреннюю надломленность, когда он ничего не находит. Осознание проступает на его лице, в любимых Алиной чертах не горечью. Скорбью. — Я могу тебя просто украсть, — предпринимает он ещё одну попытку. — Могу найти Дарклинга сейчас и снести ему голову. И пусть я умру, пусть меня разорвут его монстры, но это было бы милосерднее твоих слов. Алина, не смей говорить мне, что произошедшее в часовне было правдой! Не смей уходить к нему! Есть третий усилитель, мы найдём его, а после — сразимся. Я соберу тебе армию, тысячу армий, но не смей. Он не монстр, а куда хуже! Думаешь, тот, кого прозвали Чёрным Еретиком, остановится, потому что ты его попросила? Потому что ты осталась? Алина, он уничтожит всё во славу своей жадности, он... Алина накрывает его губы ладонью. — Я взяла с него обещание. И обязана сдержать своё. Мал смеётся. Отстраняется. Тепло его дыхания остаётся на коже. Алина черпает как можно больше мелочей, потому что прямо здесь, в эту секунду они прощаются. — Это его подарок мне, — добавляет она тихо, зная, что слова эти — пощёчина. — Как и третий усилитель? Как корона и трон рядом с ним? Ты правда в это веришь? — Ваши жизни важнее власти. Твоя жизнь важнее. Ложь. Отчасти, на малую долю, но ложь. Едкая, разъедающая ткани, проступая всей чернотой, всей внутренней обугленностью. Мал замирает, поджимает губы. Красивый, сильный. Её рыцарь, который не спасёт свою принцессу. Но Алина никогда не годилась на роль девицы в беде. Она сама была и остаётся бедой. — Ты могла бы убить его. Он ведь… подпускает тебя к себе. Ты могла бы ранить его, сделать что угодно, Алина! Нам нужно уходить сейчас же. Как легко даются им всем эти слова, пускай в них — море ревности. Алина почти хохочет, желая закрыться руками, дабы не дать памяти подкинуть воспоминания о той ночи; о беззащитности чужого взгляда; об имени, доверенным ей вместе с чем-то большим, нежели просто тайна. Ненависть Дарклинга — когти ледников и клыки скал, о которые она разбивается каждый раз, чтобы после он собрал её по кускам. — Я пыталась, — признаёт она. — Я пыталась убить его, я пыталась сбежать и закончить всё с его смертью. Это… я не вынесу этого бремени, Мал. Лучше бы мы умерли с ним в той часовне. Это было бы правильно. — Но ты жива. И пока ничего не кончено! — Нет, не кончено, — соглашается Алина. — Но я знаю, что есть другой путь. «Мне стоит попытаться уравновесить саму бездну. Я или справлюсь, или мы оба сгинем, и мир падёт вместе с нами». Мал выглядит так, словно она всё же вогнала тот кинжал в сердце. В его сердце. — Ты правда всё решила. Ей не хватит сил кивнуть. — Я не сдамся просто так. Я не верю тебе. Алина, я не знаю, что он сказал тебе, я не... — Я приказываю тебе. Он замирает. — Что? — Я приказываю тебе уйти. Как твоя Сол королева. — Алина заставляет себя не зажмуриться. Заставляет. — Ты обещал быть верным мне. Я приказываю. Не возвращайся. Не ищи меня. И не пытайся вызволить. Как же тошно, святые. Ей кажется, что следующую секунду она вынести не сможет — вся на куски развалится. Мал не движется. Не рвёт, не мечет, не кричит. Лишь уголок губ дёргается, выдавая ту бурю, что бушует под наледью оцепенения. Она невольно прикипает глазами к шраму на подбородке. У них могла быть нормальная жизнь. Возможно, в какой-нибудь следующей им повезёт повстречаться обычными. Нормальными. — Я люблю тебя, — сипит Алина. На всхлипе, изламываясь, умирая падающей звездой. — Я знаю, — отвечает Мал спустя долгие мгновения. — Я тоже люблю тебя. Буду любить всю свою недолгую жизнь отказника. Но этого, наверное, недостаточно. Выдох умирает птицей в груди, когда Мал, помедлив, склоняет голову. Дыхание у него судорожное, полное бессильной ярости. — Моя правительница. Я не стану с тобой прощаться. Он целует ей руки. Как прикасался бы к святыне и к той девочке, что получала нагоняи от Аны-Куи; что измазывалась в грязи и царапалась о ветки в попытке сорвать украдкой яблок с деревьев. Неловкая девочка, девочка-беда, которую мальчик всегда находил. Алина знает, что разразится истерикой, как только окажется в клетке своей комнаты. Алина знает. Но сейчас она смотрит вслед Малу, провожая светом его уходящий шаг. Надеясь, что рядом будут Толя и Тамара, и многие другие, кто стали или станут ему семьёй и опорой. Те, кто смогут его уберечь. Алина, находясь вблизи, не сможет. И было бы неверным обвинить во всём только Дарклинга. — Прошу вас, святые, — шепчет она во тьму, не слыша, как ничегои шелестят крыльями, отступая в свой мрак, растворяясь в нём, когда гаснет последний луч, — прошу. Сберегите его. Уведите как можно дальше. Пусть позабудет дорогу к девочке из Керамзина, девочке-картографу, проклятой святой. Пусть.***
Жар слёз обжигает, мажет по губам солью, пока Алине кажется, что ей вот-вот кожу разъест, сдерёт мышцы с костей — агонией, которую она не почувствует, раздираемая за грудиной в щепки безумным штормом. Болью, которую, как мнится в эту отвратительно-тяжёлую секунду, ей не пережить. Пусть сердце остановится от этой муки, пусть разорвётся. Пусть весь мир сгорит и осыплется пеплом, пусть ничего не останется, ведь у неё самой — ничего не осталось. Алина всё ещё видит спину Мала: в расплывающихся перед глазами цветных кругах, в полумраке собственной комнаты, в которой сейчас не различить очертаний кровати или столика у стены из-за пелены слёз. Зеркало же не собирает блики звёзд или лунного света, словно всё небо разом погасло в самый тёмный предрассветный час. Ей всё равно, что творится за стенами, пусть проклятые монстры ей окна снаружи облепят. Пускай внутрь ворвутся и растерзают её — это и вполовину не будет так больно, как то, что ей пришлось сделать. В этот миг Алина не уверена, что её солнце вновь зажжётся, загнанное стенаньем глубоко внутрь. «Я тоже люблю тебя. Буду любить всю свою недолгую жизнь отказника. Но этого, наверное, недостаточно». Сказанные Малом слова рвут с изнанки, натягивают кожу. Алина обнимает колени руками, в себя вжимает, чувствуя, как холод парализует ступни и всю её, сидящую на полу подле стены. Ей всё равно: пусть замёрзнет насмерть. Пусть её лёгкие свернутся от кашля, а лихорадка сожрёт остатки здравомыслия. Ведь не могла она в здравом уме остаться рядом с тем, кто причинил ей столько боли своей одержимостью? Алина смежает отяжелевшие, припухшие веки. Всхлипывает сухо, пряча лицо в коленях и не ощущая, как пропитывается слезами ткань одежд. Спазмы сотрясают волной, вырываясь хрипом. Хочется сжаться в комок, дабы выдавить из себя всякую память; дабы не прокручивать каждую секунду рядом с Малом, не вспоминать минувшие разговоры с Дарклингом. Не думать о том, что прогнать Мала самой оказалось невыносимее, чем каждый раз внутренне замирать, когда смерть то и дело порывалась забрать его. В этом, наверное, и кроется истинная жестокость Дарклинга. Убийство — это слишком просто. Алина снова всхлипывает. Сон бы спас её, утянув в свои зыбкие объятия, но для того нужно встать. Алина чувствует себя выжатой, испитой досуха, неспособной пошевелиться, будто она вновь оказалась в том роковом дне, когда очнулась в этих стенах: ослабшей, поседевшей тенью. Лучше бы не просыпалась. Слишком часто она ловит себя на этой мысли, как и на давешней минутной ненависти к Малу. Ему стоило бы убить её тогда, в погоне за оленем, или сейчас. Из эгоистичного порыва, чтобы никому она не досталась, как проклятый трофей. Алине бы себе взаправду желать смерти, но всё её существо противится при мысли, что этой силы, бушующей в ней прибоем, не останется. Жадность не даст ей покоя. Алина бы хотела, чтобы у неё не было имени. Она не знает, сколько времени прошло с момента, как хлопнула дверь, но та вновь открывается: уверенно, но не нараспашку, как если бы кто-то иной ворвался, чтобы найти её. Так открывают двери, точно зная, что обнаружат за ними. Алина не слышит шагов Дарклинга: уши заложило ранее, образовав сплошной вакуум. Она не хочет и головы поднимать. Рявкнуть бы, чтобы убирался со своим злорадством; чтобы наслаждался её поражением в иной раз, когда она будет сильнее и твёрже; когда рыдания не будут раздирать грудь спазмами. Когда боль утихнет. Если она когда-нибудь вообще утихнет. Присутствие Дарклинга ощущается накрывшим сверху теневым плащом: заботой крепкой хватки на шее; лаской перебитого хребта. У Алины с губ рвётся нервный смешок, но он лопается мыльным пузырём, когда Дарклинг опускается рядом на одно колено, чтобы спустя мгновение поднять её на руки. Сердце проваливается в кромешную бездну, срываясь с петель удерживающих его сосудов. Ей бы вырваться, закричать. Ударить его снова, проклятое же чудовище. Но Алина чувствует себя столь маленькой и сломанной, торчащей рваными нитками наружу, что только выходит сжаться — попытаться сжаться — в сильных руках, пока Дарклинг относит её к кровати. Воздух мгновенно пропитывается его запахом: лютым морозом и необузданным морем, ночной тишиной. Или то Алина так глубоко вдыхает, пока Дарклинг стягивает с неё кафтан? Бессильной, отрешенной, бессмысленно отворачивающейся. Но собственная слабость кажется слишком зримой, как и вспыхнувшее жаром на ранее обескровленных щеках смущение от уверенности чужих движений. На секунду чудится страшная мысль, что она его-таки вывела той неосторожной фразой. Но Дарклинг не предпринимает попыток её раздеть. Только ладонь ложится на основание шеи, когда Алина пытается воспротивиться: с тем же успехом можно было пытаться вдохнуть с камнем на груди, когда Дарклинг давит, укладывая на подушки. — Какая забота, — выдавливает она из себя каркающе. Становится морозно, стыло; отвратительно-прохладная рубашка льнёт к телу, не перенимая тепла. Ладонь исчезает вместе с чужим жаром и призраком вспыхнувшей силы. Он без перчаток. — Может, сказку на ночь мне ещё прочитаешь? — ей бы замолчать. Ей бы вообще молчать, но злость втаптывает скорбь в стылую землю. В темноте не различить его истинных эмоций. Только Алина его кожей чувствует, каждым ударом сердца. — От моих сказок ты не уснёшь, — отвечает Дарклинг. Спокойно, немногим хрипло. Алина не представляет, что произошло за то время, пока она прощалась с Малом. Выбрался ли Николай и остальные, ушла ли Женя. Она вновь стала той девочкой из шатра, которая хотела лишь одного: чтобы всё побыстрее закончилось. Чтобы всё оказалось ошибкой. В эту ночь она — не заклинательница Солнца. Не святая. Алина Старкова, сирота из Керамзина, у которой не осталось ничего, кроме монстров. — Всё закончилось? Он кивает. Ей бы ответить едкостью на его спокойствие. Вывести, чтобы не сидел с этой мнимой заботой, укрыв её ноги одеялом, как если бы мог действительно думать о ком-то, не как об очередной пешке на доске. И Алина собирается, когда Дарклинг поднимается на ноги. Чтобы уйти. Когда-нибудь она задастся вопросом, откуда в этом слабом теле столько смелости, но не в эту секунду, броском впиваясь в чужую руку. — Не смей вот так уходить от меня! — Алина шипит, сглатывая то, как в горле царапает сухим спазмом. Но злость, раскалённая, стучащая в висках, — громче. И пусть она будет яростной, пусть злой, если это поможет, удержит и придаст сил. Она не ждёт ответа, впиваясь ногтями в ладонь Дарклинга, не чувствуя в этот миг трепета от проснувшейся между ними связи. — Не смей! Должно быть яростно, а не надрывно. — Ты требуешь от меня подобного отношения в ответ на твоё? — Дарклинг хмыкает. — Это не так работает, милая моя. Алина тянет его к себе, заставляя упереться коленом в матрас. Пальцы впиваются в плечо — такие маленькие, тонущие в черноте. — Если ты забираешь у меня всё, то не смей оставлять меня, слышишь? — она рычит ему в лицо, чувствуя, как слёзы, злые слёзы, вновь подступают к глазам. — Не смей думать, что можешь наиграться со мной и уйти. Стоит вдохнуть, ибо лёгкие горят, а грудную клетку сдавливает тисками. Дарклинг нависает над ней. Мнимо равнодушный, но Алина ощущает его напряжение, как готового к атаке зверя. — Если, — она сглатывает, да нечем, — предашь меня в угоду своей жадности, в угоду мимолётному вожделению, я выжгу тебе глаза. Улыбка выходит нервной. Губы дрожат. — Я тебя всего сожгу. Алина закрывает глаза, вновь сотрясаемая подступающей истерикой. Держась из последних сил, чтобы не отвернуться и не сжаться в комок. «Ты обещал мне себя. Иначе я совсем одна, совсем». Чужой выдох обжигает щеку. Дарклинг склоняется, сцеловывая стекающую слезу. Алина, кажется, задыхается от боли. — Звучит как твоя клятва мне, — произносит так тихо, сдирая кожу своим жаром. Слова прокатываются мягкой вибрацией. — Пусть так, — отвечает Алина. Дарклинг выпрямляется, и удержать его не получается. Внутри всё переворачивается: он уйдёт. Алине себя бы ненавидеть за то, что даже в эту секунду скорби по ушедшей любви, она так нуждается в причине своих мук. С губ не срывается позорный скулёж в просьбе остаться. Такого она себе не простит. — Я не уйду, — бросает Дарклинг через плечо. — Надеюсь, под подушкой у тебя припасён нож. Ведь упустишь такой шанс. Она поднимает голову, замирая. Издевается. Даже сейчас! — Храню, ожидая, когда ты разделишь со мной постель, — жалкое подобие остроумия. Но на большее она не способна. Дарклинг стягивает с плеч кафтан и садится на край кровати, склонившись. Алина невольно вспоминает об его сапогах и проклятых ногах в них, что сведут с ума любого. Она сама часто ловила себя на мысли о том, что пялится, как какая-то деревенщина. Коей и была, на самом-то деле. Отравленное совершенство. Постель прогибается, когда он ложится рядом. Алина сжимается на боку, невольно прижимаясь ближе. От чужого тела расползается тепло, а ей очень, очень холодно даже под одеялом и на кровати, что ощущается заиндевевшей. — Я не твоё утешение, Алина. Она не смеётся: только сотрясается вся от дрожи, без капли веселья. — Нет, не оно, — соглашается, не зная, чего хочет больше: чтобы Дарклинг отстранился или прикипел к ней всем существом. Алина закрывает глаза, чувствуя его ладонь на своей спине. Пальцы касаются выступающих лопаток. Его дыхание опаляет затылок — он зарывается носом в её волосы и выдыхает шумно, раскалённо. «Ты моя боль, — думает она, едва дыша. — Боль, кровь и слёзы».***
Утро проникает сквозь окна сизым, молочным светом; тучи наползают пеной взбитых сливок. Покои выцветают, растеряв краски, когда Алина открывает глаза, проснувшись не по своей воле: рука, обнимающая её поперёк талии, исчезла. Постель прогибается позади, и Алина, с трудом держа опухшие глаза открытыми, пытается поймать ускользающую нить происходящего. А вспомнив, резко садится, от чего в голове, кажется, взрываются мириады звёзд. Виски сдавливает, а затылок становится таким тяжёлым, что она с трудом сдерживает стон. Во рту сухо, и ей вновь становится холодно: одеяло сползает с плеч, а Дарклинг, до того обнимавший её, сидит на краю кровати, одеваясь. — Куда ты? — она спрашивает, прежде чем успевает прикусить язык. Разве такие вопросы положено задавать тому, кто пленил, заставил отказаться от самых родных людей в угоду самому себе? Словно супругу. «Он остался со мной». Слова предательские, но не жгучие — согревающие внутри, левее от центра груди. Так ощущается смирение? Или Алина ищет хоть что-то, что сможет убаюкать её агонию? Дарклинг поворачивается. След от подушки на его щеке кажется чем-то нереальным, как и взъерошенные волосы; как и измятая рубашка. Алина невольно задерживает дыхание, не сразу замечая, что и он тоже крайне внимательно смотрит на неё, пускай цепкость взгляда не столь ощутима из-за сонливости. Так он выглядит каждое утро, когда всё же спит, а вовсе не как каменный лидер, готовый терзать своих врагов в любой час? Сонный и уязвимый? Алина внутренне тушуется, но не отворачивается, когда их взгляды, наконец, встречаются. — Есть срочные дела. — В шесть утра? — она кивает на настенные часы. — Страна не станет ждать. — Или ты просто не хочешь, чтобы тебя видели выходящим из моей комнаты? — Алина фыркает, массируя виски. И не ожидает, что в ответ он засмеётся. Боль прошедшей ночи никуда не девается, терзает внутри мыслями о Мале, но от этого смеха Алина вдыхает чуточку легче. Ей никогда не постичь этой магии. Магии Дарклинга. Магии Александра Морозова, которая творит с ней что-то ужасное с их первой встречи. — К позднему утру все будут знать, что я был у тебя. К обеду решат, что ты так истощённо выглядишь, потому что я тебя принудил и терзал всю ночь, пока ты глотала слёзы. Решат, что я тебя наказал. К вечеру… лучше не думать, какие слухи поползут к вечеру. Щёки вспыхивают. — Это омерзительно! — она кривится. — Вчерашняя атака... — На сплетни всегда найдётся время. Даже во время бойни. Такова жизнь и моя репутация. Тебе ли не знать. Он укалывает её. Почти беззлобно. — С чего бы другим так думать, если ты подобного ни с кем не делал? — Алина щурится в ответ, подбираясь за миг. Дарклинг задумчиво трёт правое плечо. Смутное воспоминание тянет за струны. Кажется, она спала на нём. — С того, что сон разума порождает чудовищ. Мне не нужно что-то делать. Или не делать. Они всё сами додумают. Безумие человеческого общества. Но Алина сама мыслила узко, и это сыграло с ней злую шутку. Не раз. — Но тебе ведь нечего стыдиться, — продолжает Дарклинг, забросив кафтан на сгиб локтя. Помятый и взлохмаченный: негоже правителю, даже и узурпатору, появляться в таком виде на заседаниях. Слишком открытый. Заходят ли к нему служанки в такое время? Видит ли его таким Соня? Не из этого ли родилось её восхищение? Алина не хочет знать, иначе… «Я выжгу тебе глаза». — Ты всего лишь спала в руках того, кого так ненавидишь. — Надеешься, что опровергну? — Вовсе нет. Он наклоняется, и раннее утро окрашивает кварц в его глазах в чистейшую сталь с колодцами-зрачков. Алина задерживает дыхание, когда Дарклинг заправляет ей волосы за ухо. Костяшки пальцев мажут по щеке. — Но мы оба знаем правду, — тихо говорит он и отворачивается. Стоит отпустить его и провести день в тишине, утопая в жалости к самой себе и своим решениям. Терзая себя мыслями о Мале и воспоминаниями — тем немногим, что у неё осталось. Стоит думать о произошедшем, пускай между нею и Дарклингом не было ничего, кроме самого чудовищного: Алина ему доверилась. Она глубоко вздыхает. — Стой, — зовёт, откидывая одеяло и свешивая босые ноги. Не помня, как он её вообще разул. Дарклинг оглядывается. След на щеке всё ещё различим. Алина ужасно хочет потереть лицо ладонями, разреветься и что-нибудь разбить. Или вновь оказаться в безопасности чужих рук, согреваемая теплом. Убаюкиваемая глубоким дыханием. Да чтоб её. — Я иду с тобой.