«если это и есть хвалёный самоконтроль,
я хочу посмотреть на то, как его теряют».
— дарёна хэйл
Ткань платья плотная, чёрная, подобно небу в темнейший час, усыпанному бриллиантами звёзд. Алина скользит пальцами по золоту вышитых солнц, стараясь не замечать, как эти самые пальцы подрагивают, будто в руках у неё не красивейший из видимых ею нарядов, а петля. — Он издевается? — она почти сипит, хотя надобно бы рычать. У платья нет рукавов, нет бретелек и даже той тонкой, прозрачной ткани, которая была в прошлый раз. Вырез кажется таким глубоким, что Алине хочется в ту же секунду поинтересоваться у Дарклинга, не переоценил ли он её. Вышитый тем же золотом орнамент окаймляет декольте, пояс и спускается по обе стороны над подкладкой до самого края шлейфа, который явно даст фору многим нарядам бывшей королевы. В прошлый раз был кафтан для гриша. Для заклинательницы Солнца. Алина сглатывает вязкую слюну, понимая, что ныне ей надо предстать Солнечной королевой. Королевой Дарклинга. Войти под своды тронного зала, украшенного ранее не виденным в нём цветом; войти с ним под руку, гордо подняв голову. Будто не знает об его жестокости. Будто между ними нет провала пропасти и острых клыков скал на самом дне. Ей бы сейчас не помешала способность Николая разряжать обстановку. В конце концов, они будут в своих лучших нарядах и вполне могут умереть, как герои. Совершенно глупые герои. — Какова вероятность, что он меня прилюдно разорвёт, если я его не надену? — она пытается пошутить, но выходит совсем уныло. И не то, чтобы ей не хотелось надевать. (Ей ужасно хочется увидеть себя в нём.) — Можешь заявиться в одной сорочке. Думаю, в поднявшейся от этого шумихе Дарклингу будет не до отчитываний, — Женя хмыкает, присаживаясь на край кровати. Пальцы едва касаются ткани, пока она кусает нижнюю губу и хмурится. Шрам, пересекающий бровь, становится зримее, как и те, что ныряют под повязку. Алина понимает, что зря попросила её прийти сюда. Насколько ей тошно смотреть на всё это? Насколько тошно вспоминать, как она готовила Алину к празднеству, одновременно наряжая её и силясь предупредить? — Извини, — выдавливает та, не в силах выпустить длинный подол из рук. Не в силах отвернуться от него, то и дело прикипая глазами к вышитым солнцам. Как бы ни смущал её открытый вырез, Алина уверена: платье сядет на неё как влитое. Дарклинг, может, и ошибается, но крайне редко. Истина и смешная, и горькая. — За что? Не ты это сделала со мной, — Женя откидывает волосы за спину, словно карминовое знамя. Только Алина знает, что виновата не меньше. «Когда ты позволишь мне остановиться?» Могла ли она тогда пресечь подобный ужас? Могла ли спасти Женю? Алина сжимает челюсти. Чувство вины ей не поможет, только кости обглодает. И тогда от неё ничего не останется; в ней ничего не останется, чтобы противостоять Дарклингу; чтобы сдерживать его. — Ты ведь пойдёшь? — спрашивает она, косясь на большую коробку. Под платьем ровными рядами оказались уложены несколько таких же поменьше. Её раздирает от любопытства, за которое следовало бы себе же руки отбить. Тошно должно быть, а она радуется как ребёнок, получивший подарки! Женя вдруг улыбается. — Чтобы я пропустила фурор твоего появления? Алина, я не принимаю твоего решения. Не понимаю и не разделяю. Но я хотела бы видеть тебя на троне. Пускай, не с этим… человеком. Понимает ли сама Алина всю тяжесть своего решения? Всю ношу, которая вот-вот свалится на тонкокостные плечи? Она не хочет об этом думать. Не сейчас. — А теперь хватит тут сидеть, — Женя поднимается и её тоже тянет. — У нас мало времени. Хочу, чтобы он на месте умер от твоей красоты. Иди купайся, я пока возьму свои вещи. Алина позволяет пихнуть себя в сторону ванной комнаты, смеясь. — Ты не устанешь искать способы убийства? Женя оглядывается в дверях. И выглядит почти той же девушкой, которая когда-то ворвалась в комнату и жизнь Алины неугомонным торнадо. Совсем как та же Зоя, презрительно кривящая губы. Стоит признать, что её окружают чудесные женщины. В груди колет неожиданной тоской по Тамаре. И не только по ней. — Хоть что-то у меня же должно остаться, — замечает Женя и, святые, подмигивает ей. Алина бы сама умерла за то, чтобы иметь такую силу духа. Но пока всё, что ей остаётся, — это хлопнуть дверью.***
Лепестки роз ложатся ей на щёки, такие тонкие, почти прозрачные. Алина заставляет себя не ёрзать под шиканье Жени, пускай очень хочется оглянуться, ведь зеркало предательски ждёт у неё за спиной. — В прошлый раз их понадобилось больше, — задумчиво замечает Женя, нависая то над самой Алиной, то над распахнутым сундучком: над баночками с искрящимися порошками, с золотой проволокой и жидким серебром в склянке. — Ты действительно изменилась. Алина думает о своих волосах, ныне уложенных мягкими волнами на плечи и спину. Жене захотелось подчеркнуть её естественную трепетность — или как там она это назвала? И лишь придала вплавленным в волосы серебром больший блеск и едва подколола пряди по обе стороны, чтобы они не лезли в лицо. — Это ведь хорошо, что я больше не тощая бледная девчонка. Тебе работы меньше. — В тощей бледной девчонке было своё очарование. — Да, на потеху всем гришам, — Алина фыркает и тут же затихает, заработав предупреждающий взгляд Жени, колдующей над её губами. Лепесток розы, алее, чем предыдущие, ложится на них тоже, как лёгкий поцелуй. Алине ужасно хочется увернуться от нахлынувшей щекотки. — Зато они не ведали, что скрывается за всем этим обликом, — Женя подкрашивает ей ресницы. Наверняка снова утащила у Зои сурьму. Закончив, она шикает на дёрнувшуюся Алину и лезет в коробку, вытаскивая из неё те, что поменьше. В одной оказываются чёрные (кто бы сомневался!) туфли. Алина отфыркивается, обуваясь и ойкая, непривычная к неожиданной тесноте. Вдобавок очень хочется прикрыть свои нагие плечи, особенно то, что со шрамом, или хотя бы закрыть вырез на груди ладонями, чувствуя себя неуместно, неправильно открытой. Это, не говоря о том, что половина её спины так же обнажена, пускай и прикрыта волосами. — Прекрати, оно отлично сидит, — Женя закатывает единственный глаз. Окидывает её взглядом критично, прежде чем лезет за украшениями. Серьги оказываются простыми золотыми гвоздиками, а кулона не находится вовсе, ведь на её шее красуется вечное ожерелье из костей. И, видимо, солнц и затмений хватает без малого на самом платье, как и броши по центру груди, где сходится лиф. Половина солнца и круг затмения — знак Дарклинга и то, чего в нём раньше не было. Похоже на знак вечности. И на её собственный. Она неустанно прикасается к нему, обводит искусно выкованные лучи. В этом что-то таится — странным предчувствием. Алина нетерпеливо притоптывает, пока Женя заканчивает над ней колдовать. Иными словами эту магию назвать никак не получается, пускай принципы Малой Науки могут объяснить все чудеса, творимые гришами. И когда Алина, наконец, предстаёт перед зеркалом, ей кажется, что это какая-то глупая шутка. Ей не пристало одеваться в такие цвета. Ей не пристало надевать такое платье. Ей не пристало смотреть в зеркало и любоваться собой, как в ночь далёкой демонстрации; не пристало видеть в отражении нечто большее, чем она есть на самом деле. Внутри тянет необходимостью в ту же секунду найти Дарклинга и задать один-единственный вопрос. Почему-то зиждется где-то в самих костях уверенность, что ответ на него слишком важен. — Ты восхитительна, — Женя улыбается. Не без горечи, но улыбается. — И они все об этом узнают. — Мал бы сорвал с меня это всё и сжёг, и был бы прав, — замечает Алина, силясь сглотнуть вставший в горле ком. Пальцы теребят гвоздик в ухе, пока она сама давит порыв искусать нижнюю губу. — Уже поздно что-либо менять, если Дарклинг, конечно, не окаменеет от твоей красоты, или же если у тебя где-то под платьем припасён нож. Мушкет. Пушка? — Женя разводит руками. За шутливостью кроется непонимание, но Алина благодарна и за это, хотя совершенно того не заслуживает. — Скажи мне, пожалуйста, — Женя останавливается рядом, смотря на их отражения. — Как ты можешь находиться рядом с ним? Алина бы предпочла не находиться, не поддаваться этой безумной тяге. Хуже того, что она видит, как Дарклинг ей же сопротивляется. Едва уловимо и заметно, но она это чувствует. Легко вспомнить, как он приснился ей, будучи в обличье Мала; когда целовал её, будучи в чужом облике, зная, что его она прогонит. Что-то изменилось с той самой ночи в маленькой комнатке с облезлыми стенами; той ночи, о которой Алина до сих пор ничего не знает. — Всю свою жизнь я чувствую себя не к месту, — она шумно выдыхает, отходя к окну. Снаружи смеркается, но свет огромных фонарей и освещённых подъездных дорожек словно отгоняет приближающуюся ночь. Стоит открыть окно, и внутрь ворвётся шум, крики объявляющих прибывших гостей лакеев в жёлто-белых ливреях, стук колёс экипажей и цокот копыт, а затем и каблучков намарафеченных дам в сопровождении доблестных мужей. Чья доблесть, на самом деле, под большим вопросом. Алина из своего окна видит работающий фонтан, и вид стекающей воды немногим умиротворяет её. Женя терпеливо ждёт, пока она подберёт слова. — В приюте, — продолжает Алина, — с друзьями Мала, которые не упускали возможности подчеркнуть мою ущербность. В своих попытках стать картографом, с самим Малом, когда он не замечал меня. Конечно, я была счастлива в это ужасное время получить долгожданную взаимность. Пускай после были одни лишь препятствия. Конечно, я люблю его, Женя. Но сначала я чувствовала себя недостойной и блеклой. Пустышкой. Она ощущает кривоватость собственной улыбки, обернувшись. И не сразу замечает, что Женя так и застыла, занеся руки над своим ларцом. — После пробуждения силы, после своего побега, — Алина сглатывает, то и дело бегая глазами к зеркалу, ловя свой тонкий силуэт, у ног которого разливаются подолом тьма и золото, — я словно стала камнем на его шее. Рядом с вами, рядом с Николаем, да хоть с Апратом, где бы он там ни окопался! Я везде одинока, Женя. Стоит замолчать. Затолкать всю эту пыль и гниль обратно. Глазам становится горячо, а плакать ей никак нельзя. Она себя попросту возненавидит, если заплачет из этой отвратной жалости к самой себе. Алина глубоко вдыхает. Совсем скоро выходить, хотя она представления не имеет, как это всё должно выглядеть, но для эмоциональных качелей точно не время. Для лучшей демонстрации останется появиться только зарёванной. — И пусть по словам Зои Дарклинг лелеет моё одиночество, — она усмехается горько-горько и качает головой. — Пусть никто из вас не понимает меня и не разделяет моих решений. Мне нести бремя за них. И за то, что стало со многими по моей вине. Но, Женя, только рядом с ним я чувствую себя на своём месте. В воцарившейся тишине различимо только её же тяжёлое дыхание. — Мне очень жаль, — говорит Женя тихо. В голосе ощутима гулкая растерянность, которую бы Алина слышать не хотела. Она заставляет себя улыбнуться. — Я буду ждать тебя на балу. Пусть увидят, как мы сильны, — по дурной привычке хочется повыламывать пальцы, словно ей опять десять. — Спасибо тебе. Это… правда неоценимая помощь. Я бы не справилась без тебя. Женя подходит к ней, чтобы взять за руку. Алина не уверена, что сможет сдержаться и всё-таки не испортить нанесённый макияж. — Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — Женя качает головой. Алина уверена, что она всё равно будет самой красивой там, внизу. Только глупец станет смотреть на одни шрамы. К их счастью, Давид смотрит куда глубже. Алина сжимает её пальцы. — Я тоже на это надеюсь.***
Как жаль, что она не додумалась спросить, когда ей нужно выходить! И, что важнее, как! Алина то и дело подходит к окнам, отодвигая тяжёлую штору, чтобы выглянуть украдкой. Вся дворцовая крепость прямо светится и полнится людьми: сверкают драгоценности и расшитые блёстками платья. Неужто в самом деле их призыв подействовал в полной мере? Или равкианцы столь утомились от этого не проходящего подвешенного состояния, что слетелись на зов заключённого союза, жадно внемля какой-то возможной передышке? Наверняка вместе с шпионами и подосланными убийцами. Не стоит расслабляться. Ей бы стараться не вспоминать праздничный ужин с Ланцовыми, обернувшийся трагедией. Или началом для самой Алины. Началом для всей страны? Концом? Ей бы не думать, что Западная Равка всё ещё не под их знаменем из-за Каньона. Но даже при всей своей наивности, она понимает: уничтожить Неморе и выкосить волькр Дарклинг ей не позволит. Слишком могущественное оружие таится в этой тьме, которая, при помощи самой Алины, окажется в кулаке самого опасного человека Равки. И только ли её? Настроение кренится совершенно не в ту сторону, как стрелка поломанных часов, когда раздаётся стук в дверь. Секундное облегчение, что это Соня, сменяется гулким звоном внутри — связи, природа которой всё ещё необъяснима. Алина запоздало замечает, что задерживает дыхание, когда дверь открывается и входит Дарклинг. Ей бы рассмеяться от того, как они оба замирают, каждый на своём краю. Чужой взгляд проходится по ней жаркой волной. Чудится, что кварц мгновенно темнеет, совсем как выпускаемая из ладоней Дарклинга тьма. Алина подавляет порыв облизнуть пересохшие губы и лишь выше поднимает подбородок. Смотри же. Не оглядываясь, он закрывает дверь. В другой руке Алина замечает у него небольшую коробку — под стать тем, в которых лежали украшения и туфли. В груди колет каким-то дурным предчувствием, но она не успевает за собственными мыслями, смотря на него. Только на него, словно вся обстановка вокруг разом выцвела, померкла и размазалась, подобно не высохшей краске; словно Алина вновь пришла к нему видением, чтобы жадно рассматривать царапины на спине, похожие на разрезы Неморя, полные запёкшейся крови. В этот миг она так же не может отвернуться от него самого. Глаза прикипают к черноте кафтана, лишённого золотого тиснения. И лишь две броши на груди по обе стороны, соединённые тонкой цепочкой, выделяются цветом драгоценного металла. Алина сипло вдыхает, понимая, что на нём тот же знак, что и на ней самой. Солнце и затмение. Знак принадлежности. Не только самой Алины ему. Он тоже принадлежит ей. В груди жжёт необходимостью что-то сказать, спросить хотя бы шутливо, потому что у неё попросту ломит в костях тревогой. Ей кажется, что она Дарклингу в руки упадёт, когда он, наконец, останавливается рядом. Её всю оплетает чужим запахом, как колкими лозами, затягивающимися на шее и в самих лёгких. — Ты прекрасна, — говорит Дарклинг так хрипло, что это должно, право, польстить. Пальцы, обтянутые перчаткой, касаются ключицы, выставленной напоказ; обводят ошейник, прежде чем ныряют в ямку. Алина понимает, что ещё немного — и дрожь прорвётся с изнанки кожи наружу. — Я чувствую себя голой, — она ломко улыбается, понимая, что и не должна этого делать. Почему же ей так волнительно от его реакции? От каждого прикосновения? Волнительно так, что хочется откинуть его руку, как ядовитую змею, и прижаться к ней тут же? — Спасибо. За платье, — добавляет Алина как можно спокойнее, заставляя себя дышать ровно и не бегать глазами по чужому лицу, то и дело прикипая к губам, к выточенности каждой черты и теням, которые отбрасывают ресницы. Дарклинг выше её, и сейчас, несмотря на туфли, эта разница заставляет её внутренне трепетать. Наверное, потому она задаёт щиплющий язык вопрос: — Такой ты меня видишь? Дарклинг цепляет её пальцами за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза. И, право, тёмные, совсем не выцветающие сталью. Шумный выдох касается лба Алины, пока большой палец гладит её по нижней губе. Ненавязчиво и легко. — Я вижу намного больше, будь ты в платье или в монашеской робе. — Может, стоило облачить меня в неё? Ты ведь не любишь, когда на твоё смотрят, — она снова его дразнит, буквально заставляя выпускать когти. Алине не хочется чувствовать какую-то гулкую радость от того, что он сам пришёл за ней. Дарклинг убирает волосы от её плеча, оглаживает ладонью, вызывая град мурашек, и хочется потребовать, чтобы он снял перчатки, кажущиеся неуместным надругательством. С каких пор Алина так болезненно нуждается в их связи? В глотке свежего воздуха или самого крепкого вина, с которыми можно сравнить ощущения от соприкосновения кожи с кожей. Когда Дарклинг прикасается к ней, она наполняется верой, что ей вовсе не нужен третий усилитель; что рука совершенно не кажется голой без второй оковы. Рядом с ним она сильнее, чем когда-либо. — Все здесь знают, что ты принадлежишь мне, — он колко усмехается. Нестерпимо желание взъерошить идеальный порядок в его волосах и сбить ему дыхание. Алина слишком эмоциональна и чувствительна рядом с его гранитной выдержкой, пускай на долю секунды, стоило Дарклингу на неё взглянуть, показалось, что в следующую он сорвёт с неё это платье. — Любой, кто попытается оспорить это, умрёт, — добавляет он этим своим ужасно мягким голосом, с коим обещал скормить Мала волькрам, когда Алина сидела в его ногах и умоляла. «Милосердие? Я бы мог быть милосердным». Он и был, совсем недавно, обернув им истинную жестокость; заставив Алину саму отказаться от того, что ей дорого. Она не хочет думать, чем за это придётся платить. — Я хотел лично отдать тебе это, — прежде чем она успевает разгореться былой злостью, Дарклинг протягивает ей коробку. Руки совершенно не дрожат, когда Алина снимает крышку. Она совершенно точно не ахает и не роняет всё, увидев содержимое, со всей величественностью лежащее среди чёрного бархата. — Нет, — Алина мотает головой. — Я не могу. Нет. — Не можешь или не хочешь? — спрашивает Дарклинг, придерживая её руки своими. Алина чувствует тепло, в то время как её всю пронизывает морозом при одном взгляде на корону. Корона. Для неё. Блестящая золотом, изящная, прекрасная и отвратительная в один и тот же миг. Корона. На вопрос ответа нет. Алина заглядывает в чужие глаза, вгрызается в это спокойствие внутренней мольбой. — Это неправильно, — шепчет сипло. — Разве? Дарклинг поднимает брови. В действительности удивлённый? Её непониманием или глупостью? Её упрямством и способностью вставлять палки в колёса даже в этот момент? — Ты ведь только сейчас осознаёшь последствия, верно? Она не может на него смотреть и поражённо опускает глаза. — Я не думала, что всё случится так скоро. А ты делаешь из меня показательную куклу и… — Алина. — ...я не могу просто взять и надеть её! «Он уже надел на тебя корону?», — всплывают в голове давние, насмешливые слова Багры. — Разве не ты сказала, что останешься со мной? — Дарклинг вновь поднимает её голову, заставляя взглянуть на себя. Достаточно жёстко, чтобы Алина в тот же момент вспомнила, что перед ней вечность в костях, жилах и штормовых глазах. Вечность. Не Мал, не Николай, не какой-то мальчишка. Помни об этом, глупая девчонка. — Хочешь сказать, что не понимала, когда я звал тебя своей королевой? Ты так часто напоминаешь мне об условиях нашей сделки, пора бы тебе и самой о ней вспомнить. Она хочет зажмуриться, отвернуться. Хочет вернуть те минуты, когда он смотрел на неё и коробка была закрыта, и Дарклинг прикасался к ней так, будто весь мир был для него не важен. Будто зачарованный. Алина заставляет себя смотреть на него. Не отводить взгляда. — Не души меня. В глазах плывёт от подступающих слёз, а в горле невыносимо горит и сдавливает. В груди сгорает весь воздух, когда Дарклинг наклоняется и прижимается губами к её лбу. — Ты моя, — произносит он тихо и так громко одновременно, и глохнет музыка снаружи, и гомон, и ржание лошадей, и звонкие голоса. Ничего не остаётся, кроме его голоса, говорящего потрясающие и ужасные вещи. Желанные. — Ты моя, Алина. Со всем своим упрямством. Прими это или мы вернёмся к самому началу. Она не уверена, что кто-то подобное сможет пережить. В том числе и они сами. — Регалии ведь нужны неуверенным в себе монархам, да? — губы трогает горькая усмешка. Дарклинг трётся носом об её висок. Алина чувствует, что вот-вот упадёт и хватается за его плечо, пока они вдвоём держат проклятую коробку. Металл поблескивает из неё заговорщически. — Ты ведь пока и не уверена. Я тебе сказал: если хочешь быть королевой, то будь ею. Алина вдруг лезет за воротник кафтана и вцепляется в загривок, заставляя Дарклинга склониться. — Если я твоя, то ты мой. Ты так же принадлежишь мне: со всеми своими монстрами, со всей своей ложью, всеми пороками. Ты принадлежишь мне всей тьмой и тем мальчишкой, которым был когда-то, — она шепчет лихорадочно, соприкасаясь с Дарклингом лбами. Мир застывает вместе со временем, похожим на студень, пока напряжение между ними концентрируется. Далёк ли предел? Алина не уверена. — Скажи это. Или ты только сейчас стал осознавать последствия? — требует она, впиваясь ногтями в горячую кожу, а словами вгрызаясь в самое сердце: на призыв к оружию отвечая оружием. Короткие волоски приятно покалывают кончики пальцев. Сила вспыхивает между ними, но не её Алина сейчас жаждет. — Я жду, Александр. И жду правды, а не очередного удара в спину. Подлый приём. Использовать его имя, надавить. Но разве не он сам поступает с ней подло? Разве не он давит на неё? Дарклинг не каменеет. Не закрывает глаза. Лишь очередной шумный выдох вырывается с его губ свидетельством внутренней борьбы — бушующей стихии, опаляя Алине лицо; пробуждая внутри желание поцеловать его, прижаться к нему, впаяться в кости, срастись с ним всем существом. Кажется, она расцарапывает ему весь затылок, когда Дарклинг наконец произносит: — Я твой. Алина тянется, чтобы запечатать ответный поцелуй на его щеке. — Не забывай об этом, — шепчет тихо и горячо, заставляя себя отстраниться. На корону смотреть физически больно, и к лучшему, что от Дарклинга ей не отвести глаз. Она заставляет себя усмехнуться, пускай с горечью, и протянуть ему коробку: — Ну, ты ведь пришёл, чтобы самому меня короновать, не так ли?***
Музыка разливается фонтановыми волнами, журча и окутывая всю залу своим чарующим волшебством, переплетающимся с тем, что скрупулёзно создавали гриши за эти короткие-долгие недели. В воздухе будто звенит мороз, перенося весь дворец из полной жестокости реальности в сказочную зимнюю ночь. Стекла столько, что весь зал кажется хрустальным, своим изяществом совершенно не похожий на кричащую помпезность бывшей правящей четы. Мрачная красота таится в новом знамени, в серебре и золоте, и чёрном, что мелькает тут и там; в солнцах и в том, как собравшаяся толпа, до того звенящая бокалами и разливающаяся шипящей волной разговоров, застывает. Почти комично повернув голову и замерев в неподдельном удивлении. Право, что они ждали увидеть? — Видимо, надеялись, что ты выведешь меня на цепи, — Алина крепче сжимает предплечье Дарклинга, искоса взглянув на него, пока они шагают вдвоём из распахнувшихся дверей по чёрной ковровой дорожке. Не хочется признавать, но вкус Дарклинга ей импонирует больше, пускай за корону она всё ещё злится; металл давит, напоминая о себе. Перед глазами мелькает чужое лицо: распахнувшиеся глаза, антрацитовые, затопленные жадным благоговением; приоткрывшиеся губы и то, как Дарклинг погладил её по щеке, не переставая смотреть на корону. — Или что ты вынесешь им мою голову, — парирует он, едва дёрнув углом губ в намёке на улыбку. — Держи себя в руках, многие из этих остолопов попытаются вывести тебя. И едва уловимо кивает в сторону, привлекая внимание Алины: — Княгиня Острицкая и её невыносимый сын, который любит распускать руки. Полковник Драутов, безобидный, хотя и въедливый. Князь Раевский с семьёй. Это навскидку. Никто из них не вылез из своей норы, чтобы поддержать Равку. Но, возможно, кто-то из них предложит тебе союз против меня. Даже против Ланцова. И ресурсы, конечно. Тебе наверняка порекомендуют задушить меня в постели. Подушка, твои руки, какая-нибудь отрава, чтобы нанести на кожу. Я вполне заслуживаю ответной любезности, которую когда-то оказал бывшему царю, верно? Можешь нанести на шею, например. Мне нравится твоя шея, — Дарклинг точно улыбается, продолжая резать словами: — Хотя, сталь всё же надёжнее. — Если ты ещё раз мне припомнишь об этом… — Придушишь? Очень бы хотелось. Прямо сейчас. — Они нам не доверяют, — добавляет Дарклинг. — И мы им тоже не доверяем. Алина едва сдерживает фырканье от навязчивости всеобщего внимания, пока они идут к помосту сквозь выстроенный гришами пёстрый коридор. Она замечает среди них знакомые лица. Хэршоу улыбается ей, держа на руках кошку. Святые, кто ж позволил ему войти с ней? «У гришей теперь новый дом». Что ж, а разве был теперь кто-то, кто мог запретить? — С чего бы, интересно? — шепчет она, едва потянувшись к чужому уху, но глядя при этом на помост. Николай ожидает их между полными мрачного величия тронами, облачённый в парадную форму. Ни дать ни взять, принц-генерал. Король-генерал? Только ныне знамя двуглавого орла поредело, пускай и не исчезло вовсе. Алина замечает подле ступеней Зою, выглядящую столь ослепительно в кафтане безо всяких платьев, что ей становится неловко от самой себя. Жени поблизости нет, и остаётся надеяться, что она всё же пришла. Или сидит с Давидом в лаборатории. Где угодно, но не в одиночестве. Алина чувствует, как они все смотрят на неё. На открытые плечи, на шрам от укуса ничегоя. На знамя Дарклинга. На то, как она сжимает его предплечье и переговаривается с ним, словно они женаты десятки лет. Ей не должно быть стыдно. По натянутой нити проходит рябь. Алине чудится, как на затылок ложится ладонь, успокаивая. Совсем как когда-то давно, когда она была запуганной девчонкой, которую чуть не убил фьерданский воин. Она не хочет, но чувствует благодарность. В крайнем случае потребует скрыть её во тьме. В худшем — обрушит купол на головы гостей. В конце концов, она ведь с Дарклингом. Стоило бы ожидать. Спустя время Алина едва ли сможет вспомнить, как смотрятся портьеры, которые они с Женей усердно выбирали; сервированные столы с ловящими блики массивными блюдами: с гроздьями зелёного винограда, похожих на россыпь изумрудов, и иных полных сладости фруктов, шампанского, разложенных на вытянутых тарелках закусок и прочего, прочего — вкусного, пьянящего, манящего. Всего, от чего саму Алину ощутимо тошнит. Она совершенно не помнит, что говорил Дарклинг своим ясным, громким голосом, который отражался от стен, чтобы ударить всей своей мощью в центр; что говорил стоящий рядом с ним Николай, ничуть не уступая; что говорила, в конце концов, она сама и говорила ли? К лучшему, что не помнит, ведь сердце в груди так грохотало этой проклятой нервозностью и неожиданной злостью, что она приходит в себя лишь когда Николай вкладывает ей в руки бокал с пузырящимся шампанским. Он крайне удачно закрывает спиной обзор на весь зал, и слышны лишь шепотки, сливающиеся в сплошной гул. Музыка снова начинает играть, нарастая в громкости. Алина рассеянно ищет глазами музыкантов, сама не зная зачем. — Ты в порядке? — Николай вглядывается в неё. Вероятнее, об этом стоило бы спрашивать ей самой. — Восхитительно выглядишь. — Спасибо. — Хотя я бы выбрал иное платье. — Рукава-фонарики? — Рукава-фонарики, — он подмигивает ей и ухмыляется. Засранец. Она кивает, запоздало замечая, что Дарклинг стоит в стороне, окружённый множеством мужчин: все они горланят, жестикулируют, и его спокойствие кажется чем-то единственно-нормальным. Подле него стоит девушка в красном кафтане, так светясь самодовольством, будто бы она сама только что вошла коронованная с узурпатором под руку. — Это Катарина, — рядом останавливается Зоя, салютуя в сторону сердцебитки своим бокалом. — Новая фаворитка. Алина фыркает. — Твоя замена? Зоя кивает. Она и Николай стоят по обе стороны от Алины, будто защищая. — Возможно, следует ей сразу сказать, чтобы избавилась от всех близких людей. Алина поджимает губы. Ей сложно найти достойный ответ, не выставив себя лицемерной идиоткой. — Сказала бы, что тебе не идёт, но так врать стыдно даже мне, — добавляет Зоя, усмехаясь. — Ты ведь никак не ждала, что этим всё закончится? Алина мрачно делает глоток, ощущая, как в горле лопаются пузырьки. Сквозь музыку до ушей доносятся шепотки со всех небольших компаний, на которые разбились их гости. Вопрос времени, когда её заключат в какое-нибудь кольцо из расспросов. — Я ждала, что умру на скифе, так и оставшись дурным картографом. Или что экипаж Дарклинга меня всё-таки переедет, а ты скривишься и капризно заметишь, что на дороге одни ухабы. Зоя хмыкает. Алине хочется попросить её и Николая побыть с ней весь вечер, но, в конце концов, она не может вести себя как маленький ребёнок. И всё же тянет сбежать, когда к ним пружинящим шагом подходит широкоплечий мужчина, чьи чёрные усы привлекают больше внимания, нежели блестящие и позвякивающие на груди ордена. Князь Раевский. Его спутницы, достопочтенная матрона средних лет и дама немногим младше, в противовес облачены в платья той помпезности, где даже жар-птица своим златым оперением стыдливо бы померкла. Алина мимолётно вспоминает о своей фразе про рукава-фонарики. Видимо, стоит порадоваться своим нагим плечам, пускай и чувствует она на себе не самые благожелательные взгляды. «Все они думают, что я его игрушка», — думается едко, но Алина заставляет себя держать маску спокойствия, невольно подражая Дарклингу. Так ведь он вёл себя? Позволяя другим фонтанировать эмоциями? Как и Николай. Она давит в себе улыбку, вспоминая все его уроки, пускай тогда принц-корсар вызывал скорее дружелюбное раздражение и желание стереть ухмылку с лица кулаком. — Мой царевич. Заклинательница Солнца, — князь протягивает ей руку, чтобы поцеловать пальцы. От усов так щекотно, что Алина едва сдерживается, чтобы не отпрянуть. — Сол королева и ваша правительница, — поправляет его Зоя, смерив таким взглядом, что всему залу стоило бы тут же провалиться в бездну. Катастрофе мешает резко сменившаяся музыка. — О, танцы, — замечает Николай, до того успев перемолвиться с кем-то парой слов. В центре зала становится свободнее. Присутствующие так неловко замирают, подобно детям, решившим впервые искупаться в речке. И эта неуверенность демонстрирует истинные эмоции знати, в меньшинстве теряющейся среди гришей. Им страшно. Не привели ли их на убой? Николай трогает её за локоть. Алина едва качает головой, взмолившись, чтобы он не настаивал. И он действительно понимает: лёгкая улыбка трогает его губы. Он весь искрится рыжим золотом, похожий на чудо-принца из той самой сказки, которую Алине не суждено прочесть. — Зоя, — звонко произносит Николай, поворачиваясь и протягивая руку в изящном поклоне, — не окажешь мне честь открыть этот вечер? — Если только не отдавите мне ноги, мой царевич. — Тебе не говорили, что танцор из меня ещё лучше, чем капитан? — Николай, о святые, подмигивает ей. Алина едва сдерживается, чтобы не рассмеяться. Зоя поднимает бровь, насмешливо и остро, но протягивает руку и позволяет увести себя. Словно по мановению другие отмирают: дамы откладывают массивные веера и утягивают мужчин, или позволяют им же увести себя в центр. Напряжение тает и растворяется в вине и квасе, и золоте шампанского, в пышных юбках и звоне бокалов. Алина поворачивается. — Князь Раевский, — она смеряет оставшегося стоять подле неё мужчину долгим взглядом, едва-едва улыбаясь. И молится, чтобы он не пригласил её на танец. — Можно просто Григорий. Прошу простить мою бестактность, крайне сложно привыкнуть ко всем переворотам, — он смеётся, и это лживое веселье подхватывают его спутницы, прежде чем приседают в реверансе, представляясь. И не забывая добавлять, конечно же, льстивое обращение. «Моя правительница». — Вы прекрасно выглядите, — замечает одна, чьи волосы собраны в высокий пучок, а тонкие губы накрашены так ярко, что сложно смотреть на неё и то и дело не опускать глаза на маленький рот. — Благодарю вас, — Алина снова заставляет себя улыбнуться. «Ты королева. Не льсти, — сказал ей Дарклинг по пути в тронный зал. — Принимай комплименты и похвалу с поднятой головой, но не стремись отплатить тем же. Ты выше, и они будут тянуться, чтобы тебя сбросить». Алине хочется или уйти, или сделать хоть что-то, чтобы не чувствовать себя неуместной, но выходит только придерживаться ледяного спокойствия. Разве в такой роли она себя видела? В какой-то ужасно короткий миг ей хочется, чтобы за спиной оказался Дарклинг, который знает, как говорить. С которым никто и никогда не позволит себе пренебрежения титулом. «Если ты королева, то будь ею, а не прячься по углам». — Этот переворот последний, — замечает Алина, то и дело поглядывая на танцующих. Абстрагировавшись, можно поверить, что вся эта сказочность реальна, а вовсе не является ширмой из выстроенного ими фарса; нет между ними пролившейся крови, нет вражды. Она ищет глазами Женю, но князь перетягивает её внимание на себя. — Такого Равка ещё не видела, чтобы один из Дарклингов… — начинает он. — Осторожнее, Григорий, — Алина обводит пальцем ободок бокала. Ножка, зажатая в другой руке, вдруг ощущается чужой, тонкой шеей, которую так легко переломить. Шампанское почти не пузырится, став просто золотистой жидкостью, скорее кислой, нежели сладкой на вкус. — Я стою рядом с ним. И он, право, осекается. — Страшное дело, — говорит под согласный лепет окружающих его дам. Жена и сестра? Всё одно, когда своим поведением они напоминают Алине кудахчущих куриц. — Когда такие силы схлёстываются в борьбе за власть. Князь обводит рукой с таким же бокалом весь зал. Конечно, он говорит о Николае и Дарклинге. — Опасаюсь, что в своей делёжке они и нас всех переделят, — со смехом, насквозь фальшиво-весёлым добавляет он, а после его взгляд проходится по Алине с пят до головы, ощупывая. Мерзко. Алина помнит это чувство. «Ты в самом деле со мной так расплачиваешься?» — Вас они тоже станут делить, Алина Старкова? — спрашивает Раевский под схлопнувшееся оханье. Оно удивлённое, выжидающее. Давай же, святая, выкрутись. Они же все, эти князья и княгини, знатные лорды и тщедушные леди, считают тебя подстилкой. Дарклинга? Николая? Чего мелочиться! Обоих! Алина оскабливается, почти смеётся под эту, конечно же, шутку вместе со всеми. — Напомните, — говорит она, не переставая улыбаться, и по-дружески кладёт руку на предплечье князя, похлопывая, — в какой яме вы сидели, когда в Равке разразилась бойня? Улыбка прилипает к чужим губам. Выглядит она комично налепленной под этими густыми усами. — Простите? — Полно, расслабьтесь. Мы все здесь собрались ради мира. Но смотрите, чтобы эта яма не стала вам могилой, — Алина улыбается шире, обнажаясь наледью вежливости, бронёй невозмутимости. — Пускай я так юна и неопытна, но наш правитель преподал мне очень ценный урок. Он пытается отстраниться, но Алина крепче сжимает пальцы, как когти, вспарывающие и острые. — Первородной жестокости, — добавляет она безо всякой улыбки. И уходит, пока ярость не излилась из глазниц отравленными водами. Новый бокал с шампанским кажется лучшей идеей из всех возможных, но добраться до него Алина умудряется спустя час, когда голова вот-вот расколется. Утешает лишь то, что до сих пор не представилось возможности продемонстрировать свои сомнительные умения в танцах. Вспоминать о том, как Дарклинг учил её, не хочется совершенно. Осталось только стоять и краснеть, как девице. — Тебе явно не помешает, — замечает Зоя, под чей взгляд Алина осушает половину бокала. Дурная идея, но иного ей не хочется даже при том, что голова начинает немногим кружиться. — О, ты даже не представляешь. — Всё так плохо? Она то ли кривится, то ли смеётся, выискивая глазами по залу чёрный силуэт. Незаметно они с Зоей оказываются на помосте, подле тронов. Алина касается резной спинки своего, бездумно поглаживая. Дерево гладкое, блестящее. Сесть или нет? — Ненавижу, когда он оказывается прав, — выходит ворчливо и ядовито, и Алина заставляет себя переключиться: — Как прошёл танец? Я не успела поаплодировать вам, ведь мне вливали помои в уши. Зоя откидывает за спину гриву тёмных волос. Её красота теперь не вызывает зависти, но смотреть всегда приятно, хотя остальным таким наблюдателям Зоя вполне могла бы переломать позвонки своими каблуками. Алине этому только учиться. — Весьма недурно. Смотри, Старкова, уведу из-под твоего носа будущего короля. О святые. Алина впивается ногтями ей в руку и не замечает, как шипит: — Осторожнее. Ты думаешь, нас не слушают? Даже здесь? — Мне плевать, — Зоя жмёт плечами. — Я не позволю Дарклингу остаться царём. Вот только разборок им сейчас не хватало! Алина закатывает горе-очи. Самодовольно думать, что можно помешать этой стихии, но Назяленская едва ли когда-то разменивалась на полумеры. Если быть в свите Дарклинга, то лучшей; если ненавидеть его же, то всей душой. — Знаешь, о чём спрашивают Николая? Каково ему видеть трон в такой непосредственной близости без возможности его забрать. В присутствии Дарклинга, — продолжает Зоя, повернувшись. Алина ощущает запах близящейся грозы и весенних цветов. Во рту становится горько. Она могла догадаться, что так всё и будет. — И каков ответ? Зоя передёргивает плечами. От неё фонит злостью — безмерной, но бессильной. — «Поговорим после войны». Так ответил Дарклинг. Стоит отдать должное, его тон зачастую подразумевает, что следующая фраза вполне может быть фатальной. Очень хочется помассировать виски. Или уйти прочь, на свежий воздух, как можно дальше от праздничного серпантина, от лживой покладистости и уверования, что преданность чего-то да стоит. Алина помнит взгляд князя Раевского и свою жгучую ярость. Ей хотелось располовинить его за масляные намёки, после которых она чувствует себя оплёванной. — Видимо, к тебе идут на поклон, — замечает Зоя, и Алине хочется застонать. Или всё же обрушить купол. Приближается полковник Дегтярёв в сопровождении очередного князька, чью фамилию она не запомнила. Они о чём-то эмоционально спорят, и, чувствуя себя капризной девчонкой, Алине сразу же хочется отправить их восвояси. Когда она готовится вновь быть непроницаемой и незыблемой, как фьердовы айсберги, на периферии мелькает чёрный кафтан. Неужели. Дарклинг. Чувствовала ли она когда-нибудь такое облегчение? — Прошу извинить, но я заберу свою Заклинательницу Солнца ненадолго, — сама льдистая учтивость сквозит в голосе Дарклинга, перемешанная с той властностью, которая не потерпит возражений. Но никто из подошедших не успевает открыть рот. «Свою Заклинательницу Солнца». Алина позволяет увести себя, в странно выработанной привычке уцепившись за чужое предплечье. Напоследок она успевает шепнуть Зое, чтобы та нашла Женю. Дарклинг не выводит её из зала, как, возможно, хотелось бы, а уводит в сторону окон, мимо, несомненно, лучших равкианских кавалеров и оглядывающихся в их сторону гришей. Одно из окон оказывается дверью, ведущей на балкон. Дарклинг пропускает её вперёд. Свежий воздух врывается в лёгкие, и Алина вдыхает полной грудью, поспешно подходя к перилам. Ночная прохлада омывает лицо и плечи, ласкает кожу, даруя долгожданное облегчение. — Я уже думала, раз волькры тебя не разорвали, то это сделала наша достопочтенная знать. Пожалуй, лучшего приветствия она бы никогда не смогла придумать. За спиной раздаётся тихий смех. Дарклинг останавливается рядом. Алина мимолётно замечает, что он сам дышит глубже. Значит, не ей одной там воздуха не хватает то ли от количества людей, то ли от самого их присутствия. — Ты крайне великодушна, Алина. — Внемлю твоим урокам, — кусается она словами привычно, всё же соприкасаясь с ним плечами. Помолчав, добавляет: — Решил поиграть в героя и спасти попавшую впросак даму? Дарклинг складывает руки на перилах. Стань в округе темнее, погасни все фонари и звёзды, он бы слился с этой ночью, стал её частью. Алина невольно вспоминает восьминогого жеребца, живущего среди созвездий и сулящего смерть тому, кто его встретит. — Думаешь, мне этот театр лицемерия доставляет удовольствие? — интересуется Дарклинг. Его рука смещается ей за спину, ныряет под волосы и оглаживает меж лопаток. Алина ощущает себя кошкой Хэршоу, которую поймали и медленно приласкивают. Кажется, он назвал её Накошкой. — Но ты там как рыба в воде, — она учится отбивать каждую фразу и напоминать о том, как сам Дарклинг лгал ей изо дня в день. Но, несмотря на всё происходившее и происходящее, сейчас она благодарна за минутную передышку, ночную прохладу и его ладонь на спине, пока за стеклянными дверями играет музыка и продолжается празднество того, во что Алина сама с трудом верит. — За вечность и не такому научишься, — легко отзывается Дарклинг. — Ты неплохо держишься. Что ей на это сказать? Что держится она с трудом? Что внимание ей претит, как и необходимость вести светские разговоры? Хотя куда чаще приходится отстаивать свою честь, ведь на неё смотрят, как на трофей. Или на предательницу, ведь таковой в глазах многих она и является. И в своих, в том числе. — И с организацией тоже справилась, — добавляет Дарклинг так, что ни пойми: удивлён он этому факту или же был уверен в исходе. Алина не очень хочет разбираться. — Мне хотелось кинуть в тебя чернильницей, когда ты семь раз отправлял на переделку текст приглашений. — Что ж, я был близок к провалу, — Дарклинг жмёт плечом и на мгновение выглядит почти расслабленным. Таким, каким был с Алиной ранним утром целую вечность назад. — Мальчишка был со мной согласен. Вот же два подлеца. Алина смотрит на него снизу и надеется, что оставит взглядом на гладковыбритой щеке засечку. — Что-то я подумываю: а нужны ли мне такие соправители? И сама же фыркает под его ощутимое довольство. — Что за девчонка крутится рядом с тобой? — добавляет, как бы между делом. — Это, что, ревность? — Не мечтай. Просто подумываю предупредить её, что с тобой непросто, — Алина отмахивается, пряча под пренебрежением любопытство и дурацкие поводы для злости. — А ты со мной и не пробовала. Лицо вспыхивает. Вот ведь самоуверенность! — С удовольствием бы попробовала скинуть тебя отсюда, — ворчит Алина. — Только если с тобой. Тебе ведь так импонирует мысль о нашей совместной кончине. Как романтично. Дарклинг тянется рукой, чтобы коснуться... её волос? Короны? И Алина не может заставить себя отстраниться, вдруг ощущая в полной мере всё это гнетущее, огромное одиночество, похожее на раскинувшийся во всю свою мощь океан. Есть только они — и всё: дальше одна пустошь, сплошь выжженные земли. — Я теперь понимаю, почему ты их всех терпеть не можешь, — замечает Алина тихо, оглядываясь: не нарушил ли кто их уединения на пустынной террасе. На мгновение ей мерещится мелькнувшая тень подле дверей. Но никого, кроме кадок с цветами и массивных вазонов, нет. Дарклинг не отвечает. Да и что тут сказать? Что за прожитые века привыкаешь ко всему? Привыкаешь терять, преклоняться и ошибаться? Что ощутил он, когда осознал, что разлившийся ядовитыми чернилами Каньон стал тюрьмой для его силы? Что до всей этой мощи рукой подать, но не ухватиться, ибо клыки волькр остры, а он, при всём своём могуществе, там столь слаб? Сколько раз он пытался войти туда? Алина не сочувствует. Чудовищности нельзя сочувствовать. Это всего лишь малая доля понимания, ещё один шаг в потёмках чужой души. — Нам ведь надо возвращаться? — спрашивает она безо всякой надежды. Дарклинг кивает. — Слишком рано для побега с торжества. Алина невольно крепче прижимается к его плечу. — Пусть так. Но давай побудем тут ещё немного, — она вдыхает глубже и прикрывает веки. — Совсем немного.***
В зале всё столь же шумно и душно, и пестрит перед глазами всеми цветами. Алина подавляет желание зажмуриться, чтобы не видеть блеска украшений и яркие ткани чужих нарядов. Чёрный со всей своей строгостью враз оказывается милее. Они с Дарклингом возвращаются, когда музыка резко смолкает, чтобы секундами позднее смениться новой мелодией. Алина едва успевает пройтись глазами по знакомым-незнакомым лицам, когда Дарклинг вдруг оказывается перед ней. И, склонившись подобно Николаю, протягивает ей руку. — Не откажешь мне в удовольствии? — его взгляд исподлобья полосует по лицу и шее. Алина уверена, что вся покрывается алыми пятнами смущения, злости и мгновенно накатившего стыда. Ублюдок! Вдох трепещет птицей в груди мнимой передышкой длиной в секунды, которые дают ей понять: отказать не удастся. Ибо на них смотрят все; ибо Дарклинг не простит ей такого унижения. «Ты ведь только сейчас осознаёшь последствия, верно?» Внутри всё изламывается, кажется, костьми, когда Алина вкладывает руку в его ладонь, чувствуя, как пробуждается её тело; как трепещет их связь от соприкосновения кожи к коже, ведь Дарклинг снял перчатки. С разных сторон раздаётся оханье, не заглушаемое наигрываемой мелодией, и Алина не уверена, не дышит ли сама слишком громко. Всё вокруг как-то разом плывёт: от волнения и этого жара, который ползёт от пальцев выше. — Князья, значит, будут со мной танцевать? — она цедит, едва шевеля губами, пока Дарклинг ведёт её в центр, где никто уже не танцует; где все будут смотреть на них, собравшись кругом. Алина не видит ни Зои, ни Николая, ни Жени, ни Хэршоу с его Накошкой или Нади. Никого, но, кажется, она и узнать их в эту секунду не смогла бы. У неё кружится голова, и вовсе не от шампанского. Святые, помогите. Она же опозорится. Она не может. Не может. — Ты правда подумала, что я уступлю тебя кому-то? — Дарклинг поднимает бровь, прежде чем они оказываются в чудовищной, торчащей всеми швами наружу близости. Не телом к телу, но между ними набирает силу иное напряжение. Его не было, когда они стояли плечом к плечу и Алина плавилась от умиротворения. Но эта близость почти интимна — она будоражит, заставляет кровь бежать быстрее, взрываясь молниями на кончиках пальцев, когда Алина кладёт руку на чужое плечо и в ту же секунду чувствует расползающееся огниво меж лопаток. Уверенность собирается отливной волной, чтобы затопить её, но паника никуда не девается. Слава всем святым, что её не видит Мал. Алина бы не хотела доставить ему подобной боли. Потому что она не чувствует отвращения, хотя должна. Глубоко, под толщей тщательно выстраиваемых мыслей заключены те — предательские, шепчущие о том, что всё происходящее правильно: её рука в руке Дарклинга, его запах, кажущийся ныне чем-то родным; его взгляд и уверенность, с коей он держит Алину. — Доверься мне, — говорит он. Или не говорит? Или только чудится его голос внутри? — Однажды я доверилась и это плохо закончилось, — замечает Алина, ни жива ни мертва. — Я не могу, ты ведь знаешь. И снова отдавлю тебе ноги. Дарклинг качает головой едва-едва. — Твой подол тебя спасёт. Следуй за мной. И расслабься, ты будто камень. — Без счёта? — беспомощно спрашивает Алина, чувствуя себя маленькой сироткой в поместье князя, за столом с книгой, когда Ана Куя разом заставила её читать слова полностью, а не по слогам. Мал посмеивался над ней до тех пор, пока ему самому не выпала столь же незавидная участь. — Верь мне. Звучит так, как если бы он пригласил её прогуляться во мрак, пообещав сберечь от чудовищ, являясь главным из них. Только Алина, как тот самый глупый персонаж сказки, почему-то идёт на этот зыбкий свет фонаря, который вот-вот погаснет. Сила разгорается между ними золотыми нитями, и это ощущается почти так же, как хватка Дарклинга на ошейнике. Но ныне Алина не противится его воле, отдавая ему вожжи. Секунды отмирают, музыка начинает играть, и вместе с этим Дарклинг делает шаг. Алина следует за ним, заставляя себя дышать. Вдох, шаг, выдох. Так просто, так невыносимо сложно. Она вся горит, кажется, как жар-птица. — Смотри на меня, — приказывает Дарклинг тихо, ведя её следом, уверенно, заставляя успевать; вынуждая отдать ему контроль. Он едва гладит её по спине, успокаивая, словно сноровистую лошадь, как бы ни раздражало собственное сравнение. Алина смотрит в кварцевые глаза, пропустив мгновение, когда Дарклинг вдруг наклоняет её, заставляя откинуть голову и увидеть зал вверх дном, лица замерших гостей, весьма комичные с подобного ракурса. На краткий миг чудится, что Дарклинг припадает губами к местечку под ключицами. Чудится, конечно. Эхо чужого выдоха мимолётно жалит кожу. — Все на нас смотрят, — сдавленно шепчет Алина под его острый оскал, перетекающий в мягкость улыбки и обратно. Она облизывает пересохшие губы, стараясь слушать музыку, а не грохот собственного сердца. Право, в комнате, незадолго до торжества, она пыталась в одиночестве вспомнить, как двигаться, и повторяла. Но чувствуя под руками и рядом крепость чужого тела, у неё костенеет каждая мышца: ужасом и проклятым волнением. — Нет, только на тебя, моя святая, — Дарклинг выдыхает ей в ухо, чтобы в следующий момент мягко провести её под своей рукой. Смотреть на кого-то другого, чтобы уловить отголосок реакции, Алина не может. Отведи взгляд — и магия рухнет. Да и ей переставать вдруг не хочется. Под потолком величественно сверкают люстры гроздьями звёзд, и наверняка в их свете мерцают камни на её короне и золотятся солнца на платье, как и броши. Солнце и затмение. Дарклинг принадлежит ей, одной ей. В эти мгновения не важна даже Равка. Это действительно захватывает дух. — Неужто тебя никто не пытался утащить танцевать? — спрашивает Алина, сбившись дыханием, чувствуя, как в груди всё горит и оплавляется. Получается сдержать оханье, когда Дарклинг снова наклоняет её. Алина ощущает себя вдруг такой открытой перед ним, как никогда ранее. — Только самые смелые, — шепчет он ей, и вновь чудится призрачный поцелуй, словно их связь стала ещё крепче; словно мысли Дарклинга проецируются на ней. По всему телу прокатывается волна дрожи, и Алина с усилием глотает тихий стон, когда они снова оказываются лицом к лицу, продолжая танцевать, и Дарклинг увеличивает темп в такт музыке. Она не представляет, как успевает и успевает ли правильно, но всё как-то разом теряет значение. (Ведь между ними разгорается собственным солнцем свет, и тени танцуют вокруг него, змеятся, кружась под эхо чужих вскриков.) — Остальные, вероятно, опасаются, что вот-вот у меня самого отрастут крылья и клыки, и я их всех проглочу вместо ужина, — добавляет Дарклинг. — Судя по заверениям некоторых, мне бы пошло. Алина вдруг смеётся, запрокинув голову. Запоздало осознавая, что с ним так не смеялась никогда, и чувствуя, как его взгляд прикипает к шее, обжигает кожу, оцарапывает незримыми клыками — так рвутся звери с цепей. — Как ты можешь быть таким? — спрашивает она и сбивается со слов, и с дыхания, и со всей своей сути, прикипая к нему существом, ведь всё вокруг и на много лиг дальше теряет своё значение: только рука в руке, его ладонь на спине и взгляд: терзающий, ласкающий. Алина думает, что ничто более не выбьет почвы из-под её ног сильнее, но в какой-то миг наигрываемая музыка делает кульбит, а Дарклинг в следующую секунду подхватывает её за талию. Святые, он её поднимает и кружит. Алина не уверена, что её сердце не разорвётся. Алина не уверена, что не убьёт его. Алина не уверена, ведь весь мир сливается в мешанину цветов и звуков, пока сердце подскакивает к горлу, распирая гортань, а она вновь оказывается в руках Дарклинга. Крепких, надёжных. Жадных и чутких в одну и ту же секунду. — Ты безумец, это ведь вальс! — выходит лишь прошептать и позволить вести себя. Позволить ему. Наслаждаясь этой улыбкой, искренней, дробящей на куски и предназначенной ей одной. — А кто запретит? Дарклинг вновь смотрит на неё, как на найденное сокровище, за которое разрушит мир до остовов. Алина знает, что он и её разрушит, лишь бы обладать; лишь бы к нему льнула и забывала обо всём, утопая в их общей силе. Кажется, что время растягивается и тут же схлопывается, возобновляя свой ход, только когда музыка резко обрывается, уходя из бури всклокоченных чувств в штиль, и Дарклинг, вскружив её в последний раз, делает шаг назад, склоняясь, но не отнимая руки. Алина застывает, тяжело дыша. Тени истлевают, как чернила в воде, вслед за угасающим светом. Становится так тихо, что она слышит, как сердце бьётся в каждой мышце, в каждой косточке, покрытых заиндевевшими трещинами. Ей хочется взмолиться, чтобы Дарклинг не отпускал её руки, иначе она сама рассыпется на осколки. Раздавшиеся аплодисменты, в противовес, звучат, кажется, из-под толщи воды. Дарклинг выпрямляется. Невозмутимый и спокойный, но Алина видит, как блестят его глаза: лихорадкой и голодом, и чем-то столь ярким и неясным, и пронизывающим. Она приседает перед ним в реверансе, опустив голову и стараясь не выдать, как тяжело даётся каждый последующий вдох. И не поможет передышка на свежем воздухе. Ей, кажется, уже ничего не поможет. Пора бы уже осознать последствия. Позднее, смешавшись с толпой, но ощущая себя вспарывающим её клинком, Алина старается забыться и не покрываться мурашками при одном только воспоминании: чём-то столь волшебном и сильном, как ещё один ошейник или окова; о затопивших её ужасе и восхищении. Об открытости собственных чувств. Многие ли смогли прочитать то, что было написано на лице Заклинательницы Солнца, пока Дарклинг кружил её в танце? Ощутили ли отвращение те, кто сражался за неё? Опьянённая эмоциями, она так и не нашла Женю, хотя Зоя обмолвилась, что видела её с Давидом. — Иногда я смотрю на вас и мне кажется, что вы вместе уже не один век, — шепчет вдруг ей на ухо Николай со спины. Алина усилием воли проглатывает виноградину, оборачиваясь. Подле столов ныне стоят только жаждущие выпивки, в то время как другие высыпаются на веранду, чтобы посмотреть на фейерверки, устроенные инфернами, и на представление проливных. Гриши кажутся детьми, которые пытаются вести себя, как гордые хозяева, но всё равно жаждут внимания. Алина видит, что Катарина не отходит от Дарклинга, как и двое опричников, маячащих в нескольких локтях от него, ведущего разговоры без тени утомления на лице. Ещё нескольких она весь вечер подмечает вдали от себя. Ненавязчиво за ней следящих. Взгляд Дарклинга то и дело полосует по ней, но как только Алина оглядывается — призрак внимания истлевает, будто его и не было. Хочется чем-нибудь заполнить скребущий вакуум в животе и лёгкую тошноту, когда Николай находит её. Он так светится довольством и жизнью, что Алина едва сдерживается, чтобы не спросить, из какого фонтана жизни он напился при рождении. — Звучит так себе, — отшучивается Алина, цепляя ещё одну виноградину. Но мысль о том, чтобы проглотить что-то ещё, становится поперёк горла совсем не виноградной косточкой. — Это правда жутко, — соглашается Николай, посмеиваясь и приобнимая её за плечо. То, что непозволительно никому иному. Алина надеется, что её принцу-лису хватит ума не прощупывать границы дозволенного среди всех этих жадных глаз. Достаточно слухов и грязных шуток. Алина поправляет венец на голове, хотя тот держится слишком крепко. Возможно, ей хочется к нему прикасаться, как и к ошейнику. Королева-пленница, как же. — Мне порой тоже так кажется, — замечает она без шуток. — Словно я его подарок. Николай хмыкает, ловко уводя её в сторону и не позволяя никому упасть им на хвост то ли с поздравлениями, то ли с сожалениями, то ли с расспросами о дальнейших действиях. — Да, ворчливый и капризный подарок, — журит он и не даёт наступить себе на ногу. — Расслабься, Алина. Ты здесь хозяйка. Я вижу… — Что? — она хмурится. Шампанское ударило ей в голову или в словах великого Николая Ланцова звучит сожаление? — Я вижу, как он на тебя смотрит, — заканчивает тот. Когда-то те же самые слова ей сказал Мал, и она была полна гнева и обиды. И тогда всё-таки чувствовала то же самое: ей нравилось, как Дарклинг на неё смотрел. Алина качает головой, надеясь, что Николай не добавит ничего такого, что вонзится в неё иглами. В самом деле ей хотелось бы ощущать такую власть над чужим сердцем, сколь бы глубоко оно ни пряталось во мраке. Но правда всего одна. Все они — в его власти.***
Понять, кто первым находит другого, — сложно. В висках пульсирует и давит, и Алине хочется как можно скорее убраться прочь, и ей, в общем-то, всё равно, какие силы притягивают их с Дарклингом друг к другу. Просто в какую-то секунду она оказывается рядом с ним и сжимает его руку. — А теперь прошло достаточно времени, чтобы сбегать с торжества? Или мне надлежит проследить, не набедокурят ли эти трусы? — выдыхает она ему в самое ухо, приподнявшись на носках и стараясь не думать о той простой мелочи, что Дарклинг наклоняется к ней, чтобы выслушать. Алина знать не знает, почему замечает такое. Просвисти мимо стрела, она бы, наверное, не уделила этому столько внимания. Хотя стоит и задуматься о наёмных убийцах, но за весь вечер ей грозили одна только мигрень и жажда убийства, порождённая провокациями. Вскормленная злостью, из кострища ставшей пепелищем одной усталости. Волькры задери её, она путешествовала через Каньон, искала волшебного оленя, плавала в Истиноморе, а сморить великую Заклинательницу Солнца смог только нелепый бал! Дарклинг усмехается, наверняка прочувствовав её ворчливое раздражение, свойственное вымотанному ребёнку. Но она всё же старается держать лицо и выглядеть такой… такой… — Достаточно, — наконец произносит Дарклинг, и ей хочется шумно выдохнуть и ссутулиться от облегчения. — Я провожу тебя. — Разве тебе не положено остаться? — А разве мне положено отпускать тебя одну? — Какой ты… — Алина не находит нужных слов. Нет сил даже спорить, хотя признавать совершенно этот факт не хочется. — Ты пойдёшь со мной, — отрезает Дарклинг, но всё же мягче, чем мог бы. Воистину забавляясь её усталостью, хотя сам бы хоть бровью повёл. Лучше не задумываться, сколько таких вечеров и ночей, и званых завтраков-обедов-ужинов, омерзительных полдников или что там ещё бывает, он посетил, на скольких так же выслушивал, вёл беседы, заключал союзы и наживал врагов. И сколько раз думал о том, как же все эти люди ему отвратительны. Дурные мысли. Алина всё же не находит в себе сил отказаться. Да и хочет ли? Вечер оказался слишком головокружительным, порой буквально. Только чувствовала ли она себя когда-либо надёжнее? Чувствовала, понимает Алина. Рядом с Малом. Но была ли она целой, а не раздробленным куском со сплошными сколами по краям? Едва ли. Давешняя мысль, которой надобно было убедить и её саму, и их связь тогда в часовне, проходится по изнанке кожи остриями когтей. Желаемое ей мог дать только Дарклинг. — Хорошо, — она кивает и первой тянет его в сторону. Можно было бы воспользоваться прошлым трюком, когда Дарклинг укрыл их теневой вуалью, но если кто и замечает их уход, то не решается окликнуть.***
Путь до комнат оказывается таким коротким, что Алина не успевает даже глазом моргнуть, когда они оказываются перед дверьми её покоев. Дверьми в дивные комнаты, где она так ужасно спит и чувствует себя одинокой, запертой в клетке птицей. Найдя ключ от той, другой двери внутри, она так и не решилась вставить его в замок. — Ты переехал сюда? — спрашивает Алина, поворачиваясь. В небольшом холле, чьи стены увешаны картинами в дорогих рамах и позолоченными канделябрами, кроме них никого нет. И это утешает. Алина надеется, что никто не кроется в тени и не наблюдает, как ей померещилось на балконе. Такими темпами она заработает себе ещё пару навязчивых идей, в настоящий момент смотря на одну из них. Дарклинг кивает, пока она заходит внутрь, мимолётно оглянувшись. Приглашая? Убеждаясь, что он за ней последует? — Но бываешь там редко, — Алина бездумно оглядывает свою комнату, такую красивую и пустую. Свет искрится в солнечном зеркале. Едва мерцает позолоченными звёздами балдахин. Алина закусывает губу. Почему ей просто не попрощаться с ним и не закрыть двери? Неужто её так пугает одиночество этих стен? Пугает ли оно так же Дарклинга? Или он свыкся с ним, как с верной подругой? Единственной, которая его любит. Она едва не прокусывает себе губу, вовремя опомнившись. То-то же, ещё жалеть его начни! Но перестать то и дело возвращаться взглядом к Дарклингу она не может. Он же смотрит на неё немногим мягче, чем обычно. Алине чудится странная открытость, но стоит подумать о выпитых бокалах шампанского, после которого может всякое примерещиться. — Я редко бываю у себя в принципе, — замечает он. Тянется рукой, чтобы убрать волосы от лица Алины. Едва ли что-то осталось от аккуратности былой причёски, ведь Николай всё-таки умудрился утянуть её потанцевать и стоило бы дать ему щелбан за то, что принц-корсар неугомонно вышагивает по канату чужого терпения. — Но ты был у себя в ту ночь. Ночь, которая до сих пор ей снится в кошмарах. Если её не сожрёт сам Дарклинг, то это сделает чувство вины. — Был, — соглашается тот. Алина невольно наклоняет голову и прижимается щекой к чужим костяшкам, опуская глаза. Позволяя себе эту слабость, за которой кроется иная, которую так сложно озвучить. Дарклинг срывается пальцами ниже, обласкивает её подбородок, прежде чем большим касается нижней губы, обводя по контуру. Алина вспоминает, как они стояли так же ранее, и в его взгляде бушевали штормы. По коже бегут мурашки. Она выдыхает шумно и забывает, что необходимо сделать вдох, когда он шагает ближе, накрывая тенью; когда их дыхание резко смешивается, ведь Дарклинг склоняется к ней. Горячая ладонь ложится на шею, и прикосновение трепещет их общей силой, но Алина не думает об этом сейчас — только о том, как славно было бы задохнуться в его запахе и упасть замертво; как славно было бы, целуй он её до самой смерти. Хочется приказать. Прижаться самой, притянуть к себе. Дарклинг не отводит взгляда, а им же её сжирает, словно мысль за мыслью читая. Наслаждаясь её истомой? — Раньше ты так не медлил, — замечает Алина тихо, почти вкрадчиво, пряча за этой ширмой сиплость и слабость, и подгибающиеся колени. И страх, ведь она чувствует чужую злость, гортанно рычащую во мраке. Как тогда, в той далёкой комнате, когда он прижимал её к двери и жаждал могущества оленя, жаждал её покорности и полного подчинения. Ей не хочется думать, что он снова играет с ней; что всё это снова рассчитано на завоевание доверия. Во рту становится горько. Алина хочет отвернуться, когда Дарклинг вдруг произносит, ведь, казалось бы, ответа ждать вообще не стоило: — Беда в том, что если я тебя поцелую, — слова вырываются вместе с выдохами, и стоит запоздало заметить, что дышит он глубже и тяжелее, и Алина вдруг жадно вслушивается, тянется руками к его груди, — то не смогу остановиться. У неё чудом не подгибаются ноги, изламываясь вместе со стоном, рождающимся и истлевающим в девичьей груди. Дарклинг мажет губами по её шее и отстраняется, забирая с собой весь жар. — Спокойной ночи, Алина, — он улыбается ей едва, будто зная, что каждый раз от этого проблеска искренности её сердце делает кульбит. «Я подожду, пока ты сдашься». «Беда вожделения в том, что оно делает нас слабыми». Да будь ты проклят! Ей хочется это крикнуть, простонать и топнуть ногой. Но Алина не делает ничего из этого, а только тянется и хватает Дарклинга за руку, когда он собирается уйти. Оставить её. Обещал не отворачиваться, так не смей! Дарклинг замирает. Не вырывает руки, позволяя крепче сжимать горячую и сухую ладонь. Идеально подстриженный затылок, выглаженный острый угол воротника и линия плеча, по которому так хочется пройтись пальцами или вцепиться до судороги — Алина режется о каждую черту и облизывает губы. — А если я не хочу, чтобы ты останавливался? — произносит совсем хрипло, совсем надрывно и более всего жаждет отвернуться, но не делает этого. Дарклинг оглядывается. Что-то хищное проступает в выражении его лица, вырисовывается жёлтыми мазками света, и Алина, кажется, точно осядет прямиком на пол в своём прекрасном платье, но сильные руки подхватывают её и тянут к себе. Он не целует её, всё так же заставляя изнывать от напряжения. Алина цепляется за широкие плечи, тянется выше, чтобы запустить пальцы в волосы, взъерошить и потянуть, пока Дарклинг держит её; лавинный жар агонией следует за его прикосновениями к плечам, лопаткам и ниже. Платье кажется ужасно жарким и душным, неуместным. Алина дышит загнанной лошадью, ощущая будоражащую истому, стекающую от груди в низ живота, концентрируясь в нём пульсацией, темнейшим желанием. Жадным, горячим, ненужным им обоим; необходимым, как проклятый воздух, который отравлен самим присутствием Дарклинга. Она сама им отравлена. Они смотрят друг на друга, то и дело срываясь взглядами ниже. — Ты сдаёшься, — Дарклинг шепчет, вжимая её в себя, заставляя хватать ртом раскалённый воздух. — Если я для тебя какая-то игра, то ты тоже проиграл, — Алина выдыхает, откидывая голову и ощущая жаркое дыхание на ключицах; чужие губы, касающиеся калёным железом едва-едва. Она больше не выдержит. Не сможет. Дарклинг смеётся, и его смех разливается щекоткой, заставляя содрогаться и прижиматься крепче, обвивая руками его шею. — Нет, моя прекрасная девочка, — он ловит губами её губы, вливая слова проклятьем: — Наша с тобой игра будет очень долгой. И, наконец, когда по ощущениям разверзается земная твердь, целует её. Алина стонет, распахнув рот в желании ощутить то, что их толкнуло друг к другу в зале военного совета; ей хочется увидеть, как Дарклинг снова потеряет над собой контроль, впиваясь в неё, не в силах отстраниться. Выпивая её капля за каплей, пока она сама кусает его за нижнюю губу, зализывает почти ласково и позволяет обласкать горячим языком свой рот. Его ладони оглаживают её стан, сжимают, касаются непрерывно. В груди Дарклинга разрастается рычание, голодное, скалящееся острозубой пастью, и тянет рассмеяться ему прямиком в поцелуй: он сам выбрал такое платье, а теперь злится, что не может так легко от него избавиться. Святые, неужели она и правда об этом думает? Его пальцы оказываются в волосах, сгребают в кулак, натягивая. Алина выдыхает шумно, повинуясь этой тёмной воле: запрокидывая голову, подставляясь. Дарклинг клеймит ей шею, проходится языком, оставляя влажные дорожки. Боль перемешивается со сладостью поцелуев, с его яростью, и Алина только и может, что жаться к нему ближе, цепляться рьянее, думая о том, как хочет разодрать ему спину. Оставить такие же кровавые метки. Ногти проезжаются по плотной ткани. «Мне нравится твоя шея». С тем же успехом мог прямо в зале её раздеть. Алина удивлённо ойкает, когда Дарклинг разворачивает её к себе спиной. — Что ты… — она не успевает договорить, когда его руки с нажимом проходятся от талии выше и сжимают грудь сквозь платье. Алина снова стонет, чувствуя, как лихорадка подступает к шее и выше, затапливая лицо, ошпаривая жаром. И не думать бы о том, как всё тело дрожит: обнажённый голод прикосновения схож со сомкнувшимися челюстями капкана. — Я слишком долго ждал, — Дарклинг выдыхает ей в ухо, прикусывает за край почти игриво, пока его пальцы колдуют над завязками платья. Алина закидывает руку за голову, находя чужой загривок, тянет к себе, выворачиваясь, чтобы мимолётно взглянуть на него, в его полные черноты глаза; на влажные, распахнутые губы. Дарклинг прикусывает кожу на внутренней стороне её запястья. По-звериному ласково, по-звериному жадно. Проходится следом губами. Касание влажное, мажущее шлейфом прохлады. — Подождёшь ещё немного, — за почти нежной издёвкой легко скрыть собственное волнение. В животе скручивается пружина: от страха перед неизведанным. Алина знает, что он не разглядывал её, когда ей хватило то ли смелости, то ли дурости предстать перед ним обнажённой. Тогда она не боялась, что ему что-то не понравится, так почему же боится сейчас? Она целует его первой, пускай жутко неудобно, пускай хочется развернуться и в то же время позволить ему распутывать завязки и собственнически касаться ладонями обнажающейся кожи. Платье опадает к её ногам рухнувшим бастионом, и прохлада касается грубыми руками нагого тела, укрытого лишь тонкой тканью исподнего. Без туго стянутой ткани должно дышаться легче, только облегчения Алина не ощущает. Как не ощущает и холод: вся пылает стыдом и лихорадкой — томительным мучением, когда Дарклинг касается её груди, задевая твердеющие соски; когда он прихватывает зубами выступающий позвонок, а затем целует ей спину и плечи дробяще медленно и мягко. Алина прогибается в спине, вжимаясь в него в надежде почувствовать, что это желание не наигранное; что он жаждет её столь же неистово. Но смущение окольцовывает, заставляя вскинуть руки и попытаться прикрыться, отстраниться, но кто бы ей позволил? — Я ни разу от тебя не отвернулся, — Дарклинг дышит ей в шею, прихватывает кожу губами. Напор горячего языка, собирающего её вкус, лишает остатков здравомыслия. Чувствительная, слишком открытая и остро реагирующая — как же ему это нравится! Алина ощущает, как злость половинит вожделение, но не может двинуться. — Ты хотел уйти, — выходит только прохрипеть, плавясь, растекаясь, желая чувствовать его ласку везде. Между ног становится жарче, и хочется сжать бёдра; хочется ощутить его руку там, пускай стыд потом разъест кожу за всю порочность своего желания. — В самом деле? — он хрипло смеётся. Длинные, проклятые пальцы бесстыдно ласкают, оглаживают талию и выпирающие тазовые косточки, цепляясь за край белья, как последней баррикады. Алина откидывает голову и постанывает, лопатками ощущая металлический холод вжавшихся брошей и царапающую чувствительную кожу ткань кафтана. — Манипулятор. Подлый, хитрый манипулятор, — Алина усмехается, позволяя развернуть себя лицом к лицу и не дать сжаться смущённо. — Как ты искусно ругаешься, — Дарклинг её дразнит, поддевает призрачными когтями. Связь резонирует между ними, оплетает золотой паутиной с каждым новым прикосновением; с каждым откровенным взглядом, с коим Дарклинг проходится по коже лезвием, вспарывая, побеждая. Алина сотрясается от предвкушающей дрожи; от того, как он касается костяшками плеча, обводит шрам мимолётно, и это вызывает вспышку боли, перемешанной со странным удовольствием: нити всё туже сплетаются между ними. Рогами оленя. Укусом ничегоя. Предназначением. Дарклинг завороженно смотрит на черноту рваных линий под её кожей и соскальзывает в сторону, обводя кончиками пальцев полукружия её небольшой груди, вздымающейся от частого дыхания (сердце колотится так зримо, и Алина всей душой его ненавидит за это выставленное напоказ волнение). — А я смотрю, тебе это по нраву, — она не сразу находится с ответом, чувствуя, как два пальца очерчивают дорожку по её поджавшемуся животу. — Ты только попроси, мне есть, что сказать. — Просить будешь ты. Дарклинг расплывается в ужасающей её всю улыбке. Он её сожрёт и косточек не оставит. И надобно спину держать ровнее и себя не стесняться, и тянуться самой, не отдавая — брать, только всякая сила истлевает в жажде покориться ему. — Ты ведь думал обо мне, — Алина шепчет, потянувшись к его лицу, мазнув губами по щеке. — Часто думал, не так ли? Я виделась тебе с рассветом или глубокой ночью? Ей хочется спросить откровеннее, играть грязнее. Выходит только прихватить зубами мочку уха. «Как ты овладевал мной в своих мыслях?» — Хочешь смутить меня, мой свет? — он посмеивается, но и сглатывает тяжело: дёргается кадык в распахнутом воротнике. Алина хочет содрать с него всю броню, добраться до самой сути и насладиться его поражением; его наслаждением и выдохами своего имени. «Мой свет». — От моих мыслей у тебя загорятся уши, — обещает он насмешливо, как огромный кот, решивший сыграть со своей добычей в догонялки. В аспидных глазах не разглядеть радужки, когда он резко подхватывает её, вынуждая крепко ухватиться за шею, охнуть и вновь прижаться. Платье и соскользнувшие с ног туфли остаются где-то на полу, пока Алина позволяет отнести себя на кровать. Дарклинг клеймит поцелуями всё, до чего может дотянуться, вновь и вновь возвращаясь губами к губам, вылизывая ей рот, овладевая ею с каждым поцелуем, как если бы никак не мог насытиться. Голодный, голодный зверь. Алина терзает его затылок и шею, обхватывает ладонями лицо, чувствуя, как крепче сжимаются руки на её ягодицах и бёдрах. Корона спадает с её головы со звонким стуком, но им нет до неё дела, занятым лишь истерзыванием друг друга. Она с чужих губ пьёт нечто более ужасное и восхитительное, чем воды, из которых Айяма когда-то испила в Терновом Лесу. «Мой монстр, моя отрава», — думает она, позволяя Дарклингу уложить себя на кровать и нависнуть сверху; цепляясь за воротник его кафтана и растягивая в стороны. — Я хочу тебя видеть, — требует Алина, прежде чем захлёбывается стоном: Дарклинг резко вжимается ей между ног, так крепко обхватывающих его за пояс. Волны голода разливаются рябью от низа живота. Она подаётся навстречу, желая ощутить это ещё раз: сладость вожделения и то, как он её жаждет. — Скажи это ещё раз, — Дарклинг жалящими поцелуями спускается ниже, ласкает ключицы, целует меж небольших грудей, прежде чем накрывает губами твёрдый, сжавшийся сосок. Сначала один, затем другой. Зубы едва смыкаются, сменяясь жаром языка. Он ласкает и сжимает, кусает и целует, перемежая жадную грубость с колкой лаской. Он не просит. Приказывает. Никогда не просит, но Алина сломает и эту стену. Нужно лишь подождать, а сейчас не дать себе задохнуться в каждом касании, порождающим тихие стоны, неконтролируемо рвущиеся с губ. Хочется зажать себе рот ладонями, но не позволить ему исполнить своё обещание, издёвкой произнесённое когда-то на корабле. Обещание, данное не ей. Если бы только разомкнуть пальцы. Если бы не потянуться следом, не поймать его и не целовать самой, чувствуя, как покалывает губы; как Дарклинг её волю сминает раз за разом. — Я хочу тебя видеть, — Алина отстраняется, чтобы укусить под челюстью, зализать по-кошачьи оставленный след полумесяца. Это не послушание, не покорность — приказ на приказ. — И не позволю тебе быть в броне со мной. — Какая настойчивая, — Дарклинг хмыкает, но его самообладание трещит по швам во всём его облике: во взъерошенных волосах и в непристойно опухших губах; в блеске глаз и в том, как тяжело и жарко он дышит, смотря на неё. В том, как он желает её. Алина помнит его в ночь демонстрации; помнит в зале военного совета, сжимающего её в руках и целующего так, будто мир вот-вот рухнет им на головы — изъедающей болезнью, зависимостью. Алина помнит и глотает его открытость, искренность большими глотками, не думая о том, что может захлебнуться. — Ты хотел равную себе, так получай, — она усмехается, хотя не уверена, что выглядит хотя бы мало-мальски самодовольно. Стоило бы произнести его имя, сокровеннейшей из тайн, выдохом в ещё один поцелуй — обещанием, проклятием или чем-то ещё, но Алина лишь тянется к брошкам на чужой груди, размыкая цепочку. Пальцы плохо слушаются и она сама едва видит, что делает, не в силах отстраниться от Дарклинга, как будто горло её дерёт неутолимая жажда: до тепла под ладонями, до яблочного привкуса с каждым поцелуем, до силы, что поёт между ними — вибрирует напряжением и требует большего. Алина не уверена, что свет не вспыхнет под её кожей неконтролируемыми звёздами, ведь кажется, что ещё немного — и они взорвутся. Дарклинг помогает ей стащить с себя кафтан, а после нависает над ней, прижимая к постели. Покрывало под спиной всё ещё прохладное, но этот холод вовсе не трезвит, не дарует облегчения, когда Дарклинг стягивает с себя рубашку, отбрасывая в сторону. Неровный, зыбкий свет ласкает его плечи, выступающие на руках дорожки вен и сухие, перекатывающиеся под кожей мышцы. Окаменеет ли его живот от напряжения, если пройтись по нему ладонью? Хочется прильнуть к нему всему, стараясь не опускать глаз ниже и не думать о непристойном по мнению Аны Куи. Ведь это недопустимо, что Алине во рту так сухо от одной мысли, каково было бы просунуть руку за пояс чужих штанов. Каково было бы самой распутать завязки. Каково было бы ласкать его до исступления и узнавать, от чего кварцевые глаза могут подкатываться. Проще (совершенно нет) смотреть на пятнышки его сосков, на крепкую грудь и ощущать, как пальцы зудят от необходимости трогать, трогать, трогать. Алина видела его таким, но впервые может смотреть без оглядки на опасность. Потому что опасность прямо над ней. О святые, он над ней, он прижимает её к кровати и ласкает так, будто вот-вот клыкастые твари, живущие под его кожей, в его глазах, сорвутся с поводков и обглодают её, всю изожрут, не оставив и косточки. И никто ей не поможет, да Алина и не хочет, с горечью поражения признавая: он ей нужен. Слишком нужен, пусть и разорвать его хочется, и прижаться к крепкой груди, и всю эссенцию слабости собрать по каплям и сохранить, как сладчайшее вино. Ведь эта жадность, с которой Дарклинг прикасается, целует и оставляет розовеющие отметины, растерзывая, — она неутолима. Алина ощущает его возбуждение, как крепко его желание, и жмётся и трётся бесстыдно, прогибаясь, когда Дарклинг отвечает ей: прижимается, позволяя прочувствовать, что ревущая в нём злость от их зависимости куда слабее вожделения. И он сам — слабее необходимости врасти Алине под кожу, пока она притягивает его к себе, царапает спину и плечи и льнёт к его жару, хочет сжать зубы на бьющейся на шее жилке; хочет губами его быстрый пульс, его рваные выдохи, стоит пройтись языком по животу до самого низа и собрать соль. Она считает касаниями россыпь родинок чуть ниже ключицы и млеет от этой похоти, переплетающейся с неожиданным трепетом. Алина его хочет всей собой и страшится этого больше всего на свете. — Дарклинг! Он хватает её за руки и поднимает за голову, удерживая одной своей. Лишая контроля. Напоминая, что даже сейчас они противостоят друг другу. — Рановато ты начала кричать, — выходит самодовольно. Алина пихает его бедром, только едва ли от этого есть толк. И вдруг резко хочется сдвинуть ноги и закрыться, когда Дарклинг так на неё смотрит. Перед (под) ним разложенную. У Алины в лёгких лопается весь воздух, она чувствует себя змеёй на раскалённой печи, только вот вся она — открыта и уязвима. Она сухо сглатывает и облизывает губы, всё ещё ощущая вкус чужих поцелуев, въедающийся в неё вместе с ароматом морозной ночи, с запахом моря и соли. Стихия живёт под этой гладкой кожей, перекатывается вместе с силой, выступает рельефом тонких вен на руках. Каково было бы проследить каждую из них — дорожкой поцелуев, метками смыкающихся зубов? Рисуя себе карту, заканчивающуюся пиками длинных, с ума сводящих пальцев. — Тебе ведь нравится это? — Алина старается звучать с вызовом, а вовсе не сдавленно, не бегая взглядом в нахлынувшем смущении своей же открытости: тела и эмоций перед ним. — Моя... незапятнанность? Слово подбирается с трудом, но Алина жалеет не о нём — о своей излишней чувствительности, о рдеющих щеках и желании стыдливо прикрыться, дабы перестал Дарклинг смотреть на неё так откровенно, читая все её тёмные желания и страхи; дабы не притрагивался, вызывая волны предвкушения. Ломая, круша последние стены. Он пальцами обхватывает её подбородок, заставляя посмотреть на себя. — Ты могла быть чужой женой, — произносит Дарклинг хрипло, низко. — Ты могла быть рабыней. Могла быть королевой или распутной девкой. Могла быть и мужчиной вовсе. Он опускает голову, скользит коленями ниже. Выдох ошпаривает Алине живот. Дарклинг ведёт по нему языком, сцеловывает дрожь. — Но я забрал бы тебя, ведь ты моя. Можешь отрекаться от этого всю свою долгую жизнь, — он едва прихватывает кожу зубами, ещё одной меткой, даже если она будет незрима. Взгляд исподлобья Алину разрывает на части, и запрокинуть бы голову, но она не может отвести глаз. — Ты моя. Стоит дать себе передышку. Стоит отвернуть голову, но Алина не уверена, что переживёт, если увидит их силуэты в отражении проклятого зеркала. В прошлый раз её отрезвили мысли о Мале, о предательстве, о собственном эгоизме. Ныне ей не выплыть из этих вод. Алина ахает, когда чужие губы касаются низа живота, прямиком над кромкой последней преграды. — Дарклинг, — она зовёт тихо, рвётся из его хватки. Пальцы размыкаются. — Ты знаешь моё имя. Не шевелись, — приказывает он с тихим смешком, а после стягивает с неё последний кусок ткани, защищающий и внушающий призрачную уверенность. — Я не… я не… — Алина не может найти слов, только сжимается и закрывается, когда Дарклинг не даёт ей сдвинуть ноги. — Будь послушной девочкой. Она едва сдерживает нервный смех. — Насколько же у тебя богатый опыт? — ещё бы знать, почему так важно уколоть его этим, ведь клинок остер с двух концов! — Достаточно, чтобы ты задыхалась, — обещает Дарклинг и снова опускается ниже, пресекает ещё одну попытку закрыться, и Алина почти скулит позорно, когда он раздвигает ей ноги и целует сначала колено, а после и бедро с внутренней стороны. Ведёт языком вдоль, рисуя одному ему известные тропы. Алина точно скулит и изгибается, когда его проклятый рот касается её между ног: язык скользит по губам и между ними. Её подбрасывает, но руки Дарклинга держат крепко, не давая отстраниться, пока он пробует её на вкус. Медленно, раскатывая. Касаясь снова и снова, и чудится его довольное урчание. Точно чудится. — О святые, — Алина то ли молится, то ли проклинает всё сущее, разрываемая нахлынувшим острым удовольствием, слишком ярким и сильным. Рука сама находит его затылок, зарывается в волосы, пока Дарклинг ласкает её языком, дразнит самую чувствительную точку в её теле. Звук слишком влажный, слишком откровенный. Хочется закрыть уши и глаза, и перестать стонать, но выходит только закусывать костяшку пальца до тех пор, пока Дарклинг не поднимает голову. (Алина ни за что не признается, что её половинит тем фактом, что он не отводит от неё взгляда, лишь изредка опуская веки.) — Не сдерживайся, — он оскаливается и облизывает влажные губы. И, чтоб его, прав. Поздно сдерживаться, когда собственное тело предаёт. Он крепче сжимает её бёдра. Кажется, нет в мире подходящих ругательств, чтобы окрестить Дарклинга ими, но выходит только податься навстречу, мечась на кровати, но без шанса выбраться из чужих тисков. — Ещё, ещё! — Алина требует и приказывает. Чудится, как из груди Дарклинга рвётся рык, но он не отстраняется, вылизывая её до тех пор, пока она не раскрывается перед ним сама, сдаваясь этой сладкой агонии. Стон обрывается на шумном выдохе и новой мольбе, когда Алина чувствует давление его пальцев, проникающих внутрь. Выходит только охнуть, ведь Дарклинг не позволяет ей сдвинуться. Собственное хныканье звучит почти детской жалобой. — Умница, — Дарклинг вновь целует низ её живота, влажно и звучно, прежде чем опускается ниже и вновь проходится языком, прикипает губами, собирая влагу и лаская пульсирующую от жажды наслаждения точку, заставляя не думать о дискомфорте, а только о том, как он ублажает её, мокрую, словно одурманенную, ртом. Как он трахает её пальцами и языком; как доводит до изнеможения. Дарклинг между её ног. Пальцы сжимаются крепче, требуя. Ещё. От мысли о чём-то большем, Алина внутренне содрогается: от ужаса и иррациональной жажды, цепляясь свободной рукой за покрывало, как за соломинку, комкая пальцами плотную ткань. Она прогибается, запрокидывая голову, и дышит надрывно, тяжело. Под веками пляшут искры. Ещё, ещё, ещё. Она дрожит и стонет, и елозит, словно в попытке насадиться на его пальцы по самое основание; на его горячий, порочный язык; на губы, что целуют её между ног с откровенностью желания, которое могло бы быть постыдным для других мужчин. Дарклинг тянется свободной рукой, проходится по впалому животу пальцами — дразнящей щекоткой, сжимает левую грудь, прежде чем скользит ещё выше, мазнув самыми кончиками по ямке меж ключиц и ветвям ошейника. Безмолвно повторяя два слова, впитывающиеся в кожу. «Ты моя». Моя. Моя. Моя. В низу живота скручивается раскалённая спираль. Она стонет громче, расцарапывая Дарклингу затылок. Наверняка будет саднить. Пусть болит. Пусть вспоминает. В горячке удовольствия в голове проносятся нелепые мысли, но Алина даже слов разобрать не может, ведь Дарклинг не останавливается, пока её всю не сотрясает острым удовольствием, расщепляющим на кусочки. Ярко, ослепляюще, до вспышек в темноте под опущенными веками; до необходимости сомкнуть ноги, содрогаясь всем телом. Она запоздало осознаёт, что так и не размыкает хватки в его волосах. Слишком остро, слишком сильно. Когда Дарклинг вытаскивает из неё пальцы со звучным хлюпаньем, хочется заскулить, но выходит только дышать надрывно и смотреть во все глаза. И пусть перед ними плывёт. Дарклинг приподнимается, так же шумно и глубоко дыша. В неровном свете губы и подбородок у него блестят. Алина тянет его к себе, ощущая, как каждый его поцелуй клеймит всё большим жаром излишне чувствительную кожу; и как от этого она вновь разгорается сама и сама же приподнимается, чтобы потянуться к поясу его штанов. Дарклинг шумно втягивает воздух, когда Алина сжимает его сквозь плотную ткань, оглаживает, приласкивая. Твёрдо и наверняка горячо. Её касания неумелы, немногим жёстковаты, но этого достаточно, чтобы Дарклинг толкнулся бёдрами ей навстречу. Ещё. Алина улыбается осоловело. — Скажешь мне «пожалуйста»? Дарклинг оскаливается. Вены на его руках обозначаются резче, заметнее, выдавая напряжение. — Как многого ты хочешь. — Всего лишь сломать тебя, — как же сложно говорить ровно и вкрадчиво. Но Алина способная ученица. — Предпочтёшь сталь гришей или вожделение? — он хмыкает ей в ухо, утыкается носом в сгиб плеча и шеи. Разгорячённый, возбуждённый и такой желанный. И даже сейчас возвращающий ей удары. С завязками Алина справляется, унимая в руках дрожь. Только во рту сухо от паники. Она слишком мало знает из разговоров Мала и его друзей, а во дворце было как-то не до обсуждения столь личных вещей, но как ей хочется пошатнуть эту проклятую уверенность Дарклинга, его контроль. — Предпочту твои мольбы, — бормочет она, не в силах сказать это ровнее; не в силах сглотнуть. Пальцы проходятся от пупка и ниже, вдоль узкой дорожки волос. Дарклинг выдыхает и огнивом дыхания сдирает с неё кожу: — Придётся постараться, — и поднимает голову. Алина не даёт себе времени думать, остервенело целуя его, раздвигая языком губы, одновременно проходясь пальцами от влажной головки до основания, обхватывая, чтобы провести сжатым кулаком по всей длине. Лучше не думать, как в их поцелуе смешивается её вожделение, собранное чужим языком. Лучше не думать, как Алина ласкает его, крайне неумело, на сухую, пока Дарклинг в ответ толкается бёдрами ей в руку, и его, святые, ведёт с тихим шипением, почти полустоном. — В самом деле придётся? — она отстраняется первой, смотря в агатовые бездны напротив. Смачивает на его глазах ладонь слюной, раскатывает её, наслаждаясь тем, как звериная жажда ломает чужое самообладание. Кончики пальцев приласкивают головку, собирая вязкие, выступившие капли. Алина тянет палец в рот. — Маленькая порочная святая, — журит Дарклинг низким голосом. И легко угадать, что за картины перед его глазами. — Ты ведь так хочешь меня на коленях, — Алина облизывает губы. Он колко усмехается всеми кавалькадами своих чудовищ и выглядит опьянённым. Восхитительно. — Позже. Я с тобой ещё не закончил. И дёргает за бёдра на себя, не позволив продолжить и опрокинув на кровать. Алина глухо вскрикивает, смотря, как он избавляется от остатков одежды, прежде чем накрывает собой, вдавливает в кровать, вновь приласкивая меж ног рукой, уверенными, знающими своё дело пальцами; заставляя прогибаться в спине, прямиком под его жалящий язык. Она старается думать о чём-нибудь, что отрезвит её: продолжается ли внизу бал, ведь за грохотом крови в ушах даже не различить шума за окнами. Не искал ли её кто-нибудь. Проще было бы думать о чём угодно, кроме того, как она хочет своего врага: до раскатывающей на волокна мышцы боли. По коже стекает расплавленное железо, стоит ему вжаться пахом в её промежность, пройтись вдоль. Алина едва не хнычет от недостатка трения. И одновременно сжимается в боязливом ожидании. — Жалеешь, что это буду я, а не твой мальчишка? — раздаются злые и хлёсткие слова, совсем как удары. Как бы он удержался, чтобы не ранить её! — Хочешь, чтобы я сейчас нашла кого-то другого? У меня было много мальчишек, как ты помнишь, — выходит только зашипеть и полоснуть ему спину в отместку. Алина вцепляется в него намертво и не может дышать. — Не заставляй меня проливать кровь больше нужного. Алина кусает его за плечо. Достаточно, чтобы ощутить терпкий, солоноватый вкус кожи и ноты металла. — Тогда перестань меня жалить, — выдыхает она, откидываясь обратно. Ненавижуненавижуненавижу. Расцарапать бы ему лицо. Прижаться бы теснее. Она надеется, что не будет больно. Но боль приходит, сколь бы Дарклинг её не отвлекал; сколь бы возбуждение ни захлёстывало с головой. В уголках глаз щиплет, но Алина скорее умрёт, чем позволит себе быть такой слабой. Больно, и она пытается сжаться, но Дарклинг не позволяет. — Тебе не перед кем играть здесь роль. Дыши. Дыши со мной, Алина, — он шепчет поцелуем, от которого щиплет истерзанные губы, и дышит с ней в унисон, пока внизу живота боль распускается вместе с его движениями; пока агония разливается внутри с удовольствием от его слов и того, как он себя сдерживает. Алина чувствует это. Так лопаются натянутые до предела канаты. Сила закольцовывается между ними пламенем, в котором могла бы сгореть и жар-птица. — Будь проклят, — выходит только простонать, с усилием выдыхая, пока Дарклинг плавит её, болью и наслаждением. Вся кожа горит — Алина вся горит, когда он медленно двигается внутри неё. Алина царапает ему спину, как если бы пальцы соскальзывали с отвесных скал. Пусть останутся следы, которые не заживут наутро. Никогда не заживут, как шрамы на лице. Стоны рвутся, словно встревоженные птицы, с каждым движением, и Алина не сразу замечает, как тянется навстречу, стараясь не думать о крови, что испачкает сбившееся под ними покрывало; о том, как она вдруг сжимает Дарклинга внутри, ощущая эту странную, будоражащую наполненность. И больно, и ужасающе хорошо одновременно, пока эти ощущения рвут на части, сливаясь в одно, ведь Дарклинг берёт её раз за разом, с каждым движением, глубже, заставляя задыхаться. — Александр, — имя раскатывается на выдохе шёпотом. Провокацией, нежданной лаской сломанных костей. Чужая ладонь ложится ей на шею, сжимает. — Назови ещё раз, — Дарклинг рычит. Требовательно и надрывно, и глаза его блестят, а по груди стекают капельки пота, ведь всякая плавность истлевает перед жаждой. Алину дробит двойственностью ощущений, но она сама подаётся навстречу, насаживается. Ладонь на шее ощущается правильной, но этого мало. Алина тянет Дарклинга к себе, чтобы забрать все его выдохи, которые станут ей вдохами. Она прогибается, соприкасаясь с ним кожей, задыхаясь от тяжести чужого тела и необходимости чувствовать ещё больше, ярче и сильнее. Даже если больно, она скорее умрёт, чем позволит ему отстраниться. — Александр. Александр. Александр, — имя льётся ядом, стоном. Властью и покорностью. — Ещё, дай мне больше. Дай мне себя, дай мне. Алина обхватывает его ногами и всё чаще срывается на стоны, сжимаясь и чувствуя, как внутри вновь скручивается пружина. Она не уверена, что не разлетится осколками, когда та начнёт раскручиваться. Дарклинг целует её. Смазано, обнажаясь в своей уязвимой необходимости этих касаний, прежде чем выпрямляется, обхватывает крепче за ноги. И нет ничего правильнее, чем эти ладони плашмя на бёдрах Алины, сжимающие достаточно крепко, чтобы остались следы. Его движения становятся рваными, общий темп сбивается из-за того, как каждый стремится друг к другу. Мало, мало, мало. — Алина, — он выдыхает и на мгновение задирает голову. Дёргается кадык. Её имя срывается сиплым шёпотом, призывом. Алина сжирает взглядом его всего, разметавшись на постели. Расхристанная и истерзанная, она чувствует, как качается её грудь от каждого толчка; как на глаза наплывает и темнота, и россыпь звёзд. Больно, хорошо, правильно. Ещё. — Мой, мой монстр, — она подкатывает глаза, прежде чем тянется к нему руками. Прежде чем Дарклинг покоряется этой воле, и её пальцы касаются его лица, его скул, обводят губы, прежде чем он кусает её за них и ласкает языком; прежде чем Алина тянет его к себе, желая, чтобы он был рядом, он был в ней, он был ею, когда подступающая отливом волна, наконец, обрушится. Она пьёт чужой рык от того, как её ногти проезжаются по плечам и спине, тревожа свежие царапины; от того, как Алина смыкает зубы и посасывает наливающуюся краснотой кожу ещё одной меткой. Её меткой. — Александр! — выходит произнести, дрожа, на изломе, когда волна погребает её под собой яркой вспышкой, новым солнцем, раздрабливая тело на куски, лишая всей брони. Она судорожно сжимается, едва чувствуя, как вся содрогается; как Дарклинга срывает следом: жаром, затапливающим внутри. Его дрожью, его стоном и влажным лбом, уткнувшимся ей в плечо. Дарклинг по-прежнему крепко держит её, пока внутри всё пульсирует. Будто она смогла бы сбежать из своей же комнаты, перестав цепляться за него, как за последнюю отравленную надежду. Это было бы правильно. Это было бы достойно всей боли, что он причинил ей. Ударить по его самолюбию, оставить в одиночестве. Показать, что не он взял у неё, а она — им воспользовалась. Алина устала поступать правильно. Алина слышит только их тяжёлое дыхание и дрожит, погребаемая тяжестью чужого тела. И не сопротивляется, когда Дарклинг целует её снова. Ведь звёзды, наконец, взрываются.