«я боюсь тебя, и себя, и боли (и чего сильнее – нельзя сказать), я не знаю больше, что я такое, я была стеною, но, как лоза, ты вокруг обвился, стянув мне шею осторожной нежностью тёплых рук. я сначала будто бы стекленею, а потом — осколками… слышишь стук?»
— дарёна хэйл
За окном едва занимается алый рассвет, разливаясь масляными лужицами по жёлтым лепесткам и выкрашивая их в оранжевый; скользя по стеблям и изгибу ваз, чтобы стечь на широкие подоконники и кануть водопадом вниз, на пол. После столь насыщенных суток полагается проспать все следующие, не размыкая глаз и не чувствуя собственного тела, но, вынырнув из зыбких объятий сна, Алина понимает, что прошло не более пары часов. Внутри звенит натянутыми струнами нервное перевозбуждение, не позволяя нырнуть обратно за завесу, лишённую всяких сновидений. Веки кажутся налитыми свинцом, но смыкать их куда противнее, как если бы тысячи мелких песчинок рассыпались между ними, чтобы царапать чувствительную кожу, стоит попытаться снова закрыть глаза. Алина едва помнит, как заснула, утомлённая, истерзанная чужой лаской и отдавшая не меньше. Тяжесть крепкой руки, перекинутой через неё, придавливает к постели. Алина позволяет себе прикипеть глазами к длинным пальцам, выступам костяшек и косточке запястья. Накатившая и изнуряющая бессонница дарует ей необходимые мгновения, чтобы осознать произошедшее. События проносятся перед глазами, как колыхающиеся на ветру ленты. Движение замедляется, позволяя с каким-то тягучим стыдом вспомнить блеск чужих глаз. Распахнутые, влажные губы. Хриплый выдох её имени. Расправленные крылья ключиц и напряжение, литое, звонкое — закипающее под кожей. Она. Дарклинг. Она и Дарклинг. «А если я не хочу, чтобы ты останавливался?» Собственные слова кажутся не ей принадлежащими. Другой девушке. Смелой и отчаявшейся одновременно. Девушке, признавшей свои желания. Однако, со всей горечью сломавшихся принципов, на поверку оказавшихся хрупче стекла, тем не менее, она не хочет провалиться сквозь землю или сбросить с себя руку Дарклинга и подскочить на постели, отчётливо ощущая спиной тепло его тела. «Но я забрал бы тебя, ведь ты моя». Слова собственника, страшные слова. Но почему же совсем не хочется возвращаться — в то мгновение, в ту минуту, когда можно было сделать иной выбор? Куда сильнее желание обернуться и убедиться в реальности происходящего. Сколько раз в голове проносились постыдные для самой себя мысли: каково было бы просыпаться с ним в одной постели? К своему невежеству, Алина до сих пор не может совместить в своём же сознании два образа: Дарклинг, которого видят все, и Дарклинг, который принадлежит только ей. Со следом от подушки на щеке, с лохматыми волосами и уязвимым в своей открытости взглядом. У чьих поцелуев яблочный привкус, доказывающий, что есть в жизни вечности что-то любимое и незыблемое. Как конь, которого он когда-то трепал между ушами, с лёгкой руки решая чужие судьбы. Ощущая его тепло рядом, Алине не хочется тянуться к нагому запястью. Не хочется то и дело касаться пустого участка, лишённого желанной оковы. Без раздирающей на волокна жажды ей дышится легче. Истома в теле просыпается вместе с тянущей болью, но всё ещё слишком смазанной, чтобы задумываться, сколько же следов красуется на её коже свидетельством того, что и Дарклинг теряет над собой контроль. Перед глазами плывёт при одном только воспоминании, а ладони под одеялом печёт — фантомным прикосновением к гладкой коже, ощущая бурлящее под ней могущество, формировавшееся веками. Ощущая прячущуюся за ним слабость. Ощущая в себе силу подчинять его инстинктам. Алина закусывает губу, глотая шумный выдох. Как же ей от себя должно быть противно. В горле встаёт ком, царапая стенки, не позволяя вдохнуть. Отдалась. Продалась! За красивое платье, танец и... Мал бы на неё смотреть не смог. Алина сама бы не смогла, потому что позволила себе ощутить самое запретное в эпицентре хаоса. Спокойствие. — Ты не спишь, — вдруг раздаётся за спиной. Хрипло, гортанно. Непривычно в своей интимности: голос Дарклинга звучит совершенно иначе, нежели Алина привыкла. Низко, мягко, словно раскатывающееся звериное урчание, лишённое агрессии; как если бы огромный дикий кот потягивался, выгнув спину и показав когти на вытянутых лапах. Она вздрагивает, а после медленно переворачивается, подтягивая к подбородку край одеяла. Было бы чего теперь стесняться! Но при свете дня изгнанный стыд находит обратную дорогу в её мысли, чтобы теперь Алина закусывала губу, вспоминая чужие руки на своей груди. И не только руки. И не только на груди. Помогите ей… кто-нибудь. — Ты тоже, — констатирует Алина нелепо, оказываясь с Дарклингом лицом к лицу. Взгляд серых глаз слишком ясный, и Алина смотрит на светлую радужку, похожую на озерца серебра в окаймлении ресниц. Не сразу, но она цепляется взглядом за росчерки теней под ними. Не слишком заметных, но всё же теней. — И не спал вообще, — заключает тише. Дарклинг лежит на животе, подложив под голову вторую руку. Одеяло едва укрывает ему плечо, сползая по касательной на спине и позволяя увидеть мягкие пики лопаток. Алина вспоминает, как однажды заметила россыпь родинок на правом плече — мельком, но запомнила позорно в своей горячке ненависти и чего-то иного, скребущего гортань призрачными когтями. Дарклинг не отвечает ей, не отводит глаза. Алина старается не думать, как выглядит после бурной ночи. И осталось ли хоть что-нибудь от стараний Жени. В голове начинает возиться рой мыслей из необходимости что-то делать, решать, налаживать, и хочется спрятаться под одеялом хотя бы ненадолго. Как в детстве, чтобы никакие чудовища из сказок не смогли добраться. Только от самой себя не спрячешься. И чудовище подле лежит. От гнёта своих же размышлений она садится, не ощущая сопротивления со стороны Дарклинга, и тут же жалеет о резкости собственных движений. Низ живота пронзает болью. Стоило бы подумать, что ныне она… Нет, об этом думать она точно не станет. Алина ахает, зажмурившись и закусив нижнюю губу. Пальцами тянется к животу, будто прикосновение сможет погасить вспышку боли. — Далеко ты собралась? — интересуется Дарклинг и укладывает её обратно, но вовсе не за тем, чтобы придавить к постели собой. Не то чтобы её это обижает. Он поднимается сам. Ведёт плечами. Алине чудится излишнее довольство в каждом движении. — Сильно болит? — Будто тебя это заботит, — она сама не знает, почему огрызается. Дарклинг усмехается. Не видно, зато слышно прекрасно. — Постарайся хотя бы не выглядеть таким довольным ублюдком, — продолжает она ворчать, думая, огреть ли его со спины подушкой. Дарклинг оборачивается. Алина же смотрит на карминовые полосы на его лопатках, на шее. От её ногтей, которыми она впивалась, расхристанная под ним, открытая донельзя... Святые. Вот теперь хочется провалиться сквозь землю. Усилием воли она заставляет себя не натянуть одеяло по самую макушку. Будто это могло бы её спасти! Глаза всё равно косят в сторону разворота чужих плеч, сильной и красивой спины, ямок на пояснице. Она жмурится. — Раньше тебе это нравилось, — замечает Дарклинг и исчезает из комнаты прежде, чем Алина успевает решить, что подушкой следует не бросаться, а придушить во сне. — В твоих мечтах, — бурчит напоследок, затолкав рвущийся вопрос поглубже в глотку. Какая ей вообще разница, куда он? Она утыкается лицом в подушку, разъярённо дыша. Пахнет лимоном, морозом, немного солью, много — ночью. Ей бы отвернуться, но Алина только сильнее зарывается носом. Как славно было бы заснуть и не думать об этом всём. Не думать о Мале. Не думать. Или о том, как на неё посмотрит Женя. Или Зоя. Когда ей уже станет, наконец, всё равно на чужое мнение? Сдалось ли ей вообще это одобрение. Алина вздрагивает: не от такой ли бессильной злобы разрастается внутренняя тьма? Счёт времени смазывается, как не высохшая на холсте краска, и Алина не знает, сколько так лежит, когда хлопает дверь. Она не различает чужих шагов, когда её вдруг выпутывают из одеяла и подхватывают на руки. — Ты что делаешь?! К собственному стыду Алина взвизгивает, оказавшись прижатой к груди Дарклинга. Только едва ли визги помогли бы выбраться из этих тисков. Руки бездумно, рефлекторно обвиваются вокруг его шеи. На периферии Алина ловит юркую мысль, что ходит он бесшумно, как кошки. Было ли это талантом или же подобному пришлось научиться? — Ты всё ещё думаешь, что я начну тебя терзать? — Дарклинг хмыкает. Алина сбивается дыханием, соприкасаясь с ним телами, пока её относят в купальню. Она часто моргает, привыкая к нахлынувшему полумраку. Света там всегда мало из-за отсутствия окон. В голову лезут непрошеные воспоминания, заставляя судорожно вдохнуть. «Я не какой-то деревенщина, который только и ждёт, чтобы попускать слюни на женскую наготу. Пока ты сама не захочешь». Дарклинг подносит её к наполненной ванне, всё так же стоящей на причудливых, мерцающих червонным золотом ножках. Издалека Алина чувствует исходящий от неё жар и пытается сопоставить происходящее, но не успевает: Дарклинг погружает её в воду вместе с собой, как будто сама Алина ничего не весит: маленькая и незначительная в его руках. Когда-то эта сила удивила её, ведь на первый взгляд в своих чёрных одеждах он показался лощёным принцем из сказки (непременно с плохим концом). Ныне Алина ощущает напряжение его сухих мышц и крепость груди, к которой оказывается прижата. Лучше не думать о том, что они оба обнажены. Не думать. Не думать. (Не) получается. Вода обнимает её, заставляя охнуть и задержать дыхание: колкий жар ласковым языком касается всех оставленных меток, заставляя сжаться и прикипеть к чужому телу. Дарклинг садится, укладывая её на себя. Ладони проходятся по плечам. Почти успокаивающе. Алина прерывисто дышит, утыкается носом в сгиб его плеча, переходящий в шею. От её выдохов кожа Дарклинга мгновенно покрывается мурашками. Надо же. Чувствительный. Это открытие как-то ядовито веселит. — Какой ты заботливый, — она хочет произнести это ворчливо, но выходит только прошептать. Вода качается мягкими волнами, разбивается о стенки ванны и выступы коленей Дарклинга. Помещаются вдвоём они всё же с большим трудом. — Прикажешь тебя бросить? Он собирает ей волосы, чтобы они полностью не промокли. И это… слишком. Без уточнений, без лишних слов — слишком. Алина не знает, играет ли он с ней, усыпляет бдительность или что он вообще делает. Она вновь сжимается. — Всё ещё думаешь о том, что мне следовало запереть тебя в подвале, надеть кандалы и насиловать каждый раз, когда ты будешь способна кричать? — голос Дарклинга вливается шипящей пеной. Он чувствует её настроения и все страхи, читает как открытую книгу. Не связь ли между ними всё ему услужливо сообщает? — А на что ты надеялся? На безоговорочное доверие после того, как стёр в порошок два города, грозился убить моих друзей, а с меня кожу содрать? Или стоит вспомнить другие твои достижения? — Алина вертится, укладываясь удобнее на его груди и меж ног. По телу, несмотря на тепло воды, прокатывается волна дрожи. — Не ёрзай, — Дарклинг хмыкает ей в ухо. Взглядом Алина цепляется за изразцы и перламутровые мозаики на стенах, которые вскоре покроются каплями конденсата. Она кусает нижнюю губу, рассматривая линии узоров и стараясь не думать ни о чём; не вздрагивать, когда Дарклинг опускает руку в воду, чтобы огладить ей живот и подняться выше, пройдясь пальцами меж грудей ненавязчивой лаской. Алина прикрывает глаза, отдаваясь ощущению. Простому и лёгкому, но почему же сердце сбивается с ритма? — Ты так тщательно создаёшь этот образ монстра, что мне сложно думать о чём-то ещё. О том, что у тебя есть иная сторона, — она вжимается в него спиной и очень хочет поёрзать, чтобы узнать, как отреагирует это сильное, красивое тело на её провокацию. Она сгибает ноги в коленях и сжимает бёдра. Низ живота снова тянет, но Алина думает только о пальцах, играющих с её набрякшими сосками — те кружат самыми кончиками. Она невольно прогибается, и Дарклинг обхватывает вмиг налившуюся грудь ладонями. — Нет никакой стороны, — он снова шумно выдыхает ей в ухо, касается губами ушной раковины. — Тебе просто удобно так думать, чтобы не воспринимать меня целостным, состоящим как из достоинств, так и из пороков. Пожалуй, только Дарклингу свойственно признавать свои пороки, как наивысшее достоинство. Алина поворачивает голову. Их взгляды встречаются, но мимолётно, потому что Алина тут же опускает глаза ниже. Есть что-то постыдно-будоражащее в том, как она тянется первой и проводит кончиком языка по чужой нижней губе. Не столько дразняще, сколько в желании узнать, остался ли привкус губ Дарклинга таким же. Он смотрит на неё. Огонь пляшет на фитилях свечей, рисуя тени на щеках от опущенных ресниц. У Алины внутри тянет заскорузло и остро — осознанием, что эта красота запретна. Прежде всего, для неё, ибо каждое движение Дарклинга сводит с ума. И он об этом прекрасно осведомлён. Но позволяет ей медлить, прежде чем Алина прижимается ртом ко рту, один раз, второй, третий. Язык скользит меж его губ, раздвигая. Она чувствует чужую улыбку: надо же, ему нравится эта наглость. Хлюпает вода, когда его руки обхватывают Алину крепче. Она целует его, не позволяя огню внутри разжечься: неспешно, смакуя и учась. Ей не так часто приходилось целоваться, не говоря уже о большем. Но с Дарклингом случалось больше всего, несмотря на то, сколь часто к ней прикасался Мал до того, как их взаимоотношения стали похожи на прогулку по битому стеклу. Она гонит прочь эти мысли, вдруг ощутив, что не хочет травить себя в это мгновение затишья. Касания Дарклинга всегда пробуждали её тело — требованием, жадностью, оголённой страстью, что подобна прожилкам молний, текущим под кожей. Она ласкает его язык своим, ощущает гладкость зубов и гнедой жар, и необходимость отстраняться, чтобы припасть к его губам снова, пока они не заболят и не опухнут. Алина тянется рукой, чтобы найти его ладонь и переплести пальцы, как если бы реальность ускользала от неё чрезмерной насыщенностью ощущений. Ей нужен якорь. Или цепь. Вдобавок к ошейнику. Дарклинг напрягается под ней, стоит сомкнуться замку их рук. Алина вздрагивает, словно пойманная голубка, когда на её шею ложится его ладонь, выше оленьих рогов. Но она не отстраняется, разрешая себе впитать тепло воды и ощущение чужого тела рядом, и вкус поцелуев, от которых сердце делает кульбиты, что точно заметны невооружённым глазом. Стоит подняться чуть выше, и грудь выныривает из-под воды, покрываясь мурашками. И без того налившаяся тяжесть ощущается ещё острее, и хочется, чтобы Дарклинг вновь сжимал и ласкал её. На скулах расплывается румянец от мысли, каково было бы ласкать его самого. Придавив к постели и не позволяя шевелиться. Алина тихо стонет, на выдохе, давая вылизывать себе рот. И крепче сжимает бёдра, когда поясницей отчётливо ощущает чужое желание. Следующий стон звучит громче. — Сама виновата, — Дарклинг отстраняется с влажным звуком, целует коротко снова. — Конечно, это ведь не твоё тело так реагирует, — Алина прикусывает ему нижнюю губу, оттягивая. Хочется раствориться в этом моменте, в медленных ласках и накатывающем возбуждении. — Мы с тобой только начали, — Дарклинг отвечает укусом и, отстранившись, вынуждает сесть. Его ладони проходятся по спине, ласкают выступы позвонков, заставляя выгнуться. Алина оглядывается, с какой-то беспомощностью наблюдая за тем, как Дарклинг смачивает мочалку, чтобы пройтись ею по плечам, до того собрав ниспадающие и взлохмаченные снежным гнездом волосы в кулак. — Я могу сама! — она пытается извернуться, но быстро понимает, что её тело слишком утомилось для сопротивления. Особенно, когда следом, после жестковатой ткани, по коже проходятся горячие губы. Прикосновение влажное, ошпаривающее, а перемежающиеся с поцелуями укусы скорее условны — напоминанием сомкнувшихся зубов у основания шеи. По-звериному говоря о принадлежности, будто Алина на самом деле могла бы забыть. Хочется выгнуться сильнее, подставиться. Дай ещё, ещё. Дарклинг запечатывает поцелуями оставленные им же метки. Его рука в волосах ощущается слишком правильно, оттягивая и заставляя подставить уязвимое горло. — Конечно, можешь, — поддразнивает он её ядовито. Алине хочется увидеть его лицо, прочесть все чувства по глазам, но всё, что остаётся — это позволить трогать себя, самой млея и сгорая от смущения. — Не надейся пустить пыль мне в глаза, — она облизывает губы, чувствуя его руку на груди, на животе. Скрывшуюся под водой, чтобы пройтись меж бёдер. Алина невольно пододвигается обратно, затаенно желая ощутить, что, пускай Дарклингу неисчислимое количество лет, но реагирует на женскую близость он, как и все мужчины. Она не считает себя слишком красивой, но эта реакция будоражит. Как и странная забота, в которую хочется завернуться, словно в мягчайшее одеяло, и подставляться под трепетную ласку, как льнущая к хозяйской руке кошка. Алина знает, что Дарклинг легко обведёт её вокруг пальца; что в его искренности нужно искать бреши, но не может воспротивиться. Может быть, едва-едва думается ей тихо и несмело, у неё действительно есть шанс пробиться сквозь эту стену?***
В покоях становится гораздо светлее, когда Дарклинг приносит её обратно в постель. Алина едва успевает обтереться полотенцем, прежде чем он затаскивает её на себя, утыкаясь носом в шею и дыша так шумно и жадно, что Алину едва не дробит на куски вспыхнувшим жаром в низу живота. Она пытается извернуться, прижатая к чужой груди, пока руки Дарклинга по-хозяйски гуляют по её телу. Алина на периферии замечает на полу агатовый кусок платья, словно сброшенную ночью кожу. Её собственная пылает — распаренная, раскрасневшаяся и чувствительная. Мышцы полнятся тягучей болью, пока она сама половинится медовым удовольствием от того, как Дарклинг неустанно к ней прикасается: жадность перемешивается с ленивой медлительностью, как если бы он смаковал её; пировал бы ею. Стой Алина на ногах, колени бы точно подкосились от одного воспоминания о чужом языке, вылизывающим её до сорванного голоса; о влажных губах после и сжатых в собственном кулаке волосах. Алина ощущает его желание и кусает изнутри щёку, а после — губы. Каково было бы ласкать его сейчас? Приручая, выпивая наслаждение из рваного дыхания и звуков своего имени? При свете дня, когда чувства обнажены до самих костей? Она тянется рукой меж их телами, но Дарклинг перехватывает её запястье. Крепко, пресекая всякое движение. — Нет. — Ты мне, что, запрещаешь? — выходит капризно. Дарклинг трётся носом об её плечо. То, что не помечено шрамом. — Не сейчас, Алина, — рука ныряет меж бёдер. Алина чувствует давление его пальцев, вздрагивая, прежде чем Дарклинг приласкивает её между ног. Воспротивиться бы этой наглости, но выходит только задрать голову, то ли выдохнув, то ли застонав. В ушах шумит барабанным боем кровь. — Дай мне тебя потрогать, — голос Дарклинга звучит и приказом, и просьбой, и чем-то таким тёмным, восхитительным, заставляющим двинуться навстречу. Жар ползёт к лицу от простоты и откровенности слов; от голода, резонирующего в них. Становится нечем дышать, и Алина бьётся в руках Дарклинга мелкой дрожью, как выброшенная на берег рыбина, распахивающая рот в необходимости получить блаженный глоток воздуха. В лёгких горят бронховы ветви, и ей точно не удастся сделать следующий вдох, чувствуя всей сутью чужое желание. Она выворачивает голову, пока Дарклинг держит её крепко, прижав к себе и выпивая всё удовольствие. Выжимая. Кажется, он говорит ей что-то на ухо, пока Алина сгорает от жажды и стыда; от того, как неприкрыто его вожделение, порочное и хлёсткое. Так бы он взял её в ту ночь, не сбеги она? Алина дрожит, постанывая и думая о том чувстве заполненности, когда он был в ней; когда с каждым движением дискомфорт перемешивался с удовольствием, с ощущением единения, которое крылось не только в самой горячке этой больной страсти, но и в поющей между ними силе. Лежащая на нём, жаждущая следующего прикосновения, она заполняется до краёв безграничным могуществом: оно скручивается огромной спиралью внутри, сжигающим светом. Алина вскрикивает из раза в раз, когда острое удовольствие накрывает её — одной волной, второй, ведь Дарклинг выпивает её досуха через поцелуи и ожесточившуюся ласку. Его пальцы лишь раз оказываются внутри, со вспышкой боли, но позволяя прочувствовать, насколько же она возбуждена. — Какое же ты чудовище, — удаётся только прохрипеть, раскинувшись на нём и чувствуя, как дрожь колкими волнами пронизывает тело от макушки до поджавшихся пальцев ног, вспарывая кожу с изнанки. Алина всю себя ощущает оголённой, открытой, слишком уязвимой. Будто Дарклинг вспорол ей грудь, чтобы раздвинуть клетку рёбер и взглянуть на колотящееся сердце. А она позволила. — Кажется, такое же сейчас рядом со мной, — он хмыкает и укладывает её рядом, но не позволяет отстраниться. Алина предпринимает попытку развернуться в оковах этих объятий, но тщетно. Слабый протест рвётся с губ, только сонливость оказывается сильнее. Как и тепло, и нахлынувшая на тело нега. «Дай мне тебя потрогать». Интимность фразы наматывает вены на кулак, пока пудовая усталость наваливается сильнее, придавливает к постели. Ей совсем не хочется, чтобы это мгновение заканчивалось. Наверное, всё дело в разморенности и безумии ощущений или же в чём-то ещё, о чём позднее она не захочет думать. Но Алина находит руку Дарклинга на своём бедре и накрывает своей.***
Строки сливаются в сплошную кашу перед глазами. Алина сбивается со счёта в четвёртый раз, чертыхается и начинает заново, не сдержав недовольного ворчания. На собственную рассеянность, разумеется, хотя всякая бумажная работа вгоняет её в метафорический угол. Казалось бы, управлять страной — это не разбираться с бесконечными исписанными стопками, подписывать распоряжения и отдавать их же. Возможно, поэтому она ощущает скорее облегчение, нежели разгорается праведным негодованием, когда в поле зрения появляется знакомая рука и выхватывает стопку из её пальцев. — Женя, — то ли зовёт, то ли как-то вяло Алина. Трёт виски. Кажется, изнутри в оба стучит клювом какая-то чрезмерно настойчивая птица. Возможно, и жар-птица. Напоминанием. Или, скорее, всему виной недосыпание, усталость да необходимость держать лицо и как можно меньше вспоминать о минувшем бале. Пускай картины всё ещё вспыхивают перед глазами в излишне свежих красках. — Облегчу муки нам обеим, — Женя отмахивается со знакомой небрежностью. С ней же она скомандовала когда-то оттереть картографа Первой Армии до скрипа. Почему-то эта память греет. Алина подпирает голову кулаком, подавляя зевок. Собственного кабинета у неё нет, но в новоявленных покоях стоит немаленький стол, на котором она разложилась со всем отнюдь не комфортом. Кости ломит от желания скорее сорваться на занятие к Багре, как если бы внутреннее солнце требовало выхода, прогрызая себе путь через органы. Или же ей, вероятно, всё же тяжело находиться в этих стенах при свете дня, ведь память неумолимо остра. Алина прокашливается, тянется к первой попавшейся бумажке, желая занять руки. Конечно, она могла бы дурачить занятостью и упрямым молчанием кого угодно, но только не Женю. — Я не особо хочу знать подробности и лезть тоже не хочу, — произносит вдруг та, не отвлекаясь от подсчётов; хмурится. Ни дать ни взять сама сосредоточенность и невозмутимость, но Алина чувствует, как ложное дно просаживается в словах — слишком велик их вес. Они не говорили о произошедшем всё это время. Женя не спрашивала. Алина сама не начинала, зная, что не найдёт нужной себе поддержки. Не в этом случае. — Но мне важно уточнить, соблюдала ли ты… Слово явно подбирается с трудом. С целью пощадить чувства самой Алины? Она усмехается. Интересно, слухи поползли по дворцовым проходам сразу после их с Дарклингом ухода? Или же поутру, когда его покои оказались пустыми? — Дай угадаю. Безопасность? — пальцы смахивают со стола несуществующие соринки. — Не волнуйся, ведь «я, по-твоему, глупец, который бы позволил разгуливать бастардам с осколками своей силы?». Брови Жени ползут вверх. Она отвлекается от расчётов пайков и проверки выплат жалованья солдатам. И смотрит так внимательно, как если бы увидела её впервые. Оценивающе. Алина в который раз жалеет, что не смогла найти её в тот вечер. Возможно, в таком случае было бы легче вести все эти напыщенные разговоры. Ныне же львиная доля знати разъехалась, что не могло не радовать, хотя накануне Алина видела краем глаза князя Раевского в обществе Николая. Оставалось только посочувствовать последнему. — Да, я цитирую буквально, — она кивает. — Нет, — медленно возражает Женя, — ты его передразнила. И в самом деле. Но проще вести себя так, чем коситься на пол, где парой дней ранее лежало сброшенной змеиной кожей её платье; на кровать, где они… где Алина поддалась слабости, и вовсе не единым порывом. «Дай мне тебя потрогать». Да чтоб её волькра укусила! Но сложно даже на стол, за которым они сидят, смотреть, чтобы двери воспоминаний не распахивались настежь; чтобы вместо винного цвета папок и стопок бумаг она не видела накрытый завтрак, не чувствовала аромат выпечки и не воображала саму себя в запахнутом халате, а Дарклинга с чашкой чая — напротив. Какой-то абсурд. Хотелось бы так думать. Собственная неловкость и спустя минувшие дни впивается острыми углами, ведь Алина поначалу только и делала, что поглядывала украдкой, видимо, ожидая, что Дарклинг вот-вот достанет пузырёк и добавит в свой чай кровь младенцев. Получилось только убедиться в его хорошем аппетите. — Ты не ел вчера? — спросила Алина прежде, чем успела прикусить язык. Не то чтобы её тянуло на разговоры: голод снедал не меньше, и она старалась не задумываться о его причинах. Вдобавок, головная боль накатила со вторым пробуждением, а после замечания Дарклинга, что, возможно, кто-то перебрал шампанского, вся её суть требовала убийства. Кровавого. Она поерзала на стуле и тут же об этом пожалела. Как и о том, что в следующий миг бросила взгляд на застеленную кровать, на которой ныне не было ни единого следа, доказывающего, что произошедшее всё-таки оказалось реальностью. Словно было мало ноющих мышц и не только их. Как и тёмной метки на шее Дарклинга, не прикрытой воротником наглухо застёгнутого кафтана, ведь он сидел в одной рубашке, с очевидной издёвкой позволяя Алине узреть плоды своих трудов. — Я никогда не ем на подобных мероприятиях, — он покачал головой. — Сытость — враг ума. — Поэтому ходишь злой и голодный, — хмыкнула в ответ Алина, доедая кашу, приправленную кусочками фруктов. Сахар она добавила сама. Со всей королевской щедростью, от чего теперь во рту разливалась патока и сводило зубы. — Ты и сытой была не очень-то добра, — заметил Дарклинг. — Ну что, наслушалась? Знал бы он. Алина легко могла вспомнить лица всех, с кем беседовала, но почувствовала, что испортит себе аппетит. — Мне действительно в шутку предложили придушить тебя в постели. О той грубой вовсе не-шутке князя она решила умолчать. Улыбка Дарклинга исчезла за чашкой, пока он делал глоток: — По гуляющим слухам, — заметил он, — мне такое даже нравится. — А тебе нравится? О святые, она явно из какого-то источника смелости напилась в детстве. Но разве могла остаться между ними неловкость после случившегося? Хотелось бы думать именно так. Взгляд Дарклинга остановился на её шее, заставив задержать дыхание. — Возможно, — отозвался он, и от одного простого слова резко стало жарко. Алина тихо выдохнула, давая себе секундную передышку за перемешиванием остатков каши и пресекая саму мысль о том, каково было бы оказаться на чужих коленях сейчас и сжать это приглашающе открытое горло; услышать, как судорожно Дарклинг вдохнёт; увидеть, как гневно сверкнут его глаза. Или же он их закрыл бы? Думать об обратной ситуации точно не следовало. Не рядом с ним. Алина спешно перевела тему: — Так отчего же тебе после не подали ужин? Дарклинг бросил взгляд в сторону двери. Той, что соединяет их покои между собой и которой Алина ни разу не воспользовалась, словно за куском резного дерева с ручкой таился монстр хуже волькр. Ничегоев. Дарклинга. — Наверное, подали. Алина снова хмыкнула. Всё-таки не подобным образом она представляла утро после бала. Если представляла вообще: в её голове таилась лишь одна надежда пережить. О том, что будет после, она и не воображала. А уж о совместном завтраке с Дарклингом и подумать бы не смогла. Как и о совместной ночи. И принятием ванны. От воспоминаний жар предательской волной бросился в лицо. Это ничего не меняло. Не обнуляло, не вычёркивало свершённого. Только наслаивалось новыми вопросами, очередными острыми углами и неспособностью определиться в своём отношении. — Твои воздыхательницы огорчатся, что ты голодаешь, — заметила она как можно более ядовито, ощущая, что снова злится: на себя, на него, на эту простоту их общения, когда за плечами пылало агонией общее прошлое, а впереди — маячила война с необходимостью поиска компромиссов. И Алина знала: искать их придётся самой, Дарклинг не станет облегчать ей задачу. — Например? Она пожала плечами. — Твоя... наша служанка уж точно. Как и последователи его несравненного культа. Алина слышала немного о том, что творится за стенами дворцовой крепости, опасаясь, что рано или поздно две силы схлестнутся. — Она тебе не нравится? — Дарклинг склонил голову к плечу. Уже причёсанный, практически собранный — снова закрывшийся за плотной бронёй. Сладость во рту на мгновение сменилась горечью, потому что Алине понравился его хриплый голос и, святые, усталый вид. Как и нравилось находить в нём червоточины слабости — всё то, что одновременно и восхищало, и ужасало. Потому что ненавидеть его становилось всё сложнее. — Отчего же? — Алина отзеркалила его жест, а после потянулась к чашке с чаем. Тот пах травами и цветами, но ей хотелось ощутить всю терпкость и горечь от крепости. Она сделала глоток, непроизвольно облизнула губы. — В отличие от остальных, опускающих глаза или закатывающих их же за моей спиной, она мила. Заботлива, насколько может быть заботливым чужой человек. Она рассказывает мне разные истории. «Когда истории моей собственной жизни не дают покоя мне», — подумала Алина, а затем взяла так и манящую её ватрушку, бликующую румяными боками. Пожалуй, она успела попробовать все вкусности, заметив, что выбор Дарклинга был весьма скуден, хотя пару пометок в голове Алина успела сделать. Например, что грибной пирог он и вовсе проигнорировал. И на немой вопрос Алины ранее пояснил: — Спустя столетия всё равно их не выношу. И заработал своим ответом её хохот. Подумать только: великая вечность не выносит грибы. — Например? — спросил Дарклинг, откидываясь на спинку стула. В цветах покоев солнечной королевы, в этом белом золоте и светлом дереве он казался чужеродным осколком, трещиной на картине, режущей на части высохшую краску. Алина задумалась, старательно жуя. Но вместо историй Сони в голову лезли только картины из собственной купальни. Руки Дарклинга на её теле, его жадный рот и полный вожделения голос. А после, когда Алина удалилась, чтобы привести себя в относительный порядок, — она видела только метки на собственной коже: следы от укусов на груди, на шее и ключице, на бёдрах. Каждая из этих меток ныла, вспыхивала колющей болью, стоило прикоснуться, но ощущение было... приятным? И вместо разговоров вокруг да около Алине очень хотелось поинтересоваться, ноют ли оставленные ею царапины на чужой спине. Ей бы хотелось, чтобы они болели. — О плакальщицах и других жутких созданиях, — ответила она наконец, осознав, что так и замерла с ватрушкой в руке. И подавила желание облизать пальцы. Негоже. — Странно, что не рассказала о Кощее. Или, как его называют на Севере, «Косфее». Народ любит жуткие истории. И то верно. — Сказку о Бессмертном я сама знаю, — отмахнулась Алина. В Керамзине они вдоволь подобных наслушались. В глубоком детстве сказ о Кощее казался ей, маленькой сиротке, самым страшным из всех, не считая историю про ведьму из Дувы. После него она не могла заснуть несколько ночей подряд. — И чем дольше думаю о ней, тем больше склоняюсь к мысли, что её писали с тебя. Дарклинг засмеялся. — Меня по-разному кликал народ. Легко представить. И темнейшего бога. И Кощея. Возможно, и того, кого прозвали «Заклинателем». Мог ли на его месте быть Дарклинг? Древнее существо? Возможно, тот, кто древнее некоторых святых? Не лучшие размышления. — А ещё она рассказывала о восьминогом коне, встреча с которым предвещает беду, — сказала Алина раньше, прежде чем убедилась окончательно: не лучшие размышления ведут к не лучшим ходам. Дарклинг поднял бровь. — О коне звёздной смерти? Интересный выбор. А затем он произнёс что-то, и Алина не смогла разобрать слов, но узнала фьерданскую речь. Грубую, лязгающую металлом. — На скольких языках ты говоришь? — вдруг спросила она, стараясь не вспоминать свою единственную встречу с дрюскелями. Дарклинг пожал плечом. Длинные пальцы прошлись по ножке стоящего перед ним кубка с водой. Почему-то это движение вызвало приступ дрожи. И вовсе не от ужаса. — На всех. У меня было много времени. Алина прищурилась. Всё это ей предстояло навёрстывать. — Если мне понадобится прикинуться уроженцем Кофтона на пиратском бриге, выплывающем из Эллинга, проблем не возникнет, — добавил Дарклинг. Она фыркнула. И заметила, как он улыбнулся, словно её недовольство разлилось мёдом на его сердце. — А приходилось? — спросила Алина следующее, ощущая себя какой-то почемучкой и понимая, что больше не хочет есть, но совсем не готова закончить эту странную, удивительную для них беседу и разорвать временную петлю из нескольких часов, в которой они оказались наедине друг с другом. Будто само мироздание дало им эту необходимую отсрочку. Алина вдруг поймала себя на мысли, что у них действительно не было времени поговорить после всего случившегося. На простой разговор, без угроз и выяснения отношений. Она плотнее закуталась в халат, обвела пальцем золотую вышивку на рукаве. Возможно, разговоры им требовались куда сильнее, чем хотелось бы признавать. — Всякое бывало, — отозвался Дарклинг, наблюдая за ней. И Алина со скрипом ощутила, что ей не доставляет неудобств это внимание. Скорее бы обидело, будь он с ней подчёркнуто холоден или если бы она и вовсе проснулась одна. Что означало бы горькую истину — очередную галочку в списке чужих планов. Мысль подействовала как ушат холодной воды, заставляя выпрямиться. Алина заправила волосы за уши, смотря на узор тарелок долгие мгновения, прежде чем перевела взгляд на Дарклинга. — И зачем же ты отплывал из Эллинга? — поинтересовалась она, задумчиво обводя пальцами ручку чашки. Немного вычурную, покрытую позолотой. Или это было всё же золото? Не то чтобы она рассчитывала на ответ, но всё же вскинула брови, когда Дарклинг наконец произнёс: — Тот корабль направлялся к краю света. У меня были свои цели. — К краю… света? — смешливо и недоверчиво уточнила Алина. — Чему ты удивляешься? В наши годы верят, что кости святых могут уберечь от беды, плохого урожая, красной лихорадки или мошенников на рынках, — Дарклинг покачал головой. Взглянул коротко на часы, что не ускользнуло от внимания Алины. Значит, их время подходило к концу. — Что же такого в том, если ранее каждый считал, что можно свалиться с края света? — Куда? — В бездну? — предположил Дарклинг. — Почём мне знать? — Потому что ты всё знаешь. Сказанное было не лестью. Скорее чем-то ворчливым, полным раздражения. Дарклинг усмехнулся. Алина вторила его недавнему жесту: покачала головой, медленно, в неверии. — Ты безумец. — Примерно то же самое мне сказали на борту, когда мы попали в шторм и сбились с курса. — И что же ты ответил, мудрый капитан? — Я не был капитаном. Иногда не стоит привлекать к себе лишнее внимание, ведь беды всегда пристально следят. А ответил, что, если мы хотим найти место, которого нет на карте, нам самим нужно потеряться, — Дарклинг дёрнул углом губ. — Предвосхищая твой вопрос, то путешествие не увенчалось успехом. Пускай я и достиг определённой точки. Легко догадаться о том, что искал он что-то, связанное с усилителями. Алина бы хотела спросить ещё столь многое, в одну секунду осознав свою жажду до знаний о жизни этого создания. Древнего, могущественного и всё же где-то ещё человека. Каким он был? Могли ли эти знания ей помочь? — Так ты был и пиратом, — заключила она. Дарклинг поднялся из-за стола, прихватив со спинки стула свой кафтан. — Много кем. Алина прищурила глаза. Как нежно она любила эти туманные ответы! — Есть хоть что-то, что ты не пробовал и не умеешь? Возникшую тишину можно было бы назвать неловкой, но оттенок всё же отличался большей задумчивостью. Алина всерьёз вознамерилась вооружиться вилкой, потому что чувствовала: Дарклинг играет на струнах её нервов своим молчанием и взглядом, под которым любая другая девушка почувствовала бы себя неуютно. Она шумно вздохнула. — Рисование мне не даётся, — отозвался наконец Дарклинг, едва двинув бровью и явно наслаждаясь её бешенством. — Спасибо за завтрак, Алина. Ныне стоило бы вторить своему шумному вздоху из прошлого. Вместо этого Алина закусывает губу, смотря на всё те же папки и испещрённые чернилами бумаги, от чего на периферии кажется, что вместо них расплываются чёрные реки скверны. Перьевая ручка в пальцах вдруг ощущается крайне тяжёлой. С гнётом всего произошедшего и происходящего ныне, она вдруг сомневается: а вдруг не справится? Не с Дарклингом, так со страной? Вдруг они обречены в этой войне? Не много ли на себя взвалила сиротка из Керамзина? И почему все эти мысли стали давить на неё после того, как их взаимоотношения с Дарклингом стали... другими? Если можно так назвать то, что последние дни она его избегает, а перед сном проверяет, заперта ли вторая дверь. И после, просыпаясь спустя пару часов, буравит её же взглядом, пока уставший от всех стенаний разум сам не проваливается в забытье. — Если я когда-нибудь захочу подвергнуть мир ещё большей опасности, — собственный голос похож на стылые ледники, — то непременно рожу ему ребёнка. Женя кивает. Медленно. — И что теперь? Алина проходится ладонями по лицу, надеясь, что этим простым движением сможет смыть всё то, что грызёт. Только грызёт оно с изнанки кожи. — А теперь я не знаю, что делать. Возможно, Женя бы сказала ей что-то, что могло бы помочь. Или, наоборот, что вогнало бы в большую апатию, загнало в угол сомнений, которых не должно быть; как и мыслей, что когда-то девичьи мечты о Мале и глупом волшебстве первой ночи канули в лету. В конце концов, она ведь и не думала о нём, выстанывая чужое имя. Самое ужасное, что до сих пор Алина не жалеет. Только не знает, как себя вести. Ведь что меняли одна ночь и одно утро? Немногое, сказала бы она вслух. Слишком многое, подумала бы вдогонку. Но Женя не успевает сказать ровным счётом ничего, потому что входные двери распахиваются, заставляя их обеих вскочить. Ножки стульев противно скрежещут по полу. Женя хватается за нож для писем, а Алина вскидывает руку, не собираясь размениваться на любезности. До чего их довела паранойя. Зашедшая или, вернее было бы заметить, влетевшая на порог Зоя окидывает их мимолётным взглядом. Нахмуренные брови и общая встревоженность на лице, столь не свойственные для неё, сразу отметают желание как-либо возмутиться столь грубому вторжению. У Алины стягивается внутри узел дурного предчувствия, когда за чужим плечом она замечает Надю, на лице которой различим чистой воды испуг. — Что случилось? — Алина опускает руку. Зоя оглядывает комнату, прежде чем снова смотрит на них. — Вы нужны. Сейчас.***
Во внутреннем дворе Большого Дворца оказывается излишне шумно и многолюдно. Это первое, что бросается в глаза, стоит им вчетвером спуститься и выйти через распахнутые двери. — Не дай произойти плохому, — Надя дёргает Алину за рукав и на том смолкает, отступая на шаг и держась рядом с Женей. Алина замечает угольного цвета форму, узнавая опричников. Среди тёмно-серых пятен мелькают красные и синие, но она не успевает вглядеться в лица, потому что стоит им подойти, как кольцо из стражей Дарклинга разрывается, являя, собственно, причину переполоха. Стоит понадеяться, что удивление не отражается огромными буквами на лице, потому что Алина с шумом втягивает воздух, которого вдруг оказывается слишком мало. Тамара и Толя одновременно поворачиваются к ней, стоя до того с оружием наголо. И, судя по выражениям их лиц, готовые стоять так до самой смерти. — Вы, — только и произносит Алина, не в силах разобрать мешанину нахлынувших чувств: от радости до внезапной паники. — Откуда вы?.. — И снова здравствуй, Санкта, — Тамара усмехается. А Толя и вовсе делает шаг по направлению к ней, но опричники преграждают ему путь. Алина готова поклясться, что слышит, как рычит могучий сулиец. Лезвия его клинков обагрены карминовым, что значит только одно: они успели к началу той самой кровавой бани, которая могла тут случиться. — А вот и проблемы, — бормочет рядом Женя. И нельзя с ней не согласиться. Если они здесь, то... — Довольно, — раздаётся звонкий голос, а после в поле зрения появляется Катарина. Та самая сердцебитка, что крутилась подле Дарклинга весь бал. Алина видела её и после, но официально их так друг другу и не представили. — Сложите оружие и сдайтесь, — добавляет она, скрестив руки на груди, но, очевидно, готовая вскинуть их в следующий же момент. Ведь Дарклинг в свою личную свиту не отбирает кого попало. Алина помнит Фёдора, павшего в не столь давно минувшей битве; помнит задиристого Ивана, несомненно, могущественного сердцебита. Но стоит и помнить, кто именно разорвал его сердце. Видимо, Толя думает о том же, потому что дёргает углом губ. — Мы не подчиняемся приказам шавок Дарклинга, — он прокручивает в руке боевой топор, оглядывая их всех, опричников и гришей, словно медведь, что вот-вот играючи разорвёт свою добычу на лоскуты. Чужая ярость ощущается вспыхнувшей молнией, и Алина вскидывает руку прежде, чем случится что-нибудь непоправимое. Или прежде, чем она сама совершит что-нибудь непоправимое. — Что здесь происходит? — она повышает голос, заставляя их всех взглянуть на себя и только. Алине хочется оглянуться на стоящих подле Зою и Женю, но она только выше вздёргивает подбородок. На её голове нет короны, но это всего лишь регалия, оставшаяся в темнице из чёрного бархата где-то наверху. Не сплав червонного золота заставляет повиноваться. Пора набираться уверенности. — Опустите оружие, это мои люди. Катарина окидывает её долгим взглядом. О, теперь Алина видит. Вызов, напоминающий штормовое бешенство, какое сама Алина видела когда-то в глазах Зои. Тщательно контролируемое, но всё же бешенство, вызванное ею — простым картографом и сироткой из Керамзина, вмиг отнявшей те крохи драгоценного внимания. Только злые слова Зои более не ранят её, а их противостояние напоминает детскую возню в песочнице. Едва ли шквальная стала сноснее характером, да и беспокоиться стоит теперь о другом её стремлении, но с этим Алина пока может ужиться. — Что это за люди, которые проникают в дворцовую крепость штурмом? — интересуется Катарина. Несмотря на весь лоск, свойственный гришам в столице, Алина чувствует в ней, прежде всего, воина. Соперничала ли она когда-то с Зоей? И на скольких сражениях уже бывала? Пересекала ли Каньон? Осознаёт ли она ужасы, творимые Дарклингом? Как осознала до того по-щенячьи верная Зоя. Женя. Сама Алина. — Катарина, — зовёт её высокий шквальный, чьего имени Алина не знает. Та только отмахивается. — Как и те, что захватили дворцовую крепость штурмом, — Алина выдерживает её взгляд. Если на ней цвета Дарклинга, это не значит, что её воля сломлена. Этот урок придётся выучить всем. Особенно крутящимся возле него самодовольным девчонкам. — Я сказала. Опустить оружие. Сейчас же. Никто их пальцем не тронет. — Им придётся постараться, — хмыкает Тамара. Раздаётся тихий, но весомый скрежет стали о сталь. Опричники плотнее смыкают кольцо. Точнее, пытаются. — Попридержала бы язык, Катарина, — Зоя цокает, ныне выглядя скорее утомлённой. Всякая встревоженность истлевает в ней, сменившись откровенной скукой. — Твой господин тебя по головке не погладит. Выполняй приказ. О святые. Всё это вызывает только мигрень, ведь куда важнее, что близнецы должны были оставаться с Малом. Если они здесь, то возможно ли, что происходящее — часть их общего плана? Внутри скручивается тугой узел. Нет. Только не это. — Моему господину следовало бы отдать всех предателей на корм волькрам, а тебя, Назяленская, в первую очередь, — Катарина оказывается достаточно близко, чтобы Алина смогла разглядеть веснушки на её щеках и носу. Конечно же, она красива, как и все гриши, подпитываемые своей силой. — А ты не моя королева. И не моя госпожа. Хотела бы она замять этот конфликт? О нет. Даже в худшие времена она кусалась словами. А теперь где-то глубоко внутри ворочается то тёмное, жуткое чудовище. Жившее в ней всегда, только ныне оно набралось сил и ворчит, разбуженное, встревоженное, и высовывает острые когти. Алина не отступает, пускай хочется вернуться в покои и захлопнуть двери. Чтобы никто, совсем никто её не трогал, пока она не разберётся со всем тем, что разрывает изнутри на части: жаждой, паникой, необходимостью, граничащей почти с истерикой. Эти чувства похоронены на такой глубине, что попробуй они выхлестнуться, то попросту располовинят её, как разрез. — Я не твоя госпожа. И не Дарклинг, — голос мягок, спокоен. Будь волнами, будь морем. Будь штилем и затишьем перед бурей. Алина не отводит взгляда от чужих ореховых глаз, пусть и приходится голову немногим задирать: Катарина её выше. — Но помолись всем святым, чтобы я не оказалась хуже, чем он. А теперь отойди. Чужая внутренняя борьба слишком очевидна, но битва уже проиграна. Катарина сжимает челюсти. — Катарина, — снова зовёт её шквальный. — Довольно. Та, помедлив, отступает. Алина мимоходом слышит, как она шипит: «Ещё раз полезешь в мой конфликт, я использую твоё сердце для булавок, Даниил». Тот закатывает глаза, явно не впервые сталкиваясь с подобными угрозами. Алина слышит смех Толи. Он качает головой, смотря на неё. Даже если происходящее ему не нравится, как и Тамаре, он явно впечатлён. Алина давит в себе улыбку, потому что должна играть роль до конца, хотя вспыхнувшая злость абсолютно не наиграна ею. — Опустите оружие, — приказывает она опричникам. Те медлят, переглядываясь. Верные стражи. — Вы слышали свою королеву, — раздаётся за спиной знакомый голос. В иной раз он был бы от и до пронизан насмешкой, но Алине не до разбора нот: она огромным усилием заставляет себя не вздрогнуть. — Выполняйте. Она оглядывается, как, впрочем, и все остальные. За спиной раздаётся то самое почтительное и нестройное: «Moi soverenniy». Стоящий на ступенях Дарклинг поднимает бровь. И сложно сдержаться, чтобы досадливо не застонать, когда он говорит: — И сколько ещё предателей явятся сюда? Может, стоит составить список приглашённых? Яд в его голосе неощутим — не для окружающих. Но Алина видит расползающиеся по этой льдине трещины. — Хоть вся Равка, пока ты остаёшься главным из них! — рявкает Тамара, кажется, готовая тут же вцепиться ему в глотку. Не оглядываясь, Алина поднимает руку, пресекая даже мысль. Слишком очевидную. Ведь как легко было бы разорвать сердце Дарклинга в этот миг. Так обманчиво легко. Только Алина знает, что это не поможет. — Я ведь видела только верхушку айсберга, не так ли? — спросила она Багру давеча. Та щурила свои слепые глаза, будто полуденное солнце могло доставить ей дискомфорт. Совсем как сама Алина. — Всего лишь осколки? Наверняка, возникни такое желание, он мог бы разрезом располовинить всю столицу. Как мясной пирог. Горькая, горькая правда, всё же подстёгивающая любопытство. Разогревающая жажду силы, жажду большего. — Он весь мир наизнанку вывернул. У него было достаточно времени, — ответила ей Багра, пройдясь пальцами вдоль своей трости. В следующую секунду она могла бы ударить Алину по пальцам за то, что та теряет собственное время за глупыми разговорами. Вот уж где великая заклинательница Солнца становилась ни дать ни взять обычной девчонкой. — Полагаю, черта отвечать наполовину у него от вас, — буркнула Алина, готовясь к раздаче тумаков. Вот уж Миша наверняка наслаждался этим зрелищем. Попытки разговорить его не привели ни к чему. В конце концов, какое у неё было оправдание перед ребёнком, потерявшим родителей? По вине чудовища, рядом с которым Алина не так давно проснулась в одной постели? О святые. Багра глубоко вздохнула. Очень раздражённо и устало. — Что ты хочешь услышать, любопытная девчонка? С моей лёгкой руки он изучал Малую науку от корки до корки, путешествовал в земли, которые так и не нанесли на наши карты, постигал тёмные ритуалы крови у народов, что чтят незнакомых нам богов. Мир гораздо больше, чем тебе кажется, маленькая святая. И если ты продолжаешь свой нелепый путь, то перестань зевать и займись делом. А вопросы задавай ему. Думаю, теперь ты имеешь на это право. Алина вспыхнула. Но так и не нашлась с ответом. Пожалуй, этого хватило, чтобы осознать: даже могучий сердцебит не сможет остановить это сердце. А смогла бы сама Алина, вонзи она кинжал в его грудь в ту далёкую и проклятую ночь? Или получила бы небольшую отсрочку? Хватило бы ей собственного могущества? «Подобное взывает к подобному». Весь ужас зиждется в простейшей истине: Алина и хочет, и не хочет знать ответ на свой вопрос. Дарклинг щурится, едва наклоняя голову. И кажется, что он все мысли читает, как строки в распахнутой книге. Ветер треплет ему волосы, играет с полами кафтана, и чудится, что подле его ног размываются тени. Чудится ли? Алина не видела его несколько дней. И осознаёт, что оказывается совершенно не готова к столкновению, чтобы, встретившись с ним глазами, не вспыхнуть всей сутью. Отравленной памятью. Каждая не сошедшая с её кожи метка разгорается в этот миг под слоями одежды, пускай между ними расстояние в несколько локтей и другие люди. Но Дарклинг смотрит только на неё. — Что ж, Алина, скажи мне, есть ли у меня повод оставить двух этих отступников в живых? — наконец спрашивает он в возникшей тишине. Слишком напряжённой. — Мы сами можем отвечать за себя, — голос Толи взрезает их безмолвие. Дарклинг взмахивает рукой, обрывая его. Всех обрывая. Слишком знакомый жест. На краткий миг у Алины останавливается сердце в ожидании громогласного звука, предшествующего разрезу. Слава сущему, что этого не происходит. Как легко могут оборваться жизни дорогих ей людей! Волей того, кого нарекли Беззвёздным Святым; в чью славу создан культ, противоречащий своим существованием вере тех, кто молится за здравие солнечной королевы. Только где же эта проклятая святость? И как легко их настигло минувшее напряжение! Как если бы не случилось ни бала, ни той ночи, ни того утра, воспоминания о которых теплятся в каждой клетке тела Алины, пока она минует ступени, чтобы остановиться вплотную. И задирает голову. Паломники кличут её святой, бесстрашной спасительницей. Смелая, что уж. Безрассудная крольчиха — вот кем она себя чувствует в эту секунду, игнорируя, как Женя окликает её; игнорируя звенящее напряжение за спиной, ведь схватка — вот она, разгорается очередным столкновением двух сущностей. — Они умелые воины. Могущественные гриши. Если ты помнишь, кто одолел твоего сильнейшего сердцебита, — произносит она, глядя в чужие глаза. Всегда в них глядя, потому что иначе хищник почувствует слабость, возьмёт след, загонит её и перекусит хребет прежде, чем она успеет закричать. Она не будет кричать. Следует на обратной стороне кожи высечь, что подобная слабость Дарклингом отторгаема. И всё же. Она чувствует, что выбрала верные аргументы. — Ты мерзавец и безумец, но никак не дурак, — добавляет как можно спокойнее. В ином случае они все были бы мертвы. Но ошибки ей допускать нельзя. Дарклинг едва двигает бровью. — Как лестно. И как быстро ты ориентируешься в условиях нашей сделки. Может быть, где-то здесь притаился и твой ненаглядный следопыт? — он понижает голос. — Для него ты тоже найдёшь нужные слова? Обтянутые мягкой кожей перчаток пальцы цепляют Алину за подбородок. Так же, как он делал с ней в постели, заставляя на себя смотреть. Говоря о том, что она ему принадлежит. Видят святые, она и без того едва сдерживается. Мала не должно быть здесь. Никак не должно быть. Иначе всё пережитое, всё принятое и принесённое в жертву окажется бессмысленным. Дарклингу он больше не нужен. Слишком очевидный факт. И в таком случае он попросту разорвёт Мала на части, а вместе с ним — и сердце Алины, обрекая их двоих на бесконечное противостояние. Всё это проносится в её голове штормом, заставляя судорожно выдохнуть сквозь сжатые зубы. Ведь что могло бы помешать ему отдать её друзей на милость своих монстров? «Он мог бы убить нас, — вспоминает Алина слова Давида. — Если бы действительно захотел». Только она знает, что суть таится вовсе не в желаниях, а в контроле над ней. Дарклинг не безумен и не жаждет рек крови. Каждый его шаг просчитан. Об этом необходимо помнить. — Самое главное, что я могу найти слова для тебя, не так ли? Дарклинг глядит поверх её головы. Не уловить и тени его замыслов. — Тогда призови свою дипломатию. Ведь нам всем стоит поговорить.