да, я черств. сею хаос, рывками рублю с плеча,
сплошь хитер и безумен, похлеще лукавых бестий.
враг придет — донеси, дескать, выжил и одичал;
пусть запомнят, что я — твоя каинова печать:
кто посмеет к тебе прикоснуться — убью на месте.
— parasitichunter
— Как дивно, что мы все здесь сегодня собрались, — флегматично замечает Николай, оглядывая всех. Он сидит подле проклятого стола в зале не менее проклятого военного совета, развернув стул в сторону дверей. По другую сторону обнаруживается Давид, взлохмаченный, с синяками под лихорадочно блестящими глазами. Значит, работа над противоядием для юрды-парема идёт полным ходом. И, значит, судя по виду Давида и нервно отбиваемой им по столу дроби, они не очень-то продвинулись. Это не сильно утешает ввиду остальных имеющихся проблем, которые нарастают снежным комом, какие Алина с Малом катали зимой в поместье князя, чтобы слепить снеговика. Только этот ком способен обернуться лавиной, которая погребёт под своей толщей их всех. А собрание всех ключевых фигур в одном помещении вполне может закончиться фатально безо всякой войны. Алина подпирает голову рукой, следя за каждым из присутствующих. Тревога не перестаёт стучать в костях, как в полых трубах, из необходимости остаться с близнецами наедине и потребовать ответы. Но, прежде всего, стоит убедиться в их безопасности. А в присутствии Дарклинга следует взвешивать каждое слово, чтобы милость не обернулась плахой. Она мимолётно переглядывается с Николаем, но ничего выудить из этого не может. Толя и Тамара остались под стражей, и понять, в курсе ли был принц-лис или нет, пока затруднительно. «Может, знает. Может, и нет. Или слишком хорошо играет свою роль, ведь и раньше водил нас за нос», — заключает она, ощущая себя натянутой тетивой, тревожимой звоном при малейшем дуновении. И её удивление неподдельно, когда Дарклинг отсылает своих гришей, дав указания слишком тихо, чтобы Алина успела что-то расслышать. Под её цепким взглядом, вспарывающим обсидиановым стеклом, но абсолютно бесполезным в отношении нарощенной выдержки, он занимает место за столом. Пики резной спинки стула выступают за его плечами, как крылья. Алина не озвучивает вопрос, лишь приподнимает брови. Есть нечто отвратительное и ошеломляющее в том, что вовсе необязательно что-либо говорить, чтобы Дарклинг уловил её мысль. — Считаешь, мне нужна поддержка, Алина? — он едва наклоняет голову. Любопытствующий зверь, замерший среди веток. Нет. Не нужна. Алина с какой-то едкой горечью осознаёт, что даже останься он один против всего мира, то стоял бы на своём до последнего. Ему сотни лет. Что для него, осколка мироздания, они — дети? Пускай вынужденно повзрослевшие в тисках войны и гнёта. Но дети. — Прежде чем вы снова потеряете связь с окружающим миром, нам есть что обсудить, — Николай смешливо покашливает, но веселье не касается его глаз; он внимательно следит, как рассаживаются Зоя с Женей. У Алины внутри стягивается острая пружина, вонзаясь спиралями в органы или втягивая их в сплошное месиво. Впервые за столько времени Женя находится с Дарклингом в такой непосредственной близости. Не от того ли её шрамы кажутся ещё чётче? Она крепко сжимает челюсти, оказавшись за столом между Зоей и Давидом. Тот продолжает постукивать пальцами по столу, пока Женя коротко не накрывает его руку своей. Не поддерживая, а нуждаясь в поддержке. Алина как никогда хочет извиниться перед ней. В горле перехватывает. Взглянуть на Дарклинга снова она не решается, вместо того оглядываясь, в какой-то нелепой уверенности, что увидит за спиной близнецов. Что же они задумали? Почему вернулись? Это открытый бунт или же ход в более хитрой и продуманной игре? Её верные телохранители, готовые костьми за неё лечь. Ранее Алина злилась за то, что они утаили свою причастность к святому воинству имени Заклинательницы Солнца, но ныне не ощущает ничего, кроме странной теплоты от проявления подобной преданности. Возможно, причина их возвращения до смешного проста: в желании защитить ту, кому они принесли клятву верности. Только защищать от чего? Внешние угрозы не так страшны, как внутренние. И Дарклинг, будь он проклят, находится по ту сторону стен, где не достать его ни топорам, ни могуществу сердцебитов. От всех этих размышлений Алина вновь ощущает себя наизнанку вывернутой. Предательницей. А ведь они бились не за Равку. За неё. За Санкту. — Предупреждая твой вопрос, — обращается Дарклинг к Николаю, тем самым сбивая подступающую панику и, вероятно, об этом знать не зная, — это бессмысленная трата времени. — Твой голос не решающий, — возражает Зоя. Молнии вспыхивают в её глазах яростью, невысказанной болью от пережитого горя. Все они потеряли что-то в этой безумной войне. — Не считай, что Каньон твой. Без помощи Алины тебе туда дорога заказана. — В самом деле? — Дарклинг хмыкает. Алина хмурится. «В самом деле?» Что это вообще значит? — Ты о Западной Равке? — Да, — отвечает Николай, но взгляда на неё не переводит, занятый своей личной битвой с Дарклингом. Или всякое противостояние для него — сплошь затяжная партия? — Нам нужно оружие. И нужны солдаты. Несмотря на всё преимущество в виде твоих чудовищ и угрозы использования Каньона, мы в шатком положении. Используй Фьерда или Шухан парем, у нас возникнут большие неприятности. Ты сам был во Фьерде. И видел, какое оружие они создают. Да, был. Заключил союз, воспользовался гордыней старшего сына Ланцовых и ударил по ним в самый неожиданный, но просчитанный момент. Каково Николаю говорить об этом? О смерти брата, пускай тот был скорее сущей занозой да нарывом, то и дело прорывающимся хлёсткими оскорблениями в сторону младшего царевича? О родителях, коих пришлось отправить неведомо куда? Алина не спрашивала. Николай не особо вдавался в подробности. Лишняя информация могла обернуться фатальной ошибкой при определённых обстоятельствах. Воцарившаяся за столом тишина похожа на звон от удара по колоколу. Но вовсе не война тревожит сердце каждого, кто решил пойти на уступки ради сохранения их мира, — Алина явственно читает ответы по чужим глазам. Парем. Проклятый наркотик, превращающий гришей во всесильных рабов. Какая злая ирония. И какая страшная реальность. Ни разу не столкнувшись с теми, кто употребил разновидность юрды, Алина может только представлять, насколько разрушительны последствия. — Даже при условии наличия армии ничегоев, — продолжает Николай, — сколько ты сможешь создать? Ведь наверняка есть предел. Алина краем глаза улавливает, как Женя выпрямляет плечи, явственно подавив желание сжаться. Самое ужасное, что Дарклинг это тоже видит. Как коршун, ловящий их эмоции в прицелы зрачков. — Предел есть, — произносит Алина медленно, смотря куда угодно, но не на него. И цена тоже есть. Она помнит пронзившую всё тело агонию, подобную молнии, в часовне, когда сама вцепилась когтями намертво в глотку чужой силы, вытягивая её жилы, выгрызая их из Дарклинга. Боль терзала её саму и его — тоже. В те ужасные мгновения его кости были её костьми. И они трещали надсадно от этой изламывающей их обоих муки. — И расстояние тоже играет роль, — добавляет Алина, кусая губу и смотря куда-то в увешанную картами стену. Разрез Каньона чернеет полосой. Она не хочет копаться в собственных мотивах из-за сказанного. — Одна пуля, Дарклинг, — Николай подпирает голову кулаком. Пальцем свободной руки постукивает себя по лбу. — Шальная пуля. Я знаю, что это не убьёт такое чудовище, как ты, но выведет из строя. И что тогда? Нам нужно объединить страну. Задумчивость Дарклинга похожа на сгущающийся воздух. Или это чувствует только Алина? Так остро? — Скажи мне, царевич, — он откидывается на спинку стула, с проклятой ленцой, — с чего бы Западной Равке нам помогать? Никто не успевает встрять, как Дарклинг продолжает, подняв глаза к потолку: — С чего бы им посылать своих людей на верную смерть, ещё и в чужой войне? Я не могу оспаривать нашу необходимость в оружии, но чем ты собрался апеллировать, чтобы склонить их на нашу сторону? — Точно не твоим присутствием, — огрызается Зоя. Резко, хлёстко. Алина чувствует: та только и ждёт повода вцепиться Дарклингу в горло. Тот же переводит на бывшую фаворитку взгляд. Медленно. — Будь мне угодно, я склонил бы их на свою сторону. — Силой, как же, — Зоя фыркает. — Затопил бы Каньоном ещё пару городов, и склонять было бы некого. — Насилие — не единственный рычаг давления. И я учил тебя этому. Алина шумно вздыхает. — Война коснётся их тоже, — голос звучит громче, чем хотелось бы. Наверное. Точно. Нет. — Едва ли Фьерда упустит такой шанс. Николай кивает ей. — Западную Равку, как и нас, держит в тисках Каньон. Фьерда может прижать их с моря — и куда им деваться? — А куда им деваться, если Каньоном придётся воспользоваться? Даже в их защиту? — Дарклинг поднимает руку, и тени стекают с его пальцев, приобретая форму. Сначала не столь различимую, но после безусловно узнаваемую. Клинок, сотканный из тьмы. Алина сжимает челюсти. Чёрная сталь прокручивается под столь знакомыми ей пальцами. Не в угрозе вовсе, иначе она бы почувствовала. Да и Дарклинг на подобное ныне не стал бы размениваться, ведь даже угрожать не надо: вот они — практически все дорогие её сердцу люди, сидят за столом переговоров. Пускай среди них нет Мала, потеря любого останется неизлечимой раной. — Было бы лучше, не будь Каньона вовсе, — вдруг произносит Женя, и они все, как по команде, оборачиваются. Об этом и речи не идёт. У Алины недостаточно сил на его уничтожение: двух усилителей ничтожно мало для всей этой толщи мрака и ужаса. И Дарклинг ей не позволит подобного в любом из случаев: слишком заманчива вся эта мощь для устрашения врагов. Не без труда перед глазами вспыхивают картины минувшего: как тьма заполонила собой Новокрибирск, поглотила одной большой волькровой пастью с лёгкой руки того, кто ныне сидит с ними за этим тяжеловесным столом; кто совсем недавно лежал подле неё самой в одной постели, и Алина до сих пор не может найти в себе ни ужаса, ни сожаления. Как было бы просто считать произошедшее чем-то навязанным, но собственные слова и в этот миг стучат набатом в ушах. «А если я не хочу, чтобы ты останавливался?» Можно искать оттенки среди сплошной черноты, обрывки догадок и чужих замыслов, но Алина слишком чётко осознаёт одну-единственную истину: Дарклингу было бы всё равно, будь это любой другой город. Он бы заполонил его чудовищами, лишил неба над головой для того, чтобы сжать в кулаке чужие сердца — страхом, подчинением. Он жаждал и жаждет власти, как жаждет и мира для своего народа. Алина с разъедающей горечью понимает, что ради этого он заплатит любую цену. Удобрит землю любыми костьми. — Исполняйся все наши «бы», многого бы не случилось, — отбивает Дарклинг. Чёрный клинок прокручивается, втягивая в себя всякий свет, ведомый его рукой. Намёк такой прозрачный, что внутри разгорается огнём что-то страшнее солнца. Даже сейчас он считает себя правым! — Не смей, — хрипит Алина. Или рычит? Их взгляды скрещиваются сталью. Почти различим этот скрежет. — Не сметь — что? Оговаривать очевидное? Факт предательства? — Факт твоей деспотичности! Она чувствует ногой чужое прикосновение. Взглянув на толкнувшую её Зою, Алина замирает. Та качает головой. Всё верно, конечно, это не её бой. Не первый и не последний, но как не вмешаться в подобное? В то, что Дарклинг тычет Женю в её единственную ошибку, как полоумного котёнка? Алина выдыхает шумно, заставляя каждое из вырвавшихся чудовищ заползти обратно. Но они всё равно скребут когтями по железным дверям. В сторону того, кто виновен в этой буре, она даже не глядит. Потому что не готова к очередному излому понимания, что в этом теле немыслимым образом уживаются как человек, так и монстр. Её человек, её монстр. — Будь моя воля, ты был бы уже мёртв, — Женя не подаётся вперёд. Только подбородок задирает с холодным достоинством. Тем, что не растерзать никаким когтям, не разорвать никакими зубами. — Но и это слишком малое извинение за сотворённое тобой. Не только со мной. Со всеми теми, кто погиб и ещё погибнет. — Каково это, — встревает Николай, и легкомыслие в его голосе половинится с вызовом, — находиться в комнате, где большая часть людей жаждет твоей смерти? Дарклинг жмёт плечом. Настолько обыденно, как было бы, спроси у него Николай, подходящая ли ныне погода для охоты на фазанов. — Тебе это знакомо, корсар. Тот кивает. С тем самым знанием, которое, возможно, роднит мальчишку-принца и вечность. Алину это совсем не укалывает, скорее тревожит странным любопытством в отношении обоих: сколько граней кроется в Николае Ланцове и какие углы смертельны в случае Дарклинга? — Потому тебе ходить вечно бодрым. — Опасаться яда в кубке? Ножи я уже могу коллекционировать, — Дарклинг едва двигает бровью. Ублюдок. — Но не забывай, что у каждого из нас есть счёты с тобой, — добавляет Николай, и всякая дерзкая шутливость исчезает из его голоса. Да, он знает о преступлении Жени. Та сама ему призналась, о чём Алина узнала гораздо позже. Но, тем не менее, косвенно или нет, он вступается за неё. — Мальчишка, — Дарклинг подпирает голову рукой. — С твоей семьёй у меня счетов гораздо больше. И, в конце концов, я не загонял вас в эту комнату. Да, он загонял их в угол. Стоит послать по нити удушливую волну гнева, затопить его ею, но Алина сдерживается. Много чести. Пусть не думает, что слишком легко может пробить её броню — одним лишь словом, напоминанием вскользь. Теперь она отчётливо понимает, что едва ли смогла бы убить его той ночью. Но важно ведь совсем не это. Сможет ли она простить себя за сам факт того, что решилась на подобное? Столь низкое и отвратительное. Но думать об этом должно позже, не под буравящими взорами, не в этой обстановке. Судя по выражению лица Николая, мысленно тот делает ставки, за что Алине хочется его пнуть, а всех остальных оттягать за уши. Не то чтобы она смогла бы это сделать с Дарклингом. Но сама идея отвлекает её. Относительно. Сложно сказать, сколько ещё получится балансировать, прежде чем она не удержит поводья. — Извинение, Женя? — между тем Дарклинг произносит это слово так, как если бы пробовал на вкус что-то диковинное, ранее им не виданное. Совсем как «милосердие». От одного воспоминания Алине хочется вцепиться ему в лицо, в шею, выдрать, вырвать у него крик, полный агонии и отчаяния; хочется заставить его покаяться, и в противовес этому — поставить на колени подле своих ног. Или же самой оказаться рядом с ним, окунуть руки по локти в тёмные воды и позволить живущим на дне чудищам привыкнуть к её ласке. Она ненавидит его за каждую отнятую и искалеченную жизнь. Она не может из себя вытравить эту болезненную привязанность, ядовитую нежность, разрывающий пополам трепет и необузданный огонь, влекущий её, всё ещё наивную и глупую в свои объятия. Когда-нибудь эти противоречия доведут её до могилы. — Твои слова бы возымели должный эффект, нуждайся я в чьём-то прощении, — заканчивает Дарклинг. Констатацией. Женя неожиданно смеётся. — Знаешь, я бы могла простить тебя за это без твоих извинений, ведь они ничего и не изменят в сути, — она обводит пальцем собственное лицо. — Я бы могла попытаться понять твои мотивы, но никогда не смогу постичь твоих прежних замыслов. Я была ребёнком. И ты предал меня, отдал как игрушку. — У тебя была возможность уйти. — Я была ребёнком! — Женя порывается вскочить, но словно удерживает себя на месте. Алине тяжело смотреть ей в глаза, вообще тяжело на неё смотреть и она пялится на собственные руки, ощущая гулкое бессилие. — Ребёнком, который верил в тебя! Ты был мне отцом, братом, наставником. Ты был всем. Но ведь все мы, — она усмехается так горько и беспощадно, что от этого схлопываются лёгкие, — всего лишь шахматные фигуры в твоей игре. Алина ощущает её взгляд на себе. Поднимает голову, заставляя себя выглядеть не пристыженной девочкой. Краем глаза она видит, как напряжена Зоя. Насколько окаменел Давид. — Тебе следовало его убить той ночью или любой другой, — заканчивает Женя и отворачивается, как если бы ей было противно смотреть на них, двух чудовищ. Алине нет и двадцати, но отчего-то в это мгновение она едва не сгибается под навалившейся тяжестью. Позвоночник трещит. Женя предала её, а Алина — ответила не меньшим предательством. Отвечает каждую секунду, оставаясь рядом с Дарклингом. О святые, как дивно было бы быть рыбой в королевском пруду, не обременённой муками совести. — Как удивительно вы любите перекладывать ответственность на других, — Дарклинг фыркает. — Мучаешься ты, а марать руки Алине, потому что она ваша мессия? Исполнительница желаний? Как удобно. Зоя отзеркаливает его позу. — Мы все готовы поквитаться. — Любую задачу можно решить, — вдруг произносит Давид, заставляя их всех замолчать. Мороз ползёт по коже ощущением приближающейся катастрофы. Вот-вот весь с трудом выстроенный союз полетит к волькрам в пасть, но куда более Алина ошеломлена тем, что Давид, тихий, не понимающий всех их хитросплетений Давид решился противостоять Дарклингу открыто. Тот дёргает углом губ. Ну конечно, для него это всё малозначимые тычки и зуботычины. — Договаривай, Костюк. Давид выше поднимает голову. И, святые, даже смещается, чтобы прикрыть собой Женю. — В нашем мире нет ничего абсолютного. Только условное. В том числе и сила, — помедлив, он добавляет: — И бессмертие. Женя тихо ахает. — Разумеется, Давид, — отвечает Дарклинг с неожиданной, какой-то странной мягкостью. Той, за которой может последовать удар. Или не может. — Но долгие годы между молотом и наковальней многому учат. — Хватит, — Алина сдерживает порыв закатить глаза от этого напряжения, необходимости балансировать между двумя сторонами и всем тем, что выбивает ей воздух из лёгких. Дарклинг проворачивает запястье. Клинок исчезает, становясь дымными тенями. Он сцепляет пальцы в замок, уперевшись локтями в стол. — И что же? Мы можем легко вернуться к исходной точке прямо с этой секунды. И что вы выиграете? Обречёте Равку на погибель от рук тех, кто считает силу гришей заразой? Нечистой силой? — Это ранее сделал ты, — отбривает Зоя. — Ты раздробил Равку ещё больше. — А ранее это сделал твой предок, и с тех пор не сильно что-то изменилось, — замечает Николай. Он и Зоя мимолётно переглядываются. — Я подозреваю, что никто из твоих предшественников и не стремился уничтожить Неморе. Алине есть, что сказать по этому поводу, но в таком случае они никогда не дойдут до сути. — Мы тут историю Дарклингов собрались разбирать? — она звучит раздражённее, чем следовало бы. Не по той причине вовсе, что ей не до бед друзей, ведь косвенно и напрямую она в них повинна; лишь потому, что иначе они обречены. — Мы показали, что Равка объединяется перед лицом врага. Даже если ради этого необходимо объединиться с её внутренним противником. Мы разыграли целый спектакль, а сейчас не можем сдвинуться с мёртвой точки. Я не умаляю ни единого прегрешения, ни единого поступка, навредившего вам или всем тем, кто пострадал от деспотичности того, кого уже в народе нарекли святым, — Алина обрывает решившую перебить её Зою, — но если мы будем поступать так дальше, то уже заранее проиграли. И можем смело отдаваться на милость фьерданцам. Только милости не будет. — Все ресурсы, — заключает Алина, взглянув на Николая. — Это твои слова. Ты за моей спиной пошёл к Дарклингу. Ты заключил сделку, потому что знаешь, как туго нам придётся. Она переводит взгляд на Дарклинга. — «Поговорим после войны»? Так ты сказал? Он кивает. — Поговорим после войны. И обводит их всех глазами. — Ну так с чего же я должен согласиться на путешествие Алины Старковой в Западную Равку? В необходимости добычи оружия для армии? А на скорое сотрудничество с нашими соседями и надеяться не стоит, — в его голосе сквозит странная задумчивость. После Дарклинг усмехается так, что чудятся разверзнутые пасти всех сотворённых им монстров. Вот он, отец чудовищ. — Твоими стараниями, — цедит Зоя. Кажется, что волосы у неё электризуются, как перед грозой, когда воздух полон влажности, а небо озаряется вспышками молний. — Но нам нужно вооружить армию, укрепить границы, ты это понимаешь. Если у Фьерды есть эта отрава, они не будут ждать разрешений. А к нам уже поступают вести с приграничных деревень. Дрюскели нападают на них, сжигают дотла, если там есть хоть какой-то намёк на гришей. И пускай мы стараемся укрепить свои позиции, посылаем отряды, ты генерал, ты командовал армией до нашего рождения, и ты понимаешь происходящее… Она кривится. — Лучше всех нас. У Алины внутри всё стягивается в один тугой узел, при распутывании которого совсем не призрачна угроза избавиться от недавно съеденного. В нос ударяет вонь пепла, а в голове раздаются крики умирающих. Ей доводилось слышать их, когда тьма затопила Крибирск. Но ныне они говорят об иной жестокости. — И разве этого мало? — Николай подпирает голову кулаком, кивает на карту перед ними. — Мы не можем пройти через Каньон самостоятельно, уж извини, в наших карманах не завалялись карликовые звёзды. Краем глаза Алина улавливает, как притихший Давид вновь поднимает голову, но, стоит ему взглянуть в сторону Дарклинга, стихает, на этот раз. Излишне мрачный и задумчивый. Алине это совсем не нравится. И суть кроется не в его словах явно, не в этом всплеске смелости. Женя то и дело косится в его сторону, и, право, единственный глаз у неё подёрнут пеленой. В иной раз Алина наполнилась бы тихой радостью. Но не теперь. «В самом деле?» — Я тебе не фонарик, — она фыркает. А после всё же поворачивается к причине всех своих бед. — Если так… — Приведи мне доводы. Он обрывает её так резко, что всякие слова застревают в горле. — Мы только что… — начинает Женя раздражённо, но Алина и её обрывает взмахом руки. Излишне повелительно, но ей не до вежливых просьб. Дарклинг говорит не о сказанном ранее. И смотрит прямиком на неё, в неё и куда-то глубже. Сталь, кварц и серебро в его глазах перемешиваются, становясь чем-то острым, разрезающим всю суть. Требующим ответа. «Приведи мне доводы» Доводы о том, что не предаст, не сбежит, не вонзит нож в спину. Доверие. Проклятое доверие. То, что произошло между ними после бала и наутро, совсем ничего не значило. Подумаешь: она открылась ему, она подпустила его максимально близко к себе, а теперь он ставит её перед этим отвратительным фактом. Тем, что она могла этим воспользоваться как оружием против него. Правда похожа на вскрывшийся нарыв — гной растекается; горячий, жёлтый, смердящий. Как можно было подумать, что между ними что-то изменилось? «Приведи мне доводы» Да чтоб тебя. Алина старается ни единой мышцей не показать, насколько глубоко её прошибло, пробило да нанизало межреберьем этими словами. Чего она вообще ждала? Влюблённости мальчишки? Покорённого сердца бездны? Безоговорочного доверия да заглядывания в рот? Идиотка. — Сколько времени понадобится, чтобы отремонтировать «Колибри»? — интересуется Алина настолько холодно, насколько может: ледники Истиноморя откалываются кусками в её голосе, растрескиваются. Как никогда ей хочется поджечь чёрный кафтан на собственных плечах. Но она верна своим словам. Своим доводам. Все ресурсы. Поговорим после войны. — Несколько недель, — отзывается Давид, бросив на неё короткий взгляд. — Корабль довольно сильно пострадал из-за последнего столкновения с ничегоями… — Мы уже заняты ремонтом, — Николай кивает. О, наконец заметно его напряжение. Он чувствует. Они все чувствуют. Алина кивает. — Будут тебе доводы, — слова она Дарклингу швыряет, как пощёчину. — Близнецы вернутся в статус моей личной охраны. И я не стану спрашивать у тебя или у кого-либо дозволения на это. — С каких пор тебе нужна личная охрана? Его голос почти ленный. Спокойный, как море в штиль. Только Алина знает: это безразличие может быть ложным. Он весь может быть сплошной ложью — каждый из них, сидящих в этом зале, знает это. Огромных усилий стоит едва не споткнуться в собственных мыслях от этого вопроса. Но позже. Всё позже. Не в этих стенах, не под взглядом Дарклинга. — Пригодится. А то по дворцу ходят всякие чудовища, — отбривает она как можно резче, более не обращая никакого внимания на присутствующих. И первой встаёт из-за стола.***
Толя не выпускает её из объятий минуты две. Три? Возможно, другая девушка, наречённая солнечной королевой, возмутилась бы такому нарушению субординации или чего-то там ещё, но Алине всё равно. Она позволяет себе раствориться в этом ощущении. В конце концов, Толя её на плече выносил из толпы, когда Алине вздумалось подышать свежим воздухом и умереть заодно. — Прекрасно выглядишь, Санкта, — замечает Тамара, и в её словах нет яда, двойного дна или чего-то зыбкого — того, что заставило бы напрячься. И подобное слишком непривычно после долгих переговоров. Алина хочет расплакаться от облегчения, но не позволяет кому в горле перерасти в нечто большее. Нет. Ей это никак нельзя. — Я так рада, что вы в порядке, — голос неожиданно хрипнет, и Толя улыбается ей, поставив вновь на пол. Они в действительности свободны: ворвавшись в залу, где опричники держали пленных, Алина рявкнула, чтобы те немедленно освободили её друзей. Именно в такой формулировке. Видимо, эти слова и стали тем самым ледоколом, разбившим подозрительность, до того заметную на лицах близнецов. В этот раз никто не посмел ей возразить. После Алина отдала распоряжения подать обед, но до того они до сих пор не дошли, так и оставшись в том же зале, среди обшитых кричащими обивками диванов, столиков с наполненными фруктами вазами и полнейшим ощущением, что они-то тут и не к месту со своей излишней эмоциональностью. Их голоса разлетаются звонким эхо, но кто захочет подслушать, то сделал бы это и запрись они наглухо в подвалах. Алина знает, что за ней будут следить. Даже если Дарклинг не стал бы приказывать. Мысль о нём разгорается хлёсткой яростью, похожей на удары кнутом. — Вас ведь могли и убить, — замечает она. Тамара проходится пальцами по собственным волосам. Мышцы бугрятся на её руке, сухие, литые. Алина тут же жалеет о своих словах. — Не так-то просто это, Санкта, — она оскаливается, а после становится куда серьёзнее. Но Толя успевает раньше сестры и говорит: — Мне сложно понять происходящее, моя королева, но что всё это значит? После штурма дворца я порывался вернуться назад, но Тамара сказала, что ты отдала нам приказ. — Который вы нарушили. — Косвенно, — замечает Тамара. — Ты приказала позаботиться о Мале, что мы и сделали. Но ты не велела нам не возвращаться обратно. Алина давит внутри необходимость тяжело вздохнуть. Право, они нашли лазейку. Видимо, все только и делают, что ищут бреши в её словах. «В самом деле?» Отчего же так неспокойно от этой простой фразы? — Но почему, — Алина понижает голос, — почему вы вернулись? Ведь всё поменялось. Язык не поворачивается выговорить правду. Она с Дарклингом. Только он, видимо, не с ней. «Приведи мне доводы» Почему это так задело её? Разве не закономерна его реакция? Разве сама она доверяет ему в полной мере, не подвергая сомнению каждое слово? Но Алина знает: в глубине своего сердца она хочет ему довериться. Хочет, чтобы каждый его жест по отношению к ней был полон искренности; хочет удержать в нём человека. Только между ними слишком много предательств, много недоговорённостей и нагороженной лжи, чтобы теперь преодолеть это одним шагом, одной ночью и тем тёплым утром, которое ей никак не вытравить из своего сердца. Потому что впервые за всю свою жизнь Алина тогда проснулась кому-то воистину нужной. И о ней в действительности позаботились, пускай это было так неловко и стыдно для неё самой, учитывая всё произошедшее ранее. Толя глядит на неё сверху. Всё такой же могучий, широкоплечий, как дикий медведь. Дворцовые стены давят на него, как клетка, потому что сила в нём — не для такой жизни. Алина вспоминает давешние слова о том, что они не желали служить во Второй Армии. Не было ли наличие этих рамок одной из причин? — Всё поменялось, — вдруг говорит Толя. — Но ты всё ещё наша королева. И мы принесли тебе клятву верности. — Клятву следовать за тобой даже в те моменты, когда твои решения нам непонятны, — добавляет Тамара. — Мы идём не за Равкой. А за тобой. Право, она в действительности вот-вот не сдержится. Алина вдыхает воздух судорожнее, закусывает нижнюю губу. — Пускай у меня к вам дюжина недовольных вопросов, — она улыбается, и губы у неё дрожат, — но я не могу передать своей благодарности. Пожалуй, к лучшему, что кроме них больше никого нет. Ещё не хватало лицезреть Заклинательницу Солнца чуть ли не зарёванной. К вечеру уж точно будут вовсю гулять слухи, что её хрупкая душевная организация не выдержала всей тяжести из необходимости принятия важных для страны решений и той же необходимости быть равной их тёмному светочу. Чтоб его. Алина так часто мысленно ругается этими двумя словами, что вскоре только и будет из них состоять. И всё же, она бы не хотела, чтобы те же гриши Дарклинга видели её слабой даже в редкой радости. По дороге к близнецам Алина наткнулась на Катарину и Даниила; каблуки их сапог звонко стучали по плитке, а выражение лица сердцебитки было столь сосредоточенно-хмурым, что она в иной раз бы задумалась об этом, ведь по какой причине гриши Дарклинга могли так спешить к нему… О святые. Алина едва сдерживается, чтобы не возвести горе-очи. Вот какой приказ он отдал им перед началом совета. Они искали Мала! Как она могла не догадаться сразу, что Дарклинг не упустит даже клочок возможности, что её Мал может быть здесь? — Я не могу не спросить, — сипло начинает Алина, пока внутри органы покрываются заиндевевшей коркой. — Хотя начинать следовало явно бы не с этого… Тамара качает головой. — Его здесь нет. По крайней мере, с нами. Алина переводит взгляд с неё на Толю. Обратно. Ещё раз, словно в необходимости убедиться в том, что эти слова были произнесены, а не остались плодом её воображения. — Точно? — она щурит глаза. — Это очень важно. Потому что если это часть вашего умного плана по моему вызволению, то это дурная идея. — С недавних пор только такими идеями мы и блещем, — голос Николая раздаётся со стороны дверей и одним махом охватывает весь зал; стены резонируют от эхо его слов и шагов, пока он подходит ближе. Руки в карманах, неторопливая походка корсара, не принца вовсе. Не знай Алина его чуть лучше, то не заподозрила бы на лице тени напряжения? подозрения? Всего вместе — эта смесь темнеет изумрудовым в его глазах. Толя и Тамара выпрямляются, дабы поприветствовать своего капитана (да и королевича) как полагается, пока Алина выискивает в них всех хотя бы намёк на враньё и постановочный спектакль. — Рад вас видеть, — Николай дёргает углом губ, обмениваясь с обоими крепкими рукопожатиями, хотя сжимают они, скорее, предплечья друг друга. — Хотя и неожиданно, а ведь за неожиданности отвечаю здесь я. Как и за то, чтобы мы не обзавелись кладбищем прямиком посреди дворца. Не так ли, Алина? — Обхохочешься, — мрачно бурчит та. Узнавать, чем закончился совет, не хочется совсем. Раз уж Николай пришёл на своих двоих, Дарклинг не стал подтверждать гуляющие о себе слухи и не растерзал всех в порыве гнева. Хотя, может, ему и всё равно? На все её шпильки да потуги? Алина шумно выдыхает, призывая себя успокоиться. Она стоит немногим в стороне, дожидаясь, пока нить разговора вновь натянется между присутствующими. — Полагаю, мы успели к самому веселью? — Тамара поднимает брови. — Да, в следующий раз нам непременно понадобится кто-то, чтобы не допустить кровопролития. Николай жмёт плечами с той беспечностью, будто не он сам показывал зубы. — Да ты сам был не против, — перебивает его Алина, а после обращается к близнецам. — Но если до начала войны мы сумеем не растерзать Равку на части, то свершится чудо. Это сплошное безумие. — Это политика, — замечает Николай, усаживаясь в кресло и утопая в синем, расшитом бледно-голубыми розами жаккарде. — Когда здесь будут послы, мы не должны предстать клубком противоречий. Фьерданцы решат, что мы разобщены, и не сильно ошибутся. Тогда мы будем теми самыми воробьями, по которым выстрелят из пушки. Алина прикладывает пальцы к вискам, массируя и тем самым надеясь стереть в порошок назревающую головную боль. — Послы, Западная Равка, где-то между всем этим Каньон, чего ещё стоит ждать? — Определённо неприятностей, ведь ты, Санкта, заключила союз с опаснейшим человеком страны, — слова Тамары просты, но смотрит она с какой-то непередаваемой смесью эмоций. Алина ощущает этот отголосок кожей. Уважать или считать безумцем? Со вторым Тамара едва ли ошибётся. — Мы обеспечили Малу безопасность, как ты и приказала, — вдруг говорит Толя, глядя прямо на Алину. — Хотя он всё равно порывался вернуться… О его дальнейших действиях… Он как-то разом мрачнеет. — Что-то будет, Санкта, — заканчивает за брата Тамара. — Мы пробыли рядом с Малом достаточно времени, чтобы знать это наверняка. Не представляю, как, но он придёт за тобой. — А я говорил, — добавляет Николай. Не столько самодовольно, сколько задумчиво. Подсчитывая будущие потери? Мал. Только не он. Алина провела рядом с ним всю жизнь, чтобы знать о том, что он ни за что не отступит, с самого начала, но до последнего надеяться на иной исход. — Мужчины, — горько произносит она. — Кто бы стал слушать, чего хочет женщина, не так ли? Николай поднимает руки ладонями вверх. — Я предлагал тебе как и брак, так и возможность уехать в любой момент. — Чушь собачья, — Алина отмахивается. — У меня не было выбора с самого начала. И то верно. Дарклинг, Багра, Николай, снова Дарклинг. И снова Дарклинг. А теперь Мал. Явись он в столицу, окажись во дворце — что он сможет предпринять, прежде чем Дарклинг исполнит своё обещание? А Алина не сможет этому помешать? Или помешает, и вновь разверзнется бойня, и этого Равка уже не сможет пережить. Потому что война, та, что дышит морозом им в затылки, ждать не станет. В голову вновь лезут непрошеные картины сожжённых поселений. Алина почти слышит детский плач. Возможно, когда-то так плакала она сама? И виной её сиротству были дрюскели? Или же, возможно, кто-то иной приложил к этому руку? Алина не хочет, чтобы другие дети росли в страхе; чтобы они лишались дома и родительского тепла. А для этого нужно остановить грядущее: то, что разверзается червоточиной в сердце страны, и то, что вскоре разразится бураном. — Мне нужно, чтобы несколько отрядов охраняли Керамзин, — вдруг выпаливает она. — Постоянно. Мысли об этом посещали Алину раньше. И насколько ей было известно, за поместьем князя следили. Но ввиду увеличившихся нападений, наверняка приправленных дозой парема для новых воинов Фьерды… Сердце подскакивает к горлу. А ведь они могли бы забирать детей-гришей с собой, чтобы… чтобы… — Как можно быстрее, — хрипло говорит Алина. Николай хмурится, как если бы все эмоции разом отразились печатными буквами на её лице. — Я давал распоряжения парой недель ранее, но постараюсь выбить ещё людей. Пойми, Алина, их у нас не так много. Но Керамзин будет в безопасности. — Людей и вправду мало. Зато очень много дезертиров, — мрачно добавляет Тамара. — В королевской армии недовольны свершившимся переворотом. Безумные слухи гуляют, а теории — ещё безумнее. О том, что отказники вскоре станут рогатым скотом для гришей. Алина и Николай переглядываются. — Нам ведь предоставили поддержку, так где все? И что это за глупости вообще? — Этого мало. А народ… испокон веков люди Равки строили одни теории чудовищнее других. Оттуда и появились легенды, я полагаю. Но. Нам нужны солдаты, — Николай опускает руки на подлокотники, а после пружинисто встаёт. — Мы приведём в порядок «Колибри» и отправимся в Западную Равку. Ну да, конечно. На палочке верхом. Только Алина может сколько угодно ворчать и выражать недовольство, но она прекрасно понимает: Дарклингу придётся ей довериться. Хочет он того или нет. Эта мысль практически успокаивает, когда за спиной она слышит тихое покашливание. — Алина. Они все разом оглядываются. Давид под лучами такого всеобъемлющего внимания немногим тушуется. Поправляет очки и разве что не прочёсывает волосы. И только после сдержанно кивает Толе и Тамаре. Те отвечают тем же. Пожалуй, весь запал он истратил на совете. Алина со странной теплотой и мягкостью вспоминает то, как он вступился за Женю. И перед кем? Перед Дарклингом! — Мне нужно с тобой поговорить, — говорит Давид, и пятью словами разбивает вдребезги всякую призрачную расслабленность. Алина переглядывается с близнецами, а после — с Николаем. Тот кривовато ухмыляется, но веселья никакого нет и в помине. — Это Равка, — говорит он. — Плохих новостей тут мало не бывает.***
Путь до мастерских они проделывают в тишине. Алина отгоняет любые дурные мысли, наваливающиеся на неё скопом и грозящие придавить прямиком к коврам, и не позволяет себе строить теорий. Может быть, Давид хочет рассказать что-то о противоядии для парема? Но почему только ей? В святая святых фабрикаторов оказывается совершенно не пусто, но едва ли многие обращают на них внимание: Алина ловит всего пару взглядов, а кое-кто даже встаёт, завидев её. Она кивает в ответ, следуя за Давидом. Тот проводит её через ещё одну пару дверей из светлого дерева и запирает их за собой. Алина оглядывается. Она и не знала, что Давиду выделили отдельное помещение для работы. Пускай и не шибко большое, ввиду заполненности чертежами, минзурками, неясного вида изобретениями и бесчисленным количеством колб, но всё же. — Здесь мы занимаемся созданием противоядия, — поясняет Давид. — Но чаще всего здесь работаю я. Запоздало Алина замечает небольшой стол, освещённый нависшей над ним лампой. Рыжий порошок в плоской стеклянной чашке взирает на неё издалека. Безмолвной угрозой. Рядом стоят штативы с пробирками, и их содержимое разнится как по цвету, так и по консистенции. На каждой висит записка. Почерка не разобрать совсем, но Алина и не пытается: от искусства фабрикаторов она всё же слишком далека. Можно было бы попытаться сгладить обстановку дежурными фразами, но в случае Давида любые экивоки грозят лишь большим усугублением и без того повисшей неловкости. Поэтому Алина говорит то, что ей следовало сказать в зале военного совета: — Ты молодец. И не говорит, что следовало сделать подобное уже давно. Не её это дело. Давид рассеянно кивает и не смотрит на неё вовсе. Принимается копаться в папках на полках. Шуршит бумага. Что-то падает. Давид чертыхается (впервые на её памяти!) и поднимает всё обратно. И потому Алина продолжает, выпаливая жгущие язык слова: — Что случилось? Давид замирает. Не стоит приглядываться, чтобы заметить, как крепко он сжимает папку, прежде чем оборачивается. — Тебе нужно кое-что знать. Алина молчаливо ждёт. Давид прокашливается. — По правде говоря, я думал, ты в курсе. Но после сегодняшнего совета, — он хмурится и немногим мнётся, а после, наконец, на Алину смотрит, — я понял, что нет. Огромного труда стоит не торопить его расспросами. Внутри натягиваются все жилы. Алина косится в сторону стола с паремом. — Дарклинг заходил ко мне несколько дней назад, — продолжает Давид и концентрирует всё внимание на себе. Беспокойные длинные пальцы поправляют очки на переносице. — И спросил за один проект. Он нереализованный, глупость скорее и мечта… — Давид. — Я вообще не знаю, откуда ему о нём стало известно, мы разрабатывали его с Николаем, но забросили. То ли Дарклинг предполагал такую возможность ранее, то ли… — Давид, — повторяет Алина. — В чём дело? Что это за проект? Он выдыхает. — Стеклянный скиф. Брови Алины ползут вверх. Скиф? Из стекла? Стекла? — И? — вопрос звучит с таким идиотским сомнением, что ей саму себя ударить хочется, но иначе не получается. Давид вздыхает. Наверное, от того, что ему приходится объяснять элементарные для самого себя вещи. — Стеклянный скиф способен выдержать люмию. Это форма жидкого пламени, созданного ещё Морозовым, но результат оказался таким неконтролируемым, что он уничтожил все наработки. Вот уж в чём Алина сомневается. Как и в том, что наработки Ильи Морозова могли бесследно исчезнуть. Но не это должно волновать её ныне. — Если он выдерживает жидкое пламя, — она медленно говорит, раскручивая слова, как клубок, — значит, этот скиф способен войти в Каньон? Но там ведь не горит ничего… — Хватит искры, чтобы разжечь люмию. — О святые. Давид кивает. — Дарклинг забрал у меня чертёж. Я думал, ты знаешь, поэтому не сказал раньше. Я думал… Да, Давид. Я тоже думала. Алина глубоко вздыхает. Стены вдруг оказываются слишком узкими, потолок — низким, а ярость — слишком яркой, слишком глубокой. Её корни не выкорчевать одними стремлениями убедить себя, что им всем необходимо примириться. «В самом деле?» Вот, вот что не давало ей покоя! Он не собирался сдерживать своё слово, совершенно не собирался! Алина выдыхает воздух со свистом. Сквозь зубы. Ногти впиваются в ладони, но боль совершенно не трезвит. Не успокаивает и воспоминание о давешнем утре. Ничего не успокаивает. Но говорит она со всем проклятым спокойствием, заставляя Давида вздрогнуть: — Я его убью.***
Чужие пальцы ловко перебирают тонкие прядки волос. Алина не очень любит, когда к ним прикасаются, но заставляет себя терпеть и худо-бедно расслабиться, пускай причина её закостенелости вовсе не в том, что Соня заплетает ей косы. Даже глядя на себя в зеркало, Алина себя-то и не видит, погружённая в болотную трясину тревог. То, что Соня её зовёт, получается осознать раза с третьего. — Ты что-то сказала? Соня за её спиной кивает и мягко улыбается. Алине бы хоть глоток маленький урвать из того же колодца жизнерадостности. Самой себе она напоминает старую ворчащую бабку, в костях которой едва умещаются жернова ярости. Как она ещё на месте сидит? — Я спрашивала о том, будет ли на ужине ещё кто-то, кроме вас? Алина тянется к столешнице трюмо, задумчиво постукивая по поверхности ногтями. Они уже не такие обломанные и обкусанные, как раньше. Грязь больше не чернеет ободками под ними. Почему-то эта деталь кажется важной, как заноза, которую наконец удалось вытащить. От Алины-солдата и Алины-сиротки откулопывается ещё одна частичка, позволяя прорваться на свет чему-то иному. Чему — она пока сама не знает. — Нет, никого, — отзывается Алина, вглядываясь в собственные глаза через отражение. Разумно ли она поступает? Алина из прошлого ворвалась бы к Дарклингу и высказала всё на духу. Возможно, её эмоции нашли бы иной вариант выхода, но тогда стоило бы озаботиться целостностью дворца. Но, о святые, она не истеричная дама со склонностью к сценам. Не таким точно. Нужно быть умнее. Расчётливее. Этот урок преподал ей сам Дарклинг. За минувший день злость ничуть не улеглась, но Алина заставляет себя держаться. Нет никакой уверенности, что эту плотину не прорвёт, стоит проклюнуться зерну конфликта. По правде говоря, она плохо представляет, как следует себя вести. — Это ведь хорошо, — вдруг говорит Соня, заканчивая с её причёской. Она всё так же заплетает Алине волосы наверху, оставляя полотно ниспадать на плечи и спину. Едва ли её грива стала хоть отдалённо похожа на волосы Назяленской, но выглядит оно всяко приличнее, чем раньше. Алина разглядывает румянец на собственных щеках, на поблескивающие губы — от того, что она всё время бездумно кусает и облизывает нижнюю. Как бы ей хотелось не думать, как всё-таки смотрит на неё Дарклинг. — Что именно? — Алина оглядывается через плечо, улыбаясь углом губ и едва поднимая брови. Соня застенчиво опускает глаза. Пальцы сцепляет в замок перед собой. — Вы проводите время вместе. Это ведь хорошо. Сила государства во многом исходит от благосостояния между теми, кто им управляет, так ведь? Разумная и сложная мысль для девушки из деревни. Но не Алине бы глядеть с высокомерием. Но, всё-таки, мысль верна. Только улыбка прилипает к губам. — Конечно, хорошо, — говорит она и отворачивается. Да, просто замечательно.***
У них есть собственная трапезная. Алине бы не удивляться уже, но всё же — она удивляется. Комната не такая большая и явно ещё не претерпела изменений, кои постигли её покои и, вероятно, новоявленные покои Дарклинга. Она до сих пор не знает, ночует ли он там. Иногда ей вообще хочется поинтересоваться, как часто он спит. Но ныне она больше молчит, сидя за широким столом. Кусок в горло не особо лезет, только всё равно есть приходится, чтобы не отсвечивать и без того ощущаемой взвинченностью. Наверняка в иной раз она бы за обе щеки уминала заварные пирожные. Но сейчас от одного взгляда на них воротит. Вместо этого она гоняет кусочки нарезанной ветчины по тарелке. Может ли Дарклинг ощутить весь её — их — внутренний разлад через их связь? Алина не уверена, что такое невозможно. Не для них точно. В конце концов, они забирались в сознания друг друга. Они были друг другом. В тот миг, когда обрушилась часовня. Алина бросает на него взгляд. Не украдкой, как могла бы. Но не хочет. Дарклинг качает в бокале вино, прежде чем отпить. Он задумчив, загружен и в это мгновение — явно не в этих стенах. По причине их всеобщей занятости, они едва ли могут пересечься в одной комнате за весь день, несмотря на то, что большей частью обитают в одном дворце. Алине непривычно видеть вино вместо кваса; то наверняка из королевских погребов, а крепкий напиток Равки, по-видимому, слишком всё же крепок для подобного рода мероприятий. Только Алина не ощущает и его вкуса: никаких нот — сплошная горечь. Ей хотелось выпалить всё в ту секунду, как только Дарклинг вошёл. Ещё до того, как подали ужин. В конце концов, следовало ли тянуть? Но она именно это и делает — тянет в этой отвратительной тишине, разбавляемой стуком приборов о тарелки. — Не думал, что ты решишь со мной отужинать, — вдруг произносит Дарклинг. Медленно, цедя слова, как то же вино. Его голос, несмотря на всю мягкость и ясность, похож на громовой раскат. Потому что Алина не ожидала от него первого хода. Она поднимает голову от тарелки, до того чувствуя чужой взгляд на своей шее. На оленьих рогах. Ямку меж ключицами почти печёт. — Забавно, что ты сказал это после, — замечает Алина, вглядываясь в серые глаза напротив. Они не говорили более после совета. Она снова его избегала, не уверенная, что, увидев, совладает с собственными чувствами. Слишком много бурлило и бурлит внутри, требует выхода. Один неосторожный шаг — и она, кажется, разлетится на тысячу осколков. Невольно вспоминается клинок в руке Дарклинга. Чёрный, похожий на обсидианово стекло, он казался таким же смертоносно острым и поразительно материальным. Верхушка айсберга, как же. А она всё там же топчется. — Не боишься, что еда была отравлена? — добавляет Алина, щуря глаза. Дарклинг усмехается. — Слишком низко для той, кто мучается виной от простой попытки меня убить, Алина. — Я всё ещё иногда хочу тебя зарезать. Теперь он поднимает брови. — Иногда? Прогресс, — и откидывается на спинку стула. Обилие золота, ярких тканей и знамён двуглавых орлов разом охватывает его со всех сторон, чтобы тут же померкнуть. Тьма поглощает всякий свет. Алина наблюдает за тем, как Дарклинг расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки. Кафтан он снял в самом начале, являя ей — что? Доверие? Смешно. — Всё чаще, — возвращает она ему такие давние слова. — Ну давай, — Дарклинг обводит взглядом резной потолок. — Начинай. Алина всем видом изображает удивление. — Начинать — что? — Ты бы не позвала меня просто так. Алина, которую я знаю, ни за что не согласилась бы отужинать со мной наедине, — его улыбка вспарывает лучше всякого ножа. — Не после того, как я ранил её чувства. Она ощущает, как кожа покрывается наледью. Он знает, что сделал. «Приведи мне доводы» — Смотрю, это очень тебя веселит, — слова получается не произнести, а выплюнуть. Пальцы смыкаются вокруг рукояток приборов. Металл неприятно нагревается в ладонях. — Но мне хотелось взглянуть тебе в глаза, — продолжает Алина, глядя прямо перед собой, прежде чем снова — на него, — и спросить, каково же тебе живётся, когда твоё слово ничего не стоит? Что ж, существуй медаль по выведению Дарклинга на эмоции, она бы её получила. Прямиком на грудь, рядом с сердцем. Потому что она замечает, как задумчивость в его глазах сменяется удивлением. Подлинным. Он ничего не спрашивает, позволяя продолжить. Отдавая ход. Алина догадывается, что где-то припасена ловушка, но выбора у неё нет. И желания, в принципе, тоже. — Стеклянный скиф, — ровно говорит она. — Скиф, способный выдержать люмию. Жидкий, дикий огонь. Ничего не напоминает? Что ж, не стоило ожидать от него воистину громкой реакции. Больше никаких медалей, потому что Дарклинг только жмёт плечами. — Я забрал у Давида чертежи и поручил воплотить задумку в жизнь. Это не было тайной. Я же не глупец, — и щурит глаза. — Будто я не знал, что мальчишка тебе об этом доложит. Вздумай я это скрыть или хотя бы попытаться сделать это, то забрал бы чертёж гораздо раньше без его ведома. Алина вкладывает всю дробящую тяжесть во взгляд и надеется, что эти плиты переломят ему хребет. Дарклинг же остаётся недвижим. Как физически, так и в своей точке зрения: — Это мой выход. На случай, если ты вдруг решишь сбежать и начать всё заново. — Что? — она едва не задыхается возмущением и порывается встать, но удерживает себя на месте. — Я пообещала тебе. И я держу своё слово! — В самом деле? Ты ходишь по очень тонкой грани и всячески испытываешь моё терпение, а оно не бесконечно. Откуда мне знать, не притаился ли твой следопыт с очередным бунтом где-то подле? Откуда мне знать, не замешаны ли в этом твои сердцебиты? Твой корсар? Ты сама? Он подаётся вперёд, упирается локтями о стол. — Откуда мне знать, Алина? Я не привык доверять словам и обещаниям. Поэтому где гарантия, что тебе не надоело играть роль? — Играть роль? — она в действительности повышает голос, почти рычит. — Это ты играешь неведомо во что. С самого начала! То ты нежен, то бьёшь меня своими заявлениями. Привести тебе доводы? Я осталась с тобой! Тебе этого мало? Ты мою душу наизнанку вывернутой хочешь? Поумерь аппетиты, Морозов. На мгновение чудится, как его взгляд смягчается. На мгновение. Он почти улыбается. Её взвинченности? Тому, как она его по фамилии назвала в запале? — Алина, — медленно произносит Дарклинг, концентрируя всё внимание на себе, на своём голосе. Подлый, верный приём. — То, что происходит между нами, и то, что касается непосредственно страны, — это разные вещи. — Вот как? То есть, там ты меня по плитке будешь размазывать, а здесь сжимать в объятиях и говорить, что я твоя? — Алина фыркает как можно пренебрежительнее. — Это так не работает. Ты или доверяешь, или… — Не доверяю. — Вот и… — Ты бы тоже не доверяла. Резонно. — А я и не утверждала обратного, — рявкает Алина. — Но я позволила себе на мгновение расслабиться рядом с тобой. А ты снова вонзаешь ножи мне в спину. — Подобное притягивает подобное, — отбивает Дарклинг. — Алина, наши мнения могут расходиться. Наши взгляды не будут совпадать. И где-то я не могу слепо довериться тебе даже… Он хмурится. Алина поражённо понимает, что он подбирает слова. — Даже беря во внимание то, что происходит между мной и тобой лично, — заканчивает он. — Слишком много переменных сошлось сейчас, чтобы я усомнился. — Так только это заставляет тебя отказываться от объединения с Западной Равкой? Недоверие ко мне вынудит тебя пожертвовать жизнями наших солдат? — Алина отпихивает приборы от себя с громким стуком. Оглядывает обилие закусок и блюд перед ними, большей частью ими же проигнорированные. — Какая разница, сколько их погибнет, да? Ты бесчувственный и эгоистичный. И почему же тогда не использовать стеклянный скиф для этого путешествия, чтобы я осталась здесь, как ты того хочешь? Проходит секунда. Долгая, тягучая, как патока. Дарклинг не отводит от неё взгляда. — Я смотрю дальше, чем ты. Это всего лишь деловой подход. Но Алина понимает, что назвала его верно. Равно, как и он лукавит со своей холодной рассудительностью. — Что же ты не был так рассудителен, когда пытал Женю? — она знает, что идёт на прямую провокацию, подливает масла в пламя, но она бы собственным светом его разожгла. Пусть полыхает. — Ведь её наказание стало следствием твоего гнева. За предательство. А теперь ты тычешь её в эту ошибку. Одну-единственную ошибку перед тобой! Раз за разом. Не говоря о том, что ты сам предал её дважды! Ей кажется, что Дарклинг или переносицу потрёт устало, или глаза закатит. Но он шумно выдыхает, и в этом звуке ощутимо раздражение. — Следствием моего гнева были бы две половины её тела, — терпеливо объясняет он. — Это было осознанным решением. — Что делает тебя не менее чудовищным, чем дрюскели, — отбривает Алина. Дарклинг отодвигает от себя бокал. Стекло собирает блики, как и золотой ободок на нём. Вино же кажется слишком тёмным, как жидкий мрак. Алина смотрит на чужие пальцы. Длинные, красивые, искусно вылепленные самой природой — она почти видит на них кровь. Каково ей самой: знать о его чудовищности и вспоминать эти же руки на своей коже? — Скажи мне, Алина, — начинает Дарклинг, — как надлежит поступать с предателями? Он вскидывает руку, не давая ей ответить сразу. — За всю свою жизнь я повидал достаточно, чтобы знать: предадут меня в девяти из десяти случаев, правое моё дело изначально или нет. Такова человеческая природа — она переменчива, как ветер в море. Я смирился с этим. И с тем, что надлежит в таком случае делать. В груди каждый раз застревает выдох, когда его лицо ожесточается: взглядом, выступившими желваками от того, как на мгновение Дарклинг сжимает челюсти. Только Алина видит эти оттенки. Только ей он позволяет. И, возможно, это видела Багра, когда ещё могла видеть. Ещё один осколок обоюдного предательства. А Алина слишком быстро учится замечать эти перемены. — Но это не значит, — продолжает Дарклинг, — что я научился прощать. И не надо осуждать меня праведностью. — Я бы так не поступила. Да, ты наказал её за помощь мне, но куда раньше ты предал её, отдав королю. Она была ребёнком, Дарклинг! Ребёнком! Который видел в тебе защитника, как ты не поймёшь?! — Истинный правитель стал бы руководствоваться жизнью одного против жизни миллионов? Это был долгоиграющий план… — Ты вмешал в это ребёнка! — она гневно выдыхает, повторяя. — А Крибирск и Новокрибирск тоже были жизнью одного против жизней миллионов? Она знает ответ. Давно знает. Но всё равно дёргает за эту нить. — Чтобы заставить врагов устрашиться и более никогда не соваться к нам? — Дарклинг спрашивает так, что усомниться бы в собственном разуме. Он действительно верит в свою мораль. — Алина, я не безумный убийца. Эти жертвы были тоже просчитаны. — Это меня и пугает, — признание вылетает прежде, чем удаётся его поймать. — Ты просчитываешь всё. Да, иные думают, что в твоих действиях один хаос, но я вижу твой расчёт. Теперь, спустя всё время, благодаря твоим жестоким урокам, я вижу. И лучше бы ты был просто безумным убийцей. Дарклинг вдруг улыбается. Слишком печально, и это режет, разламывает, кромсает на куски. — Я говорил тебе уже. Мир не изменить красивыми словами и благодетелью. Алина в ответ жёстко усмехается. — Да, мир изменить можно только хитростью, ложью и жестокостью. Отбрасывая тех, кто был тебе верен, как ненужные сломанные игрушки. Со мной ты тоже так поступишь, верно? Когда во мне отпадёт надобность? Сложно не вздрогнуть, когда ладони Дарклинга с грохотом опускаются на стол. Звенит посуда. Слышно ли это за дверьми? Караулят ли там слуги в своих безупречных ливреях? Бело-золотых, как кафтан Жени когда-то. Это рана по-прежнему тревожит Алину и никак не может зажить. Дарклинг поднимается из-за стола. «Нашла», — думает Алина. Нашла брешь. — Ты считаешь, — начинает он настолько леденяще-спокойно, что, во имя всех святых, хочется зажать уши руками, — что все столетия я сыром в масле катался? Думаешь, мне доставляет удовольствие проливать кровь гришей? Или отдавать их, каждого из них, плясать под дудки самодуров? Знать, что их продают в той же Керчии, как скот? Или ты думаешь, что мне самому хочется пресмыкаться перед этими людьми, которые несколькими веками ранее сжигали нас на кострах, как сейчас это делают фьерданцы? Они нас не то, что равкианцами не считали. Нас не принимали за людей. «Я знаю, — хочет сказать Алина, — я знаю, что ты прошёл через бездну кромешную и как претит тебе мысль склоняться перед кем-либо». Багра воспитала его гордым и честолюбивым. Алина заполнила пробелы меж сказанных ею строк. — Я так же, — продолжает Дарклинг, останавливаясь подле неё и смотря сверху; иная бы сжалась в комок, но Алина выдерживает, пускай кости трещат, — как и твоя драгоценная Женя, и Мария, и все эти десятки десятков имён, наступал себе на горло и приказывал терпеть. Но ты злишься из-за девчонки, которую, да, я подарил королеве. И которая была верна мне, Алина, и которая предала тебя, или ты забыла об этом? И она, и я — мы оба прекрасно знали план. Мы следовали ему. И Женя знала, что планируется переворот. Только она чудовищно глупа, если посчитала, что при этом не прольётся кровь. А ради достижения цели приходится чем-то жертвовать. Как пожертвовал двумя городами. Как пожертвовал верной соратницей. Как атаковал столицу, чтобы только её, Алину, достать. Дарклинг переводит дух. А она сама не заметила, как оказалась стоящей рядом с ним, разделяя тяжесть дыхания и взаимное бешенство. — Она могла уйти, — добавляет Дарклинг, глядя на неё, и его глаза сплошь черны от накатившей злости. Только Алина помнит: выходя из себя, он леденеет. — Она приходила ко мне, и я дал ей выбор. — Приправив это словами о том, что вам надлежит всё изменить? Ты отлично манипулируешь людьми, и кому, как не мне, об этом знать? — Алина шипит. Пальцы вибрируют от необходимости вцепиться в него, встряхнуть и заставить взглянуть на прошлое под иным углом. Не об этом ли говорил сам Дарклинг? Только она способна держать его силу в узде? Но ныне они близки к тому, чтобы стать одной большой лавиной. — Твёрдо реши она уйти, я бы её отпустил, — припечатывает Дарклинг. — И нашёл бы другую девчонку. Он жмёт плечами. Жест рваный. Алине не нужно обращаться к их связи, чтобы ощутить весь гнёт удерживаемого им гнева. Эмоциональное бешенство, погребённое под толщей самоконтроля. Вот каков он. — Это не отменяет всех погибших из-за Каньона. — Время бездействия прошло, — отрезает Дарклинг. — Если я хочу сделать Равку великой и сильной, я не должен колебаться. И ты не должна. Эта война не только начнётся, Алина. Она длится веками. Только теперь она перестаёт быть такой незаметной, ведь если закрыть глаза, можно представить, что ничего не происходит и та же Фьерда не дышит нам в затылок. Думаешь, это зрело год? Два? Десять? Раньше их сдерживал Каньон. Совсем недавно — страх передо мной. А теперь у них есть парем. Да ты и сама это всё понимаешь. Алина понимает. Слишком хорошо это всё понимает. Но. — Я не размениваю власть на… — Уже разменяла. Когда осталась со мной. И, поверь, твоих друзей это пугает куда сильнее, потому что я оказался прав. Он наклоняется к ней и шепчет в самое ухо тайной, разделённой пополам: — В том, что ты слишком похожа на меня. Алина не может выдохнуть: лёгкие сдавливает, как и сердце чужим кулаком. Она вскидывает руку, поддавшись этой волне. Она хочет, чтобы он прекратил. — Замолчи немедленно! Дарклинг перехватывает её запястья, не позволяя сделать — что? Дать себе пощёчину снова? Использовать разрез? Алина рвётся из его рук. Раз, второй. Но трепыхается беспомощно, как попавшая в клетку птица. Возможно, ей хочется спровоцировать его на большее: на агонию, на эту отвратительную ярость раненого зверя, когда тот крушит вокруг всё, дабы мир познал его боль. То, что позволит поставить точку в своём отношении к Дарклингу, точку в своём видении. Давай же, сделай мне больно, чтобы я убедилась в ошибочности собственных действий. Сделай мне больно, чтобы я не думала о тебе, не искала в тебе проблески человечности и не вспоминала, каково это — чувствовать твоё тепло. Но Дарклинг не поднимает на неё руку. Он по-прежнему удерживает её, а после вновь склоняется, чтобы сказать в лицо: — Я долго ждал эту возможность. Ждал эту силу. Ждал тебя. И теперь я не могу позволить чему-либо помешать мне, — он на миг опускает взгляд на её губы. Хмурится. Уравнение снова не сходится. У них обоих. — Я веду себя с тобой по-хорошему, Алина. Хватит проверять границы дозволенного. Есть то, что я не спущу даже тебе. Она задыхается: от бешенства и трепыхающегося в груди сердца, когда Дарклинг разжимает пальцы и коротко прижимается к изнанке одного из запястий Алины губами. «Я обещала его сдержать, — думает она, на изломе, на всхлипе, чувствуя, как чужие зубы смыкаются на коже, — но, святые, всё летит в бездну». — Ты сказал, что я равная тебе. Но сам же и стремишься меня подавить. — Я давлю ровно настолько, чтобы узнать, способна ли ты выдержать. Она хрипло, каркающе смеётся. Не как стоит смеяться королеве. Так смеются ведьмы, живущие в дремучих, сказочных лесах. От таких не уйдёшь на своих двоих. — В самом деле? О мой жестокий учитель, — слова едкие, как щёлочь из мастерских фабрикаторов. Алина отстраняется, едва не ударяясь о стоящий позади стул. Но ей плевать на неловкость. — Ты жаждешь меня или моей силы? Потому что если ты всё ещё хочешь сделать меня своей игрушкой, я тебе этого не позволю. Больше нет. Поэтому… — Алина. Она замирает. От тона, от взгляда. Дарклинг качает головой. — Мне не нужна твоя сила для управления Каньоном с того самого мгновения, как ты перемешала наши сущности. Имея в распоряжении стеклянный скиф и люмию, мне нет нужды что-либо делать с тобой. Ты спросила меня, почему бы не отправить делегацию на стеклянном скифе. Потому что нужна искра, которую может дать только тот, кто управляет светом, — он наклоняет голову к плечу. — И отвечая на твой следующий вопрос. Зачем же я солгал тебе? Я ждал равную себе. И ту, кто разделит со мной вечность. «Мне нужна ты» «С того самого мгновения, как ты перемешала наши сущности» Тени, подчиняющиеся ей. Пляшущие на потолке. Тени, принадлежащие ему. Украденные ею. Та искра, о которой говорил Давид. То, что она отвергала всем сердцем до этого вечера, не желая верить. Алина едва стоит. Ей бы разбиться на осколки. От признания, от этого разговора, что вскрыл все раны. Ей не вынести ни чудовищности, ни человечности. Ни того, что её главный рычаг давления на него был нейтрализован с самого начала. Но она не может сказать ни слова — только смотреть на руки Дарклинга. На свет, горящий в его ладонях.***
Ночью она не может сомкнуть глаз.***
Носить платье взаместо кафтана оказывается непривычно. Ткань плотная — не чета тому земенскому сарафану, что был похож на тряпку по большому счёту. Но Алина всё равно вспоминает то время с какой-то странной теплотой: она и Мал были потерянными осколками, двумя бусинами, соскользнувшими с общей нити. До того момента, пока всё опять не покатилось к волькре в пасть. Мал. Иногда тоска по нему грозит переломить ей пястные кости. Тоскует Алина не взамен чему-либо, но ей так необходима его поддержка. Он бы нашёл, что сказать. Но, куда вероятнее, думается ей, Мал бы попросту её закинул на плечо и унёс как можно дальше. Ведь и ныне он вполне может планировать… восстание? бунт? Но с какими силами? Или же он, склонный к этой паршивой мужской браваде, сунется во дворец в одиночку? Под ноги попадаются камешки, и Алина их раздражённо отпихивает. Стоило оказаться по ту сторону моста, как вся презентабельность столицы слилась в близлежащую канаву. И пахнет она точно так же. Алина вышла через распахнутые ворота, игнорируя удивлённые взгляды дворцовой стражи. В конце концов, подобным образом никак не сбегают, о чём она сказала взволнованной Соне. У которой, собственно, одолжила простое платье и немногим выношенное пальто. И шарф, разумеется, чтобы прикрыть то, что выдаст её с потрохами до того, как Алина Старкова, Сол Королева и Санкта, успеет открыть рот и опровергнуть своё сходство с той, чей лик старательно рисуют на кирпичных стенах. — Это может быть опасно, — сказала ей Соня. — Мне нужно выбраться отсюда хотя бы ненадолго. Если не вернусь к утру, скажи близнецам, у них уже есть подобный опыт, — Алина хмыкнула и намотала на шею шарф, пряча под колкой тканью ошейник. Накинула часть на голову, пряча и волосы. В этот раз с большей тщательностью. — Но никак не Дарклингу. Как ни странно, Соня не стала с ней спорить. Вероятно, зная, чем это может обернуться для столицы. Узнай Толя и Тамара, что она опять ускользнула… Что ж, в иной раз она вряд ли сможет их отправить приказом помочь в починке «Колибри», потому что для корабля не хватает рук. В сумерках Ос-Альта предстаёт совсем иной. Полумрак где-то сглаживает старость и пошарпанность вереницы построений: эта часть столицы отчасти демонстрирует состояние всей Равки. Но только отчасти, ведь стоит пересечь мост, как можно оказаться в воистину сказочной действительности, сотворённой щедрой царской рукой. От этого должно быть тошно. И стоит порадоваться тому, что золота в дворцовой крепости стало в разы меньше. Алина помнит забытые святыми деревни и поселения, которые они проходили по пути к Тенистому Каньону: убогие домишки, кривые, ухабистые дороги и пошатанные заборы, через которые перелезала детвора, чтобы поглазеть на шествие Первой Армии. Или как там их стоит назвать? Овцами, идущими на убой? На площади, куда её выводит угловатый проспект, сложенный из плиток, немногим округлых и от того похожих на дорожку из морских камней, и названный в честь полководца Орицкого, оказывается не столь многолюдно, как Алина могла бы ожидать для такого времени. Она слышала, что днём здесь располагается рынок. Не то чтобы от подобного её не тошнило. Ведь за прилавком с заморскими фруктами, несомненно ввезёнными контрабандой, могли таиться продаваемые кости святых. Или ещё что похуже. «Кости Санкта-Алины! Не проходите мимо!» Но вместо людского сборища Алина видит редкие фигуры: одни катятся в телегах, и цокот копыт заполняет собой подступающий вечер вместе с чужими окриками. После бурной торговли, на каменной плитке перемешиваются грязь, раздавленные фрукты, куски бечёвки и прочий мусор. Издалека Алина может различить сплющенный королёк, чья мякоть вытекла вязкими лужицами наружу; днём ярко-оранжевая, но ныне она видится куда более тёмной. Или это Алине всюду мерещится кровь? И что, в самом деле, она ожидала увидеть? Противостояние двух культов во всей красе? Беспокойства добирались до дворца, и не раз Алина слышала их от тех прихожан, кто решился сунуться пред очи правителей-гришей. Только Алина была и оставалась человеком большую часть жизни и желала показать, что отказники, будь то дворяне или простой люд, могут рассчитывать на поддержку солнечной королевы. Дарклинг этому решению не препятствовал. Явно не из тёплых чувств к отказникам, но понимая, что страна не может держаться на одной только Второй Армии и прочих гришах. Хоть в чём-то царь теней и его королева были едины. Королева-простолюдинка, как её зовут в народе. С благодатью? Или с проклятиями? Дщерь Двух Столбов. Солнечная Святая. Множество титулов, вгрызающихся в позвонки. Алина помнит паломников и их тянущиеся к ней руки, и жадность до благословения, до исцеления от той, кто сама себя исцелить не могла и не может до сих пор. Но, право, затаенно она ждала беспорядки на улицах, пускай и помнит, что лагерь последователей Заклинательницы Солнца находится за городом, в то время как люди из культа Беззвёздного Святого, казалось бы, появляются из ниоткуда. Алина оглядывается, уходя с площади всё глубже в недра столицы. Никто не окликает её, не шепчется за спиной и не пытается подойти: плотная ткань шарфа позволяет хоть немногим расслабиться. А выглядит она наверняка, как та, что или ищет неприятности, или их же сулит. Ей необходимо хоть немного ослабить узел на шее, ею собственноручно и затянутый. Пусть она ощущает призрачную хватку Дарклинга, но большая часть груза взвалена на эти узкие плечи, прежде всего, ею самой. — Ты что же думаешь, — сказала ей Багра, когда Алина имела неосторожность сунуться к ней то ли за советом, то ли за отрезвляющей оплеухой, — приняла его, доверилась, снова уверилась в его чувствах — и дело с концом? Он покорён? Танцы совсем тебе голову заморочили? Я предупреждала тебя, девочка. Мой сын поступает по-своему с упрямством исенвейских ледников. Переделать его? Загнать под каблуки твоих чудесных сапожек? Не смеши мои старые кости. — Звучит так, будто вы гордитесь, — процедила Алина в этом удушливом мраке, и дело было вовсе не в коптящей печи. — Моя гордость и моя отрава, — Багра покачала головой. — Он может быть ласков, может уступать, но этим усыпит твою бдительность и заберёт вдвое больше. Откуда тебе знать, искренен ли он? Ниоткуда. У Алины не было и нет гарантий ни на единый взгляд, вспарывающий кварцевыми клинками. — Так отчего же вы не остановили его? Почему не встали у него на пути? — она позволила себе взвиться, как пламени, раненому, распалённому неосторожным вздохом. Багра повернула к ней голову, прищурила тёмные глазницы. Как же они ей все наверняка надоели. — Потому что ученик превзошёл учителя, — отрезала она. А после добавила тише: — Потому что я имела глупость надеяться. Совсем как ты. Но мой сын любит силу, любит власть. И та, и другая отвечают ему взаимностью. Ветер смердит пылью, немного — застарелым потом, сладостью перебродивших фруктов и лошадиным дерьмом. Алина кривит нос по-кошачьи, вспоминая, что львиная доля этих ароматов постоянно сопровождала её в Первой Армии. Поэтому куда милее было зарываться носом в бумагу и чернила, пускай с картами у Алины не очень-то и дело ладилось. Но она была солдатом, знакомым с невзгодами и лишениями. А ныне другим солдатам предстоит хлебнуть этого сполна. И многие из них более никогда не увидят неба над головой. Они все могут не вернуться домой. И дома может вовсе не остаться. Алина касается пальцами каменной кладки стен, ведя ими вдоль и собирая пыль. Жест бездумный, приземляющий. Она может сколько угодно отвлекаться, но причина собственного не-побега слишком очевидна: ей страшно от неразберихи в своей же голове. С самого начала её угрозы Дарклингу не имели никакого веса. Эта истина дробит на куски, как прицельный удар молота по долоту — каким в лабораториях корпориалы раскалывают черепа. Думая, что надела на него поводок, она сама попалась на крючок. В который раз. Как та самая шутка с комнатой, которая не была ей темницей вовсе: Алина сама возвела вокруг себя стены, уверенная в чужих решениях. Ничему, ничегои её задери, не учится. «Я ждал равную себе. И ту, кто разделит со мной вечность» Неужели и эти слова были очередной уловкой? Так почему Алина цепляется за них, как за соломинку? Он желал её. Несмотря на подкрадывающуюся ночь и шествующую за ней прохладу, Алине совершенно нечего вдохнуть. Она останавливается подле ступеней, ведущих то ли в чей-то дом, то ли в заведения порядка, куда ей заглядывать не следует, и хочет обессиленно присесть, когда в конце улицы раздаётся звонкий женский возглас: — Аккуратнее! Смотри, куда идёшь! Алина оглядывается, различая две фигуры: одну, облачённую в белый плащ, и вторую в, на контрасте сливающейся с накатывающим мраком, монашеской робе. — Пойди прочь, скверноверец, я не из тех раболепных слюнтяев, что способны только молиться, — рявкает снова первая фигура, несомненно, девушка, пока Алина подходит ближе. Внутренний борец за справедливость, конечно же, требует вмешательства. И, пожалуй, не только он. Чем-то этот голос ей кажется смутно знакомым. — Оставь свою воинственность, сестра, — отвечает второй, подняв голову. Алина замечает мешок за его плечом, а ещё — рисунок солнца в затмении на щеке. Шаг сбивается. Девушка зло смеётся, откидывая полы плаща. Алина успевает разглядеть ножны с клинком на её бедре. Вооружённые паломники? Что за вздор, откуда? И так агрессивно настроенные! «Я не из тех раболепных слюнтяев, что способны только молиться». Что?.. — Скажи об этом своему господину. Пускай покается в своих грехах перед истинной Святой! Алину пригвождает к земле. Она почти решается подать голос, ведомая странной догадкой, когда её рот накрывает чужая ладонь, а вторая рука перехватывает поперёк туловища. — Именем Равки, что тут происходит? — раздаётся третий голос, мужской, громогласный. Алина бы предположила вмешательство городской стражи, но ей немного до того. Её утаскивают за ближайший угол прежде, чем она успевает пискнуть или взмахнуть рукой. И всё же она отбивается; бьёт локтем наугад в чужой живот, заставляя ослабить хватку. Раздаётся сбивчивое оханье. Алина вырывается и разворачивается, гневно сверкая глазами. — Какого… — начинает она и замолкает. Катарина кривится, приложив ладони к животу. А после поднимает на неё глаза и качает головой: — Признаю, с вами не так просто, как я думала. Брови Алины ползут вверх, как и внутренняя степень удивления, хотя неясно, что в действительности ошеломляет её больше: сам факт появления сердцебитки Дарклинга или же сказанные ею слова? — Что ты здесь делаешь? — Вам не следует вмешиваться в уличные разборки, — Катарина выпрямляется. Раздражает сам факт того, что она выше Алины! Та складывает руки на груди. — Это не ответ. Ты следила за мной? Дарклинг приказал тебе? Катарина выглядывает за угол, выжидает долгие секунды? минуты? И только после вытягивает Алину за собой безо всяких расшаркиваний. — Нет, — наконец отвечает она, отступив Алине за плечо. Видимо, скорее раздражённая необходимостью следить за заносчивыми по её мнению девчонками. — Я за вами не следила. Я здесь по своим делам. Алина бросает на сердцебитку взгляд искоса, а после всё же оглядывается: участники внезапно разразившегося спора исчезли, согнанные или шумом с их стороны (если шум вообще был), или же разогнанные городской стражей. По крайней мере, Алина надеется, что дело не окончилось кровопролитием. Ветер порывается сбросить её горе-капюшон. Алина натягивает его глубже. — Как ты меня нашла? — Нужно знать, куда смотреть. И куда же она смотрела? Алина понимает, что со своими расспросами выглядит глупо, но Катарина могла преследовать ту же цель, что и она сама: отыскать зацепки. Со стороны Алины было бы глупо выбираться только для того, чтобы проветрить голову. А едва ли Дарклинг позабыл о своём приказе и о собственных же сомнениях. — И это всё ещё не ответ. — Вы отличаетесь, — отвечает Катарина, не глядя на неё. — Как и он. — И что за дела вынудили тебя выбраться в такой поздний час? — Алина останавливается на тротуаре. Мимо катится телега, запряжённая пегой кобылой; та ведома пожилым мужчиной. Он бросает короткий взгляд на двух, несомненно, странного вида девушек: гриша и её неясного происхождения спутницу. Алина же говорит себе, что с места не сдвинется, пока не услышит ответ. Катарина заправляет волосы за ухо. Хмурится и смотрит почти волком, как тогда, в их недавнее столкновение. — У меня были личные дела в воинской части, которая обосновалась за городом. — О. Пожалуй, лучшая реакция. Но Алина знает о гарнизоне: она и Зоя лично проводили там перераспределение должностей и назначение новых, споря до хрипоты о том, кого лучше поставить на места командующих, пока не явился Николай и не рассудил их своим мнением. После этого они и вовсе отправили его восвояси, а между собой с горем пополам смогли договориться. — Там есть, — продолжает Катарина, вдруг отведя взгляд, — важный для меня человек. Предвосхищая ваш вопрос. — О… Молодец, Алина. Потрясающая оценка ситуации. — Я и не подумала бы… — добавляет она, смущённо кашлянув. Но на самом деле, чужие слова задели внутри что-то. И ведь у неё был такой человек. И тоже солдат. Алина выискивает эту прежнюю горечь, которая растерзывала её на куски, но отчего-то находит только гулкую печаль. Она беспокоится о Мале. И будет защищать его, если придётся, всеми силами, как неотторгаемую часть своей жизни, как часть её самой, но где же то прежнее чувство? Почему-то она не хочет рыться в себе более, дабы не найти ответ. Возможно, потому что до сих пор к нему не готова. Или же, возможно, потому что знает, что вскоре столкнётся с ним лицом к лицу. — Я думала, что… — начинает она снова. — Я влюблена в Дарклинга? — Катарина поднимает брови. — Нет. Я всего лишь ему верна. За этими словами наверняка кроется своя история. Столь глубокая верность не появляется по щелчку. Даже за годы службы. — Что-то назревает, — Катарина переводит тему и идёт следом, когда Алина, наконец, отмирает, решив, что с неё достаточно глупых вопросов. Она кивает. — Разве паломники были раньше так враждебно настроены? — Я не уверена, что это ваши последователи, пускай они явственно поддерживают веру в ваш культ. Она вспоминает слова Николая о том, что у Апрата есть своё убежище с другими последователями. И там же был Мал. Ей стоит получше расспросить близнецов. Или попросту разорваться на части. Алина поворачивается, чтобы бросить взгляд на столицу. Долгий и вдумчивый. Назревающее противостояние культов, война с Фьердой, распри их внутреннего круга — всему этому хочется приказать остановиться, пока она не разберётся в себе. Пока она, чтоб её, не разберётся с Дарклингом и их отношения не перестанут качаться, как взбалмошный маятник. Только мир останется глух к её приказам, будь она хоть трижды королевой. Алина качает головой и отворачивается, чтобы шагнуть обратно в пасть ждущего её чудовища. — Час от часу не легче.***
Ей нечего ему сказать. В конце концов, что она может? И что может сам Дарклинг? Они не из тех, кто стали бы просить друг у друга прощения. «Твои слова бы возымели должный эффект, нуждайся я в чьём-то прощении» Алина плохо представляет, что должно случиться, чтобы Дарклинг вообще перед кем-либо искренне извинился. Дни текут чередой нанизываемых на нитку бусин, заполненной нескончаемой вереницей проблем: тот же ком нарастает, несмотря на то, сколь усердно они пытаются его разгрести. Алина порой не успевает уследить, когда наступает глубокая ночь, а у неё самой голова трещит от постоянной загруженности; участившиеся посещения со стороны народа Равки тоже ложатся ярмом на шею, но Алина выслушивает всех и каждого. И старается помочь. Дарклинг не присутствует на этих заседаниях, и его трон пустует — отчего-то это вызывает странные ощущения. Николаю хватает с лихвой дел с полками, Зоя тренирует гришей, Давид занят паремом. Близнецы после её отлучки, о которой, разумеется, они узнали, не отступают от неё ни на шаг, и Алина понимает, что сама погорячилась со своим распоряжением о личной охране. Не потому что её тяготит общество Толи и Тамары: её в принципе общество тяготит. И в какой-то день она меняет собственное распоряжение. — Мне нужно, чтобы вы узнали, что происходит в городе. Разузнали слухи об Апрате и о том, сколько у него людей. Могут ли эти люди быть рядом с Малом? Вы были в том соборе, вы всё видели, а ещё я встретила явно не одного из своих паломников, — сказала Алина одной тирадой, не давая себя перебить. — Те, кого я привыкла видеть, явно не вооружены и не столь враждебно настроены. — Мы должны охранять тебя, — мрачно ответил Толя. — Вы будете моими глазами и ушами здесь. А охранять меня не от кого, — отрезала Алина. Потому что самый страшный из монстров всегда вблизи неё, даже если физически это не так. Алина ощущает давление их связи, будто каждый из них тянет в свою сторону и не поддаётся. Но куда сильнее её тяготит бессонница. Становится чем-то вроде традиции пробуждение посреди ночи, чтобы в накатывающей темноте лежать и терзаться сомнениями за каждое принятое решение до самого утра. Она может быть уверенной снаружи, но внутри топорщится осколками, которые ранят, прежде всего, её саму. Иногда она переворачивается на бок на своей этой немыслимо большой кровати и находит взглядом ту самую закрытую дверь. Буравит глазами дверную ручку, когда может её разглядеть, и прокручивает в голове каждое сказанное Дарклингом слово. — Я могу тебе довериться хотя бы в том, что в любой день ты не отправишься уничтожать города? — спросила Алина его днём ранее, буквально выловив в переходе между дворцами. Дарклинг возвращался неведомо откуда, и в сердце Алины кольнуло слабой надеждой, что он мог быть у Багры. Но спросила она совершенно о другом. И в лоб. «В свете озвученных событий, Каньон — дело не первостепенное. Пока что», — сказал Дарклинг когда-то. — Ответить на это можешь только ты сама, моя милая Алина,— он взглянул на неё сверху, приподняв брови. — Но если я начну уничтожать всё, что вижу, то чем же потом буду править? Пеплом? Зная Дарклинга, она бы не удивилась, но его слова… успокоили её? Они не залечили всех ран, не примирили, потому что для этого нужно воистину чудо. Они оба осознают, что некоторые поступки Алина никогда не сможет ему простить. А он всегда будет ждать от неё предательства. Она бессильно переворачивается на спину, раскидывая руки в стороны. И холодно, и жарко, и тошно. Хочется усмирить и эту нервозность, и это чувство вины, и ярмо долга — и всё-всё-всё хотя бы на мгновение. Во мраке она переводит взгляд на проклятую дверь. И что же это? Полный тупик? Стена, где они стоят по разные стороны и не слышат друг друга? Как Алине увериться в его искренности в отношении неё самой? «Зачем же я солгал тебе? Я ждал равную себе. Ту, кто разделит со мной вечность» Не это ли говорил он ей всё время? Только ранее Алина считала его слова ширмой, чтобы использовать её силу в своих интересах. И до сих пор она не умаляет этой возможности: помимо Каньона оставалось множество переменных. В конце концов, Алина нужна ему рядом, потому что по другую сторону обернётся серьёзным противником. Сплошная путаница. Алина так глубоко погрязает в своих размышлениях, что попросту пропускает момент, когда ручка двери поворачивается. Довольно резко, чтобы в следующую секунду сама дверь распахнулась. Алина подскакивает на постели, садясь. Под подушкой более нет ножей, но ведь она сама — не менее опасное оружие? Мысли проносятся в голове за долю секунды, прежде чем вспыхнувший в ладонях свет позволяет осознать, что на пороге стоит Дарклинг. Тишина уплотняется, забиваясь в уши вакуумом. Алина выдыхает, но не различает звука. Дарклинг так и останавливается на пороге, глядя на неё через комнату. Мысли прикрыться не возникает. В конце концов, они настолько обнажены перед друг другом, что… — Что ты здесь делаешь? — наконец, произносит Алина. Голос хрипит, и она с недовольством думает о том, что стакан воды ей бы не помешал. А ещё спокойный сон. Как много, на самом деле, она хочет. Дарклинг всё так же неотрывно смотрит на неё. — Есть другие способы позвать меня, — медленно произносит он, а после закрывает за собой дверь. Алина же открывает рот. Закрывает рот. — Что? Дарклинг подходит к её кровати, попутно расстёгивая кафтан. Алина подбирает под себя ноги, но так и не находит нужного вопроса, кроме этого дурацкого «что?». — Ты постоянно тут, — Дарклинг тянется и стучит пальцем по виску. — И постоянно меня зовёшь. — Вовсе нет! Она вспыхивает, кажется, всем телом: и жаром, и, наверное, светом, потому что Дарклинг на миг опускает веки. Стягивает с плечей кафтан. — Алина. Выходит только мотать головой. Неужто она снова настолько погрязла в себе, в ощущении безысходности, что подсознательно обратилась к своему единственному, ха-ха, спасению? — Я не… — начинает Алина, облизывая губы судорожно, ощущая, как прогибается матрас под чужим весом: Дарклинг садится к ней спиной. — Знаю. Не хотела. — Нет. Не это. Он замирает. Алина упирается взглядом ему в скулу. — Я не специально, — добавляет, а после отворачивается. Свет гаснет в руках, коими она обхватывает свои колени, ощущая себя маленькой девочкой, мучимой кошмарами. Только все кошмары у неё наяву. — Я не знала, что это так работает. — Я тоже не знал. Ей самую малость интересно, как давно? С какого мгновения её зов стал докучать Дарклингу и в какой момент он решил ему поддаться? — Это инстинкт, — поясняет Дарклинг коротко. И за его немногословностью Алина нащупывает усталость. Наверное, она общая, между ними разделённая, потому что Алина не может воспротивиться тому, чтобы лечь рядом с ним, соприкасаясь предплечьями. Так ведь должна ощущаться стена? Но вместо этого по руке расползаются золотые искры вместе с одеялом тьмы, которое накрывает её. Убаюкивает и тянет к себе. В конце концов, что мешает ей воспользоваться их связью в этот раз? Всего лишь раз. Она закрывает глаза.***
Наутро она просыпается одна. И только смятая подушка рядом и аура чужого запаха служат доказательством присутствия Дарклинга.***
На следующую ночь она оставляет дверь приоткрытой. Немым приглашением, на которое Дарклинг отвечает, внемля звону нити между ними. Алине чудится, что она слышит, как по кирпичам ползут трещины.***
Сложно сказать, которое это по счёту утро, но оно определённо раннее. Прежде всего Алина слышит птичье пение. Немногим тоже сонное, не столь громкое, каким оно становится ближе к девяти часам, когда спать получается, только зажав подушкой голову, но так долго Алина очень давно не спала. Служанки будят её раньше. А Дарклинг, спящий с ней последние ночи, уходит и вовсе до них. Она открывает глаза, силясь не сомкнуть их обратно. Моргает часто, прежде чем осознаёт, что ей очень, очень тепло. И уютно. И её правая рука лежит вовсе не на постели. Она рывком поднимает голову, понимая, что лежит подле Дарклинга, прижавшись к нему, обхватив его поперёк груди и приникнув к ней же лицом. Что не было бы новостью, останься между ними всё стабильным… будь неладен этот совет. Будь неладно всё и, прежде всего, сам Дарклинг. И в иной раз Алина бы, наверное, отдёрнула бы руку, словно обжегшись, и отодвинулась, но она замечает прежде, чем успевает двинуться: он не спит. Более того, он читает. Алина оторопело моргает. Книга и вправду лежит на его согнутом колене, удерживаемая одной рукой. — Проснулась, — его голос отзывается вибрацией под щекой. Алина шумно выдыхает. Потерянно и всё ещё сонно. — Ты забавно сопишь во сне, — добавляет Дарклинг. — Потому что я ворчу на тебя, даже когда сплю, — она огрызается скорее рефлекторно. Воистину привычка. — Который час? — Начало шестого. Алина выдыхает ещё раз. Замечает, как Дарклинг поджимает нагой живот. Щекотно, видимо. Отчего же её совершенно не коробила его нагота ранее, пускай она видела гораздо больше? В сторону укрывающего их одеяла она старается не смотреть. — Так чего ты не спишь? — Алина ворчливо трётся носом о чужую кожу, потому что он чешется. Кривится, наверное, как кошка. А после ощущает прикосновение горячих пальцев к своему плечу. Мажущее, едва ласкающее. Задумчивое. Шуршит переворачиваемая страница. — У меня не так много времени, чтобы расслабиться. Брови сходятся на переносице. Алина выворачивает голову, чтобы взглянуть Дарклингу в лицо. Тот выглядит привычно спокойным, но куда более умиротворённым. Никаких штормов в глазах. Никаких угроз, словесных баталий и всего прочего, от чего сама Алина ужасно устала за эту, казалось бы, вечность. — И ты просыпаешься раньше, чтобы почитать? — с подозрением интересуется Алина. — Да. По всей видимости, её подозрение слишком ощутимо, потому что Дарклинг поясняет: — Я же не кусок железа, Алина. Мне тоже нужен отдых. Она опускает голову, всё ещё не в силах поднять руку и отстраниться. Перестать обнимать его. Как это так вышло вообще? Начиная с того, что они вновь лежат, укрытые одним одеялом, в объятиях друг друга — стоило бы начать с этого. Какой момент оказался переломным в ту, первую ночь? Даже не когда он пришёл к ней ночевать, вовсе нет. В ту ночь, после бала. Что настолько задело её, разломало и собрало вновь, что ныне она так легко поддалась ему? Они ведь даже не говорили толком. Только Алина может дивиться сколько угодно, но их притянет друг к другу даже с разных концов земель. — Мне это удивительно, потому что я вряд ли встречала кого-то целеустремлённее тебя, — тихо замечает она. — Словно весь остальной мир для тебя не существует, пока цель не будет исполнена. А цели у тебя оправдывают средства. На какое-то время воцаряется молчание. Алине кажется, что не стоило ей ничего говорить. Ждёт шелеста перелистываемой страницы, но его не следует. Чужие пальцы всё ещё бездумно гладят её по плечу, рисуют неясные знаки. Тепло и приятно. — Так было не всегда, — вдруг произносит Дарклинг. И каждое произнесённое слово оказывается на поверку очень тяжёлым. Алина ощущает это кожей. — Было время, когда я не мог заставить себя подняться с постели. Алина вновь выворачивает голову, удивлённая подобным откровением и всей его немыслимостью. — Что? Дарклинг едва пожимает плечами. Утренний свет ложится на его кожу золотыми бликами, но Алина старается смотреть только ему в лицо. Не думать о том, что метка с его шеи сошла. Как и те, что были на её собственном теле. — Иногда череда поражений приводит к осознанию бессмысленности собственных действий, — поясняет Дарклинг, смотря куда-то поверх книги. И взгляд у него тяжёлый, вдумчивый. Алина не уверена, что выдержит его, вздумай Дарклинг взглянуть на неё. — В конечном счёте, ты оказываешься в тупике. Думаю, моя мать рассказывала тебе о том, что мысли о самоубийстве посещали нас обоих. Упоминание Багры действует подобно удару в межреберье, как и сказанные слова. Самоубийство. Это в действительности с трудом укладывается в голове. Алина задерживает дыхание, а потом всё же охает, когда Дарклинг прижимает её к себе. Хватка становится немногим жёстче. Будто она вот-вот может упорхнуть. Или всё же решит вырваться. — Я бы не подумала о таком, — замечание выходит тихим. — Потому что ты юна. Тебе и двадцати нет. Откуда тебе думать о тяжести вечности? — Дарклинг хмыкает. — Моя жизнь состояла из множества поражений. Выигрывая, я мог потерять в разы больше. Со временем это изматывает, Алина. И порой хочется только одного. «Чтобы это всё закончилось». Она жмурится. Что он делает снова с ней, с её сердцем, показывая изнанку от этой брони? Очередной виток из манипулирования ею? Искренность? Что? — Я так зла, — вдруг произносит она так ломано и так горько. — Я так зла на себя, потому что не могу как следует разозлиться на тебя. Не могу ненавидеть, и, вместе с тем, я словно сижу на бочке с порохом в ожидании, когда же снова выяснится очередная твоя ложь. Когда ты снова втопчешь меня и покажешь, что мне не хватает опыта и не хватает сил. Когда снова… Выдох судорожный. — Ты играешь со мной, манипулируешь мною и водишь меня за нос. Как мне самой верить в твою искренность? Даже сейчас, — шею вновь противно ломит, когда Алина выворачивается, приподнимается на локте. Одеяло соскальзывает с неё, но Дарклинг видел её обнажённой — что ему сорочка. — Как мне верить в то, что я не твоя забава, не инструмент и сама — не рычаг давления? — Ты ранишь меня, — продолжает она. — Потом сам же лечишь. А после открываешься передо мной, и я совершенно не знаю, что мне со всем этим делать. Был бы на это ответ. — Ты соврал мне о Каньоне, — слова подобны яду, который должен растечься по этому проклятому лицу. Дарклинг переводит на неё взгляд, но ничто в нём не содрогается. Вместо этого он опускает веки, и лёгкая улыбка трогает его губы. Проклятое совершенство — та мысль, которая постоянно бьётся птицей в голове Алины при взгляде на причину всех своих душевных мук. — Так мне было проще предугадать твои действия. Твои требования, которые и без того были очевидны, — Дарклинг двигает бровью едва. — И так мне было проще… удержать тебя. Ты ведь для этого осталась? Чтобы вернуть меня на путь истинный? «Он может быть ласков, может уступать, но этим усыпит твою бдительность и заберёт вдвое больше. Откуда тебе знать, искренен ли он?» Связь между ними звенит, и от этого словно уши закладывает. Алина глядит на него долгие, долгие мгновения, пока кипящая, ядовитая истина не заполняет слюной ей рот. Нет никакого пути истинного. Есть только они — разрушители миров друг друга. И Алине уже давно не свернуть с намеченной тропы. Только вперёд, чем бы оно всё ни закончилось. — Я осталась, — медленно говорит она, — чтобы спасти Равку. И нас обоих. Мне жаль, если ты этого до сих пор не понял. И укладывает голову обратно. Сжимает руку вокруг чужой груди крепче. И слышит, как шумно Дарклинг выдыхает. — Что ты читаешь? Он медлит с ответом. — «О природе человека». Занятный трактат. — Не удивлюсь, если ты был знаком с автором, — получается бурчаще, а после Алина добавляет: — Почитаешь мне? Воцарившаяся тишина могла бы показаться напряжённой, но она точно знает: Дарклинг обдумывает всё сказанное. И она терпеливо ждёт, учась этому у своего беспощадного учителя, когда, наконец, раздаётся его голос, льющийся рекой. Алина закрывает глаза, вслушиваясь. И позволяет этому течению унести себя.