«...лишь одна чья-то длань потянулась меня утешить:
да, пытался забыть, равнодушие вклинить между;
ты смеялась, а я поддавался и тлел, как нежить —
но теперь нас двоих не разделит ни бой, ни смерть».
— parasticihunter
— Ты думаешь, некоторые вещи значимы лишь из-за того, что в них верят? Алина по привычке ищет нитку на рукаве, чтобы потянуть её, расковырять, но кафтан по-прежнему пошит плотно, и не удаётся подцепить ни один шов. Ни стяжек, ни пуль, которые могли бы пробить эту ткань. А случись всё-таки покушение на балу? Алина вспоминает своё платье, его бросающую вызов открытость. Реши кто-то в неё выстрелить, безрассудно выставленную, как мишень, что они могли бы сделать? Или пуля не стала бы помехой для обладательницы двух усилителей Морозова? Но куда вернее догадка об уверенности Дарклинга. Нельзя отрицать, что она беспочвенна. Рядом с ним, что ж, стоит выбросить все ножи из-под подушки. Дурная шутка. Но, наверное, подобные мысли закономерны спустя пару часов усиленного штурма: Дарклинг объяснял ей принципы формирования отрядов гришей на те или иные случаи, подкрепляя каждую позицию дюжиной аргументов. Отработанная, литая схема. — Так странно, — сказала Алина, наматывая прядку волос на палец, — мы здесь, и ты учишь меня. — Ты и до меня делала успехи в управлении армией, не имея в подобном никакого опыта. Сплотила гришей, заставила считаться с собой. Дурак тот, кто не видит или обесценивает это, — флегматично заметил Дарклинг, занятый наведением порядка на столе, потому что после их обсуждения казалось, что по лакированной поверхности прошлась целая армия. — Ты быстро учишься. Алина подпёрла голову кулаком, наблюдая за ним снизу: она расположилась в кресле, пока Дарклинг стоял подле. Во время обсуждения или, скорее, бурных споров, кожу даже сквозь одежду жгло его теплом, стоило Дарклингу наклониться. — Я сражалась против тебя, а ты всё равно ждал моих успехов. Вот что действительно странно, — она фыркнула. — Порой мне казалось, что ты вот-вот появишься в первом ряду очередным видением и станешь раздавать мне указания, как тебя победить. Краем глаза удалось поймать его усмешку. — Мне нужно, чтобы ты училась. Не важно, учу тебя я лично или ты набиваешь шишки в противостоянии со мной. — Звучит так, будто ты предполагал всё произошедшее вплоть до этой секунды. Длинные пальцы мелькнули над свёрнутыми и скреплёнными сургучной печатью бумагами, замерли на миг, после скользнув по краю. Алина засмотрелась, ловя очевидную задумчивость в жестах. — Не всё. Ты умеешь удивлять, — ответил Дарклинг. — И всё равно мы пришли бы к этому. Самоуверенный мерзавец. А ныне он переводит на неё взгляд. Они поменялись местами: Алина пересела на край стола, а он занял кресло. — По большей части, — отвечает Дарклинг, глядя на её ноги, плотно обтянутые кожей сапог. Алина запоздало ловит себя на том, что покачивает ими, как ребёнок. — Что есть корона? Сплав металла и камней, но какой трепет вызывает у народа. Люди склонны наделять предметы излишней властью, приписывать немыслимые свойства, поклоняться им, когда на самом деле ничего подобного попросту нет. «Регалии нужны только неуверенным в себе монархам». — ...будь это тот же трон, — продолжает Дарклинг. — Или цвет, — добавляет Алина. — Или цвет, — соглашается он. — Подобное отделяет, создаёт границы. Возвышает. Перед глазами мелькает тронный зал, с высоты помоста, на котором расположены троны. С каждым днём трепета становится всё меньше и сердце больше не грозит рухнуть куда-то в бездну от волнения. Человек ко всему привыкает, то-то же. Но Алина думает о бастионе, который Дарклинг возвёл вокруг себя только одним цветом. Возможно, кафтан на ней самой был и остаётся знаком принадлежности. Чёрный — его собственность. Чёрный — разделение бремени, вход в цитадель одиночества. — Разумеется, это не касается усилителей, — говорит Алина, сгоняя морок пугающих в своей надежде размышлений. Всё ещё много неясного, зыбкого. — Хотя изначально я бы подумала о самовнушении. Дарклинг молчит, побуждая продолжать. — Если способности гришей, — она избегает слова «магия», ведь оно, несмотря на восторг от способностей той же Жени, искажает весь смысл, — объясняются принципами Малой Науки, то откуда берутся усилители? Я говорю не об усилителях Морозова, ведь Илья… Алина спотыкается: подбирая слова и вдруг осознав, что теперь относится к могущественному гришу иначе. Он перестал быть эфемерным, чем-то простым, вроде сухих строчек в книгах, —обрёл плоть и кости в мыслях, в рассказе Багры. И ведь прямо перед ней ныне сидит его наследник. Внук. Почему-то это простое слово вызывает улыбку, но Алина прячет её внутри, потому что Дарклинг говорит: — Илья использовал скверну для создания своих усилителей. Их не должно было существовать. Но два из них вполне материальны. Более того, красуются на самой Алине трофеями. В горле перехватывает: горечью, виной. Она помнит взгляд оленя, помнит извивающееся на провонявшей китовым салом палубе тело морского хлыста. Помнит. Видимо, все эти мысли отражаются на лице или же Дарклинг слишком хорошо её чувствует (что куда страшнее), потому что он произносит: — Когда-то гришам не требовались усилители, но человеческая натура склонна всё извращать. Как и великая сила. Кажется, Алина говорит это вслух. Он кивает, безмолвно признавая и за собой этот грех и продолжая: — Могущество Костяного Кузнеца, — он не говорит «деда», — было за гранью нашего понимания. Подобное отсутствие границ сводит с ума рано или поздно, пускай и дарует множество возможностей, которые не снились и лучшим из гришей. И всё же. Отсутствие границ? Никаких разделений? — То есть, — Алина раскатывает слова медленно, переваривая услышанное, — ты утверждаешь, что такое возможно? «Все мы есть одно»? — Разумеется. Но есть черта, которую не стоит переходить, — Дарклинг откидывается на спинку кресла, глядя на Алину со смесью неясных эмоций. Возможно, они ей просто мерещатся. — Обратной дороги оттуда нет. — Сказал создатель Каньона, — она хмыкает. — Поверь мне, Алина, есть силы куда страшнее Каньона. И моей изначальной целью было не его создание. — Игры со скверной ни к чему хорошему не приводят. — Так чей я наследник? — Дарклинг отбивает выпад усмешкой. И то верно. Дурная кровь совершенно не водица. — И, что, есть что-то страшнее тебя? — о святые, как ей нравится его подначивать. Дарклинг склоняет голову к плечу. Улыбается и щурит глаза. Все шаги Алины для него сплошь белыми нитями прошиты. — Не для тебя, моя милая Алина. «Наш мир гораздо больше, чем ты думаешь». Она ведёт плечами. — Ты прав. Мне пока действительно хватает одного тебя, — и наклоняет голову к плечу, ощущая, как чужой взгляд вновь проходится по её стану. Дарклинг не пытался пересечь границу после их размолвки, как если бы отдавал ей право на следующий ход, но, в конце концов, они спят в одной постели. И далеко не всегда Алина просыпается с одной только мыслью, что их связь — злая шутка мироздания. В особенности, в те мгновения, когда их тела прикипают во сне друг к другу, как если бы подсознательно стремились стать одним целым. И Алина, в эти самые мгновения, чётко ощущает силу чужого голода. — Вдобавок, мне пока нужно найти ответы на другие вопросы, — говорит она, рискуя соскользнуть за край собственных мыслей, а потому выдёргивает себя, возвращаясь в действительность, где — сплошная неизвестность, куда ни глянь. Дарклинг двигает бровью. Практически дразня, но и этим жестом, и своими словами показывая, что более от него ничего не добьёшься и такими прозрачными намёками: — Всему своё время, Алина.***
Звонкий окрик Зои похож на удар хлыстом. Алина заставляет себя не вздрогнуть, заслышав его подле палаток заклинателей. Если она может себе позволить оторваться от скопления проблем хотя бы ненадолго, то тренируемым гришам о такой роскоши остаётся только мечтать. Впрочем, сбежать куда-то одной для неё тоже становится проблемой: тут и близнецы, возвращающиеся из столицы с пока нулевыми новостями; тут и Соня, что ей как хвостик. Если когда-то Алина могла подумать, что окажется привязанной к Дарклингу, словно собака на поводке, то ошиблась. — Погляжу, тебе нравится их гонять, — замечает она без всяких приветствий, завидев шквальную. Та отмахивается, стягивая с волос синюю ленту. Наверное, скорее небо пополам расколется или Апрат перестанет стенать о страданиях солнечной святой, нежели Зоя будет выглядеть плохо. Даже если до того она загоняла своих подопечных до седьмого пота. Алина легко может представить, какими проклятиями провожают Зою. Только если и на них найдутся силы. Та взмахивает волосами, изящно сдувает смольную прядь со лба. Её кафтан перекинут через предплечье, а рукава бледно-голубой рубашки небрежно закатаны. С подобной грацией возможно только родиться. Или расшибать голову из раза в раз в попытках освоить непостижимую науку. — Кто-то же должен. Что, отлыниваешь, Старкова? — Тебя проверяю, Назяленская, — они друг другу кривятся, прежде чем Зоя щурит глаза и дёргает углом губ. Почти улыбается. Приличия соблюдены. Порой Алина смотрит на неё и пытается понять: был ли у них шанс на эту странную дружбу, не случись всего того… что случилось? Но Зою она об этом не станет спрашивать, потому что вопрос потянет за собой воспоминания о давешней влюблённости в того, кто растоптал все грёзы. — Пройдёмся? — Зоя кивает в сторону. — Или ты спешишь к карге? — Сказала бы ты это Багре в лицо, — Алина хмыкает в ответ и следует за ней по широкой тропинке. — Мне пока дороги пальцы. Пожалуй, больше и говорить не нужно. Алина вглядывается в озеро, похожее на полное воды блюдце. Даже издалека можно различить, как много людей снуют вокруг «Колибри». По подсчётам Николая работа будет закончена в течение недели, и тогда… И тогда предстоит вторая волна противостояний. Алина отгоняет тень этой мысли как можно дальше. Она поступает совершенно малодушно, в который раз позволяя себе насладиться временным затишьем, собирая его осколки, как ракушки на берегу. И многие из её последователей, более того, из её друзей прокляли бы, отреклись за такую слабость. И были бы, верно, правы. В конце концов, разве может она взаправду наслаждаться пробуждением в постели своего врага? Разве может ей спаться крепче и спокойнее, чувствуя его тепло спиной, плечом, а то порой и всем телом, ведь не одно утро Алина пробуждается, прижавшись к Дарклингу и спрятав лицо у него на груди? Разве должна она наполняться спокойствием, оставаясь с ним вдвоём в тишине его кабинета? Враг. Какое простое, какое глупое слово. На самом деле не передающее и толики того, что ворочается в груди и стягивает каждый орган змеиными кольцами. Решись она сказать Дарклингу обо всех гложущих её чувствах, то попросту не нашлась бы со словами. «У меня к тебе гнев. У меня к тебе беспомощность. У меня к тебе — шторм, названный вовсе не женским именем». Погрузившись в трясину своих сомнений, Алина не сразу слышит, что к ней обращаются. — Что? Зоя закатывает глаза. — Смертные зовут святую. Вот уж. — Очень смешно. Зоя пожимает плечами. Потянувшись, накидывает кафтан себе на плечи подобно плащу. Её сапфировые глаза лукаво блестят. — Да ладно, я уж сомневаюсь, что другие святые при жизни были смиренными ханжами. Другой бы поморщился такому нахальному богохульству, но не Алине руки заламывать. В конце концов, она сама — живая вера, но от этого не перестаёт быть человеком. Грешным человеком, во многом слабым. Но чего будет стоить её слабость Равке? — Резонно. Так что? Зоя чуть замедляет шаг, вскользь оглядываясь. Ну, конечно. Подслушивают ли их сейчас, чтобы доложить Дарклингу? Вдруг плетёт Санкта-Алина очередной заговор? Выученный урок был прост, хоть и горек: она может делить с ним постель, может ловить его человечность, как хвост химеры, он сам может обучать её, но во всём остальном — он не доверяет. Как и сама Алина, то и дело возвращающаяся мыслями к стеклянному скифу. Это действительно пороховая бочка. И выставить бы счёт предательств, да только нет никакой уверенности, что она сама в нём не ведёт. — Что с поисками третьего усилителя Морозова? Хотелось бы знать. Впрочем, она так и говорит. — Так спроси. Как легко и просто! Убей Дарклинга, узнай за усилитель, договорись, начни войну, прекрати войну. Алина усилием топит в себе раздражение. Оно колкое и царапает пальцы. — Попробуй выяснить у Дарклинга то, чем он делиться не хочет. — Мы могли бы послать отряд в Два Столба. Хотя бы на разведку, пусть едва ли нам что-то светит без Оретцева, — Зоя кривится, а после бросает на Алину долгий взгляд. Та старается не отсвечивать. Упоминание резало и будет резать по сердцу. Как бы то ни было, Мал её друг. Её первая любовь. Её прошлое. Но настоящее и будущее слишком переменчивы, чтобы бросаться иными высокопарными фразами даже мысленно. — Он ведь тебе нужен. Усилитель. — Усилитель. — Да. Усилитель. Да, нужен. Или не нужен. Алина ощущает, что эта почва под ногами — влажная, качающаяся, как корабельная палуба; сплошь сомнения, вопросы. Что-то не так. С того самого дня, с той ночи, с той странной комнаты. Она действительно вновь и вновь спрашивает Дарклинга, подходя с разных углов, но каждый раз разговор утекает, как вода сквозь пальцы, до следующего раза. «Всему своё время, Алина». Вот оно, искусство дипломатии во всей красе. В такие моменты Алина ощущает себя нахохлившимся птенцом. Который, в общем-то, вполне может клюнуть. — Разберёмся, — хмуро бросает она, а после прислушивается: до ушей доносится странный, непривычный звук. Лязгает сталь. Стоит прислушаться снова. Но звуки не исчезают. Повторяются, нарастая. — Что это? Зоя поднимает брови, когда Алина останавливается, вертит головой. И почти может различить чужие окрики. — Тренировочные бои среди счастливчиков, полагаю, — Зоя жмёт плечами, а после, заметив недоумение на лице Алины, добавляет: — Точно. Ты же совсем зелёная. — Так ты рёбра тогда мне сломала в качестве посвящения? Фраза лишена озлобленности, потому что Алина чётко ощущает, что руководило в тот день шквальной. Но та всё-таки в ответ кривится, только добавляет так несносно, что хочется столкнуть её в какой-нибудь пруд: — Конечно. Чтобы нос не задирала. — Ты невыносима. — Сочту за честь, Сол королева. Алина отмахивается, переключившись вниманием на происходящее: они поднимаются на увал, оказываясь на пологой вершине. Полуденное солнце немногим слепит, заставляя часто моргать. Сталь поёт совсем близко, внизу. Алина щурит глаза, не сразу сопоставляя все фрагменты происходящего. — Раньше я сбегала с занятий, чтобы просто понаблюдать, — говорит ей Зоя, а после усаживается прямиком на траву, откинув за спину полы кафтана. Алина не спешит последовать её примеру, потому как реальность похожа на свежий глоток морозного воздуха: на мгновение парализует гортань, обжигает лютым холодом, а после хочется прокашляться. А затем вдохнуть снова, но медленнее. Только Алина вдыхает жадно, потому как сталь всё ещё звенит — то скрещиваются клинки, ловя блики на солнце. Звук перемешивается с окриками нападающих. — Открываешься, — доносится до неё голос Дарклинга, и это, в принципе, первое, что получается осмысленно разобрать, и возникший в голове мыльный пузырь, наконец, лопается. Потому что Алина смотрит вниз и видит Дарклинга в окружении двух незнакомых ей гришей и — не сразу получается вспомнить имя высокого брюнета — Даниила. Все скинули свои кафтаны, дабы те не сковывали движений, и ныне сошлись в очередной схватке. В иной раз Алина могла бы сказать, что происходящее похоже на танец, успевай осмысливать движения и взмахи мечей. В груди всё сжимается внезапной тревогой, когда один из гришей оказывается за спиной Дарклинга и замахивается. Вскрик почти срывается с губ, но Дарклинг уходит от удара. Плавно, как утекшая вода. Он выпрямляется, проворачивает в обеих руках клинки. Воротник чёрной рубашки распахнут, и даже издалека Алина может представить, как из-под ткани выглядывают его крылья-ключицы. И сама не замечает, как оказывается сидящей рядом с Зоей. — Почти получилось, — доносится до них голос Даниила, и, право, он практически смеётся, откидывая со лба волосы. Прокручивает клинок, отзеркаливая чужой жест. — Противник не даст тебе времени на «почти», — отрезает Дарклинг, позволяя своим оппонентам занять позиции напротив себя, прежде чем они начинают кружить вокруг друг друга, напоминая этим встретившихся на перепутье лесных троп хищников. — К чему мечи? Фьерданцы давно воют одним огнестрельным оружием, — замечает другой гриш. Глядя на скинутые на скамьи кафтаны, Алина может предположить, что он проливной. Его светлые волосы потемнели от пота, окрашиваясь в червонное золото. Приглядевшись, Алина замечает на шее чёрные линии. Татуировка. — А для того, — произносит Дарклинг, позволяя тому подступиться, прежде чем отражает удар, наклоняется и делает подсечку, опрокидывая парня на землю. Острие клинка мгновенно оказывается у чужой шеи. Легко представить, как дёргается кадык. — Здоровому духу нужно здоровое тело, — Дарклинг словами не стелет. Припечатывает. — Вор не станет складывать всё украденное в одну корзину, — добавляет Даниил. Не нужно быть излишне внимательным, чтобы заметить, как нетерпеливо он пружинит шаг, готовый атаковать в любое мгновение. «Жаждет побед и признания», — понимает Алина. Истина всегда прячется в мелочах. — Верно, — замечает Дарклинг. Видит он их наблюдательный пункт или нет — сложно сказать. — Никогда не уповай на одну только силу. И не надейся, что обстоятельства станут складываться в твою пользу. А после, перекинув один из клинков Даниилу, он наклоняется и подаёт руку, помогая поверженному противнику подняться. Тот толком и не отряхивается, тут же возвращаясь в боевую стойку. Ощутил ли он этот прилив уверенности, украв один глоток чужой силы, что призвана насыщать их и делать могущественнее? — Приободряет, мой суверенный, — говорит он смешливо. Едва ли можно было ждать, что Дарклинг станет излишне церемониться или щадить чьи-то чувства. Зная, чем подобное может обернуться в будущем. Сколько таких мальчишек полегло уже? Сколько ещё поляжет? — Почему здесь нет Катарины? Она ведь его приближённая, — наконец, Алина обретает способность говорить, искоса взглянув на Зою. — И почему ты только наблюдала, а не участвовала? Ты ведь была лучшей. Та жмёт плечами. — Не с руки как-то генералу бить девчонок, даже если сам метит их в командиры и фавориты среди прочих, правда? Нам хватало наставников, — синие глаза режут по лицу гранями того самого камня, с которым постоянно хочется их сравнивать. — И я всегда лучшая. Но спасибо за комплимент. — Это факт. И он не всегда радует, — хмыкает Алина. — Что делает его ещё приятнее, — отвечает Зоя, но сама становится разом тише, мрачнее. Происходящее явно царапает что-то внутри неё, но не Алине, опять же, об этом спрашивать. Она переводит взгляд обратно на поляну, где вновь закипает сражение. Сложно что-то разобрать в этой мешанине, и Алина, к своему стыду, следит только за одним силуэтом, мелькающим, воистину, тенями. Конечно, было бы удивительно, не стань спустя столетия Дарклинг способным мечником. Не будь он воином, ведь… «Вот он, — думает Алина с горечью, — его дом. Поле битвы». — Мы готовим солдат, — добавляет Зоя, сгибая ногу в колене. Разгибая. — Он — тех, кто их поведёт. Сталь свистит, прежде чем громкий треск заставляет сильнее сжать зубы: зажатый с двух сторон Дарклинг сдерживает натиск, а после дёргает клинок вверх, заставляя отшатнуться от себя, и отражает атаку Даниила наискось, вовремя повернувшись. Алина приглядывается, но полученные повреждения так не удаётся разобрать. — У Дарклинга всегда были приближённые гриши, сколько я помню, — продолжает Зоя. — Талантливые, сильные, выделяющиеся на фоне остальных. Я была его воином. Женя — глазами во дворце. Катарина — во всей остальной Равке. Даниил всегда был с ней, их растили напарниками. У каждого из нас была цель. — Она есть и сейчас, — замечает Алина. — И, по сути, неизменна. — И мы можем преуспеть, да и уже делаем скромные успехи, раз тут всё ещё не бушуют штормы, — раздаётся за спиной чужой голос, и они обе рывком оборачиваются. Николай возвышается над ними. Уперев руки в пояс, щурится от яркого дневного света. Взмокший, в одеждах, годных на форму того же пирата, он кажется кем угодно, но только не царевичем. Светлые волосы небрежно зачёсаны назад и ловят солнечные блики, отливая рыжиной. — Держусь изо всех сил, — замечает Зоя, наклонив голову к плечу. — Ведь ты сам то и дело нарываешься на чужие клыки. — Ты это о своих зубках, прекрасная Зоя? — Николай оскаливается с таким довольством, что выбирать бы ему могильный камень да побыстрее. — На них я с удовольствием напорюсь. Но позднее. Пока я планирую раздразнить другого зверя. И, прежде чем, Алина успевает его проклясть, а Зоя — ударить молнией, он практически бегом спускается на поляну. Алина видит, как по пути в траву летит всё лишнее, начиная от куртки и заканчивая невесть чем; видит, как Николай, настигнув скамьи, прихватывает оставленный Даниилом парный клинок; и видит, как, взвесив оружие в руке, он бросается прямиком к Дарклингу. Святые ей свидетели, она перестаёт дышать, натянутая струной, что вот-вот лопнет. И, право, Алина чётко ощущает, что крик стянут где-то в горле, перевязан и затоптан — не нежеланием предупредить вовсе, а нахлынувшим животным ужасом. Так во всю глотку вопят инстинкты. «Я не знала, что это так работает». «Я тоже не знал». Время вытягивается секундой в одну сплошную нить. Клинок опускается излишне медленно, и сердце Алины в действительности не бьётся. Одну долгую, проклятую секунду. О сущее. Нить лопается с громким треском. Дарклинг отражает удар по касательной. Сталь скрещивается с отвратительным лязгом, скользя гранями, въедаясь друг в друга незримыми зазубринами. Алина не спешит выдыхать, потому что Дарклинг совершенно точно смотрит на Николая поверх клинка. И пускай издалека не разглядеть, чтобы быть уверенной, но отчего-то она знает: глаза его антрацитово-черны. Даниил и двое других гришей вокруг них выглядят сбитыми с толку, но проходит ещё секунда, похожая на камень, что толкали в гору, и, наконец, он перевалил через вершину. Дарклинг выпрямляется. Взмах, лязг, и они с Николаем расходятся. Алина выдыхает судорожно. Пальцы впиваются в траву с такой силой, что, разжав их, она обнаруживает, что напрочь вырвала всё с корнями. — Что ж, — замечает рядом Зоя, и быть Алине проклятой, если она сама в этот миг едва не раскрошилась от напряжения. — Будет интересно. И, поднявшись, она утягивает Алину за руку вниз. Сплошное безумие. К тому моменту, когда они оказываются достаточно близко, Николай и Дарклинг схлёстываются, как две волны, и сталь начинает петь. Хотя Алина предпочла бы слова «реветь», потому что удары быстры, и клинки скорее вопят. Она не уверена, что дышит, замерев подле скамьи, вгрызаясь взглядом в каждое движение, пока сердце так тяжело стучит в груди, словно на всякий его сосуд повязали по камню. Николай разворачивается вокруг своей оси, взмахивая мечом. Острие проскальзывает мимо груди Дарклинга. Но тот успевает отшатнуться, хотя ткань наверняка задело, и переходит в наступление; и пускай их выпады быстры, каждый шаг обоих по-кошачьи выверен. Они подбираются, примеряются. «И красуются», — думает Алина не без желания закатить глаза, но всё же не позволяет себе такой роскоши. В самом деле, ей неведомо, откуда взялся этот неконтролируемый ужас — сковывающий, наливающийся свинцом в ногах. Стоящая подле Зоя едва ли разделяет её чувства. Более того, она успевает перекинуться словами с подошедшими гришами. — На кого ставите, Сол владычица? — интересуется тот, с татуировкой на шее. Ею оказывается змей, чьи кольца скрываются за краем воротника. Сам будущий командир неизвестного пока отряда шумно дышит и утирает пот со лба. Алина окидывает его и его же товарищей взглядом. Не будь сила гришей и прочным щитом от болезней, назавтра бы все трое непременно слегли с простудой. Ей богу, она как мать о них всех думает, на деле будучи или ровесницей, или даже того младше. Сол владычица. — На то, чтобы никого не зарезали, — бурчит Алина. Зоя подпихивает её локтем в бок. — Не будь такой занудой, Старкова. Она отмахивается и из-за этого упускает момент, когда Николай и Дарклинг сталкиваются — косой на камень, потому что лезвия скрещиваются, проезжаются друг по другу, пока каждый давит со своей стороны. И стой Алина на вершине, всё равно увидела бы, как горят глаза обоих и как дикий азарт проступает в оскалах, в напряжении мышц. Николай выворачивается, и это движение едва не стоит ему удара эфесом в челюсть. — Играешь грязно, темнейшество, — он посмеивается, прокручивает клинок в руке. Сдувает пряди со лба, но те слишком тяжелы из-за влажности. Дарклинг зачёсывает волосы назад, дыша глубоко и жадно. Струйки пота стекают по его вискам, по шее, а тёмная ткань рубашки липнет к коже. Николай, словно в отражении, излишне светел, но едва ли сильно от него отличается. Мечи ловят свет, почти серебрятся и отбрасывают солнечные зайчики, танцующие по траве, пока их хозяева вновь начинают кружить. — Заражаю дурным примером. Алина сглатывает, замечая, что ныне наблюдает с большей жадностью, нежели со страхом. — Ну нет, дурной пример подаю здесь я! — Николай вновь смеётся, словно не враг перед ним. И войны никакой нет. Не было. И не будет. Но в каждом движении Алина ощущает ту самую силу, с которой придётся столкнуться Фьерде; эта же сила поёт в её жилах. И едва не срывается с поводка, когда всё стремительно закручивается, и Алина делает шаг вперёд, потому что клинок Николая оказывается подле шеи Дарклинга, заставляя того вскинуть голову. Ох. Она не успевает раскрыть рот, когда замечает, что Дарклинг точно так же прижимает своё оружие к шее удалого корсара. — Мальчишка, — говорит он, пока они стоят, улыбаясь друг другу со всем хищным довольством. — Древность, — Николай отбивает, зубоскаля. Достойные противники. Куда более ужасающие союзники. — Ничья? — звучащий в голосе Николая вызов похож на приглашение в капкан. Алина знает, что он делает. Проверяет. — Пока что. Отстранившись друг от друга, оба коротко жмут руки, прежде чем Николай отходит к гришам и Зое. — Теперь я и к твоим клыкам готов, прекрасная Зоя, — он успевает подмигнуть Алине. Им обоим легче, что всё своё очарование Николай направил в сторону Назяленской. Более тему сложности оставленных невзаимными чувств они с Алиной не затрагивали. Не то чтобы на это было время. — Не льстите себе, мой царевич. Алина более не особо вслушивается в продолжение этого разговора, наверняка ничуть не уступающее в своей остроте закончившемуся поединку, и минует оставшееся расстояние. Неторопливо, чтобы схоронить своё волнение и притоптать землю на этой могиле. Дарклинг поднимает на неё глаза, до того бросив свой меч Даниилу. — Не думал, что ты окажешься здесь. — Не думал или не хотел, чтобы я застала тебя тут? Он хмыкает, пройдясь ладонью по затылку. Взъерошенный, разгоряченный — ни дать ни взять сама необузданность, свойственная упрямым жеребцам да недосягаемым скалистым вершинам. — В здоровом теле здоровый дух, значит? — Алина окидывает его взглядом, с ног до головы, достаточно медленно, чтобы заставить сосредоточиться на себе. — Верно, — Дарклинг сглатывает тяжело, явно от сухости в горле. Но это никак не смазывает картины, которая грозит отпечататься с обратной стороны зрачков. Нет, гораздо глубже. Ведь он выглядит таким живым, что это почти больно: сила пульсирует в каждом движении, в каждом его выдохе, искрится той же сталью в глазах. От Дарклинга пышет таким диким жаром, что Алине становится тяжело дышать, но она вдыхает только глубже: его запах, выжатый до максимума, концентрированный, терпкий от пота, что до сих пор стекает по шее и ниже, скрываясь за расстёгнутым воротником блестящими дорожками. — А со мной бы позанимался? — она не разрешает себе обдумать, не разрешает себе понять, что произнесёнными словами делает ход, как если бы её время в этой затяжной шахматной партии подходило к концу. Но слов мало. И его самого Алине вдруг становится слишком мало, потому что она тянется, пальцем бездумно ловит стекающую на ключицу каплю, чтобы скользнуть по выпирающей кости, оглаживая. Стальное в глазах Дарклинга истлевает под гнётом затопивших радужку зрачков, а нагая кожа, о святые, покрывается мурашками. — Непременно, — отвечает он тихо и хрипло, вмиг оказываясь слишком близко. Алина немногим задирает голову, чтобы насладиться теми эмоциями на его лице, что вот-вот исчезнут, когда Дарклинг добавляет: — Прогуляемся? В голову лезут непрошеные воспоминания о прогулке перед Зимним балом; об их гораздо поздней прогулке от хижины Багры, когда Дарклинг доверил ей свою тайну. Алина всё ещё не разрешает себе обдумывать собственные поступки. Кивает. — Прогуляемся.***
В садах непривычно тихо, а за его пределами, ведущими в прилегающий лес, — и того тише. Лошади ступают неторопливо, покачивая боками, и цокот копыт, как колоколов звон, кажется нарушителем здешнего спокойствия. — А границы охраняемы? — Алина спрашивает, не поворачивая головы, излишне сосредоточенная на своей кобыле: верховая езда как была, так и остаётся не самым лучшим навыком в её арсенале. А в заданном вопросе кроется ложное дно, ведь то и дело мыслями Алина возвращается к культам, к увиденному в столице, к туманным словам близнецов о возможных планах Мала. О святом воинстве, собранном Апратом по их же словам. Тамара не смогла назвать точное количество, но сам факт, так или иначе, уже внушает опасения. Могут ли они быть здесь? Алина, зная лучшего друга детства, пожалуй, как себя, легко может предположить, что Мал сплотит этих людей ради общей цели. Её вызволения из лап чудовища. — Разумеется, — отзывается само чудовище справа. Его вороной ступает немногим позади, позволяя вести, хотя Алина знает: они всё равно окажутся там, где вздумается быть Дарклингу. Наверное, потому она пришпоривает лошадь, побуждая ту ускорить шаг. Вороной не отстаёт. Сложно сказать, кто доподлинно знает, куда они направились. Алина и вовсе не ожидала, что, подойдя к дверям Малого Дворца спустя четверть часа, застанет там оседланных лошадей. Обе вороные, только у одной на шкуре — россыпь белых пятен. Одно растянулось тонкой полоской по морде. Алина едва удержалась, чтобы не обвести её пальцами. — Мы планируем побег? — спросила она, завидев Дарклинга. Тот пожал плечом: — Подальше от прочих глаз. Ныне Алина слышит щебет птиц, стоит по вытоптанным тропам углубиться в лес. Пару раз она намеренно подстёгивает лошадь и отрывается, снова и снова проверяя глубину колодца чужого терпения. Вороной Дарклинга то и дело нагоняет их, пока его всадник умело натягивает поводья, а после привычным жестом приглаживает коня меж ушами. Он сам до того успел сменить рубашку и накинуть на плечи кафтан, являя своим обликом странную расслабленность. Алина старается не коситься на него слишком заметно, замечая и зачёсанные назад волосы, и всё так же распахнутый воротник. Пальцы покалывает призрачным касанием к чужой ключице. Куда слаще думать о реакции, последовавшей за этой невинной провокацией. — Как её зовут? — Алина гладит животное по мускулистой шее, когда они равняются. — Искра. И можно ставить на кон всю Равку, что её Дарклинг выбрал не случайно. — А твоего? — Грим. Иной бы не обратил внимание, но Алина ловит всякую интонацию, как измождённый жаждой — капли воды. И потому различает тепло в голосе Дарклинга. Верно. То немногое, что дорого вечности. Когда тропы становятся непроходимыми для лошадей, они спешиваются. Алина сжимает зубы, спрыгнув. Когда-нибудь она привыкнет. Уйти далеко не получается, да и не следует: за узкой тропой, ведущей вниз по склону, раскидывается небольшая поляна, накрытая кроной старого дуба, как дамским зонтом. Тяжёлые ветви даже не покачиваются от порывов ветра. Дарклинг протягивает руку, помогая Алине спуститься. Кожа перчаток тёплая, грубоватая. Не совсем правильная. — Когда-то этот лес использовали для царских увеселений, — произносит Дарклинг, пропуская её вперёд. Алина оглядывается. — Для охоты? Он кивает. Они не так далеко от дворцов и всей суеты, но даже воздух здесь кажется иным. Алина смежает веки и вдыхает глубоко. — Ты часто здесь бываешь? — она говорит, подбираясь к дереву, чтобы коснуться крепкой, грубой на ощупь коры. Слой такой плотный, что задаться бы вопросом: а не старше ли это дерево самого Дарклинга? Тот ступает следом, чтобы опуститься на землю подле могучего ствола. — Реже, чем мог бы, — отвечает Дарклинг со слабой улыбкой, пока стягивает перчатки. Медленно, палец за пальцем, отточенными движениями. Отчего-то жар ползёт по щекам, и Алина отворачивается, чтобы взглянуть на небо, едва проглядывающее сквозь листву: серое в нём перемешивается с бледно-голубым; облака медленно наползают, а навес из ветвей и вовсе создаёт ощущение, что сумерки нетерпеливо топчутся на пороге. Она выдыхает с каким-то странным облегчением, словно всякий камень, давящий на плечи или гнущий за шею к земле, в этот самый миг рассыпается на куски. Не потому ли Алина сама присаживается подле Дарклинга, откинув за спину полы кафтана? — Здесь красиво, — её голос тих, как если бы она сама побоялась спугнуть это место, окажись оно игрой воображения; тем желанным покоем, который вот-вот истлеет миражом. — Нас тут смогут найти? — добавляет Алина. — При большом желании. И как ты ещё решилась пойти со мной, — Дарклинг поворачивает к ней голову. Алина непонимающе хмурит брови, а спустя секунду уже знает, что услышит. — Даже не смей. — Твоя ведь правда, — Дарклинг смотрит вверх, словно задумавшись, и его губы кривятся в попытке сдержать самодовольную усмешку. — Без личной охраны теперь никуда. Ему, конечно, не совсем стоит знать, чем заняты близнецы по приказу Алины, но не это сейчас важно. — Не будь таким мерзавцем, — она бодает его в плечо своим, на что Дарклинг смеётся. И выводит этим ещё больше. Алина не хочет даже думать, что краснеет от неловкости, смущения и того, что он так легко её подловил! — Всё-таки мерзавец, — ей вдруг хочется щёлкнуть его по носу, а ещё больше — чтобы он перестал её укалывать. Алина сама не успевает заметить, как нависает над ним грозовой тучей. Громко сказано, конечно. Разве что тем самым облаком — одним из тех, что лениво ползут по гладкому стеклу небес. — Как ты мне сказала тогда? — Дарклинг улыбается, глядя на неё снизу. Откидывает голову, опираясь затылком о ствол, и медленно раскатывает слова: — «По дворцу бродят всякие чудовища»? Алина охает, когда его руки вдруг проходятся по спине, обхватывают за талию и тянут, чтобы усадить на себя. — Так сама ведь, — чужое дыхание щекочет щеку, а голос — играет на нервах, как на струнах, — пошла с чудовищем. — Я с ним в одной кровати сплю. Или ты предпочитаешь, чтобы над нами всю ночь стояли? — Алина в ответ так сердито пыхтит, упираясь ладонями в крепкую грудь, что он снова смеётся. — Прекрати! Наверное, будь они в покоях, она бы попыталась задушить его подушкой. Дарклинг, отсмеявшись, смотрит на неё и поднимает брови: — Прекратить? И Алина замирает над ним — на нём, святые — и в каком-то странном неверии смотрит, нет, глотает жадно: эту открытость во мраке, что всё ещё жесток и беспощаден, но нельзя отрицать и десятки неизведанных граней, о которые впору порезаться. В горле застревает ком — от искрящихся эмоций мальчика-вечности, которого она хочет отыскать в темноте. — Нет, — получается только выдавить. Получается только взять его лицо в свои ладони, ощущая, как удары сердца резонируют даже на кончиках пальцев, оглаживающих чужие скулы. Дарклинг опускает веки, как если бы подобное могло застать его врасплох. — Не прекращай, — Алина шепчет, прежде чем наклоняется, поддавшись собственному порыву; всё ещё не веря, что она может это сделать. Дарклинг опережает её, целуя первым. И не получается сдержать тихий стон — ртом в рот, когда он обхватывает её руками, вцепляется пальцами в спину. Алина приподнимается на коленях, вынуждая его сильнее запрокинуть голову, и прижимается ближе. В ушах шумит барабанным боем, а собственные руки подрагивают, стоит зарыться пальцами в чужие волосы, взъерошить их больше; стоит скользнуть ими под затылок, сгрести пряди в кулак и потянуть. Дарклинг рычит ей в рот, за губу кусает. Достаточно ощутимо, чтобы Алина ответила тем же и отстранилась, облизываясь. И в ту же секунду ей хочется ещё. И ещё. И гораздо большего. — Упрямая девчонка, — Дарклинг смотрит на неё из-под полуприкрытых век, выдыхает горячо и влажно. Его руки блуждают по её телу; движения плавны, но то и дело срываются, словно хозяйская вальяжность проигрывает голоду. — Никто не сказал, что тебе будет легко, — Алина журит его, садясь обратно, обхватывая ногами. Вожделение накатывает волнами, затапливает, отчего одежда становится лишней преградой, но Алина тянет за вожжи своих чувств, как Дарклинга — за волосы, не позволяя опустить голову. — Иначе было бы скучно, — его голос вибрирует в горле, стоит прижаться к нему, беззащитно открытому, губами, провести вдоль кадыка выше, к челюсти, чтобы оставить на ней след от зубов. Соль оседает на языке, и Алина жмурится, касаясь снова и снова, пока между собственных ног становится всё горячее, а грудь наливается тяжестью. Это становится особенно ощутимым, стоит Дарклингу сжать её сквозь кафтан. Алина выдыхает шумно, полустоном, жмётся как можно ближе и покачивается на его бёдрах, притираясь и не желая знать, краснеет от этого или нет. — Скучать тебе, — она целует его в шею снова и снова, замечая, как чужие движения становятся требовательнее, жаднее, — не придётся, мой суверенный. Пальцы свободной руки скользят по крепкой груди, собирая гнедой жар, обжигающий даже сквозь слой одежды. Дарклинг рвётся из её хватки — вполовину силы, пока Алина вновь приникает ртом к его шее, втягивая кожу. Вспоминая, как это делал он, оставляя на ней метки. Дарклинг шипит: она наверняка слишком сильно тянет его за волосы, да и её рука, скользнувшая меж их телами, находит своё прибежище. Чужое возбуждение пьянит лучше всякого кваса или вина, или чего-либо ещё, потому что Дарклинг двигает бёдрами, стоит накрыть его пах и сжать сквозь ткань, с довольством ощущая, как легко его тело ведётся на провокации. Она касается языком острых ключиц, как совсем недавно — дразнила пальцем, собирая соль и концентрируя всё его внимание на этой простой ласке, призванной раззадорить, завлечь. — Может, это тебе нужна личная охрана? — Алина почти мурлычет. — Ты мне задолжал, Александр. Такое правильное, ей принадлежащее имя. — Маленькая грешница, — с влажных, зацелованных ею губ срывается хриплый смех, а дыхание становится враз тяжелее. Алина считывает каждый выдох и то, как вздымается чужая грудная клетка. — Надо же как-то перебить твою властность, иначе с тобой не совладать, — она посмеивается, наслаждаясь тем, как едва вспыхнувшее в Дарклинге бешенство находит прибежище в его касаниях: он с силой сжимает её бёдра, пока напряжение разливается расплавленным железом по его телу. У Алины рот наполняется слюной. — Твои последователи очень бы удивились, — добавляет Дарклинг, притягивая её ближе, практически на себя насаживая и не позволяя отстраниться. — Какой у тебя грязный рот. — Предлагаешь мне покаяться? Алина вновь ведёт языком по его шее, загоняя смущение как можно глубже, потому что правда всего одна, сколь её ни прячь — она хочет этого. Хочет к нему прикасаться. И его, о святые, хочет. Между ними не было близости с той самой ночи, и Алина пытается вспомнить, каково это: ощущать его внутри, отдаваться ему, но сейчас ей хочется куда больше забрать. — Я твои грехи не отпущу, — шёпотом в ухо, поцелуем в местечко под ним. Дарклинг усмехается и выдыхает, вжимаясь в неё со всей жадностью, с оголённостью своего вожделения: оно затапливает ему глаза чернотой, лишает контроля в движениях, делая их остервенелее, хаотичнее. «Я твоим грехом стану». Алина трётся о него, меж тем пытаясь совладать с пуговицами рубашки одной рукой, что проблематично. С губ срывается шипение, но, вконец, они поддаются, позволяя пройтись по коже безо всяких преград, ощутить крепость мышц, обвести самыми кончиками пальцев набрякшие соски. Поочерёдно, обещанием. Ей нравится видеть, как напряжён его живот — и как становится совсем литым, стоит пройтись по нему ногтями. — Алина. Не рычание, а песня. Но своими действиями она явно преодолевает какой-то рубеж, потому что Дарклинг рвётся из её хватки — слишком резко, чтобы она успела его удержать. (Если бы она вообще могла, не прибегнув к той уловке, используемой в часовне.) «Ты перемешала наши сущности». Алина захлёбывается мыслями и так и не сорвавшимся вскриком, потому что Дарклинг подхватывает её под бёдра, заставляя вцепиться в свои плечи, и укладывает прямиком на траву. Меняя их позиции так резко, как делает всегда. Во всём. Выбивая кислород из лёгких, лишая опоры под ногами. — Ты! — Алина то ли ругается, то ли задыхается, то ли смеётся вовсе, обхватывая его ногами. Последующие слова тонут в поцелуе, в жадных касаниях его языка — к её; в нетерпеливых руках, трогающих везде в своей необходимости добраться до нагой кожи. — Я засчитаю эту попытку, — Дарклинг выдыхает хрипло, целует снова, занятый её кафтаном. Алине ничего не остаётся, кроме как поддаться, выгнуться навстречу, позволяя стащить его с плеч до локтей, когда Дарклинг вдруг замирает, оглядывая её под собой. Взгляд у него осоловело-безумный. Он медленно облизывает нижнюю губу. — Я бы его оставил. Алина моргает, пытаясь понять, о чём он говорит, а после не знает: краснеть или вновь заливаться смехом. Травинки покалывают лицо, и она отмахивается от них, давая себе секундную передышку. — Проклятый ты собственник, — выходит только прошептать, а после притянуть к себе и стереть поцелуем нахальную улыбку. Слишком ему идущую. Алина впивается ногтями в чужую шею, оставляя алеющие следы вдобавок к уже имеющимся. Ей хочется выпить все его эмоции, всё его удовольствие — от ласки, будь она груба или дробяще нежна. Дарклинг целует её чуть ниже оленьих костей и тянется, чтобы, наконец, избавиться от одежды, когда раздаётся встревоженное ржание лошадей — громом среди ясного неба. Алина вздрагивает, задирая голову в растерянности. — Что такое?.. Дарклинг реагирует быстрее, подхватывая её под спину и рывком прижимая к себе, отчего выдох в действительности выбивает из груди. Алина озирается, краем глаза завидев, как вокруг них заклубились тени. Они мимолётно переглядываются. Дарклинг ей коротко кивает. Нет надобности переспрашивать, чтобы понять друг друга: они поднимаются, достаточно медленно, вслушиваясь в каждый шорох. Алина поправляет свои одежды, пока сам Дарклинг не тратит на то времени. Тьма окутывает их туманом. Бросив взгляд на небо и пробивающийся на поляну свет, Алина вспоминает, как Дарклинг когда-то сделал их невидимыми для чужих глаз на Зимнем Балу. А могла бы она повторить подобный трюк, но только днём? Мысль не успевает сформироваться, потому что Дарклинг смыкает пальцы на её запястье и ведёт за собой. Лучше не думать о том, что его рубашка почти настежь расстёгнута. А распахнутый кафтан и напрочь не защитит от шальной пули, коль где-то здесь притаились враги. Лошади продолжают шуметь, когда они поднимаются на поляну. Пальцы колет от напряжения, и Алина мысленно готовится к схватке, но Дарклинг останавливается и поднимает руку. Алина едва не утыкается носом ему в спину. — Что случилось? — его голос вновь ясен и лишён эмоций. Совсем не те рычание и хриплость, вырванные её стараниями. Алина выглядывает и видит подле их коней опричника, пытающегося их успокоить. Искра топчет копытами землю, пока Грим и вовсе не подпускает к себе, грозя укусить. В лучшем случае. То-то же, весь в хозяина. Незваный гость оглядывается на них в какой-то настораживающей беспомощности. — Мой суверенный. Сол королева, — он коротко кланяется, прокашливается и смотрит куда угодно, но только не на них. — Я бы не стал вас тревожить… — Говори, — произносят и Алина, и Дарклинг, но даже не переглядываются. Опричник выпрямляется, и одно выражение его лица даёт понять: ничего хорошего они сейчас не услышат. — Мы поймали шуханского наёмника. В ваших покоях, моя королева, — он обращается к Алине. — Вероятно, он рассчитывал, что вы вскоре вернётесь после прогулки, но вместо этого наткнулся на вошедшую служанку. Она охает. В животе скручивается склизкий ком тревоги. Соня! О святые. — Она в порядке? Жива? — Алина невольно делает шаг вперёд, но так и не выпускает руки Дарклинга, впившись ногтями ему в ладонь. Тот и бровью не ведёт, целиком сосредоточенный на докладе. — Напугана, получила небольшие ранения, но ею занимаются целители, — опричник кивает. — Наёмника повязали и отвели вниз. Свезло, что на этаже ниже оказались сердцебиты. Мы начнём, как только вы дадите указания, — с этими словами он обращается к Дарклингу. — Но... — Что ещё? — голос того пригвождает к земле. Алина заставляет себя не вздрогнуть, только бросает короткий взгляд из-за плеча. Не осталось и следа той чувственности, страсти и чего бы то ни было: чудится, что она видит ту наледь, коей покрывается чужая кожа. Опричник опускает голову. В сожалении? В почтении? — Это вам лучше увидеть и узнать самим, — помедлив, он добавляет: — Дурные вести, мои правители. Из Керамзина.***
— Они с трудом идут на контакт. Но одно известно точно: на поместье напали. Здесь все, кто смог оттуда сбежать, — говорит ей Женя, стоит оказаться под сводами Большого Дворца. В его стенах царит не совсем привычный хаос, и Алина не сразу может собрать происходящее в единую картинку, снова и снова рассыпаясь на куски. Семнадцать детей. Разбитые на небольшие группки, но даже так невооружённым взглядом заметно, как жмутся они друг к другу, то и дело косясь на снующих вокруг взрослых: тут и Зоя, и Катарина, и служанки, и прочие гриши. Даниил держит рыжую девчушку на руках, улыбаясь ей, и что-то говорит, словно по-птичьи воркует. Та озирается по сторонам да костяшку пальца кусает. Алина сглатывает вязкий ком, с трудом ощущая твёрдую землю под ногами. Будто вот-вот весь дворец накренится и вовсе перевернётся вверх дном. Семнадцать детей. Она вглядывается в их лица, покрытые слоем пыли после долгой и, наверняка, не самой простой дороги. Одежды их совершенно не похожи на дворцовые — поношенные и, скорее всего, украденные. Как? Что произошло? — Святые… — Алина с трудом может найтись со словами. Что уж, с мыслями! Обратный путь из лесов занял гораздо меньше времени, ведь лошади неслись галопом, и гораздо позже сердце Алины кольнёт осознанием упущенного, пройденного момента. Женя оставляет её, чтобы вернуться к детям, и, право, Алина совершенно не знает, что делать: всё тело наливается свинцом. Становится ещё тяжелее, когда её замечают. А потом замечают и Дарклинга, подошедшего к ней со спины. Собранного, закрытого на все замки. — Обеспечьте им полную заботу. Каждого от и до должны осмотреть целители. Никого не оставлять в одиночестве, — раздаётся его голос. — Можно воспользоваться комнатами на третьем этаже, — говорит Алина, оглянувшись. — Мы могли бы пока оставить их вместе, чтобы… Она не заканчивает фразу. Но Дарклинг и так понимает. Одиночество всегда поймёт другое одиночество, пускай каждый из них всегда был окружён другими людьми. — Мудрое решение. Алина кивает, возвращаясь вниманием к детям. Те же смотрят на них в упор, и их взгляды подобны маленьким иголкам, вонзающимся в кожу: тут и страх, и недоверие, и неспособность осознать действительность. Но после чего? Ей страшно спрашивать. И так легко догадаться, что видят эти дети, измождённые долгой дорогой. Кого. Бывшего наставника, превратившегося в их глазах в чудовище. И девчонку, ставшую для всей Равки чем-то большим, чем она сама способна унести. Алина обращает внимание на Зою, стоящую подле небольшой группки: две девочки лет тринадцати, мальчик помладше. Мнутся с ноги на ногу, шепчутся между собой, переглядываются, прежде чем решаются последовать за шквальной. Мальчик цепляется за её руку, и легче почувствовать, чем увидеть, как напряжение простреливает спину Зои. Легко быть сильной на поле боя, где есть чёткие инструкции; куда сложнее — оказавшись в ситуации, подобной этой. Алина понимает это слишком хорошо. — Беда, — тихо говорит она, глядя вслед уходящим. — Беда пришла. И молчание Дарклинга служит ей самым ужасным подтверждением. Он подходит ближе, и, святые, дети смотрят на него во все глаза. И не во всех Алина видит один только ужас. Совсем нет. Несмотря на то, что в Керамзин она лично сослала юных гришей, чтобы уберечь от войны. Но они не цепенеют, как можно было ожидать. Алина задерживает дыхание, когда вперёд резко выступает юная девушка. Возможно, ненамного младше её самой, от того и девочкой назвать не совсем получается. То, как она расставляет руки в стороны, загораживая тех, кто помладше и, очевидно, слабее, мгновенно даёт понять: она их привела. Защитила. И вернула домой. Дарклинг немногим наклоняет голову. Оглядывает так цепко, словно кости перебирает. Алина останавливается подле. — Нина Зеник, — медленно произносит Дарклинг, и девушка заметно вздрагивает. Облачённая в мужскую одежду, с завязанными в небрежный пучок волосами и пылающим взглядом — кажется, что она готова с камнем в руке в случае чего отбиваться, если не поможет та или иная сила. Но Дарклинг вдруг добавляет: — Я тебя помню. И разоружает тремя простыми словами — словами не генерала, не чудовища вовсе; словами того, кто дал гришам дом и цель куда раньше, чем жажда власти утянула его самого на дно. — Мой суверенный, — наконец говорит Нина, а после поворачивается к Алине: — Санкта-Алина. — Она теперь королева! Сол королева! — поправляет мальчишка в смешной, явно великоватой ему фуражке. Дёргает Нину за рукав драпового пальто. Алина едва улыбается. — Не нужно, — говорит, а после добавляет безо всякой улыбки, потому что тревога стягивает каждую мышцу: — Я знаю, что вы устали с дороги, но, Нина, прошу, скажи, что стряслось? Кто напал на Керамзин? Как вы… что произошло? Не королева спрашивает. Не святая. Сирота, у которой был только один-единственный дом. Её слова звучат колоколом, накрывающим залу куполом тишины: все замолкают, взглядами тут же обращаясь к ним. Нина поджимает губы. Смотрит то на Дарклинга, то на Алину. — Это были солдаты, — говорит всё тот же мальчишка. Шмыгает носом. — На нас напали солдаты! — Дрюскели, — поправляет Нина, добавляет с запалом: — Это были дрюскели. Хотя изначально поместье атаковали солдаты Первой Армии. Что? Алина замирает. Не может того быть. Она качает головой в предсказуемом неверии. — Как такое возможно? Там же были дети. Дети. — Я бы тоже не поверила, не будь сама свидетелем. Сказанное уничтожает закономерный вопрос: в случае беды, почему пострадавшие не направились в первый же гарнизон. Страх — всему голова. — Солдаты и дрюскели? — переспрашивает Дарклинг, но вопросительной интонации в его голосе и в помине нет. Он думает. — Что дальше? Сколько прошло времени? Не время для скорби, верно. Только как уразуметь этот жестокий урок? — Дней… десять? Двенадцать? — Нина качает головой, поджимает губы, словно не уверенная, что следующим словам стоит звучать: — Мы бы хотели вернуться и проверить, выжил ли кто-нибудь, но это было слишком опасно, если бы нас поджидали. Поэтому… Никого не осталось. Совсем никого. Это все, кого удалось вывести. «Кого удалось спасти». — А Ана Куя? — спрашивает Алина и не узнаёт своего голоса. — Боткин? Кто-нибудь из старших, кто следил за вами? Глядя в глаза Нины, яркие, стеклянные, она видит ответ. Совсем никого.***
До самого вечера она занята, наравне с остальными, благоустройством выживших. Вернувшихся. Произошедшее с трудом укладывается в голове. — Как вы смогли добраться сюда? — спросила она Нину после того, как ту, всё ещё вымотанную, отпустили целители. Та, будто в неверии, пригладила рукав выданного кафтана. Красного. Всем выжившим несказанно повезло, что Нина оказалась сердцебиткой. И, по вскользь брошенным словам Дарклинга, обладающей недюжинным потенциалом. Гораздо позже Алина осознала значение его наклона головы. Безмолвное выражение уважения за сделанное, по сути, ребёнком. Проглоти их волькры, в каком мире они живут, раз на войне вынуждены сражаться дети? — Это был долгий путь, — тихо ответила Нина, по-прежнему глядя на вышивку и хмурясь. — Мы прятались и пользовались всем, что могли найти. Крали деньги, чтобы заплатить за дорогу. Кто-то боялся возвращаться сюда из-за… Из-за Дарклинга. — Но он бы никогда не навредил нам, — закончила Нина, глядя на неё, королеву в чёрном одеянии, и Алина ощутила, как чужая надежда царапает кожу: от неё ждут многого. За всю причинённую боль, за все страдания. — И разве не так бы поступил каждый из нас? «Из нас». Из гришей. Народ страны, которая отвергает его всеми силами. Было ли это протестом простого люда, если взаправду в столь тяжком преступлении участвовали солдаты Первой Армии? Дезертиры? Или то был намеренный, со всех сторон продуманный ход со стороны Фьерды, дабы посеять смуту в их рядах? Как-никак во главе государства оказались два гриша. Возможно, сильнейших из всех ныне живущих, и Алина думает об этом превосходстве не со смесью высокомерия. Скорее, холодной констатацией. Пускай она была и остаётся человеком по своей натуре, но устраивает ли подобный расклад народ Равки? Тех, кто вдалеке от столицы, и тех, кто не может увидеть, что солнечная королева не намерена разделять отказников и гришей? В голове невольно всплыли давешние слова Тамары: «Безумные слухи гуляют, а теории — ещё безумнее. О том, что отказники вскоре станут рогатым скотом для гришей». Про Дарклинга и думать не стоит. Едва ли львиная доля тех, кто вынужден воевать, рада подобному верховенству, несмотря на усиленную работу Николая, наречённого ныне главнокомандующим Первой армией. Алина кивнула. — Ты настоящий герой, Нина. Мы все в долгу перед тобой, — и сказала мягко, хотя в горле кололо и давило желанием разрыдаться от одной мысли о произошедшем: Керамзина больше нет. Аны Куи — больше нет. Боткина, отвешивающего ей тумаки, подарившего ей кинжал, — больше нет. И десятков детей, талантливых детей, — тоже. Нет. Дети. Там были дети. — Возможно, они забрали их, — говорит Николай, когда они стягиваются в зал военного совета, пускай меньше всего хочется находиться в месте, вызывающем сплошь дурные ассоциации. Слишком часто именно в этих стенах зарождаются конфликты. — Чтобы провести опыты с паремом. Алина, меряя шагами зал, чувствует его буравящий взгляд на затылке. — А слова о том, что это были наши солдаты? Что они напали на своих же? Это какой-то бред. Если бы. — Вполне закономерно. — Это немыслимо. Отвратительно. Это… — Отлично рассчитанный ход, — обрывает её Дарклинг. — Фьерде нужны подопытные. И им нужно ударить по нам. А как лучше всего достать до сильных? Ударить по слабым. По сердцу слишком юной, слишком эмоциональной королевы. — Недовольных хватает, ты сама знаешь, — продолжает Дарклинг. — Оттуда же берутся и предатели. Думаешь, только среди фьерданцев встречаются подобные животные? Николай покашливает с ощутимым намёком. — Надеюсь, ты не всех отказников под одну гребёнку сметаешь. — В подобном случае я был бы озадачен вопросом вашего геноцида. — Крибирск и Новокрибирск этого мнения не разделяют. Алина останавливается, жмурясь так крепко, что перед глазами начинают расплываться цветные круги, а голова и вовсе кружится. — Я должна туда поехать, — сипло произносит она. Чужой спор затихает, обрубленный её словами. — Исключено, — раздаётся голос Николая. — Я должна! Алина разворачивается, не думая о том, что слёзы вот-вот польются из глаз. Но не только скорбь разъедает ей кожу. Ярость — куда сильнее. Она клокочет, пузырится в жилах, распирает ей вены. — Это меньшее, что я должна этому месту! По моей милости оно разрушено! По моей милости… — Не ты привела их туда, — Дарклинг качает головой. Он стоит подле окна, глядя сквозь стекло во мрак подступающей ночи. Алина переводит на него взгляд. — Если бы это был твой дом, — говорит на выдохе, не уверенная, что попросту от всех этих эмоций не раскрошится, — будь разрушен твой дом, ты бы был так спокоен? Дарклинг не смотрит на неё. И не нужно. Потому что его дом давным-давно разрушен. И единственное, что может заменить его, — вечная война. И нет ей конца. Алина сама это видела — в каждом движении, пока сталь пела в умелых руках. — Это может быть ловушкой, — Николай устало трёт переносицу. Даже для принца-корсара, способного творить чудеса в самых отчаянных ситуациях, подобное оказывается слишком опрометчивой идеей. — Рассчитанной на то, чтобы схватить тебя, Алина. Ты — ключ к Каньону, уж не прими сказанное на свой личный счёт. Не единственный ключ, но откуда об этом знать фьерданцам? Ловушка. Возможно ли, что их ждут? Неужто Фьерда настолько точно просчитала их шаги? Её реакцию? — Пускай, — Алина выдыхает. — Пускай это будет западнёй. Я хочу стереть каждого из них в пыль. Дарклинг оглядывается. По нитям, натянутым меж их сердцами, пробегает рябь. Алине невдомёк, что он чувствует и какие воды сейчас бушуют под маской спокойствия — и бушуют ли. Сколько подобных вестей он получил на своём веку? Сколько оплотов покоя гришей было разрушено, а он не успел помочь? «И если бы эта боль осталась, если бы я её так же чувствовал… я бы попросту не выжил». Алина не хочет даже предполагать, но кое-что знает наверняка. После скорби остаётся лишь одно чувство. Жгучая ненависть. — Пылью они и станут, — Дарклинг хмыкает с уверенностью стихии, которой нет дела до травинок, пытающихся устоять под её давлением. — И, разумеется, это западня. Но мы не станем игнорировать столь явное приглашение. Алина не сразу понимает смысл сказанного. Трёт виски и подавляет порыв шмыгнуть носом. Не сейчас. Не здесь. А нужного времени пока не представится, ведь слишком многое необходимо уладить. Можно ли было подумать когда-то, что такая ответственность возляжет на плечи простого картографа? Весьма посредственного, что уж. — Мы? — она переспрашивает и оттого чувствует себя невозможно глупой. Дарклинг переводит на неё взгляд. Море кварца, море стали. Спокойные, уверенные воды. То, за что Алина может уцепиться, дабы не пасть ниц. Боль и злость половинят всё её существо, а Дарклинг даже на расстоянии умудряется её удерживать. Упрямством, нежеланием быть слабее. Знанием, что вздумай она упасть, он удержит и не разожмёт руки. «Я видел тебя настоящую». — Разумеется, — отвечает он. — И ты покинешь столицу? — Николай хмыкает. — Без Алины тебе едва ли светит преимущество, царевич. Даже с Первой армией и теми гришами, которые могут пойти за тобой. Вдобавок, — Дарклинг глядит на него из-за плеча; они переглядываются, ведя меж собой всё тот же безмолвный разговор, — ты не дурак, чтобы нарушать наш уговор. Каким бы он ни был на самом деле. И это тоже предстоит вытянуть, если не из одного мерзавца, так из другого. — Западная Равка тоже ждёт. — Ты не даёшь мне об этом забыть. Вы оба. Сомнительный повод для гордости, но Алина даже думать об этом не хочет. — В таком случае, лучше поспешить, — добавляет Николай. — У нас назначено скорое рандеву с нашими недругами. — Успеем. — Тогда, — Алина первой шагает к дверям, — выезжаем завтра ночью.***
По водной глади то и дело пробегает рябь — тревожная, неестественная, как если бы озеро было живым существом, недовольным посторонним вмешательством. «Колибри» с противоположного берега глядит почти осуждающе, пока Алина разжимает кулаки раскинутых в стороны рук. Сжимает снова. Солнце бурлит в ней, требует огня; требует вскипятить воду, а после — кровь в чужих жилах. Не так ли ощущается бессилие? Солнце требует выхода. Жертвы. Мести. Злые слёзы жгут углы глаз и кожу — тоже жгут. Алина не позволяет себе даже всхлипнуть, потому что всё произошедшее ложится виной ей на плечи. Следовало отдать приказ раньше. Следовало забрать детей и воспитателей — всех до единого. Пускай правда ужасающа в своей жестокости. Пускай ей не спасти всех. Она должна была это сделать. Перед глазами то и дело вспыхивают образы прошлого, где и Керамзин, и зелёный луг, и смех Мала, и крики Аны Куи, потому что они разбили огромное блюдо и его осколки усеяли весь пол на кухне. Алина вновь сжимает кулаки. Пускай солнце вспорет ей вены. Но этой силы всё ещё недостаточно. Она ощущает неясный порыв найти Дарклинга, чтобы зачерпнуть чужое могущество жадными пальцами, выпить до последней капли. Слишком жива память о том, как она управляла его силой; как смешала их, словно в стакан с водой плеснула чернила. Возможно, Алине было бы проще, будь у неё возможность обвинить самого Дарклинга в произошедшем: слишком привычна его роль разрушителя. Так, видимо, ломаются внутренние установки. — Давай, девочка, — раздаётся за спиной скрипучий голос. — Свари здесь всех лягушек. Это ведь поможет делу. Алина не оглядывается. — Как делу помогло то, что вы отбросили попытки когда-то совладать с силой, которую сами и породили? — отвечает едко, но ровно. В ней говорит агония, но это не значит, что она позволит укорять себя. От тычка палки не стоит даже уворачиваться. Возможно, Алина так себя наказывает. Возможно, это неверный путь. (Точно.) Она поворачивает голову, мимолётно задумываясь, поблизости ли Миша — верная тень другой тени. Ещё один осколок войны. Ещё одно ярмо на шею. Когда-нибудь она решится спросить Дарклинга, не сжирала ли его вина до самых костей в начале его тернистого пути. — Маленькая святая отращивает когти, — Багра цокает, становясь рядом. Ветер привычно треплет ей волосы: те похожи на развеваемые ленты тьмы. — Это хорошо. Но твоему гневу здесь не место. Алина по-прежнему смотрит на озеро. На «Колибри», оставленную в сгущающихся сумерках на берегу. На Багру ей смотреть оттого тяжело, что на дне слепых глаз она наверняка увидит всё своё внутреннее уродство. — Я найду ему применение и там, — отвечает она. Вряд ли остался хоть кто-то, не знающий о случившемся. — Только не растеряй сердца, — Багра ощупывает краем палки берег, постукивает по земле. — Иначе, не ровен час, как в мире станет на одного монстра больше. Алине бы спросить, не приходил ли к ней сын. Алине бы спросить, чего бы она хотела сильнее: никогда более с ним не сталкиваться или же… Алине бы спросить. — Мир, несмотря на ваши и его слова, слишком тесен, — говорит она и смежает веки. Под ними всё ещё горячо, а на губах — горечь да соль. — Я не стану испытывать его швы на прочность. Хотя, видят святые, в этот самый миг ей очень того хочется.***
Багра не даёт ей продохнуть следующую пару часов, и только после Алина понимает, что именно делает: выпускает всю свою боль вместе с тем самым сжигающим солнцем. В конце концов, внутри не остаётся ничего, кроме зияющей дыры, и Алина точно знает, что всю грядущую ночь проревёт в подушку, оставшись в одиночестве. Эту утрату ей не хочется делить ни с кем, дабы не ощутить собственную ничтожность. — Это вы чувствовали, наблюдая за истреблением гришей? — спрашивает она горько, у самой хижины Багры. Взявшись её проводить, Алина сама не знает, какую цель преследовала. Возможно, ей не так уж хотелось оставаться одной, потому что тогда горе настигнет её. А ведь она даже не видела, что стало с Керамзином. Возможно, её хрупкое и без того растерзанное сердце этого не выдержит. — Бессилие? — добавляет она. Багра оглядывается на ступенях: её шаги полны уверенности, как если бы она выучила каждый камень. Миши нет подле неё, и Алина тому, к своему стыду, рада. Каждый раз, глядя в глаза этого ребёнка, она читала в них немое обвинение. Она чувствовала и чувствует себя убийцей. — Столетие за столетием, девочка, — говорит Багра, глядя совершенно точно не на неё. Пустые глаза. Полные мрака глаза. — К этому тоже привыкаешь. Как и привык один щенок к тому, что он абсолютно неуловим, но прямо сейчас я слышу, как хрустят ветки под его сапогами. Алина оглядывается. Замерший среди деревьев Николай в самом деле выглядит, как пойманный в курятнике лис. Но ничуть этим не пристыженный. — Моё почтение, Багра, — он усмехается, подходя ближе. Руки в карманах брюк, а камзол залихватски расстёгнут, наверняка притягивая взгляды многочисленных дам. Алине нравится думать об этом, нежели об усталости самого Николая, с коей связан его внешний вид. — Оставь своё обаяние для пустоголовых девчонок, — Багра кривится. Пожалуй, Алина сама недалеко ушла от этих пустоголовых, ведясь на обаяние другого мужчины. Она подавляет желание фыркнуть. — А вы, как и всегда, очаровательны, — добавляет Николай, останавливаясь в паре локтей от них. — Прямо как в тот самый день, когда разбили мне сердце и не уехали отсюда. Наверное, если бы Багра могла на них взглянуть, то испепелила бы этим самым взглядом. — Равка может спать спокойно, — отвечает она. — Ты попросту заболтаешь фьерданцев до смерти. И, махнув на них рукой, Багра захлопывает дверь своей лачуги. Алина качает головой, слабо улыбнувшись. — Умеешь ты делать комплименты, — хмыкает, взглянув на Николая. — Но ты ей определённо нравишься. Тот раскачивается на носках. — Это мой неотъемлемый талант. И подмигивает ей. Но Алина слишком хорошо его знает. А ещё не так глупа, чтобы подумать, что Николай решил просто прогуляться и наткнулся на них. И всё же, она терпеливо ждёт, пока тот созреет, чтобы заговорить. — День был сложным, — Николай поднимает глаза, глядя на кроны. Листва шумит, тревожимая капризным ветром. Это должно успокаивать, но только сильнее царапает. — И длинным. Мда уж. — И будет ещё сложнее, — замечает Алина не без усталости. И эта усталость напополам с раздражением, прежде всего, на себя саму, сквозит в том, как она заправляет волосы за уши. От давешней причёски и следа-то не осталось, как и от приличного внешнего вида. Но Алине всё равно. — Я бы не хотел усложнять всё ещё больше, — Николай качает головой. — Но мне нужно решить одну загадку до того, как вы уедете и всё в действительности закрутится ещё туже. — Ты считаешь наш замысел ошибкой. — Дарклинг хочет продемонстрировать силу. И я ещё подумаю, прежде чем стану продвигать вариант с его присутствием в нашем скором путешествии. Которое, судя по всему, придётся отложить. — Он проверяет меня. И будет проверять. Какие усталые слова. Впрочем, разве не сама Алина поступает так же, как если бы могла просеять каждое слово Дарклинга через сито? Она не замечает, как они с Николаем выходят из подлеска. — Я не люблю чувствовать себя дураком, но в последнее время только оно и выходит. Потому что, — тот набирает в грудь побольше воздуха, всё так же глядя прямо перед собой, и Алина впивается взглядом в его профиль, внутренне сжимаясь от настороженности, — мне словно дают подсказки, а я никак не могу сложить картину воедино. Он улыбается. — Поэтому я лучше спрошу, но ответь мне честно. И если всё надуманное мною — плод больной фантазии, то предпочту побыть ещё немного дураком в твоих глазах. Алина останавливается. Возможно, подсознательно она точно знает, что скажет Николай. О чём спросит. Но не может удержаться, чтобы не потянуть его за метафорический ус: — Ты бывал им и до того. — Какая ты вредная, Старкова. Дарклинг на тебя так влияет? — Это всё столичный воздух. Они друг другу усмехаются. Алина закусывает нижнюю губу, прежде чем выдыхает: — Говори уже. Не думаю, что сегодня осталось что-то, способное огорошить меня ещё сильнее. Николай складывает руки за спиной — верный признак его излишней озабоченности тем или иным вопросом. Он раздумывает какие-то мгновения, словно подбирая слова, прежде чем, наконец, произносит: — Милая, скажи, тебя не беспокоит ваша разница в возрасте? Алина поднимает бровь. — Ты озабочен моим самочувствием рядом с... — ...с существом, которому, вероятно, далеко не сто с хвостом лет, как мы все привыкли думать, — перебивает её Николай и никаких угрызений совести по этому поводу явно не чувствует. — Нет ведь никакой династии Дарклингов, верно? Все эти байки о приемниках, ждущих своего часа в невесть каких лесах? Есть только он один. Да, она ожидала этого вопроса. Он был закономерен, как если бы стало невозможным игнорировать волькру в кустах. Забавное сравнение, учитывая всю серьёзность разговора. — Он будто давал всё это время мне намёки, — продолжает Николай. — Ничего не значащие фразы про трон, про мою семью и многое другое — обычные разговоры, но я не мог выкинуть их из головы. Словно он стремился донести до меня эту мысль, но почему таким образом? Слюна во рту становится вязкой. От осознания, что Алина слишком легко нащупывает нить чужих мотивов. Она опускает глаза. — Чтобы ты подумал трижды, прежде чем решился его предать. Чтобы ты… осознал в полной мере, с какой силой мы столкнулись. Он древний. И да, ты прав, между нами далеко не одна сотня лет, а ещё — разрыв в силе, который мне пока никак не преодолеть. Она запинается. — На самом деле, я не уверена, что даже с третьим усилителем смогу его нагнать. Николай молчит, и это молчание бьёт по нервам. — Как давно ты знаешь? — спрашивает он наконец. И этот вопрос — тоже закономерен. Алина усмехается. Всё горше и горше. — С момента моего первого побега от него. — Багра? — Да, — она поднимает глаза. — Но эту загадку ты и сам разгадал. Николай кивает. Напряжённее, чем можно было бы ожидать. — Почему ты не сказала? Что ж, пора и ей пожинать плоды своей лжи, пускай и была она лишь умалчиванием. — Об этом знает только Мал. Я рассказала ему, когда он отыскал меня после побега, — выдох выходит слишком тяжёлым, но Алина продолжает: — И как я могла сказать тебе об этом? Другим гришам? Они и так боялись и боятся его до икоты. Что стало бы с их боевым духом, расскажи я о том, что Дарклинг — одно из древнейших существ этого мира, возможно, старше некоторых святых? Это уничтожило бы их. И заставило ползти к нему на брюхе, просить милости. Но, как и любому человеку, даже Николаю Ланцову иногда нужны подтверждения. — Ты могла сказать мне. — При всей твоей браваде, твоём уме и способности выкручиваться из любой передряги — нет, не могла, — отрезает Алина. — Я хранила и буду хранить эту тайну. И тебя призываю к тому же. Ты не можешь предугадать реакцию. Нам и без того хватает волнений. Задери её волькра. Она в действительности оберегает тайны Дарклинга. — Ты не думаешь, что этой информацией мог бы воспользоваться Мал? — Николай останавливается. Руки вновь суёт в карманы и теперь выглядит так, будто они обсуждают грядущую столичную ярмарку. Слишком беззаботно. — Для подъёма волнений хотя бы среди твоих паломников? Тех, кто способен орудовать мечом. Алина хмурится. — Ой брось, — Николай закатывает глаза. — А то я не знаю, что близнецы вынюхивают в столице. — Ваша всеобщая осведомлённость действует мне на нервы. — Старкова. — Ланцов. Легко вспомнить миг, когда Алина ударила его по лицу. Ощущение примерно такое же. Но она качает головой. — Сложно подгадать, что вызовет подобное открытие: страх или гнев, — и прижимает ладони к лицу. — И я совершенно не знаю, что задумал Мал. Я не знаю, что ждёт нас в Керамзине. Неизвестно, не восстанут ли против нас наши же люди. Потому что сделанного нами всё ещё недостаточно. Слишком много неизвестного. Я не хочу усложнять ситуацию ещё больше. — Мы сами выбрали непростой путь, — руки Николая накрывают её плечи. Алина поддаётся порыву и утыкается лицом ему в грудь. — Представь, что было бы, сражайся мы всё ещё друг с другом. Николай крепче сжимает руки. То-то же. — Чёрный Еретик, — произносит он медленно, как если бы эти два слова вдруг оказались для него совершенно новыми. Но так оно и есть: чужой титул теперь обретает форму. — Создатель Каньона. — И Второй армии. Древний. Да. — Волькрова же мать. Отстранившись, Алина наблюдает, как Николай прочёсывает волосы пальцами и возводит горе-очи. — Ну, — задумчиво говорит она. — Если уж говорить совсем начистоту, то знакомы мы только с их отцом. Есть что-то пугающее в том, что они находят в себе силы посмеяться над этим.***
Сказанное Дарклингом «мы» для Алины слишком ново — не после многочисленных споров и перетягивания одеял. Но у неё нет никаких сил лезть в петлю собственных мыслей, чтобы разбираться в мотивах сказанного: контролирует он её? Поддерживает? Она точно не хочет в этом разбираться. Проверив детей этажом выше, Алина собирается, наконец, отыскать Соню и справиться об её самочувствии. Разбираясь со всем случившимся, у неё совсем вылетели из головы мысли о пойманном наёмнике. Не к нему ли отправился Дарклинг после того, как раздал приказы? В подвалы, где нет места мирным переговорам? Не стоит даже представлять, что творится за запертыми дверьми — Алина помнит все гуляющие слухи. А ещё неплохо знает методы Дарклинга. Давить, пока не станет больно. И не стоит рассчитывать на милосердие. Уж точно не тому, кто посягнул на принадлежащее самому Дарклингу, — легко угадать эту мысль. Алина старается не предполагать, что было бы, вернись она в свои покои взамест конной прогулки. Её бы убили? Шухану выгоднее её смерть, нежели возможность управления Каньоном? Слишком много вопросов. Как было бы дивно, замри время под тем самым дубом. Или будь у неё возможность вернуться к тому покою, полнящемуся бурей иных чувств. Утро кажется таким далёким. Действительно. Сложный и длинный день. Алина спускается вниз, но замирает прямиком на широких ступенях, завидев извечную причину своих дум: у самого подножия лестницы Дарклинг стоит на одном колене подле девчушки лет семи. Той самой, что часами ранее сидела на руках Даниила. Она всё так же кусает костяшку пальца и смотрит себе под ноги. Алина легко может представить, как хмурятся рыжие брови. А она сама задерживает дыхание: от странности происходящего, от ощущения хрупкости. — Ты в безопасности, София, — произносит Дарклинг, и его голос звучит так мягко, что выкручивает каждую мышцу. — Теперь ты дома. Запоздало Алина замечает, что второй рукой девочка, София, держит Дарклинга за рукав кафтана — с той непосредственностью, когда в детских сердцах уже цветут восхищение и любовь, но в них ещё нет места необходимости держаться на расстоянии двух шагов. — Ты накажешь их? — вдруг спрашивает София. Тихо-тихо, но Алина ловит каждое слово, вздрагивая. — Накажешь их, как наказал Равку? Она сжимает зубы. Пальцы прикипают к перилам, пока вся Алина внутренне каменеет. Святые. Дарклинг поднимает голову и безошибочно находит её взглядом. Серое, почти чёрное сейчас полосует пробуждающейся беспощадностью. Он медленно кивает. Обещанием: маленькой девочке, что хватается за его рукав, самой Алине и, наверное, всему миру. — Они заплатят за это.***
Куда вернее было бы сказать лично. Очертить границы — или как там называют подобное девушки её возраста? Но едва ли кто-то ещё мог бы похвастать сложными взаимоотношениями с древним гришем. Ха-ха. Что следует сказать в таком случае? «Мне нужно побыть одной»? Четыре простых слова, но они слишком тяжелы, чтобы их донести. Поэтому Алина запирает внутреннюю дверь на ключ — немым посылом. Возможно, ей совсем не нужно одиночество. Возможно, ей бы спалось куда спокойнее подле Дарклинга — в коконе безопасности. Абсолютной защищённости, где самый жуткий кошмар — он сам. Но страх в ней гораздо сильнее; страх того, что и этот надлом в ней Дарклинг сможет понять.***
Искра под ней периодически фыркает, встряхивая гривой. Возможно, ей не по вкусу долгие прогулки или столь быстрые, когда галопом они несутся куда чаще, чем дают коням отдохнуть. Лес вокруг безмолвствует, недовольный их вторжением. Или, возможно, он изначально был мрачно молчалив, а сама Алина того не заметила, утонув в своих думах. Они выехали ранним вечером, сыграв на опережение, и если она ожидала, что крепость они покинут через главные ворота, то ошиблась, как ошиблась и позднее, думая, что их процессия вот-вот окажется на главном королевском тракте. Но и этого не произошло. — За нами наверняка следят, — пояснил ей Дарклинг, сплошь в чёрном, как всадник из страшных сказок. За капюшоном Алине не всегда удавалось разглядеть его лицо. Особенно в ночи. Пускай её собственные одеяния не шибко отличались от его, менее жутко от этого не становилось. — Что это за тропы? — спросила Алина, сжимая в пальцах поводья и невольно вспоминая свою предыдущую, такую же долгую конную прогулку. Нельзя сказать, что она была приятной. Они шествовали впереди, за исключением пары разведчиков из Первой армии, то и дело возвращающихся к ним с немыми кивками — знаком, что можно двигаться дальше. Помимо них сзади шествовали Зоя, Тамара, Катарина с Даниилом и целительница, имя которой Алина не успела узнать. Всю процессию замыкали несколько опричников, но и от этого не казалось, что их очень много. Впрочем, очевидно, что они хотели покинуть столицу как можно тише. — Равка — это не только то, что нанесено на карту, — туманно отозвался Дарклинг, и святые свидетели, Алина уверена, что на его лице мелькнула усмешка. Но добавил он абсолютно серьёзно: — Среди наших врагов числятся не только фьерданцы. Алина вздрогнула и крепче сжала поводья. Мышцы начинали ныть из-за долгой конной езды, но куда ощутимее их сводило от напряжения: знает ли Дарклинг, что сообщила Алине Тамара перед самым отъездом? О том, что святое воинство Солнечной Заклинательницы ждёт за столицей? Знамения или ещё чего — непонятно, но и этого было достаточно, чтобы каждый нерв внутри Алины зазвенел пуще прежнего. Мала так и не удалось найти, но Тамара сохраняла осторожность, потому Алина не могла просить большего. Какова вероятность, что, вернувшись в столицу, они столкнутся с восстанием? — Что стало с шуханским наёмником? — спрашивает она ныне, заталкивая свои тревоги как можно глубже. По правде говоря, сложно сказать, за что необходимо хвататься в первую очередь. Хотя, как ни извернись, впереди у них Керамзин… точнее, то, что от него осталось, и при всякой мысли о княжеском поместье внутренности Алины скручиваются в тугой узел. Плащ Дарклинга лоснится по плечам жидкими тенями, пока он натягивает поводья, заставляя Грима замедлить шаг. — Более он никого не потревожит, — отвечает он достаточно тихо, чтобы его услышала только Алина. — А в Амрет-Ен вскоре придёт послание о том, почему не стоит пытаться достать нас таким образом. «Достать тебя». — Ты хочешь, чтобы они выступили против нас в открытую? — Алина фыркает. Искра вторит ей, и за это стоит почесать кобылу между ушами, а на привале угостить яблоком. — Я хочу, чтобы они поняли, что союз с нами куда выгоднее, нежели противостояние и попытки выкрасть Заклинательницу Солнца. Резонно. Алина затихает, невольно возвращаясь мыслями в столицу, в Большой Дворец, где осталась Соня. Благо, как и сказал опричник, ей не сильно досталось, а полученные ссадины и ранения подлатали целители. Алина вряд ли смогла бы себе простить, умри кто-то взамест неё. — Я даже успела порезать ему лицо, — сказала тогда Соня, посмеявшись, и продолжила теребить и без того растрёпанную косу. — Повезло, что я решила подрезать цветы в вазах. — Повезло, что он не убил тебя, — ответила Алина, хмурясь, пускай стоило в действительности радоваться такому везению. Но тяжесть по-прежнему давила на плечи, и она едва держала спину прямо. Только всё равно выдержала и добавила: — Я пойму, если ты захочешь уйти. Не всякий захочет подвергать свою жизнь опасности. Соня замотала головой, от чего её коса растрепалась пуще прежнего. — Вся Равка в опасности, моя правительница. Не важно, где при этом мы находимся. «Как же ты права», — думается Алине, когда они, спустя изнуряющие часы, решают разбить лагерь. Съестных припасов у них с собой не так много, и так легко перенестись вновь воспоминаниями в своё первое путешествие в столицу, где их отряд скромно делил имеющуюся снедь. Впрочем, в запасе у неё есть и иные картины прошлого из её скитаний с Малом. И её собственных, когда мир казался одной сплошной тенью, способной проглотить слабый лучик солнца. Алина оглядывает возведённые палатки, как и выбранный для привала участок: поблизости нет возвышенностей, которые могли бы помочь их противникам шпионить за ними, пока у них самих вся местность как на ладони. — Думаешь, стоило оставлять Николая одного? — спрашивает она Зою, стоит той оказаться поблизости. Та присаживается на сваленное бревно и вытягивает ноги. Юркие пальцы распускают растрепавшуюся косу, чтобы прочесать волосы гребнем и после заплести их снова. Разведённый костёр бросает на них обеих длинные тени. Те извиваются, танцуя, и Алина невольно прикипает взглядом к зрелищу чего-то незыблемого, несмотря на все хитросплетения их мира. — Мы оставили его с Толей. Можем спать спокойно. — Вы стали близки, — замечает Алина, расстёгивая плащ, но оставляя его лежать на плечах. — Я думала, ты останешься в столице. Зоя молчит, зная, что ответ не требуется. — Он сказал тебе отправиться с нами? — Алина переводит на неё взгляд. — Я не нуждаюсь в приказах, Старкова. — Это не ответ. — Возможно. Как она устала от всех этих интриг. — Дарклингу необходимо контролировать Николая, — вдруг добавляет Зоя, глядя в сторону опричников; те заняты приготовлением нехитрого ужина, переговариваясь. То и дело доносится эхо чужого смеха. Что уж, жизнь действительно не остановилась. И мир не вращается только вокруг двух чудовищ. Алина ищет глазами других гришей из отряда, но ни Катарины, ни Даниила поблизости нет. Целительница и вовсе сразу ушла в свою палатку. — А Николаю — Дарклинга, — заканчивает Зоя. — Хотя я предпочту лично проконтролировать твою поездку, это не исключает перетягивания одеял и немые угрозы друг другу. — Политика, — Алина фыркает, вспоминая давешние разговоры. Жизнь словно раскалывается на две части: до известия о падении Керамзина и после. А между и тем, и другим — сплошь пропасть из растерянности, незнания и страха. — Так и есть, Высочество, — Зоя хмыкает и поднимается на ноги. — Где-то здесь неподалёку был пруд. Идёшь? Алина качает головой. У неё ни сил, ни желания подниматься. Позднее сходит. Возможно, она затаенно ждёт, что Дарклинг придёт к ней сам. Возможно, она об этом знает наверняка, но всё равно вздрагивает, когда он появляется рядом, словно из темноты, и протягивает ей жестяную кружку. Из той пахнет чаем, травами и, кажется, имбирём. — Спасибо, — бормочет Алина, пока он усаживается рядом. Слишком просто, как если бы он не был генералом, не был Чёрным Еретиком, королём-чудовищем и… Алина выдыхает тихо. Как если бы он просто был Александром Морозовым. — Дорога долгая, не советую морить себя голодом, — отзывается Дарклинг. Плащ его так же лежит на плечах, как и у самой Алины, но она знает, что позднее укутается в свой, как в кокон, потому что едва ли ночи будут к ним милосердны. Впрочем, не ей сетовать на холод. Не с солнцем под кожей. — Кусок в горло не лезет, — Алина обхватывает ладонями кружку. Ей всё происходящее в горло не лезет с того самого момента, как… насколько давно? Она соврала бы, сказав, что всё пошло кувырком, стоило ей оказаться в плену Дарклинга. А лжи и без того хватает. — Возможно, нам стоило остаться под тем деревом, — бормочет она, не зная, зачем говорит и почему так остро нуждается в ответе. Не оттого ли, что сама избегала, выбирая эту тактику за единственно-верный выход вновь и вновь? — Возможно, тебе стоило остаться в столице, — отбивает Дарклинг, глядя на костёр перед собой. Напротив них на такие же сваленные брёвна усаживаются опричники, а после подтягиваются и разведчики. Алина краем глаза видит красное и синие пятна: Катарина и Даниил в компании Зои вернулись в лагерь. И пускай она и Дарклинг сидят вместе со всеми, так легко ощутить, как остальные пытаются от них отделиться, то ли из уважения, то ли из опасений — и второе, пожалуй, вернее. Алина замечает, как бородатый разведчик то и дело косится в их сторону: на его обветренном лице не особо заметно дружелюбие. Это не рыжий Юрий, который был готов броситься сражаться за неё с Тамарой. Так давно. Стоит принять, что не получится быть любимой всеми. Страх всегда будет ютиться по углам людских душ. — О чём ты? — Алина поворачивается к Дарклингу, впиваясь взглядом в его профиль. Ресницы бросают веером тени на выступающую скулу, и так странно желать прикоснуться к ней в попытке найти равновесие. Хоть в чём-то. — Я мог бы поехать сам, — говорит Дарклинг, едва поднимая бровь. Задумчиво. — Ты бы пришла ко мне видением. Это… — Даже не начинай, — обрывает его Алина, но сдерживается, чтобы не воскликнуть. — Не смей меня ограничивать. Право, он почти закатывает глаза. — Это твоя безопасность. Но Алине и на это есть, что ответить. — Разве могу я быть в наибольшей безопасности, нежели рядом с тобой? — и в иной раз она произнесла бы это как можно елейнее. Вместо этого Алина глушит своё раздражение, не желая признавать какую-никакую правоту в чужих словах. Дарклинг молча делает глоток из своей кружки, ничуть не отличающейся от кружки Алины или кого бы то ни было. Никаких подушек и винограда. Походные условия, как они есть. — Я должна, — наконец добавляет Алина. Очень, очень тихо. Не говорит, что в ином случае вина её обглодает. Это слишком очевидно для её юного сердца. Дарклинг не отвечает. Они сидят достаточно близко, чтобы Алина чувствовала его тепло, прижавшись бедром к бедру; чтобы ощутила себя слишком маленькой искрой рядом с вечностью его беззвёздного неба. — Поэтому мы здесь, — говорит Дарклинг. Или не говорит вовсе и ей это только мерещится сквозь гул чужих переговоров: она не вслушивается особо, слыша только стрёкот сверчков. — И потому что ты хочешь ответить. — А ты будто нет. Не пытайся прикрываться благими намерениями, Алина. Я знаю, что жажда мщения в тебе куда сильнее скорби. «Не растеряй своего сердца». Она едва не вспыхивает. — Не говори так, словно тебе чужда «жажда мщения». Разве тебе не важна каждая капля крови гришей? Конечно, важна. Всё, что есть у гришей сейчас, — его заслуга. Алина напоминает об этом себе гораздо чаще, чем, возможно, следует. — Я не отрицаю этого в себе. Как и не отрицают наши враги, руководствуясь тем же принципом. Кружка опасно кренится, стоит попытаться поставить её подле себя. Но Алине лучше освободить руки: собственная нестабильность слишком непредсказуема. Даже выплакав в ночи целое, казалось бы, Истиноморе, легче не стало. Камень из груди никуда не делся. Кажется, только потяжелел. — Это бесчеловечно, — голос просаживается, тонет в треске костра, в чужих голосах. В это мгновение так легко ощутить себя тенью мира, оказаться за завесой и смотреть на обычных людей, среди которых им не место. Даже среди гришей. Отчего-то Алина это понимает слишком остро, и от этого становится ещё хуже. — Эти люди были не причём. Дарклинг пожимает плечами. Он не кажется напряжённым, но оно — напряжение — зиждется в нём, как стягивались бы пружины мышц в звере, ожидающим скорой схватки. — Там были гриши, что уже делает их виновными в глазах фьерданцев, — возражает он, взглянув на Алину. — И это место было значимым для тебя — второго по значимости врага Фьерды. Если уж не первого, учитывая возможность уничтожения Каньона. — Помедлив, он добавляет: — На войне все средства хороши, Алина. Если они могут ослабить нас — они ослабят. Она хмурится, цепляется взглядом за его, не позволяя вновь отвернуться. — Будь у нас возможность ударить под рёбра Фьерде, — продолжает Дарклинг, — мы бы ударили. То, что мы сделаем сейчас, если наши взаимные расчёты верны, — лишь эхо перед тем, что предстоит. Война не закончится по щелчку. Как и не проходит затяжная болезнь, а Равка болеет уже очень давно. Равка, наверное, никогда не была здоровой. Тени от костра ложатся Дарклингу на лицо, а рыжие блики тонут в антраците его глаз. — Тем не менее, эти средства, — произносит Алина с нажимом, — чудовищны. Возможно, поэтому Равка не может вырваться из этого круга. Хотя тебе ведь это знакомо. В затопленных Каньоном городах были невинные жители. И есть ли разница между самим Дарклингом и дрюскелями? Между Дарклингом и теми дезертирами, которые посмели поднять руку на свой же народ? Алина глотает горькую слюну. Эта разница есть. Должна быть. Иначе всё без толку. — Да, знакомо, — Дарклинг в ответ и бровью не ведёт, лишний раз подтверждая принятие собственной жестокости. — Поэтому мне легче разбираться в их мотивах. «Они заплатят за это». — Потому что сам поступил бы так же? Кажется, что их накрывает куполом тишины, как приходящей волной. Алина уже не может различить эха чужих разговоров. Возможно, в этот момент на неё смотрит Зоя. Может быть, в следующую секунду на них нападут, и Катарина будет первой, кто вскочит на ноги, дабы разорвать сердца недругов. Но весь мир сжимается, уплотняется между ней и Дарклингом в ожидании его ответа. Он проходится пальцами по собственному подбородку. — Я бы не тронул детей. Но продолжай ты сопротивляться, я бы использовал Керамзин. Как рычаг давления. У Алины скручивает живот. Нельзя забывать о том, кто рядом с ней. Даже если он смеётся и солнце находит прибежище в его глазах, даже если его руки притягивают её к себе для объятий. Потому что эти же руки могут уничтожать целые города во имя своей цели. — Не говори мне такого. — Ал… — Не говори. Дарклинг качает головой. — Здесь нет места сомнениям. И милосердию тоже. Этот урок может стоить многого. — Это не оправдывает жестокости! — И что? Предлагаешь выбирать по принципу меньшего зла? Только каждый такой выбор — зло большее, — Дарклинг наклоняется к ней, и Алина ждёт чего угодно, но не того, что он поправит плащ на её плече. Обратно он не отодвигается. — Потому что ты проявишь милосердие по отношению к врагу, а потом этот враг пойдёт убивать твоих соплеменников. Пытать их, сжигать. Не воспользуешься преимуществом — им воспользуется твой противник. Её сердце грохочет в груди как полоумное. Словно они вновь друг против друга, в часовне, перетягивают канат силы, только каждый удар Дарклинга — слово, которое раздирает её на части. — Я была милосердна к тебе, — шепчет Алина. Сипит и смаргивает слёзы, потому что не время для них. Не время для этой слабости. Милосердие. Всего лишь наполовину, потому что Алина Старкова может стать той же лавиной. Потому что Алина Старкова когда-то бросила людей умирать на милость чудовищам. Свидетельства этого греха остались почти незримой, но всё же картой на чужом лице. Дарклинг смотрит на неё. Долго смотрит. Так смотрит вселенная, и само сердце сотворения мира бьётся на дне его глаз. — А я никогда не был тебе врагом, мой свет. Просто тебе было так удобно думать.***
Они спят в одной палатке, прижавшись спиной к спине, и Алина пытается найти в этой позе намёк на отчуждение. Но его нет. Как и холода, но наутро она всё равно просыпается, уткнувшись носом меж чужих лопаток. Только те малые часы, которые отведены на отдых, полнятся жуткими снами. В них Алина видит руины княжеского поместья; видит Дарклинга, стоящего среди пепла и камней. И трупов, изломанными куклами лежащих подле его ног.***
Тревожность изъедает её, и Алина старается отвлекаться разговорами с Тамарой, Зоей и Катариной, пускай пребывание между ними тремя схоже с тремя такими же молотами, где сама Алина — наковальня. Присутствие Даниила немногим сглаживает углы, хотя он наверняка в случае чего бы костьми лёг за свою напарницу. Алина не может знать этого наверняка. Но считывает это в жестах, пускай сама рыжая сердцебитка говорила о том, что у неё есть важный человек среди обычных солдат. Но вряд ли это умаляет её привязанность. От этих мыслей Алине почему-то становится немногим теплее. Но и этого чувства недостаточно, чтобы согнать морок то и дело нагоняющих её кошмаров, чувства вины и всего того, что сложно, но необходимо выдерживать. Дарклинг не трогает её, но его присутствие зиждется в костях Алины: нить между ними натянута крепко. Кажется, дёрнись — и она потянет за собой сердце прямиком из грудной клетки. Это и тревожит, и успокаивает. Дорога тянется и тянется, и изредка Алина может угадать знакомые места, когда-то выученные во времена бытности картографом. Разведчики мелькают двумя бурыми пятнами, появляясь довольно редко. От их присутствия Алине немногим не по себе, а потому легче, что говорят они только с Дарклингом. Все дни пути мысли дикими осами роятся в её голове в поисках утешения, спокойствия — хоть чего-нибудь. Но единственное, к чему приходит Алина, когда в воздухе становится ощутима вонь гари, приносимая щедрыми руками ветра, — это осознание горькой истины. Той, что Дарклинг и здесь оказывается прав.