«…остальные — лишь ржавь на кольцах, без нее тебе будет лучше. моя нежность, мой свет в оконце, мой упрямый, безумный лучик. ты такая
же — тьма и горечь, — просто мрак твой еще разрознен. ты узнаешь
об этом вскоре, но, боюсь, будет слишком поздно».
— мглистый заповедник
Сук опасно трещит под ногами, вынуждая крепче обхватить толстенную ветвь. Девочка практически висит на ней, перемещая вес. Становиться — страшно. Над головой щебечут зяблики, и девочка готова поклясться: они спорят, упадёт она или нет. — Может, ты уже спустишься? — откуда-то снизу, слишком далеко, в целой вселенной от неё раздаётся голос. Будь девочка немного старше, то заподозрила бы в нём сомнение. Но для него, сомнения, уже несколько поздновато, потому что она залезла на этот дурацкий дуб, поведясь на очередную провокацию озорного мальчишки. Сквозь листву можно различить облезлую черепицу крыши поместья и небольшие гнёзда, свитые, может быть, теми же зябликами или кем-то ещё — из тех, кто любит щебетать, стоит только солнцу потянуться руками из-за горизонта. Синяки под глазами девочки — доказательство подобных выступлений на подоконниках детских комнат. В иной раз она бы залюбовалась открывающимся видом, но ныне все её мысли заняты только поиском выхода из сложившейся ситуации. Желательно такого, где она не растеряет кости в измятой их ботинками траве и не порвёт платье, иначе нагоняй от Аны Куи обеспечен. (И он пугает куда больше перспективы сломать ногу.) — А если я упаду, — хотя спросить бы об ином, но девочка глядит вниз, — ты принесёшь мне кусок пирога? Я ведь выиграла? Мальчик переминается с ноги на ногу. Сдувает со лба пушистую чёлку, то и дело лезущую в глаза. — Принесу два, — говорит он, — если не упадёшь.***
Усидеть на месте едва получается. Не получается. Алина задирает голову, глядя на густые кроны, насаженные пиками стволов тут и там в вытянутом, словно лента, распадке. Позади остался край яра, достаточно крутой, чтобы спускались они с осторожностью: Дарклинг спешился со своего вороного и повёл того под уздцы. Алина, как и остальные, последовали его примеру. Никто не хотел, чтобы лошади переломали себе ноги. Ныне те пасутся вдоль ручья, пока Алина протаптывает свежие тропинки: шаг нервный, то медленный, то ускоряющийся, как и её сердцебиение. Запах гари витает и здесь, приносимый щедрой рукой ветра, стоит измениться его направлению. «Северо-западный ветер заманит, принесёт он с лихвой одни беды», — вспомнилась Алине строка из старой песни, услышанной ещё в детстве. Возможно, в той его части, где были блюдце со свеклой, чужие плечи, на которых она сидела. Эти воспоминания и строчка — всё, что у неё есть. От вони начинает мутить, и никакая лесная свежесть не спасает. Алина не знает, с какой стороны они подойдут к поместью, но едва может определиться с собственным желанием: хочет она вообще идти туда или нет. Былая смелость да ярость сменились липким страхом, гнётом вины и всем тем, что способно пришпилить её, как бабочку иглой к стеклу. Беспомощную, способную только на взмахи тонкими крыльями. Она сама не замечает, как оказывается подле Катарины. — Нервничаете? — спрашивает та, вытянув ноги. Раздражённо дёргает запылившимися да запачкавшимися носками сапог. — А ты бы не нервничала? — отвечает вопросом Алина, присаживаясь рядом на крупный, скошенный пень. Катарина почёсывает кончиком пальца собственный нос, а после откидывает за спину взлохмаченные волосы. Как и в случае Зои, едва ли это повредило её красоте, пышущей, казалось бы, из-под самой кожи. — Мне тревожно, — произносит Катарина, коротко взглянув на неё. — И страшно. Алина медленно выдыхает. Чужая прямота сравнима с ударом под дых. — Страшно, — продолжает Катарина, — ведь если наш враг способен на такое, что мы вообще можем ожидать? Что угодно. Алина не говорит этого: очевидность ответа густеет в воздухе. Она скользит взглядом по поляне, цепляясь за гниющие стволы и пожухлые островки загибающегося терновника. Не лучшее место для лагеря, но остановятся они здесь, не рискуя ближе подобраться к Керамзину. Не зная наверняка, ждут ли их там. — Разведчиков долго нет. Катарина мрачно кивает. — Надеюсь, что они следуют приказу Дарклинга и прочёсывают местность, а не лежат с перерезанными глотками. Так себе перспектива. — Если в этой местности осталось, что прочёсывать, — замечает Алина и поражается пустоте в своём голосе. Взгляд Катарины жжёт висок. Находиться рядом с ней или кем-либо ещё, столь верным Дарклингу, непривычно. Но закономерной неловкости Алина не чувствует. Возможно, потому что они слишком далеко от столицы. Возможно, их объединяет одна беда. Алина невольно вспоминает о Нине, смелой девушке, поведшей за собой горстку детей, дабы уберечь наследие гришей. Проведшей их через бездну кромешную. Потому что так поступил бы каждый гриш по отношению к своему народу. — Мне жаль, что подобное случилось с дорогим для вас местом, — добавляет Катарина. — Никто такого не заслуживает. В горле плещется желчь. Алина усилием сглатывает. Ещё и ещё. — Я надеялась, что поместье князя станет домом для таких, какой была я когда-то. И для гришей в том числе. Домом, где, возможно, потерянное детское сердце не разорвётся от боли и страха, а сможет, пускай далеко не сразу, но излечиться. Пускай и не было там необходимого детям тепла, но об их благополучии заботились. Их воспитывали, хоть и прилетало им с лихвой, но дети есть дети — шалостям порой нет предела, как и всюду лезущим любопытным носам. — Там был колодец, — вдруг говорит Алина, опуская глаза и начиная бездумно ковырять собственные ногти. Дурная привычка. Лучше бы осталась в перчатках, но ей нужно чем-то занять руки. — На территории поместья. Старый сторож рассказывал нам, что на его дне лежит куча золотых монет, брошенных туда с загаданными желаниями. От гостей князя, которых когда-то было очень много. Мы… я и мой… — она на мгновение запинается, — друг, лучший друг, всё время хотели спуститься в него и достать эти монеты. Мечтали отправиться в путешествие. Увидеть керчийские соборы и наесться сладостей до отвала. Но колодец больше пугал, и мы могли то и дело заглядывать в него, храбрясь, покрикивать и пытаться разглядеть золотой блеск на дне, которого не было видно. Она сглатывает. Облизывает пересохшие губы, заставляя себя смотреть на собственные руки. — Вы попытались спуститься в него? Алина качает головой. — Мы хотели. Придумали план с верёвкой, ведром и той глупостью, которая жила в наших головах. Или в голове одного Мала, потому что мне было всё равно, куда лезть — главное, что с ним. Но одной ночью пьяный плотник едва в этот колодец не свалился, а через день заколотил. Всё равно никто им не пользовался. Она замолкает, сама не зная, почему рассказала об этом. Почему подсела, почему не разыскала Зою и не поделилась тем, что гнетёт, с ней. Но истина проста: с человеком, отнюдь не близким, разговориться проще, и Алина чувствует, что ей это необходимо, как воздух. Пускай от каждого вдоха хочется вывернуться наизнанку. — У этого колодца есть дно, — вдруг говорит Катарина, заставляя встрепенуться. Алина поворачивает голову, не способная скрыть удивления. — И мы в него не провалимся, — добавляет Катарина, взглянув в упор. Внутри тянет, заскорузло, больно, раздирая. Алина медленно кивает. С благодарностью, которую не обличить в слова. — Каково это, — вдруг спрашивает она, — воспитываться с кем-то в паре? Глупо было бы отрицать, что она не думала об этом, не проводила параллели: Алина росла с Малом, Катарина — с Даниилом. С той разницей, что гришей готовили к службе и обучали, но сложно не сравнить, равно как легко провести и иные нити, с лёгкостью нащупывая их в темноте. Катарина тут же безошибочно находит взглядом напарника. Нет нужды даже прослеживать движение. Даниил строгает деревянную палку одним из своих ножей, сидя на изломанном валуне. Отблески стали режут глаза, заставляя жмуриться. Как бы то ни было, при обладании огромной силой, гриши всё равно вооружены если не до зубов, то очень близко к этому понятию. Алина вспоминает слова Дарклинга, сказанные во время тренировочных боёв, — такого далёкого и призрачного прошлого, лишённого той мрачной вуали, накинутой ныне на них самих. В сказанном был и остаётся резон. Там, где не сработает Малая Наука, поможет старая-добрая сталь. Пускай и гришами же закалённая. Но сталь. — Для других это необычно, ведь подобное не практиковалось: каждый гриш развивал свой талант индивидуально, а только потом учился действовать в команде. Но так решил Дарклинг. С самого начала, когда мы только попали в Малый Дворец. Полагаю, сыграло роль то, что застал он нас дерущимися, — тихо произносит Катарина. Не то чтобы Алина в действительности ждала ответа: скорее спросила, чтобы ослабить давление в голове, уверенная, что сердцебитка отмахнётся одним словом, совершенно не обязанная платить откровенностью за откровенность. — Вы были вместе с самого начала? Она пытается представить двух детей, сцепившихся в просторных залах Малого Дворца, отвешивающих друг другу тумаки под взглядом Дарклинга. Легко вообразить его стылое удивление в тот момент. — Нет, — Катарина качает головой, щурится, вглядываясь ныне куда-то в небесную даль, укрытую одеялом облаков. — Мы не из одного посёлка даже, а я названия своего уже и не вспомню. Скорее всего, на нас напали, а после я оказалась в одной корзине с остальными, такими же потерянными детьми. На какой-то заставе, пока нас переправляли, как ящики с углём, я и Даниил… познакомились? Если это можно так назвать. Он пытался умыкнуть мою тряпичную куклу, за что отхватил как следует. Как понимаете, Санкта, дрались мы постоянно. Алина усмехается. Как типично. И ей легко вообразить Катарину именно такой: первая встреча с ней доказала, что несмотря на власть над плотью, она подобна огню, который способен уравновесить только напарник. — Мальчишки. — Горе-завоеватели. Она закусывает щеку изнутри. Почему-то в груди начинает щемить (кровоточить) пуще прежнего. Катарина пожимает плечами. — Это несравнимое ощущение, Санкта. У меня словно был и есть брат-близнец. Только нашла я его не сразу. А Дарклинг как-то определил это, нащупал. Или же решил провести эксперимент — я никогда не спрашивала об этом. Даниил тоже. Не до того нам было. Не потому ли они так преданы ему? От того, что во всей неразберихе, Дарклинг привёл две потерянные души друг к другу? Словно подобрал к замку верный ключ. — Или же, — добавляет Катарина, — как будто моё сердце поделено надвое. И я всё время слышу биение другой половины. Знакомый силуэт мелькает меж деревьев, и Алина безошибочно цепляется взглядом за разворот чужих плеч, ощущая, как натягивается внутри нить, подобная обоюдному поводку. — Наверное, это особенное чувство, — задумчиво говорит она. — Верно, — Катарина кивает, и удаётся вскользь поймать её улыбку. — Но вы и сами с ним знакомы, не так ли? Будь она Алиной в самом начале своего пути — Алиной, впервые ступившей на скиф; Алиной, цепляющейся за свои детские идеалы, то эти слова застигли бы её врасплох. Но теперь она держит лицо, пускай сердце предательски ёкает, пойманное на бессознательном порыве. «Не так ли?» Что ж. Она взаправду знакома с этим чувством. — В самом начале ты была не очень дружелюбна, — замечание не полнится злостью, едкостью или чем-либо ещё. Оно, как сгустившийся туман, — никакое. Катарина встречает её взгляд безо всякого смущения. — Я не отказываюсь от своего отношения к вам, Санкта, — она тщательно выговаривает слова, в ощутимом стремлении донести свою точку зрения, как стрелу, отпущенную с тетивы; прицельно, безжалостно. — Потому что я считала и считаю, что вы делаете его уязвимее. Мурашки ползут по спине, но Алина усилием заставляет себя не шевелиться, хотя очень хочется передёрнуть плечами. Потому что сама мысль инородная, очень страшная: есть ли в природе сила, способная сделать Дарклинга слабее? Дарклинга, который для гришей почти что бог, ибо цари смертны. Святые жестоки в своём могуществе. Но боги — беспощадны. Алина бы засмеялась: вздумай Дарклинг посягнуть на подобный титул, то богам, кем бы они ни были на далёких, неизведанных землях, ничего бы не осталось, кроме как смириться и уступить. Богохульные, неправильные размышления. Но она не могла и не может причислить себя к тем, кто полон чистейшей веры в ту или иную силу, кроме той, которая ей же подвластна. — Но сейчас я понимаю, — Катарина выдерживает её взгляд и тяжесть молчания, наматывает кончик рыжей пряди на палец, — что и такому, как Дарклинг, нужны слабые места. Чтобы нам всем было, за что сражаться. Пускай, в конечном счёте, все мы хотим мира для нашей страны. Для нашего народа. Для гришей. — Ты ведь знаешь, что он сделал, — Алина отворачивается, невольно понижает голос. — И всё равно считаешь, что он хочет мира? Всё равно пошла бы за ним, получи Дарклинг контроль над Каньоном? Зная, что он может сотворить с его помощью? «Получи он тогда меня». — Я осознаю весь ужас сотворённого им. Алина напрягается. — Но для того, чтобы мы когда-то смогли увидеть этот заветный мир, Равке нужны чудовища. Возможно, она могла бы ответить или спросить о чём-нибудь ещё, чтобы не позволить пустоте внутри разрастись в проклятую бездну, но среди деревьев мелькают смазанные силуэты. С каждым мгновением они становятся чётче, а следом раздаются голоса, и слова сливаются в одну мешанину звуков. Алина поднимается на ноги. Рывком, как встревоженный зверь. Ей хочется думать, что эта уязвлённость не столь заметна окружающим; что им вообще нет до того дела. — Разведчики, — произносит Катарина, поморщившись. Алина закусывает изнутри щеку. Как бы то ни было, им всем придётся столкнуться с чудовищами.***
С возвращением разведчиков напускная тишина в лагере растворяется, сменяясь отдаваемыми распоряжениями, спорами и такими же сборами. Алина оказывается подле Дарклинга раньше, чем успевает подумать. — Пусто? — спрашивает она, наблюдая, как он затягивает седло на Гриме. Руки деть некуда, и она в одну секунду наполняется всей бурей изгладывающих её чувств и эмоций: усталостью, неловкостью, желанием то ли в пламя броситься, то ли от него. Дарклинг оборачивается. — Судя по докладу, даже в доме пусто, — он оглядывает её с ног до головы, долго, задумчиво. Хлопает Грима по шее, когда тот бодает его головой в плечо. — Но я бы не стал расслабляться. Проходящий мимо них разведчик скребёт бороду, хмыкнув: — Они разве что глубоко в лесах попрятались, милсдарь. Или там и вовсе никого нет. — Я велел не входить в дом. — Двери были настежь открыты. Окна побиты, — от каждого слова внутри Алины стягивается пружина, разрывая нежные ткани. Между тем разведчик продолжает, прищурив водянисто-голубые глаза: — Мы решили, что можно и рискнуть, чтоб убедиться в безопасности. Вам, сол царевна, я бы и вовсе не советовал туда соваться. Страх сплошной. Дарклинг смеряет мужчину долгим взглядом, и Алина знает, как от подобного становится неуютно. Разведчик оглядывает их обоих, сжимая в пальцах шапку. И буркнув что-то неразборчивое, поспешно удаляется. Ему наверняка далеко за сорок, а они, в своей пышущей молодости уж точно как бельмо на глазу. Алина, считай, буквально. Но это не значит, что ей надо сжаться, дабы чужому мироустройству было комфортно. Когда-то никто не стал считаться с тем, как комфортно ей. — Не думаю, что всё может быть так легко, — замечает Дарклинг тише. Глядит он поверх головы Алины. — В ином случае наши противники ничего не смыслят в провокациях. — Словно они не знают, с чем столкнутся, — Алина хмыкает, скрещивая руки на груди. Рефлекторно, в стремлении защититься от своих же мыслей. «Вам, царевна, я бы и вовсе не советовал туда соваться». Это её выбор. Точнее, отсутствие выбора. Она опускает взгляд, глядя на чужие носки сапог, запылившиеся после долгой дороги. Переминается на своих. — У них есть парем. И гриши. Была не была? — Дарклинг точно жмёт плечами. — В конце концов, даже если есть призрачный шанс на победу — это всё равно шанс. С губ срывается шумный выдох. В какой миг всё стало настолько сложно? Настолько страшно? Алина могла и может предположить, что навредить стремятся ей, Дарклингу, Николаю — тем, кто на виду; в кого проще прицелиться. — Дарклинг, — зовёт она прежде, чем успевает отказаться от возможности обговорить то, что шкрябает изнутри тревогой иного рода. Тот не отвечает, но нить между ними едва-едва натягивается. Странное ощущение. Словно кости что-то щекочет. — Я бы предпочла, чтобы ты не использовал скверну, — продолжает Алина тихо, осторожно, но твёрдо, прежде чем поднимает голову. — Мы ведь и сами можем справиться. За спиной раздаются голоса Зои и Даниила. Кажется, первая чем-то недовольна, а Даниил с ней, разумеется, не согласен, но всякий шум оттягивает за завесу, потому что, как и прежде, Алине важен ответ человека напротив. Возможно, она взаправду испытывает его терпение своими бесконечными требованиями. — Я и не собирался, — отвечает Дарклинг. Алине не удаётся скрыть своего удивления. Она открывает и закрывает рот. — Мы, в конце концов, не выездной цирк, чтобы демонстрировать фокусы, — продолжает он. — А я предпочту увидеть, чем нам грозит открытое противостояние с Фьердой. Но это не значит, что я стану раскрывать наши карты. Если ситуация не выйдет из-под контроля. Шальная мысль формируется в голове гораздо быстрее, чем Алина успевает её как следует обдумать. — Разве пересекая границу перед нападением на дворец, ты не показал им, на что способен? Та ночь ей всё ещё периодически снится, а уже невидимые последствия преследуют в дворцовых коридорах. На место обрушившейся её стараниями часовни Алина так и не решилась сходить. — Чтобы надавить, необязательно демонстрировать оружие. Иногда достаточно просто о нём сказать. — Твоя дипломатия, я погляжу, тогда развернулась во всей красе, — Алина хмыкает, всё же успокаиваясь. Она не сможет заставить его не призывать ничегоев в принципе, но стоит радоваться и мелочам. — Видимо, ты был весьма обходителен, раз после Фьерда расщедрилась на предложение о браке. Легко почувствовать его секундное замешательство, но лишь ей одной. Алина могла бы возгордиться, что не только считывает его эмоции, но является им же причиной. Дарклинг усмехается, откидывая со лба волосы. Зачёсывая назад в какой-то слишком знакомой привычке. Алина боится слова «родной». — Я уж думал, что тебе в действительности всё равно. — Мне всё равно. — Ну, конечно. — Выдвигаемся? — спрашивает она, меняя тему, и, святые свидетели, ловит тень сомнения в чужих глазах, как если бы Дарклинг собирался что-то сказать, но передумал за считанное мгновение. — Что? — Алина невольно напрягается, готовясь услышать о том, что ей лучше остаться, как какой-то кисейной, излишне впечатлительной барышне. Пускай, разумное зерно в этой мысли всё же есть, и оно, задери её волькры, прорастает. Но Дарклинг был и остаётся тем непредсказуемым осколком, который не пытается вписаться в картину мира, а меняет, перекраивает её под себя. Он не говорит, что не согласен с её волей. И не утверждает обратного, чем доказывает простую истину: он принимает её решение и не станет утруждать себя бессмысленным сотрясанием воздуха. Алина выдыхает со свистом, когда он достаёт из-под плаща слишком знакомые ножны. В горле перехватывает. Ей бы возненавидеть себя за то, как в углах глаз начинает резать — признаком подступающих слёз. Кинжал, подаренный ей Боткиным. Кинжал из стали гришей, коим она едва не пронзила сердце Дарклинга. (И этого оказалось достаточно, чтобы пронзённым оказалось её собственное.) Алина может смотреть только на ножны, понимая, что взглянуть в глаза Дарклинга в следующую секунду — слишком сложно, и эта ноша неподъёмна для неё, схожая с неотвратимостью встречи со своими страхами лицом к лицу. — Я думала… — начинает она, но слова ускользают, как бусинки с порванной нити. — Я думала, что ты избавился от него, — усилием договаривает, топя внутри иное признание. «Я думала и думаю, что не могу быть достойной этой стали». — С чего бы? — в голосе Дарклинга разливается неподдельное удивление: оно покалывает кожу подобно пузырькам когда-то распиваемого на балу шампанского, и Алина с острой болью в сердце осознаёт, что слишком сильно скучает по тому, как оказалось, совершенно беззаботному вечеру. — Я предпочитаю помнить, на что ты способна. Алина не отвечает. Не отступает, когда Дарклинг вкладывает ножны ей в руки. Они оказываются тяжелее, чем она помнит. Или это тянут камни, незримо висящие на её шее? — Но теперь, — добавляет Дарклинг, и нечто в его голосе, древнее и потустороннее, слишком ощутимо раскалывающее, заставляет Алину взглянуть ему в лицо, ухватиться за каждую черту, как ухватилась бы утопающая за соломинку, — об этом пора узнать нашим врагам.***
Птицы всегда будили её ранним утром: звонкая трель въедалась в уши, заставляя накрывать голову подушкой, а после бросать свирепые взгляды в сторону окна. В каких-то нелепых сказках она могла бы вообразить себя царевной, но их растили на совершенно иных историях, чтобы Алине вдруг захотелось начать петь, едва солнце встало. Ныне их встречает мёртвая тишина. Она не полна безмятежности и того покоя, который порой накрывал поместье тяжёлым одеялом, заставляя прислушиваться и различать одно лишь биение собственного сердца. Но его Алина и слышит: как сжимается и разжимается мышца в груди, мучительно, болезненно, в стремлении пробить стенки собственной клетки. Она замедляет шаг, в бесполезной попытке отдалить неизбежное мгновение. Она помнит крышу поместья. Облезлую черепицу, но всё равно — крепкую, с множеством свитых гнёзд; помнит крыльцо, всегда чистое, ухоженное. Было время, когда на деревянных перилах висели корзинки с цветами. Алина сама собирала некоторые и оставляла для себя несколько веточек, чтобы после поставить в комнате в банку с водой. Она помнит, как помогала мыть окна и вешать тяжёлые шторы. Помощи от неё, маленькой и быстро выматывающейся, было немного, но она всё равно старалась. Как старался и Мал, хотя на шалости он был горазд с куда большей охотой, утягивая за собой и Алину, чтобы после они вдвоём прятались по всем углам поместья, надеясь, что Ана Куя забудет об их существовании. Ана Куя, разумеется, никогда не забывала. Ана Куя. Алина давит всхлип в груди, только выдыхает судорожно, глядя прямо перед собой. Поместье князя Керамзова встречает их пеплом, копотью и всё той же удушливой вонью. Она забивается в лёгкие, режет глаза. Но Алина не уверена, что в этом причина вставшего в горле кома. — Святые, — раздаётся чей-то голос, но она не оборачивается. Возможно, это Тамара. Возможно, она сама. Земля вокруг дома чёрная, усыпанная золой. Выжженная. Их шаги совсем не различимы, покуда подошвы сапог утопают в этом мареве. Алина не помнит, как они оказываются внутри. Чёрные клубы поднимаются вокруг, вслед каждому шагу, но она не смотрит под ноги, неуверенная, что собственные колени не подведут нахлынувшей слабостью. Позади поскрипывают покошенные ворота, распахнутые настежь. В каждом звуке, в каждой песчинке звучит лишь одно. Опустошение. Дом скалится ей зияющими чернотой окнами. Где-то заметны осколки стёкол, торчащие, словно поломанные зубы. Алина пытается сглотнуть, но во рту пересыхает; она силится сделать вдох и не может. — Не расслабляйтесь, — за спиной раздаётся голос Дарклинга, прежде чем он останавливается рядом с ней: его присутствие полосует спину привычной волной тепла, поигрывает на связывающей их нити. — Алина. Та мотает головой, слишком сильно, от чего волосы хлещут по щекам, липнут к коже, и только теперь она понимает, что слёзы катятся из глаз с того самого момента, как они увидели поместье. — Алина, — Дарклинг зовёт снова, но не стремится прикоснуться; не стремится спрятать её от этого ужаса. Потому что этот ужас необходим, чтобы наполниться яростью; чтобы не растерять собственное сердце. Но Алина предпочла бы вырезать его из груди, только бы всё увиденное ею оказалось миражом. Чьим-то трюком. Фокусом, коим считают Малую науку те, кто далёк от неё. Алина оглядывается. Растерянно, беспомощно, как потерянный ребёнок. В страхе и надежде в один тот же миг, что вот-вот наткнётся на чьи-нибудь тела. Но кроме трупа убитой лошади подле такой же сломанной телеги она не видит никого и ничего. Над огромной головой летают мухи, то и дело приземляясь на распахнутый глаз. Воздуха не хватает. Алина силится дышать и не разразиться истерикой в следующую секунду. — Выдыхай, — чужая ладонь ложится ей на плечо, заставляя инстинктивно обернуться. Дарклинг глядит на неё сверху, нахмурившись до непривычной морщинки меж бровей. — Это невозможно, — хрипит она, смотря на него, а после вновь отворачиваясь. Рукой цепляясь за его пальцы, как за ту самую, вечно необходимую ей соломинку. Не думая о том, как отвратительно выглядит в эту секунду; как дрожит её подбородок и как наверняка раскраснелось лицо. Слёзы не перестают течь, и выходит только утереть глаза рукавом, чтобы их окончательно не заволокло пеленой. Подле останавливается Тамара, накрывая её второе плечо ладонью. — Санкта... — Это всё не на самом деле, — Алина шепчет, боясь сделать следующий шаг, как ребёнок, впервые вынужденный войти в воду, а оттого переминающийся с ноги на ногу, топчущий землю. — Не на самом деле... — Мал, — она выдыхает с хрипом, со всхлипом. — Мал, что они сделали с нашим домом… Хватка на плече становится крепче, но Дарклинг не убирает руки, позволяя сжимать свои пальцы до боли, цепляться ногтями; позволяя ей эту слабость, пока Алина думает о зелёном луге, где двое сирот могли найти друг друга в огромном, безжалостном мире. Уши закладывает, и посторонние голоса смешиваются в один общий гул, а потому Алина содрогается, заслышав Зою: — Высочества, — зовёт она, и никогда её голос не был таким напряжённым и опустошённым одновременно, — вам нужно... это увидеть. Запинка подобна стреле, вонзившейся со всего размаху своей беспощадности в грудь. От таких ударов падают навзничь и более не поднимаются. — Ты уверена? — с нажимом спрашивает Тамара. Она инстинктивно стремится загородить собой Алину. Та оглядывается, в беспомощности глядя на Дарклинга. Не решаясь сказать два простых слова, после которых ей не пришлось бы переживать весь этот ужас. Слова, за которые она себя возненавидит и никогда не сможет простить. Нить внутри натягивается до какой-то странной, едкой боли. Этого хватает, чтобы Алина сделала вдох и вместе с тем — шагнула в сторону Зои, ждущей их на углу дома. — Уверена, — отвечает она вместо шквальной, коротко кивнув своей верной телохранительнице. Проходя мимо окон, она старается не заглядывать внутрь, опустив глаза, как провинившийся ребёнок. На периферии мелькают яркие пятна кафтанов — насмешкой жизни над царящем в этих землях запустением. Алина кусает нижнюю губу, буквально раздирая её зубами, но даже боль не может отрезвить в то мгновение, когда они воочию видят последствия чужой жестокости. Этого хватает, чтобы колени, наконец, подкосились. Алина падает в пепел и золу. Воздух вырывается из лёгких тихим всхлипом. Словно в насмешку над её болью, порывы ветра тревожат обожжённые ветви дуба, заставляя покачнуться вовсе не листву, коей на нём нет. Сплошь голые ветки. И повешенные на них тела. — Это какое-то зверство, — говорит Зоя за спиной. Гораздо позднее Алина вспомнит, что её голос дрожал. Но пока колотит её саму, пока пальцы зарываются в чёрное, холодное, оставляющее следы на ладонях — свидетельством причастности к сотворённому, пускай не Алина вовсе напала на приют; не Алина вовсе сожгла поместье дотла; не Алина вовсе убила всех этих людей, повесив их на ветви — посланием. Она задыхается. Точно задыхается, не способная уложить увиденное в голове. — Это ведь… — Тамара запинается, медлит. — Боткин, — подтверждает мужской голос. Наверное, Даниил. И Алина с самоуничтожающей жадностью вглядывается в тело бывшего наставника. Вздувшееся, обожжённое. Точно такое же, как и тело висящей рядом с ним Аны Куи. Её тёмное платье из грубой шерсти развевается на ветру, подобно флагу. Чёрным знаменем. Князя Керамзова удаётся узнать и вовсе не сразу: настолько обуглилась кожа, одежды, скукожив тело в нечто ужасающее. В груди лопается пузырь, потому что с её губ срывается тихий, протяжный вой. Вой брошенного ребёнка. Вой матери, потерявшей своё дитя. Вой человека, в одночасье лишившегося всего. Мимо мелькает тень. Дарклинг подходит ближе. Медленно, и Алина знает, что он смотрит не на Боткина и не на ту, кто была ей взамест матери все долгие годы, проведённые под крышей милостивого князя. Он смотрит на тела детей. Их гораздо больше, чем можно было бы предположить. Далеко не все, ведь основную часть фьерданцы наверняка забрали с собой, а это… Это преподанный им урок. Алина жмурится, в бессилии мотая головой, пока рядом с ней не присаживается кто-то, не накрывает её плечи, заставляя посмотреть на себя. — Дыши, Старкова, — Зоя перехватывает её взгляд. — Давай, дыши, я понимаю… — Мой дом, — ей голос похож на рык раненого зверя. — Они забрали мой дом! Дети… дети… Внутри неё заходится крик. Настоящий, пронзающий сами небеса, но так и не срывающийся с губ. Пойманный в тиски отчаяния и абсолютного горя, когда не остаётся ничего, кроме пустоты. Алина видит Дарклинга — его силуэт среди разрухи, чужой боли и руин. Хлопья пепла оседают на его волосах, на плечах — или это её воспалённое агонией сознание рисует больше, чем есть на самом деле? Он стоит к ней спиной, глядя на это воплощение бесчеловечности, воплощение смерти, и выглядит всё равно слишком правильно. Владыкой войны; владыкой, не ведающим пощады и не внемлющим мольбам — не молитвам вовсе. За пламенеющей стеной боли Алина вдруг ощущает ужасающую ненависть к нему. К сказанным им словам, что он совершил бы подобное, дабы сломать её, добиться своего, несмотря ни на что. Та самая дорога из разрушения и чистейшей, концентрированной ненависти, которая привела бы их только к одному. К непрекращающейся агонии. Эта ненависть обжигает ей нутро, как если бы всё увиденное ими было сотворено руками Дарклинга. Он не оглядывается, наверняка ощутив всю волну раздирающих её чувств. Но Алина не может не услышать, когда он говорит: — Скажи мне, моё упрямое солнце, — и гнедая ярость звенит льдом в каждой произнесённой им букве, несмотря на всю нежность обращения, — я и теперь должен быть милосердным? Нет. Никакого милосердия. Она поднимается, с трудом, но не позволяя помочь себе. Ладони — сплошь черны, но Алина не стремится их отряхнуть, глядя только на дерево перед собой. Впитывая каждую черту, каждый росчерк этого кошмара наяву, чтобы никогда не забыть его. — Тела нужно снять, — велит Дарклинг, разворачиваясь. — И сжечь. — Это самое меньшее, что мы можем, — замечает рядом Тамара. — Но этого недостаточно. Алина бросает на неё короткий взгляд. Этого хватает, чтобы убедиться в солидарности чужих намерений. Проходящий мимо Дарклинг касается её руки. Коротко, невысказанным, будь то поддержка или обещание расплаты, и Алине милее последнее. Как никогда она хочет отмщения за это проявление абсолютной бесчеловечности. Он вдруг замирает на месте. — В чём дело? — спрашивает Зоя, но Дарклинг обрывает её, прикладывая палец к губам. Прислушивается. Серые глаза, излишне тёмные в этот час, оглядывают их всех и окружающую пустошь — иначе и не назовёшь это царствие смерти. Алина переглядывается со шквальной, а после и с замершими подле сердцебитками. И следует чужому примеру. — Тут кто-то есть, — тихо произносит Дарклинг, прикрывая глаза. Проходят долгие секунды, прежде чем Катарина добавляет: — Где-то рядом. В доме? — Дом был пуст! — возражает второй из разведчиков. Ярится так, словно ему нанесли личное оскорбление. — В самом деле? — интересуется Дарклинг, и его тон не предвещает ничего хорошего. — Возможно, мне следовало не спросить, а допросить? Задержав дыхание и перестав слышать только шум своей крови в ушах, Алина содрогается, различив эхо чужого голоса. Слишком далёкого и тихого, похожего на шёпот ветра, но излишне тонкого, чтобы не осталось сомнений. Ребёнок. Где-то здесь есть ребёнок. «И море напьётся алого пламени». Они возвращаются к крыльцу, разделившись: обходя дом с двух сторон, готовые броситься в бой в то же мгновение. Опричники держат оружие наготове, ступая за ними серыми тенями. — Мы должны проверить, — Алина говорит, прежде чем понимает, что никто не собирается этого оспаривать. «Не увидать берегов нам победы». — Северо-западный ветер заманит, — вторит Зоя чужому пению, пока они все смотрят только на крыльцо, в зияющую пасть распахнутых, сорванных с петель дверей. — Это ведь ловушка, — говорит Алина. Дарклинг напротив неё кивает: — Разумеется. Но и предупреждение, — и его глаза сверкают так ярко, что Алина едва сдерживается, чтобы не отшатнуться от него: настолько ощутимым становится давление. Ей не нужно оглядываться, чтобы увидеть, как вздрагивают те, кто клялся, что никого в округе нет. Но она, заплаканная, растерзанная и полнящаяся жаждой мщения, упрямо стоит на месте, как стояла на своём в каждом принятом решении. Руки всё ещё мелко подрагивают, а внутри разливается холод от закономерного страха, но её ярость куда горячее. — Не терять бдительности, полная боевая готовность, — приказывает Дарклинг, шагая в сторону дома. — Позвольте мы проверим, — Даниил преграждает ему дорогу. Слишком самоуверенно, слишком нахально, но Алина в глазах шквального видит только упрямую решимость и преданность. — Это слишком опасно. Дарклинг наклоняет голову к плечу. Прищуривает глаза. Готовый к схватке зверь, что вот-вот бросится в бой. — Не опаснее меня. Ваша задача не пропустить момент, когда наши противники наконец покажутся, — он мельком оглядывается. — Ведь нас наверняка уже окружили. А если в этих стенах остался хоть один живой гриш, то мы должны его вытащить. В его словах есть резон. И месяцами ранее Алина бы позволила ему уйти, но только слишком много воды утекло с тех пор, сточившей не один камень. Она вцепляется в его руку прежде, чем Дарклинг успевает сделать шаг. — Мы идём вместе. — Исключено. — Это мой дом. — Это ловушка. Наверняка для тебя, — возражает Дарклинг, но Алина не даёт ему высвободиться из своей хватки, насильно переплетая их пальцы. Чужая сила ярится раздражением, но Алине привычно идти наперекор вечности. — Разумеется, — она возвращает его же слово и усмехается. Горько, надломлено. — И тут, вероятно, вот-вот разразится пекло. Но разве… Её подводит голос. Алина облизывает губы, вдыхает и заставляет себя продолжить. Заставляет себя быть сильной и смелой. Не той девочкой, что при нападении на дворец позволила себе дать волю слезам, позволила себе утонуть в жалости. Она думает о ребёнке в стенах её сожжённого дома. О ребёнке, которого определённо держат в качестве наживки. Она сол королева. Когда-нибудь она выплачется, даст волю всему своему горю и сможет его отпустить. Но сейчас стоит обратиться к собственному сердцу не за сожалением вовсе. За смелостью. — ...разве не для этого мы сюда пришли? — она заканчивает и вздрагивает, когда Дарклинг касается её щеки. Стирает большим пальцем след от сажи. — В пекло, значит, — задумчиво говорит он и переводит взгляд на дом. Чужой голос в его недрах давно затих, но они все и без того знают окончание военной песни. Той самой, приветствующей смерть. Алина кивает. — Я за тобой. «...принесёт он с лихвой одни беды». Они успевают войти под своды дома, минуя семь ступеней, когда внутри раздаётся взрыв.***
В ушах звенит, нет, вопит так, что вот-вот лопнут перепонки. Алина силится подняться и охает, придавленная тяжестью чужого тела. Сквозь плотную завесу прорываются выстрелы, знакомые голоса и совершенно иная, слишком грубая речь — вся эта какофония звуков вызывает дрожь и такую же гнедую злость; та раскачивается, поднимая голову где-то глубоко внутри. — Слишком рано, — чужое дыхание опаляет ей ухо. Не удаётся подавить чисто девчачьего оханья, когда Дарклинг поднимает её и тут же застилает своим кафтаном от пуль. Он с ног до головы припорошен пылью, а со стёсанного правого виска тонкими струйками стекает кровь. По всей видимости, задело щепками. Алина не успевает осмыслить произошедшее в полной мере, завидев половину развороченного дома. Из окон второго этажа тут и там показываются острые штыки. — Что? — Алина оглядывается: яркие кафтаны гришей мелькают на периферии. Но золотых голов вокруг оказывается гораздо больше. Голоса дрюскелей взрезают воздух ржавой сталью. — Они кричат, что слишком рано. Мы не успели как следует войти в дом. Похоже, они расстроены, — отзывается Дарклинг, прежде чем рявкает: — Рассредоточиться! Всё вокруг смешивается: взлетающие комья земли, куски синего, красного, графитового, голубые глаза, налитые яркой, ни с чем несравнимой ненавистью. Происходящее наслаивается, пугает полнейшей неразберихой, заставляя цепенеть, но секунда рвётся, подобно неудачно наложенному шву, и раздаётся громогласный звук, предвещающий лишь одно. Скорую смерть. Вдох. Выдох. И всё накрывает чернотой. Секундное замешательство полнится тишиной, прежде чем слишком тонкие стенки этого мыльного пузыря лопаются, наполняясь криками, звуками выстрелов, ударов — сплошным хаосом. Алина оглядывается, пытаясь найти в этой темноте своих, но они, наученные, натасканные многолетним опытом, хранят молчание. Наученные. Внутри щёлкает, собственными костьми и осознанием, что все они обучены сражаться вместе с Дарклингом. Зная, когда необходимо затаиться. И пускай Тамара презирает Вторую Армию, Алина не сомневается, что та легко адаптируется к бою. — Ты готова? — раздаётся голос Дарклинга рядом. Тихо, шелестяще, как говорило бы море. Море, полное тьмы. Алина безошибочно находит его предплечье и сжимает. Немым знаком. Лживым наполовину, потому что её сердце бьётся как полоумное, а скользкие от пота (или крови?) пальцы сжимаются на рукояти клинка, который ей, на самом деле, не помощник в этой битве. Она сама себе оружие. — Сейчас, — командует Дарклинг, накрывая её пальцы своими, и этого хватает, чтобы Алина воззвала к свету. Тьма вокруг них раскалывается кусками, выжигаемая вспыхнувшим солнцем. Как только глаза перестаёт резать, они бросаются в битву. Зоя расшвыривает противников, не позволяя им приблизиться; ломая кости об стены, выбивая весь дух. Алина успевает заметить, как в неё целится один из стрелков, засевших в окне, и бросается к шквальной вместе с грянувшим выстрелом. Но пуля так и не добирается до цели, повиснув в воздухе, как если бы увязла в вязком киселе. Даже издалека заметно, как она рябит, сдерживаемая чужой силой. Алина, хрипло выдыхая, оглядывается. Даниил кивает ей, а после резко разводит руки в стороны, создавая воздушную завесу, которая способна защитить их от свинца. Ведь, в конце концов, преградой ему служат только кафтаны. — Испугалась, Санкта? — Зоя возникает рядом — бушующим штормом, но Алина смотрит только ей за спину, на несущегося на них мужчину. — Сзади, — командует она, направляя столп солнечного света тому в глаза. Ослепляя, после чего Зоя взмахом руки отбрасывает мужчину в руины. Несмотря на царящий гвалт, звук, с которым сломанная деревянная балка острыми краями пронзает чужую плоть, оказывается ошеломительно громким. Как и крик дрюскеля. — Прикрываю твою задницу, — отвечает Алина, наконец, и оглядывается на булькающие звуки. Катарина держит двоих, нет, троих, плотно стиснув кулаки. Мужчины хватаются за сердца, выплёвывая кровавую слюну на бороды, но не бросают попыток доползти до сердцебитки. Один буквально ползёт по земле и тянется рукой, загребая комья пальцами. Катарина наступает ему на запястье. — Не того противника ты выбрал, дружок, — произносит холодно, прежде чем резко разжимает кулаки. Алина отворачивается. Зои уже нет рядом, но ей и не нужны сопровождающие. Да только... Врагов не становится меньше. А она этому… совершенно не помогает. Кинжал едва не выскальзывает из пальцев, но Алина только крепче в него впивается, завидев тень на периферии. Дрюскели бросаются на него оголодавшими шакалами. Дарклинг взмахивает руками неустанно, и разрезы грохочут, подобно пушечным выстрелам, рассекая тела, обрывая чужие жизни безжалостно и без сомнений. Но они всё равно стремятся окружить его. Алина едва ли не кричит, когда Дарклинг резко останавливается. Слишком спокойно для того, на кого нацелился десяток орудий. Не удаётся расслышать того, что он говорит, но, право, он точно улыбается, уводя руку в сторону. Так тянутся, чтобы в изящное запястье по команде вложили смычок. Столовый нож. Дарклинг смыкает пальцы на пустоте. И вытягивает из неё теневые клинки. Те разлетаются чёрными иглами, вонзая и вспарывая, кромсая и… Алине когда-то думалось, что ничегои и Каньон — самые страшные творения того, кого кличут Чёрным Еретиком. Но он сам, всеми костьми и острыми улыбками, — страшнейшее творение мира. Сзади раздаются голоса, и Алина уходит в сторону прежде, чем чужие мозолистые пальцы успевают сомкнуться на её плече. Широкоплечий, дышащий одной обледенелой яростью дрюскель разворачивается, глядя на неё своими глазами цвета айсбергов Истиноморя. Когда-то Алина считала их красивейшими людьми, но ныне вся эта чистота в чужом облике вызывает только омерзение. — Ведьма, — рычит он, доставая из-за спины нож. Говорит он невнятно, глотая половину букв, но Алина всё равно понимает, когда мужчина добавляет: — Ты идёшь с нами. — Размечтался. Он бросается на неё с рыком и воем. Алина уворачивается и уклоняется до тех пор, пока её не хватают за волосы. Она вскрикивает, оступаясь и падая на колени. — Ведьма, — дрюскель рычит ей на ухо, обдавая смрадом дыхания, и Алина только пуще вертит головой, — идёт с нами. Он добавляет что-то на фьерданском, тянет её за собой, но Алина выворачивается, рискуя собственным скальпом. Что-то на её лице заставляет мужчину остановиться. — Нет, — шипит она, выкручивая запястье и вонзая кинжал ему под рёбра, сквозь слои одежд. Сталь гришей — острейшая в их жестоком мире. После разреза, разумеется. — Это ты останешься здесь. Алина никогда не поймёт, что руководило ею в ту секунду, когда собственная рука прокрутила клинок под хруст и сдавленный крик, а горячая кровь, бурая и алая в один и тот же миг, залила ей руки и её саму. К горлу подступает желчь, внутри всё стягивается от рвотных позывов, но собственная кровь слишком кипит, бурлит в сосудах, подстёгиваемая разгорающимся солнцем, чтобы позволить себе слабость. — Навечно, — добавляет Алина и поднимается, отпихивая мужчину в сторону. Тот покачивается, отступая и глядя на клинок в своём животе в каком-то оторопелом неверии. Скирден Фьерда. Алина тяжело дышит. Вытащить свой кинжал она не надеется, а потому стремится убраться как можно быстрее. — Санкта, осторожно! — крик Тамары стегает хлыстом, заставляя броситься в сторону. Мимо пролетает снаряд. О сущее, они сюда и пушку притащили?! — Ты цела? — Тамара оказывается рядом, ощупывая её руки и бока. Алина отстраняется. — Всё в порядке. Помогай остальным. Та качает головой. — Твоя безопасность… — Моя жизнь не была и не будет на чаше весов, — отрезает Алина. — Наш приоритет — их полное уничтожение. Выполнять. Возможно, она слишком жестока. Возможно, нет, точно — Тамара не заслуживает, чтобы она с ней говорила таким тоном. Но у них нет времени на долгие дискуссии. Времени вообще нет. Ещё один выстрел громыхает совсем близко, и ударная волна сшибает с ног. Алина упирается ладонями в сырую, окропленную кровью и пеплом землю. Рычит, вскидывая голову. Волосы застилают глаза, и она отбрасывает их от лица слишком разъярённо. Мерзкие, отвратительные варвары. Чудовища. Она полнится той самой ненавистью, желанной и необходимой, с мгновения, как ужас сковал её по рукам и ногам, превратив в испуганного зверька. Пули отлетают от её кафтана, и Алина закрывается руками, чтобы те не угодили в голову. Колени ноют, но Алина отмахивается от своей же боли, поднимаясь. Столп солнечного света заливает половину дома. Раздаются крики ослеплённых. Это поможет остальным добить их. Она оборачивается ровно в ту самую, ужасающе-правильную секунду, чтобы увидеть, как засевший в руинах обваленного крыльца дрюскель намеревается выстрелить в Дарклинга со спины. И Алина не сомневается, что выстрел придётся в голову, несмотря на то что Дарклинг движется слишком быстро, нанося вовсе не ранящие удары. Чёрная сталь поёт в его руках ту самую песню. Приветствующую смерть. Алина дышит, как загнанная лошадь, осознавая, что не успеет добежать. Не успеет сбить прицел. Ведь каким бы ни был Дарклинг, пуля, разворотившая половину черепа, станет проблемой для кого угодно. И он слишком далеко, чтобы кричать. Но. Это не тренировочный бой, где она могла сдерживать себя изо всех сил, не поддаваясь неясному беспокойству. Алина тянет за нить внутри неосознанно, в ту же секунду взмахивая рукой. Не позволяя себе задуматься о правильности собственных действий. Она заклинательница Солнца. Пускай она не смогла убить Дарклинга и где-то её слабое и мягкое сердце подводит, её внутреннее солнце всё ещё нечто большее, чем… проклятые полуночные пикники. Грохот от разреза содрогает землю под ногами — или это она сама дрожит, когда чистейшая, концентрированная сила повинуется её воле. Вакуумная тишина длится слишком долго и слишком мало, один вдох и один выдох, прежде чем пространство вновь наполняется криками, шумом выстрелов и звучными проклятиями. Пыль медленно оседает. Всё ещё слишком медленно, но, может, это её внутренние часы притормозили свой ход, споткнулись стрелкой о стрелку? Проходит минута? час? вечность? прежде чем удаётся осознать, что от крыльца, за которым укрылся стрелок, не остаётся ровным счётом ничего. Половина чужого тела, срезанная ювелирно ровно, наискось, одним взмахом, покачивается, прежде чем падает в щепки и камни, окропляя их кровью и разрубленными внутренностями. Алина зажимает рот рукой, задерживая дыхание. Собственная кожа на вкус — железо, горечь, пепел, пока происходящее наматывает её вены на кулак. Она разворачивается, находя взглядом Дарклинга. Тот же, стоя в окружении мёртвых тел, смотрит прямиком на неё. Клинки упираются в землю, чёрными иглами, продолжениями его рук. Смерть пришла в эти земли. А она прикрыла ей спину. Алина делает шаг навстречу к нему, прежде чем затылок полосует болью. Она падает на колени, как подкошенная. Разворачивается инстинктивно и чудом уворачивается от удара прикладом штыка по лицу. Атаковавший фьерданец не даёт взмахнуть ей рукой, чтобы воспользоваться разрезом. Развернувшись, он нацеливается острием прямиком в грудь. — Вставай, ведьма, — шепеляво говорит он. Кровь застилает ему половину лица, делая напрочь безумным. — Вставай, или мы привезём тебя во Фьёрду по част… Слова обрываются, когда мужчина замирает, а после хватается за грудь, роняя оружие. Пальцы сжимаются, пока он силится вдохнуть, но с побелевших губ срывается только тонкое сипение. Вены на могучей шее вздуваются, что заметно даже за воротом шарфа и его куртки. Будь на нём меньше слоёв одежды, Алина уверена, что различила бы неестественно учащённое биение сердца. — Какую-то часть тебя она заберёт себе, — она отпихивает от себя штык, поднимаясь. В голове всё кружится, и Алина раздражённо отмахивается от себя самой. Найдя взглядом Катарину, кивает. Благодарно. Та возвращает кивок, прежде чем сражение вновь разлучает их, раскидывая шахматными фигурами по доске. И Алина вновь бежит, атакуя и уворачиваясь, ощущая, как ноги предают усталостью, а в затылке пульсирует боль от полученного удара. Подняв руку, она нащупывает мокрое и противно тёплое, где-то уже застывшее. Ей хочется швырять разрезами, не глядя, но велика вероятность задеть своих же. Среди тел противников Алина цепляется глазами за серые пятна формы опричников. С развороченными грудными клетками, простреленными головами (из тех, у кого она остаётся на месте) и безжизненно уставившимися в равнодушное небо взглядами. Их лица похожи на восковые маски. Среди прочих Алина замечает Юрия. Того самого рыжего бородача, что когда-то собирался защищать её до самой смерти от её же друзей. В сердце разливается кипящим маслом одна лишь боль. — Ненавижу, — хрипит Алина. — Ненавижу. Мимо пролетает снаряд, подняв столп земли, раскидывая её комьями; следом летят осколки камней, шрапнелей, куски развороченных деревьев. Алина укрывается кафтаном и заставляет себя бежать. Воздух в лёгких разгорается с каждым мгновением всё ярче, жарче, и кажется, что в следующий миг она точно не сможет вдохнуть. Скольких же Фьерда прислала сюда, чтобы Керамзин стал могилой для сильнейших гришей? Призыв ничегоев уже не кажется такой плохой идеей, но Дарклинг не торопится использовать скверну. Это должно радовать? Всё не так плохо? О святые, она не знает, живы ли её соратники, не знает… Алина хочет, чтобы это всё закончилось. В сию же минуту. Мироздание не изменяет себе и здесь, и Алина совершенно не удивляется (у неё нет на это сил), когда она оказывается прямиком перед Дарклингом. Нить между ними натягивается, уплотняется, вибрирует зовом. Дарклинг, отталкивая от себя ногой очередного убитого, поднимает голову, безошибочно находя её взглядом. И то, что призвано быть противоположностями, скручивается в один крепкий узел, притягивая их друг к другу — шагами навстречу; рукой, ухватившей другую руку. Алина слышит зов, вибрирующий в каждой кости. Зов оленя, зов морского хлыста. Зов чистейшей силы в серебряных озерцах чужих глаз. Такой же, как в часовне. В этом призыве — сплошь злость и сокрушение. «Ты перемешала наши сущности». Сокрушение для их врагов — разве не этого они оба желают в этот миг? Алина крепче вцепляется в руку Дарклинга, не отводя от него глаз, и, наконец, отвечает. Свет затапливает всё вокруг огненным маревом. Не ослепляя. Выжигая.***
В горле плещется нескончаемо, подкатывает, заставляя то и дело сгибаться в попытке спрятаться от всего мира, стать чем-то маленьким, незаметным и незначительным, неспособным на нечто чудовищное; неспособным с этим чудовищным справиться. Её внутренности сжимаются в новом спазме, и во рту разливается горькая слюна с едким привкусом желчи. Алина выпрямляется с трудом, пока собственные колени дрожат, как у оленёнка, и приваливается к дереву. В ином случае, думается, она попросту упадёт. Лагерь от неё достаточно далеко, чтобы не слышать чужих голосов, будь то просто разговоры или ругательства раненых, чьей штопкой неустанно занимается их целительница с того самого мгновения, как они вернулись, оставив за собой большее пепелище, чем было до, растерзанные надежды и наивность собственного сердца. Последнее оставила Алина, и эти осколки впиваются ей в кожу сейчас, пока она прячется, настигнутая всем пережитым. Было глупо думать, что от самой себя удастся сбежать. Она дышит глубоко, шумно, проталкивает воздух в собственную глотку и пытается урвать эту ночную прохладу, свежесть, но всё на вдох — гарь, на вкус — пепел. Не стоит закрывать глаза, но их жжёт, а голова кружится. Алине кажется, что она не вернулась с того побоища, которым стал её дом. Она там, лежит поломанной куклой среди таких же мёртвых тел. Убитых ею — её волей, злостью и ненавистью. Не нужно и глаза закрывать, чтобы перенестись туда, к изломанному дому, вокруг которого, словно игрушки, рассыпались трупы их противников, как если бы они просто прилегли отдохнуть. Но Алина знает. С выжженными насквозь глазами уже не поднимешься. Снова накатывает тошнота, и она наклоняется, упираясь ладонями в колени. Ей рвать уже нечем, только своими же внутренностями, но и этого будет мало, чтобы очиститься. Кожу сдерёшь, но сути это не изменит. Убийца. Убийцаубийцаубийца. Слёзы катятся по щекам, капают в темноту. И это так неосмотрительно с её стороны: сбегать из лагеря в ночи, но проведи Алина там ещё одну минуту, то точно сошла бы с ума. Она смыла с себя следы чужой крови, насколько смогла, но ощущение налипшего, въедшегося в кожу слоя никуда не делось. Кровь, чужая, ею пролитая, на её одеждах висит грузом, что вот-вот переломит шейные позвонки. Алина выдыхает. С тихим скулёжем раненого животного. Пальцы дрожат, как тонкие ветви на ветру, пока она пытается убрать волосы от лица и избавиться ото всех картин произошедшего перед глазами. Усеянный телами двор. Растерянные, испуганные взгляды их людей. Крики выживших фьерданцев, благоразумно вздумавших отступить. Алина должна себя же растерзать за то, что внутренне вся содрогается, сжимается, когда вспоминает, как рядом выпрямился Дарклинг, до того закрывший лицо рукой. И эту самую руку, обожжённую, чудом что не до костей. Вонь горелой плоти никуда преследует её даже спустя несколько часов. Алина усаживается подле ствола, наплевав на стылую землю, и обнимает себя за колени. Во рту разливается мерзкий привкус от многочисленных приступов рвоты. Она сглатывает, тяжело, со всхлипом — так же, как отшатнулась в ту минуту, заикаясь и пытаясь произнести одну-простую фразу. «Я не хотела». Прохлада добирается до её костей, но нет никакого желания призывать солнце изнутри, в особенности зная, на что оно способно. На что она, Алина Старкова, милосердная Санкта, способна. От святых не стоит ждать милосердия, пускай Дарклинг говорил иное и насмехался над верой простых людей в благодать тех, кто зачастую умирал по их же милости. И было бы лучше, появись в его взгляде злость, возненавидь он её в то мгновение — она это заслужила, едва не изувечив его. Ведь кожа вокруг его глаз тоже покраснела, вздулась, как если бы Алина вознамерилась выжечь и ему глаза тоже. А она была на это способна. И когда-то подобное пообещала. «Я не хотела». Но ей хочется, чтобы о ней забыли. Даже после того, как отступившие дрюскели наслали на них сердцебита под действием парема. Гриша, способного разорвать их сердца одним щелчком или лишить их воздуха, или управлять их костьми — она всё равно чудовищнее. Алина вспоминает глаза того парня. Заплывшие, больные, потерявшие свою яркость и осмысленность, словно растопленные в нескончаемой лихорадке. Посеревшая кожа казалась тоньше пергамента, и одно зрелище этой измождённости ломало что-то внутри. Казалось бы, дунет ветер, и он переломится, но на ногах всё же стоял твёрдо. И так же твёрдо сжал бы кулак под команду проклятого фьерданского командира, смотревшего на них со своей, несомненно, недосягаемой вершины. «Сдавайтесь. Одно движение — и вы трупы. Так что придержи руки, ведьма, второй раз такую мерзость ты сотворить не сможешь. Ведь даже такому чудовищу, как ты, Дарклинг, с этой силой не совладать». Его акцент так и резал воздух, пока Алина не знала, как им быть: замеревшим под прицелом чужой силы, в любой момент готовой сорваться с поводка. Она помнит, как Даниил схватил Катарину, не давая ей ринуться ни к гришу, ни к тому, чьи команды тот выполнял. И даже сейчас она может вообразить, как рычала Зоя; как скрежетали лезвия топоров Тамары. «Даже тебе, чудовище, с этой силой не совладать», — сказал им тот мужчина. Сказал Дарклингу. В иной раз каждый из них бы расхохотался. И если Алина страшилась собственного солнца, призванного разгонять тьму, то, на что была способна эта самая тьма, заключённая в кости вечности? Дарклинг стоял, свесив пострадавшую руку безвольной плетью, расправив плечи, и смотрел прямо перед собой, пока Алина мыслями металась между ним и гришем. Воздух вибрировал от разливающейся силы — извращённой, выкрученной, выдавленной насильно. Даже называемая «мерзостью» скверна не ощущалась столь неправильной, как действие юрды-парема. — Мы можем... — прохрипела она Дарклингу, но тот качнул головой, не отводя взгляда. Прищурился. Лишь крепко сжатые челюсти доказывали, что ему, о святые, больно. В сторону его руки Алина и вовсе старалась не коситься. — Нет, не можем, — ответил он. — Он потерян для нас. — Хоть что-нибудь! — Мне жаль. И только спустя часы Алина понимает, что последние два слова предназначались не ей. Никому из них. Они были посланы тому гришу, пареньку с посеревшей кожей и впалыми щеками. В лучшие времена оттенок наверняка был оливковым, искрящимся на солнце своей молодостью. Алина старается не думать о том, что ждёт похищенных этими монстрами детей. Кому они уже не успеют помочь. В двух словах Дарклинг уместил всю горечь сожаления о несбыточном спасении; сожаления об ещё одной утраченной искре среди гришей. Она не может плакать, но слёзы льются и льются — водопадом сожаления, бессилия и горечи. Сил утереть их нет. Они остались там, во дворе поместья князя Керамзова, где Алина Старкова собрала последние крохи своей воли в той пустоши, что представляло и представляет собой её истерзанное сердце, чтобы поднять голову и сказать, повысив голос и глядя в лицо того, кто истреблял её народ, как животных: — Он не чудовище. Нить внутри них дрогнула. Края сознания омыло волной тьмы, пройдясь когтями по спине. — Он отец чудовищ. Алина никогда не решится спросить, что Дарклинг почувствовал после её слов. Но этого хватило, чтобы он коротко кивнул. И, подняв руку, щёлкнул пальцами прежде, чем кто-то успел его остановить. Она жмурится, выдавливая воспоминания вспыхивающими в темноте цветными кругами. Но едва ли настанет в жизни, даже долгой, бессмертной жизни, миг, когда получится забыть, как гриш захлёбывался посланными тенями, и никакая сила ему в тот миг была неподвластна. Алине было всё равно на пойманного Тамарой и Катариной капитана — едва ли он что-то мог знать, посланный с заданием, равнозначным самоубийству; всё равно на весь поднявшийся шум, когда остатки дрюскелей бросились в леса, а их собственные разведчики, до того прятавшиеся, ринулись следом. Но не прошло и мига, когда Дарклинг рявкнул: — Догнать! И даже Зоя не стала оспаривать отданный приказ, на что в иной ситуации следовало бы обратить внимание. Но Алина могла только беззвучно плакать, на негнущихся ногах подойдя к рухнувшему в пепел и пыль телу. Они ведь даже не знали его имени. Ничего не знали, лишив выбора, как это сделали сами фьерданцы. Пускай умом она понимала, что иного пути быть не могло, на сердце легче не становилось. Если от него вообще что-то осталось. — Тебе нужен целитель, — выдавила она подошедшему Дарклингу. Тот оглядывался, пока тьма клубилась вокруг, словно вот-вот из неё должны были шагнуть ничегои. Но для них время ещё не пришло. — Не сейчас. Потерплю. — Дарклинг, перестань… — Бывало хуже, — отрезал Дарклинг. — Тебе нужно вернуться в лагерь. Алина вцепляется в волосы, возвращаясь в ночной лес, где есть только она, деревья и чувство вины, разрастающееся, подобно Каньону. На что похож их мир, раз теперь море мрака не кажется таким устрашающим, как прежде? Она вновь всхлипывает, словно нарочно погружая себя в пучины воспоминаний о стали в своих руках, отдавшей дань чужой смерти. Зубы начинают постукивать от холода, или эту её саму так колотит? Но Алина не двигается с места. Не двигается, даже когда совсем близко хрустят осыпавшиеся ветки. — Далеко ты забралась в такой поздний час. Голос Дарклинга подобен ножу, пускай и говорит он спокойно. Слишком мягко. Алина только пуще напрягается, ощущая, как плечи вздыбливаются двумя пиками. — Я заклинательница Солнца, — говорит глухо, хрипло, приподняв голову, чтобы не увидеть ничего, кроме царящей мглы. — Стемнеет, когда я скажу. — Дерзишь, — он хмыкает совсем близко. Проморгавшись, Алина различает его силуэт. — Это хорошо, — добавляет Дарклинг, опускаясь подле. В ладони что-то врезается, и Алина не сразу догадывается обхватить ими поданную флягу. — Зажги свет. Алина дёргает головой, и ей всё равно, видит он это или нет. Она отворачивается, чтобы прополоскать рот, а после пьёт, жадно глотая воду и не думая, что её вновь может вывернуть наизнанку. Чужая ладонь ложится ей на спину, согревая своим теплом даже сквозь одежды. Алина вздрагивает, отрываясь от фляги. Утирает рот тыльной стороной ладони. — Я не хочу, чтобы ты видел меня такой, — говорит она, не поворачиваясь, хотя ей нужно убедиться, что рука Дарклинга в порядке. Что он сам в порядке. Почему это оказывается так важно? Потому что она прикрыла ему спину. Потому что она убила ради него. А затем её сила вышла из-под контроля. Алина закручивает крышку, когда раздаётся голос, совсем близко — выдох Дарклинга шевелит волосы около её уха: — Разве я когда-нибудь отворачивался от тебя? Она мотает головой. В отрицании, прежде всего, самой себя. Пускай Дарклинг прошёл подобное сотни лет назад, пускай он поймёт её, как никто другой, — ей от самой себя тошно. Грязной, отвратительной убийцы. Так это бывает? Так себя чувствуешь, замарав руки в чужой крови? Отняв жизнь? Жизни? — Я не хотела того, что сделала. — Хотела. С губ срывается фырканье. Или это смех клокочет в груди? Вороний, каркающий. — Ты ведь лучше меня… — Ты хотела этого, Алина, — отрезает Дарклинг, а после поднимается и её тянет наверх, не спрашивая разрешения. Алина упрямится, отбивается от его рук, ощущая, что слёзы вновь начинают душить, но Дарклинг, как и прежде, ломает её щиты, подавляет сопротивление. Алина чувствует, как горячие пальцы смыкаются на её запястьях, прежде чем она утыкается лицом ему в грудь. Она не будет плакать. Не будет всхлипывать. Ему чужда эта слабость, он не станет её утешением. Кровь, боль и слёзы. Дарклинг прижимает её к себе. — Ты желала смерти нашим врагам, — шепчет в волосы, и его голос смешивается с царящей ночью. — Ты хотела убить их за всё ими сотворённое. Разве не заслужили они этого за твой уничтоженный дом? За отнятые жизни? Алина цепляется за его кафтан, царапает ногтями бессильно. Как она ненавидит себя за дрожь в голосе, когда бормочет: — Я не желала смерти тебе. Не сейчас. Дарклинг не отвечает сразу, но и не делает шага назад, по-прежнему держа её крепко. Реши она упасть — он вряд ли ослабит хватку. Как и реши она вдруг уйти. Он не позволит. — Я знаю, ведь до этого ты спасла меня. Но, возможно, — его голос задумчив, пока Алина жмурится в попытках спрятаться от правды, — глубоко внутри ты всё равно хотела бы этого. Это бы ведь решило многие дилеммы, не так ли? Он точно усмехается. Алина позволяет себе отстраниться, чтобы в темноте вглядеться в его лицо. Чудится, что даже в этот час серые глаза мерцают. Но Алина совершенно точно не хочет призывать свет, чтобы убедиться. — Не теперь, — отвечает она спустя долгие секунды, пока тепло тела Дарклинга окутывает её, замёрзшую до костей. Он кивает. — Пора возвращаться. Не то твоя телохранительница бросится тебя спасать, — его ладонь ложится на шею, поверх оленьих рогов. Алина хрипло выдыхает, пока собственные ресницы трепещут подобно крыльям: она вновь ощущает этот зов. Так взывает бездна, беззвёздное небо, чьи глубины никогда не постичь. — Но ты ведь заклинательница Солнца. Ты не нуждаешься в спасении.***
Солнечное утро кажется злой насмешкой, но служит отличным напоминанием: мир продолжает жить, несмотря на все переживаемые ими беды. Алина смотрит на небесное светило до тех пор, пока глаза не застилает пеленой. Она то и дело оглядывается в сторону той тропы, что днём ранее привела их в Керамзин. Ещё один день, расколовший реальность. — Что случилось с разведчиками? — спрашивает она Зою. Та занята укладыванием собственных вещей, плотно утрамбовывая их в сумку. Алина свои собрала, как только проснулась, не обнаружив Дарклинга рядом: по словам Тамары, он вернулся в поместье вместе со своими гришами. — Дарклинг их казнил за предательство, — Зоя пожимает плечами. Она сменила кафтан, являя собой саму свежесть и готовность вступить в ещё десяток подобных битв. Хотя даже она не стала бы отрицать всей тяжести перенесенного ими. Алина косится в сторону тех немногих опричников, что остались в живых. Остальных сожгли на погребальном костре вместе с телами повешенных. Алине чудится, что её волосы навеки пропитались запахом костра. — Они с самого начала вели нас в ловушку. — Как мы и предполагали, — рассеянно отзывается Алина, обхватывая пальцами собственные локти. — И сколько ещё таких предателей сидят в Первой Армии? — Не представляю. Но даже об этом случае лучше не распространяться. Те, кому это выгодно, смогут поднять бунты. Зоя выпрямляется, разминает шею и едва кривится. Что ж, подушек им явно не хватает. Алина подавляет желание самой скривиться в ответ на попытки собственного сознания защититься. — Но дрюскели явно были предупреждены раньше, — замечает сидящая подле кострища Тамара. Наёмница выглядит излишне хмуро, отчасти от произошедшего в Керамзине. Возможно, отчасти из-за поведения самой Алины. — Мы допросили их капитана до того, как испытали его веру в Джелля, — Зоя взмахивает рукой, а после смотрит на Алину в упор. Именно смотрит, от чего становится не очень уютно, но Алина не ведёт и бровью. Хватает того, что Дарклинг видел её в раздробленном состоянии. — Ты в порядке? В ошеломительном. В том порядке, что всю грядущую ночь она не могла уснуть, тревожимая то кошмарами, то надуманными шорохами, и молилась, чтобы Дарклинг, оставшийся снаружи, не заметил её состояния. Она смогла сомкнуть глаза лишь под утро, и то, проснулась с бешено колотящимся сердцем, уверенная, что на них напали. — Да, — выходит ровно кивнуть. — Буду. А ты? Зоя, разумеется, ей ни капли не верит, но кивает в ответ. — Конечно. Алина тоже ей ни капли не верит. Потому что прежде никто из них с подобным не сталкивался. У них не было возможности увидеть парем в действии, но это чувство — давления на кости, будто они вот-вот переломятся, — Алина уверена, они все запомнили. — Странно, что они привели только одного сердцебита, — задумчиво бормочет она, на что Зоя хмыкает, завязывая тесёмки сумки. — Они рассчитывали вымотать нас физически и размазать ровным слоем. Или, возможно, убить всех нас, чтобы тем самым заставить тебя и Дарклинга сдаться. Вот уж смешно. — Предпочту умереть, — цедит Алина, мыслями вновь возвращаясь в те длинные минуты, полные тревоги и страха. — Но всё равно не понимаю. — Они увидели, на что ты способна. И увидели, что может сделать Дарклинг. Я, конечно, в какой-то мере надеялась на то, что его заденет, но не думала, что это сделаешь ты сама, — Зоя хмыкает, не скрывая собственных намерений и не особо проявляя такт в отношении произошедшего. Алина закатывает глаза. — И, тем не менее, я не могу отрицать его могущества. Даже в противостоянии с таким существом. Натрави они на нас ещё… гришей, то столкнулись бы с армией скверны, которой нет никакого дела до наших способностей, не так ли? Алина вспоминает то потрясающее всю её суть ощущение, стоило их с Дарклингом рукам соприкоснуться; стоило ей окунуться в чужое сознание, зачерпнуть силу обеими ладонями. Она задумчиво трёт окову на запястье. Она ведь не могла ошибиться? Нет. Не могла. — Санкта, — Тамара зовёт её, но Алина дёргает головой. — Я в порядке. Она сама не понимает, почему держит такую дистанцию, в особенности с верными ей людьми. Но, кажется, Тамара сама чувствует её усталость и, подойдя, лишь накрывает ладонью плечо. — Я знаю, что ты могущественна. Мы все успели в этом убедиться… Это было ужасно и весьма действенно. Отличное описание случившегося. — Я сама не знала, что способна на такое, — бормочет Алина. Зоя глядит на неё исподлобья. Тонкие пальцы постукивают по безупречно острому подбородку. — Знаешь, как Дарклинг говорил мне когда-то? Весь ужас и восторг заключаются в том, что мы не знаем своих пределов. Легко представить её, задиристую, везде первую, внимающую чужим словам. Верящую, что способна на всё: сдвинуть мир, расколоть землю и обрушить небо. Алина благодарно кивает. Это меньшее, на что она могла бы рассчитывать после произошедшего, опасаясь, что от неё и вовсе будут шарахаться. — Но любая сталь переломится при излишнем усердии, — Тамара как будто ловит эту мысль за хвост, заставляя внутренне сжаться. — Даже сталь гришей? — Алина кривовато усмехается. Тамара закатывает глаза, словно старшая сестра, которой у неё никогда не было. — Даже сталь гришей. И он… — она медлит, раздумывая, прежде чем продолжить: — Он тоже это знает. Легко предположить, что минувшей ночью Тамара могла зацепиться с самим Чёрным Еретиком, чтобы первой найти свою заклинательницу. Пускай об этом никому доподлинно неизвестно, кроме той горстки людей, на чьи плечи свалилась вся правда. Алина невольно вспоминает о Николае и задумывается, как бы вёл себя он. — Звучит так, будто ты это одобряешь, — замечает она, позволяя себе ту долю ехидства, которая всё ещё царапается где-то внутри, не подавленная грузом произошедшего. Тамара оглаживает рукоять боевого топора. — Только до тех пор, пока наши интересы совпадают. — Как показывает практика, — Зоя присаживается на собственную сумку, закидывая ногу на ногу. Вопиющее изящество. — Наши интересы будут совпадать долгое время. Алина почти улыбается её деловитому тону. Словно ничего не случилось, как если бы они отправились на прогулку и теперь вот-вот выдвинутся домой. Но Николая в далёкой Ос-Альте ждут отнюдь не описания пейзажей и рассказы, из-за чего поспорили Катарина с Зоей. Позади раздаётся цокот копыт, и голос Дарклинга настигает их прежде, чем Алина успевает обернуться: — Выступаем через час. Они закономерно сталкиваются взглядами, одним движением выталкивая весь остальной мир за невидимо проведённые границы. Алина старается не смотреть на его руку, целую и невредимую. От старого кафтана, лишённого одного рукава, Дарклинг так же избавился, сменив на другой, как и сама Алина, с какой-то досадой отметив, что её прошлое одеяние стало годным лишь на тряпки для раненых. Но именно эта вещь спасла её от десятка пуль, как и Даниил, которого она поблагодарила по возвращении в лагерь, прежде чем истерика нагнала её, заставив скрыться глубоко в лесу. Где её нашёл Дарклинг, словно их связь помогла ему; как помогла и найти те нужные слова — не успокоение, не утешение, а почва под ногами, пускай и зыбкая, но позволяющая выстоять. Дарклингу не нужно было рассыпаться в избитых фразах. То, как крепко он сжимал Алину в своих руках, говорило о гораздо большем, чем способны вместить и унести все существующие слова в их мире. «Разве я когда-нибудь отворачивался от тебя?» Алина вглядывается в кварцевую наледь чужих глаз. Грим топчется совсем близко, когда она размыкает губы, чтобы сказать: — Надо поговорить.***
Они окружены лишь лесной тишиной, как накрытым колпаком, и в ней не различимы птичья стрекотня и шорох тревожимых чьей-то неосторожной лапой кустов. Алине думается, что это их присутствие так влияет на живность. Как и то, что в этих землях поселилась смерть. Она смотрит Дарклингу в затылок и совершенно не знает, с чего начать. Он стоит достаточно далеко, чтобы осознать одну-простую истину: разговор не будет лёгким, и вина тому — не минувший день. Голос не подводит, когда Алина всё же решается начать первой: — Так никакой жар-птицы нет? — но звучит она всё равно тихо, как ребёнок, впервые заподозривший, что все рассказываемые ему истории могут быть выдумкой. В голове невольно всплывают иллюстрации из «Жития Святых» — те самые найденные зацепки, даровавшие им цель в ставшем теперь призрачном противостоянии. Дарклинг пожимает плечом, повернув голову: — Почему же? Она вполне себе реальна. Ты и следопыт были правы в своих подозрениях, что обитает она недалеко от Двух Столбов. Можно было бы задать дюжину вопросов, куда более важных, но Алина мнётся с ноги на ноги и спрашивает совершенно другое: — Какая она? Ей чудится, что Дарклинг улыбается. Коротко, с долью той печали, которая свойственна только ему. — Так же красива, какой её описывают. Насколько может быть красиво единственное в своём роде существо, — он усмехается, не зная, как сжимается сердце в груди Алины от его слов. — Я не стал убивать её, если ты беспокоишься об этом. Отпала надобность. Легко представить, как он стоит перед ней, могущественной, прекрасной, полной огня. Как её острые когти норовят пропороть насквозь, не оставить мокрого места при возникновении опасности, а ведь человек перед ней — человек ли? — несомненно опаснее. — Возможно, я хотел найти последнее опровержение. Убедиться. Но смотрел на неё на краю утёса и понимал, что не трону последний осколок чудес. В груди всё переворачивается от этих слов, пропитанных не различаемым ранее чувством. Попытайся Алина охарактеризовать его, то не смогла бы выбрать что-то одно. И она выдохнула бы с облегчением, не догадывайся об этом подсознательно, ныне спешно сопоставляя в голове все те неточности, сколы в непонимании чужого поведения. «Всему своё время». Она делает следующий вдох вместе с нахлынувшим потоком ветра, как если бы тот придал ей сил. И они ей очень, очень нужны. — Это всё с трудом укладывается у меня в голове, — продолжает Алина, делая маленький шаг. — Но то, что я почувствовала… ещё в часовне, и каждый раз с тобой — я всё время чувствовала это. — Что именно? — Дарклинг оборачивается слишком резко, и полы его плаща взметаются тёмной волной. Всё его лицо кажется высеченным из гранита. Ныне на нём нет ни единой царапины, кроме той, что буреет на виске. Меткой о пережитом взрыве, от которого он Алину укрыл; как укрывал и ранее, прижимая к себе на той далёкой поляне, под могучим дубом, стоило показаться на горизонте опасности. В горле встаёт ком из всего перенесённого бок о бок. Того, что Дарклинг ни разу не осудил её за все эти долгие дни и не подверг сомнению её решения. Отец чудовищ. Её чудовище. Он выжидает, наклонив голову. Не знай Алина его слишком хорошо, то решила бы, что ему не терпится закончить этот нелепый разговор. Но она всей сутью чувствует, как важен для него ответ. «Весь ужас и восторг заключаются в том, что мы не знаем своих пределов». — Находясь рядом с тобой, я чувствовала, нет, я знала, что мне не нужен третий усилитель Морозова, — слова даются легко, как давно принятая истина, которую пришло время озвучить. — Тогда мне было не важно, где находится жар-птица и что я должна её отыскать. Пальцами она касается голого, лишённого оковы запястья. Вечная мерзлота, отступающая только рядом с Дарклингом. — Теперь я понимаю, о чём говорила Багра, — слова древней ведьмы всплывают в голове так же чётко, как если бы Алина их услышала вчера. «То, что он отыскал жар-птицу, не означает, что он нашёл третий усилитель». — Старуха явно пыталась донести до тебя отторгаемую мной правду, — Дарклинг хмыкает. Он смотрит в сторону, и впору порезаться об его профиль, но Алина видит, как он стремится закрыться от неё. Не даёт подступиться ближе. — Как давно ты знаешь? Почему ты не сказал мне? Она жалеет о втором вопросе, как только он слетает с губ. Доверие — то самое невозможное, шаткое доверие, которого между ними было так мало. Дарклинг усмехается и переводит на неё взгляд, пригвождая им к земле. Алина держит спину ровно, зная, что ей нечего страшиться. Время страха миновало. — Всю свою жизнь я был трофеем, Алина. Носителем желанной гришами силы. Я не могу осудить их за эти порывы сейчас, но веками я жил, оглядываясь. Как ты думаешь, — вкрадчиво интересуется Дарклинг, — почему я не сказал тебе, когда обнаружил, что порождённое моим дедом могущество не исчезло в летах? В голове всё окончательно перепутывается, и Алина пытается нащупать ту самую нить, которая приведёт её к выходу из лабиринта. «Есть вещи сложнее страха». — Но ведь Илья вернул к жизни сестру Багры и тем самым мог сделать из неё усилитель, разве нет? Я ведь какое-то время считала, что мы связаны родственными узами. — Как думал и я, пока не убедился в том, что твоя сила никак с моим родом не связана. А младшая дочь Ильи умерла вместе с ним, — отрезает Дарклинг. — Думаешь, я не искал её? Её потомков? Кого угодно, связанного с нами? Алина, я перевернул весь мир в поисках таких же осколков, как я и моя мать. Порой мои поиски были до сказочного смехотворны — настолько я был отчаян. Он вплетает пальцы в волосы, с раздражением прочёсывая их. Подобная откровенность в словах, как и в тех же резких жестах нова, и Алина боится лишний раз вдохнуть, чтобы он не перестал говорить. Словно тот же олень Морозова, пойманный на снежной опушке. Убитый самим Дарклингом. У их мира в действительности злые шутки. — Но подобная сила никогда не исчезает просто так, — продолжает тот, качая головой. — В конце концов, Илья Морозов попирал дамбы мироздания. И неудивительно, что однажды оно решило ответить. Ведь и мне оно когда-то ответило. Осознание сравнимо с зазубренным стальным лезвием, скользящим по коже: мурашки стекают волнами, заставляя содрогаться. — Каньон, — выдыхает Алина. — Каньон. — Как давно ты знаешь? Почему… почему сейчас? Как Мал нашёл русалье в таком случае? Я ничего не понимаю, — она готова схватиться за голову, как всё тот же ребёнок. Кажется, она вот-вот сойдёт с ума. Но было бы глупо отрицать, что некоторые ответы возникают в её сознании сами собой. Дарклинг ждёт, пока она закончит. — Для создания усилителей Илья использовал скверну, но ведь и ты это делал, когда был создан Каньон, — Алина выдыхает, пока собственные ногти вонзаются в ладони: так крепко она сжимает кулаки. — Скверна не касалась меня самого на тот момент. Думай, Алина. Ты ведь уже знаешь ответ. Ты приложила к нему руку. Да, знает. И правда эта на вкус — песок, кровь и отчаяние от собственного решения. Эта правда осталась следами на лице Дарклинга. Едва видимой картой волькровых когтей. — Но ведь ты не умер, когда я бросила тебя в Каньоне, — она в неверии качает головой. Немыслимо, невозможно. — Перерождение, — Дарклинг пробует это слово на вкус. — Вот что я ощутил тогда, оставленный в абсолютной темноте. Этого хватило, чтобы осколок некогда выпущенной силы нашёл своё место. Вся злая ирония кроется в том, что усилителей не должно существовать, Алина. Они — инородны, как тот же Каньон. Как я, как моя мать. Илья ломал законы природы, и она ответила ему сначала аномалиями, а после и уничтожением его наследия. Наш мир всегда стремится к балансу. Воцарившееся между ними молчание похоже на предгрозовое затишье, когда минуют секунды — и гром расколет небо на куски. — Это весьма забавно, моя королева, — Дарклинг смотрит на неё, улыбнувшись едва-едва, почти призрачно, — ведь я так желал, чтобы ты обрела могущество всех трёх усилителей, чтобы ты стала равной мне. Алина не замечает, как минует последние шаги, отделяющие их друг от друга. Или это он двинулся ей навстречу? — А разве ты не чувствуешь этого? — она задирает голову, глядя ему в лицо, игнорируя весь остальной мир в это мгновение. — Разве мало той силы, которой я обладаю? — А тебе самой? Тебе этого достаточно? Ведь я слышу твою жажду. Она пульсирует в твоём теле, — Дарклинг подносит руку к её лицу, не касаясь, оглаживая костяшками вдоль щеки. — Мораль этой жестокой сказки проста. Убей меня — и станешь непобедимой, но вновь окажешься в порочном кругу вечного одиночества. «Ведь таких, как мы, больше нет. И никогда не будет». Его улыбка вспарывает вены. За доли секунды перед глазами проносится давешняя ночь, полная слёз самой Алины, её сломленности и вкуса соли на губах. Ныне её растерзывает чужой агонией. И больше всего хочется закрыться, но Алина пьёт, пьёт эту горечь до самого дна. — Нет, — она сама тянется к его лицу, накрывает ладонью щеку, позволяя себе задержать дыхание перед тем, как сила польётся в её жилы золотым потоком в царящем мраке. — Это было бы недостаточно жестоко. Дарклинг смеётся, и лес вторит ему, как и весь мир — своему беспощадному дитя. Алина вгрызается взглядом в каждую его черту, видя не лощёного тёмного принца, разъезжающего в собственном экипаже. Она видела и видит того, кто способен заплатить кровавую жатву и взять не меньше. Осколок вечности. Неестественный. Попирающий законы самой сути миров. Тот, кто объединил всех гришей. Тот, к кому тянутся даже в осознании творимого им. Чёрное, проклятое солнце. — А что для тебя достаточно жестоко, мой свет? Алина на мгновение прикрывает глаза, ощущая, как под опустившимися веками начинает печь. — «Наш мир требует баланса», так ты сказал? Но мрак ведь не может существовать без света, равно, как и свет не может без мрака. Ты всё время говорил о предначертанности. О предназначении. Так вот оно. Мы повязаны необходимостью друг в друге гораздо большей, чем, — Алина медлит, вновь возвращаясь мыслями в столь далёкое прошлое, где олень Морозова был всего лишь сказкой, обратившейся после в горькую быль, — связывающий нас ошейник или оставленный тобою шрам на моём плече. Ведь так Мал смог найти неуловимого морского хлыста? Потому что подобное взывает к подобному. Потому что усилители должны были собраться вместе. С самого начала мы должны были столкнуться и всё равно столкнулись бы, даже не окажись я в тот день на скифе. И, скажи мне, не в этом ли всём скрывается величайшая жестокость? Сбеги я от тебя на край мира, ты всё равно меня найдёшь. Ведь я первой шагну к тебе навстречу. Дарклинг усмехается. Трётся щекой об её ладонь, и от этого сердце стонет, щемит в груди. — Звучит так, будто ты в самом деле меня ненавидишь. — Так хотела бы ненавидеть, — поправляет Алина, улыбаясь. Минует три удара в груди, прежде чем она решается: — Ты позволишь мне? Воздух рябит вокруг них и между ними, и Алина не сопротивляется, когда сильные руки притягивают её ближе, а чужое дыхание опаляет губы обещанием поцелуя. — Как ты вежлива, — Дарклинг смотрит на неё, скользит глазами по лицу, пока его пальцы вжимаются ей в спину — её в него вжимают той же жаждой, что изъедает их обоих день ото дня; повязавшей их крепче, чем все смертельные клятвы и обещания о скорой мести. — Доверься мне, — Алина медлит, прежде чем добавляет: — Я не повторю своей ошибки. Дарклинг уводит её руку от своего лица, чтобы переплести их пальцы. — Нет никакой ошибки. Ведь нельзя прикоснуться к солнцу и не сгореть. В иной раз она бы засмеялась, но ныне в костях вибрирует та самая проклятая необходимость, и Алина отвечает на оклик прежде, чем ощущает его. И сила, подобно волне, затапливает её с головой. Свет в ней зажигается падающей звездой и вырывается наружу — возгоранием, новым солнцем, призванным сотрясать воздух и пожирать землю. Она ощущает эхо могущества, призванного быть её, — оно отзывается в чужих костях, со дна ставших серебряными глаз; могущество рвётся из неё стремлением разрушать и созидать, войной и миром. Абсолютной силой, принадлежащей ей одной. Алина цепляется за это чувство сильнее, как если бы могла выпустить когти и вонзить их в чужую плоть, выпить всё до последней капли, дабы выжечь саму суть жизни до корней. Не заклинательница Солнца. Не святая. Не королева. Не Алина Старкова. Сокрушение. Она тянется глубже, между тем прикипая к телу Дарклинга сильнее, разделяя каждый выдох и вдох. — Александр, — Алина шепчет его имя, как величайшую, сокровеннейшую из тайн, чувствуя, как слёзы стекают по щекам, но высыхают прежде, чем срываются вниз. Её усилитель. Её монстр. Её кровь, её боль и её слёзы. Её предназначение, от которого не сбежать. — Ты был моим ответом. Это всегда был ты, — она не в силах говорить громче, но в том нет надобности. Ведь Дарклинг целует её прежде, чем мир рассыпается на тысячи осколков.