«…сколько было смертей, сосчитать уже не получится.
но я каждую помню отчетливо до безумия,
потому как они – все сегодня мои попутчицы,
все стоят за спиной, молодые и острозубые.
колыбельная тьмы нынче арфой звучит эоловой,
тяжесть неба висит здесь ещё со времён Овидия.
если будешь стрелять, то, пожалуйста, целься в голову –
чтобы эти глаза никогда больше звёзд не видели».
— Листомиров
Говорить громко той ночью казалось святотатством. Алина прижалась щекой к чужой груди, прежде чем разлепила пересохшие губы, выталкивая слова насильно, совсем не уверенная, послушается ли её голос: — Каково было там? В Каньоне? Она знала: Дарклинг поймёт. О принесённой ею жертве. Об его чудовищности. О перерождении. Их понимание, взаимное ощущение друг друга зиждется где-то глубоко, под кожей, в самих костях, в каждом сосуде, в недрах сердец. Словно их души между собой сшиты алмазной нитью, что ни разорвать никаким силам — только искромсать руки. Дарклинг молчал, дыша так тихо, что лишь сердечный стук под ухом и тепло его тела доказывали в то мгновение, что он жив. — Безнадёжно, — наконец ответил он в полной темноте, лишённой света звёзд и бледнолицей Луны. Так должен звучать голос ночи: убаюкивающе, устрашающе. Алина закрыла глаза. — Это место принадлежит мне и не принадлежит вовсе. В тот миг, встретившись с порождённым мной кошмаром, я не чувствовал страха. Только ненависть. Ей захотелось сжаться. И сжать — его шею до хриплого выдоха; его пальцы — в своих. Напоминанием о том, что было принесено в жертву во имя его жадности. (И о том, что его жадность принадлежит ей.) — Жгучую, едкую ненависть, — продолжил Дарклинг, горячо выдыхая и заставляя кожу покрываться мурашками. Алина спрятала руки меж их телами, воруя желанное тепло: неожиданно ей стало зябко, как бывает ранним утром, когда от свежести воздуха ознобом продрогает всё тело. — Она была страшнее любой волькры, Алина. Я хотел разыскать тебя. Я хотел разорвать следопыта на части на твоих глазах. Когти волькр были мелкой помехой, пусть и разодрали они мне лицо в лоскуты. В ту секунду, в ту бесконечную ночь… или это был день, Алина? Как бы то ни было, я был полон ненависти. Он крепче сжал Алину в объятиях, потёрся носом о висок, заставляя подавлять беспомощный скулёж от нежности самого движения. Но, на самом деле, она едва ли смогла бы издать хоть какой-то звук, наполняясь до краёв осознанием и ужасом от последующих слов, прозвучавших с изнанки мира, из сердца его сотворения: — И ненависть моя ожила.***
За столом непривычно шумно. От шквала чужих голосов меж височных костей лопаются пузыри боли, подобно раскрывающимся бутонами очагам. С каждым проходящим мгновением они пульсируют всё сильнее. Алина подавляет желание помассировать виски со всем сквозящим в этом движении раздражением и продолжает подпирать голову кулаком, невидящим взглядом уставившись прямо перед собой, но не различая ни разложенных карт, ни опрокинутых фигурок: никто их так и не поправил, если только больше не расшвырял в порыве этих горе-переговоров. Прикосновение к ноге под столом заставляет встрепенуться. Алина бросает виноватый взгляд на Николая, но тот и бровью не ведёт. Будто и не он пнул солнечную королеву под столом, как замечтавшуюся ученицу на уроке. Алина заставляет себя вслушаться, хотя сильнее всего хочет приказать всем замолчать. — Давай окружающим высказываться, — говорил ей Дарклинг. В тот миг он ставил книгу на полку, и его длинные пальцы скользнули по корешку, обводя выпуклые буквы. — Иначе всё накопленное потом будет гулять по проходам дворца и в чужих имениях. Даже если ты не собираешься прислушиваться, порой в хаосе мыслей посторонних можно найти зерно истины. Его отсутствие за столом схоже с прорванной плотиной: молчавшие доселе дворяне и воеводы словно обрели голос и ныне спорят так, что и войны не надо — вот она. — В городе неспокойно, а нам только гражданской войны не хватало… — Мы и так на её пороге, а теперь об этом знает и Фьерда… — Фьерда сама это и устроила! — Вы можете забрать трон и восстановить порядок, — говорят они Николаю. — По крайней мере, страну перестанет лихорадить. Да, конечно. Перестанет лихорадить лишь часть Равки. Но остаются гриши, ратующие за то, чтобы страной правили им подобные. — А меня на привязь посадите? — Алина оскаливается: больше словами, чем улыбкой. — Есть династический брак, — встревает кто-то другой, и Алина по одним густым усам узнает князя Раевского. Принесла же нелёгкая. — Вы и царевич Николай… Внутри вскидывается что-то настолько тёмное и злое, рычащее и ненасытное, что удаётся с диким трудом только прищурить глаза и вдохнуть перед ответом, но Николай опережает её, не меняя своей расслабленной позы человека, вертящего весь мир на указательном пальце, как глобус: — Я когда-то и сам был не против подобного варианта, — он бросает взгляд на Алину, то ли предупреждая, то ли извиняясь, — но теперь не подпишусь на это, рискуя вытащить Дарклинга с того света, чтобы он оторвал мне голову и преподнёс своей супруге на золотом блюде. — Я предпочту серебряное, — Алина закатывает глаза. — И мы не женаты. — Дело поправимое, как поговаривал один узурпатор, не так ли? — отбивает этот наглец. — Царевич, это не шутки… — раздаётся слева. — Это неразумно, какие уж тут шутки, — отрезает Николай. — Коней на переправе не меняют, верно? И мы не станем трясти и без того нестабильную страну больше нужного. Наш противник только этого и ждёт, уже вбив клин. Никаких глупых и поспешных решений мы себе позволить не можем. Возможно, эта самая поспешность и привела нас к этому. На мгновение воцаряется задумчивое молчание. Ощутимое, чтобы понять, как все переваривают услышанное. — Насколько нам известно, царевич, — полковник Драутов прокашливается. Медали на его груди звонко бренчат, вздрогнув. — Во время переговоров наши противники собирались предпринять попытку отравления. Полагаю, и вас, и Дарклинга. В таком случае Алина не знает, какой трагедией закончилось бы сражение в оранжерее. Хотя вернее было бы назвать это бойней, пускай последующие за ней события тревожат саму Алину куда сильнее. Ей тяжело находиться в стенах этого, казалось бы, проклятого зала и не вспоминать о произошедшем. Она и сейчас может вообразить, где лежали осколки. И как она сама цеплялась за Дарклинга, моля его оставаться с ней. Эти раны настолько свежи, что сама Алина схожа с разъярённым болью зверём, готовым кинуться на любого, кто рискнёт подойти. — Они практически предприняли, — Николай жмёт плечами, цепляет со стола нож для писем, проверяя кончик на остроту пальцем. — Но не учли всех факторов. Того, что Дарклинг был связан со своей солнечной святой не только красивой историей о притягивающихся противоположностях. Или той части, где, возможно, даже сидящие в этом зале по-прежнему думают о ней, Алине Старкове, как игрушке в чужих руках. — Однако, — продолжает Николай, — и мы не учли всего. Алина отчасти ненавидит себя за всё это напряжение, но не может не впиваться ногтями в собственную ладонь, говоря: — Он не мёртв. Она не повышает голос, и сама не знает, к кому обращается прежде всего: к себе, к Николаю или ко всем этим людям, принявшимся лаять друг на друга, стоило… что ж, стоило всему пойти наперекосяк. Возможно, в них говорит страх; паника от неизвестности, ведь ныне ситуация с Фьердой выглядит попросту отвратительно. А они лишились немалого преимущества — устрашения. «Страх — могущественный союзник». И верный. В случае Фьерды — да и не только её, ведь угнетение гришей распространено повсеместно — страх необходим. А солнечная королева всё же пока не так сильна, чтобы внушать его одним своим именем, пускай и способна выжигать земли. Но могла бы. Разменяв своё сердце на утоление жажды. — Он не мёртв, — повторяет Алина в образовавшейся тишине, полной неловкости. Она, неловкость, чувствуется во взглядах; в том, как эти мужчины в своих кителях, многие облачённые в седину прожитых лет, мнутся, словно не зная, как подступиться к тому же зверю — дикому, редкому и раненому, чтобы не спугнуть. Или чтобы не разозлить. — Санкта-Алина… — начинает кто-то, но она взмахивает рукой. — Он не мёртв, — говорит громче в третий раз, как если бы чеканила каждое слово. Она обводит взглядом всех присутствующих и Николая в их числе. — С ним всё будет в порядке, просто нужно немного времени. Совсем немного. И после, ему будет весьма интересно узнать, кто затевал переворот. Алина не говорит этого, но не ей стоило думать о своих словах. — Но, если такое случилось сейчас, как мы можем быть уверены, что подобного не произойдёт и позже? Вы всё же, — полковник Драутов качает головой, и свет от люстр бликует на его широком лбу, — могущественны, но не неуязвимы. Алина фыркает, хотя более всего тянет змеисто улыбнуться. — Когда Дарклинг придёт в себя, сами у него об этом и спросите.***
Ей хочется остаться в одиночестве, но, на самом деле, это то, чего делать точно не следует. А Николай всё же слишком хорошо её знает. Или же преследует какую-то иную цель, но, все святые свидетели, у неё нет сил разбираться с этим. — Возможно, — мягко говорит Николай, — мне действительно стоит сделать тебе предложение, чтобы он тут же открыл глаза? — Перестань, — Алина хмыкает, но всё же улыбается. Устало трёт глаза, как ребёнок. — Хотя я уже на любые способы согласна, наверное. Неужто она действительно так отчаялась? Он присаживается перед ней на корточки, глядит снизу. Точно, как старший брат. Или младший. С Николаем трудно сказать, когда он решит шалопайничать или же всерьёз заниматься делами. У него удивительный талант совмещать и то, и то. — Во всей этой ситуации я не сочувствую Дарклингу, пойми меня правильно, — говорит он. — Но я переживаю за тебя. На тебе лица нет с того… самого момента. Алина плохо помнит окончание того вечера. Только собственное отчаяние и дрожь в руках, в ногах — во всём теле. Тамара сказала ей позже, что она выла в голос и не давала оттащить себя. Как если бы Дарклинг, лежащий на её коленях без сознания, попросту исчез, перестань она сжимать его в своих объятиях. Она кривовато улыбается, но не находит нужного ответа. — До сих пор так ничего и неизвестно? — продолжает Николай, и Алина с благодарностью понимает, что он делает. Не даёт ей закрыться. Хотя куда уж больше? Она ведь каждую секунду наедине с этой тошнотворной мыслью, что ничего не исправить. — Какая тут известность, — пальцы разглаживают складки на кафтане. Нервно, привычно. — Давид отказался помогать, ты и сам знаешь. Было бы странно, прими гениальный фабрикатор иное решение, но Алина всё же ощутила укол в груди, заслышав отказ. — Я могу лишь сказать, что яд создан на основе юрды-парема, — сказал он ей. Поправил очки на переносице, смотря куда угодно, но не на саму Алину. Наверное, в тот миг она была похожа на смерть. Или на ту, кто стоял на пороге этой самой смерти. — Возможно, дело в высокой концентрации. Или это какой-то аналог. Я не могу сказать точно. Но, вероятно, Дарклинг не... мёртв лишь по той причине, что его сила отличается от нашей и он застыл в этом состоянии… борясь. Не… мёртв. «Не… мёртв» окончательно. То, что так и не было произнесено, но витало и витает в воздухе. — Да и Зоя внесла свою лепту, конечно, — задумчиво отвечает Николай, поджав губы. — Могло быть хуже, — замечает Алина. В самом деле, чего можно было ожидать? — Не будь мы на пороге войны, всё могло бы закончиться сейчас, — сказала ей Зоя в горячке тренировочного боя. Ударила локтём, и Алина чудом увернулась. О подобных вылазках знали только они вдвоём, поскольку кипятить озеро каждый раз она не могла, да и физическая форма требовала внимания. Она могла бы попросить Тамару, но та бы едва решилась ударить её. У Назяленской же подобных ограничений не было. — Ты могла бы вернуться к Малу, — продолжила та, ударив с разворота. Алина блокировала скрещенными руками, ощутив, как затрещали кости. — Жить, как захочешь. — С чего вы все взяли, что роль Заклинательницы Солнца мне не мила? — ответила она, дыша, как самый настоящий дракон: шумно, с надрывом и едва ли не паром, как бывает на трескучем морозе. Благо в выбранном ими павильоне было достаточно тепло. Но и не им страшиться простуды, верно? Но отчего всем казалось, что Алина Старкова желает избавиться от этой части себя? Чтобы стать — кем? Алиной Старковой, но пустой? — А роль королевы Дарклинга? — Зоя выпрямилась, затянула растрепавшуюся косу и потянулась за деревянными палками. Искать мечи они обе поленились, да Алине было и плевать: злость от бессилия бурлила в ней, требуя любого выхода. — Многое изменилось, Зоя, — ответила она. — Ты помнишь, что случилось в Керамзине. Зоя нахмурилась. Разумеется, она догадалась. «Земля содрогнулась». То-то же. — Но кое-что осталось прежним. Я люблю свою силу, — продолжила Алина. — И я никогда не смогу жить как прежде. А захотела бы? Захотела бы вернуться, зажить, как мечтала раньше? Лежать на лугу и смотреть на бескрайнее синее небо, сжимая в своей руке руку Мала? Предательница. Вот кем она была и останется, чувствуя, что когда-то целое сердце раскололось окончательно. И вся горечь заключалась в том, что Алина не могла найти в себе сил для сожаления о том, что одна из половин теперь принадлежит Дарклингу. (А он едва ли ограничится полумерами.) — Он убийца. — Я тоже убийца. И ты убийца. Мы все убийцы. — Не сравнивай. Она замотала головой. — Мои руки в крови с того самого мига, как я бросила людей умирать во тьме. Я не отрекаюсь от того, что Дарклинг сделал с тобой, с Женей и со всеми, кто пострадал. Я никогда не смогу этого забыть. И говорила об этом неоднократно. В горле застряли слова, встали поперёк. Алина не была уверена, что сможет произнести их без дрожи в голосе. «Но и его я отпустить не могу». Зоя помолчала, покручивая палку в руках. Мышцы бугрились под кожей, а короткий топ позволял оценить всю степень смертоносности той, кого в народе уже кликали ведьмой бурь. — Значит, будешь бороться за него? — наконец, спросила она и бросила Алине тренировочное оружие. Та ухватилась скользкими пальцами за дерево, сжала. — Да, — Алина кивнула. — Даже если мне придётся делать это одной. Николай качает головой в каком-то потрясающем неверии, выслушав довольно краткий и сухой пересказ состоявшегося разговора. Одного из многих, ведь ни у кого Алина не смогла найти понимания и поддержки, кроме, разве что, самого Николая. — Ты заставила отступить Зою Назяленскую. Представь, Старкова. — Не отступить. А подумать, — поправляет Алина, глядя в сторону. Неясность чужих мотивов щиплет кончик языка вопросами. — Почему ты решил не воспользоваться этой возможностью? Разве ты не хочешь вернуть трон? — Алина, — Николай концентрирует её внимание на себе, — я хочу мира в своей стране. Ты знаешь, что я готов заплатить многим ради того, чтобы Равка могла дышать свободно. Ты правда веришь, что вздумайся мне оборвать жизнь Дарклинга, я бы до сих пор не отрубил ему голову? Он, конечно, весьма силён, но против такого вряд ли в его арсенале найдётся хоть что-то. Стены зала вновь давят на неё, сжимаясь в одну маленькую клетку, в которую Алина Старкова загоняет себя из раза в раз. Когда-то из желания не поддаваться воле Дарклинга, а ныне — не находя себе места после случившегося с ним же. «Мой свет, я тебя не вижу». Его голос преследует её эхом во снах, в длинных дворцовых переходах. Стоит Алине закрыть глаза, как в ушах резонируют эти простые шесть слов, острые, как вулканическое стекло; как разрез. — Я пойду к нему, — она поднимается на ноги, ощущая, как нетерпение затапливает каждую мышцу. Ведь всё собрание Алина ждала лишь возможности вернуться в покои Дарклинга, в надежде на свершившееся чудо. — Я знаю, что ты скажешь, — добавляет она, прежде чем Николай опережает её правильными, но жестокими словами. — Я знаю, что нужна стране. Я помню о своём долге. Глаза самого хитрого лиса глядят на неё с прищуром, и Алине остаётся только гадать, что он мог бы ответить на подобное, но двери в зал военного совета распахиваются с привычным грохотом — громовым раскатом приближающихся вестей. Вошедшая первой Тамара отвешивает поклон, меж тем удерживая в руке излюбленный топор. Алине кажется, что с лезвия вот-вот закапает рубиновым, но оно чисто. — Моя царица. Ваше Высочество. Появившаяся за её спиной Катарина низко кивает каждому из них. На её правой щеке буреет след глубокой царапины, а их общий с Тамарой встрёпанный вид не оставляет сомнений, что они явились прямиком с дороги, не медля ни секунды. Алине хочется как следует встряхнуть себя же за все былые подозрения. — Санкта. Царевич, — Катарина останавливает взгляд на ней, дыша шумно и глубоко, но сложно не заметить, как хищно оскаливаются обе сердцебитки: — Погоня выдалась непростой. Вошедший последним в зал Толя захлопывает за собой двери, прежде чем сгружает на отполированные плиты свою ношу без лишнего пиетета. Алина сжимает челюсти, когда из-за растрёпанных светлых волос на неё устремляется воистину волчий взгляд. — Далеко убежала, — Катарина цокает языком, останавливаясь за спиной у Сони, жмёт ей на плечо, когда та порывается подняться на ноги. — Предателям должно стоять на коленях. Та дёргается, сбрасывая с себя руку Катарины, словно та — ядовитая змея. Большего сделать ей не удаётся, поскольку её собственные крепко завязаны за спиной. И едва ли Алина окажет милость и отдаст приказ снять путы. Боль от осознания предательства, коловшая доселе сердце, ныне обращается обледенелой яростью. — Видимо, в нашей крепости куда больше брешей, чтобы крысы могли беспрепятственно сбегать, когда повеет дымом, — холодно цедит Алина. — И ведь у тебя почти получилось. Только бежать стоило раньше. Она видела девчонку после того, как Дарклинга отнесли в его покои. И даже после, как Алина вышла оттуда, дрожащая, измождённая случившимся и незнанием, что делать дальше. Соня хрипло смеется. Видимо, голос был сорван криками при борьбе. Почему сердцебиты сразу не усыпили её? Но подсознательно Алина догадывается: каждый хотел поквитаться. У Островской на то было и больше всех причин: Соня практически прикрылась её тайной, чтобы беспрепятственно проникать в город, но что куда важнее — она отравила её наставника. — Вино не было отравлено, — сказал ей Давид, и, по сути, это было последней крохой его помощи. — В лаборатории проверили содержимое графина. А во время переговоров ни Дарклинг, ни Николай не выпили ни капли по словам Зои. В тот момент Алина посмела бы предположить, что Зоя при желании могла слукавить, ведь тогда под подозрение пали все. В том числе и Давид с Женей, однажды уже отравившие царя. — Значит, в бокале, — заключила Алина напряжённо, натянувшись каждой мышцей. — Да, — кивнул Давид и поправил очки. — Подобное и без того рискованно: подобраться так близко. А смазать стенки бокала? На это нужны... особые условия. Которые могли быть только у служанки. — Слишком велико оказалось искушение лишить гидру и второй головы, — говорит Соня, сдувая с лица лохматые пряди. Её непривычно видеть не в бело-золотой ливрее. В походных одеждах да плаще она легко могла бы затеряться, не пустись по её следу сердцебиты. — Выслужиться захотелось, — тянет Алина, всеми силами удерживая себя на месте. — Не думаю, что твои хозяева одобрили бы убийство единственного гриша, в чьих силах уничтожить Каньон, — замечает Николай. — Каньон не мешает Фьерде, — отрезает Соня. Алина прежде не слышала от неё такого тона и в этот самый миг осознание собственной слепоты, наивности и безграничного доверия бьёт под дых, потому что… потому что всё было прозрачным как стекло. Она шла по пути верных вопросов, но ни разу так и не задала нужный. «У тебя необычная внешность для равкианки». «Я родилась ближе к северу, моя правительница». Упоминания Фьерды, столкновение с шуханским наёмником — как простой девушке могло так повезти в противостоянии с опытным убийцей? Чудом? Кому как не Алине знать, что вся изнанка чудес написана кровью. — Он служит прекрасным углом, в который можно загнать вас, — добавляет Соня. — Вас волнует только перспектива его управления, — заключает Николай, сложив руки на груди. Алина за последние месяцы слишком часто видит его таким серьёзным и непоколебимым. И, как он верно заметил ранее, дело не в том, что произошло с Дарклингом. И даже не в состоянии Алины. Произошедшее мешает их планам. — А мы в самом деле были слепы, как котята, пока наш враг орудовал буквально под носом. — Мне немало пришлось постараться, чтобы оказаться как можно ближе к Дарклингу, — соглашается Соня. Переносит вес с одного колена на другое, но больше не пробует подняться, поскольку Катарина по-прежнему стоит за её спиной. — Затем, когда появилась ты, Алина Старкова, всё моё прикрытие оказалось под угрозой. Я была уверена, что простая девчонка из приюта разоблачит меня, стоит мне рот открыть. Но ты и Дарклинг были так поглощены друг другом, что даже не подумали присмотреться. Она усмехается. — Дарклинг смотрит на называемых вами отказников, как на пыль. Высокомерие дорого ему обошлось, не так ли? Алина впивается ногтями в собственные ладони. — Фьерда планировала его убийство так давно? — щурит глаза, сопоставляя всё произошедшее в голове. Соня появилась при дворе до того, как миру стало известно о существовании Заклинательницы Солнца. — Так чего было столько медлить? — До недавних пор Дарклинг был полезнее Фьерде союзником. Но его приезд в Джерхольм с требованием оказать услугу доказал, что фьерданским волкам придётся туго, обрати он свои силы против них, — говорит Катарина. Подняв взгляд на Алину, она коротко хмыкает: — Мы успели побеседовать на пути сюда. Многое можно узнать, играя на чужих сердцах. Соня издаёт что-то, схожее с рыком, дёргаясь в её сторону, но лезвие топора Тамары оказывается у её шеи прежде, чем та успевает предпринять ещё одну попытку подняться. Бесполезную, но попытку. — Тише, мышонок, — Тамара не повышает голоса, но менее страшно от этого не звучит. — Достаточно, — отрезает Алина. — Я вижу, как ты пытаешься спровоцировать нас на действия, но раньше времени я умереть тебе не позволю. У меня ещё есть вопросы. Когда Соня переводит на неё взгляд своих льдисто-голубых глаз, Алина понимает: она права. Куда проще умереть, чем позволить врагам узнать на каплю больше. — Где противоядие? — наконец, она задаёт единственный волнующий её вопрос. Он зудел под кожей с того самого мига, как близнецы и Катарина гончими сорвались из столицы. — Не думаю, что вы не предусмотрели подобного. — Шантаж? — легко предполагает Николай. — Почему нет? — Резонно. Соня качает головой, опустив взгляд. Дёргает рассеченной бровью. — А есть противоядие от парема? Нет. И от этого яда для короля теней его тоже нет. Не хватило пары глотков, чтобы поставить точку, — она хмыкает, — но время доделает всю работу за меня. Даже если ты убьёшь меня, Алина Старкова, я всё равно победила. И Фьерда победит. — Я не верю тебе. Пускай и покрывается каждая кость наледью от осознания, что это, скорее всего, правда. Едва ли на обратном пути сердцебиты упустили бы возможность вычленить эту информацию из пленницы. Судя по взглядам близнецов, Алина не ошибается. — Можешь хоть пытать меня, противоядия у меня нет, — продолжает Соня. — Мы практичный народ. Не делаем того, что нам точно не понадобится. И что может случайно достаться нашим врагам. — Вы и не делали, — Николай отмахивается. — Создание парема — заслуга других наших соседей. Вы лишь забрали наработки. Так с чего нам думать, что вы не прихватили антидот? До того, как Соня успевает открыть рот, Алина знает, что услышит. — Яд для Дарклинга создан Фьердой, — она говорит это так довольно, что слишком велико желание переломать каждую кость за наслаждение этой бедой. — Слишком много веков его род был помехой моей стране. А потому на противоядие рассчитывать и не стоит. Насколько нам известно, он не успел обзавестись приемником. Весьма удачно. Едкая злость пронизывает тело до пястных костей, когда Алина делает шаг вперёд. Она обещала себе быть невозмутимее скалистых гор, но солнце в жилах ревёт жаждой сокрушения. — Хороша победа, — цедит она, чувствуя, как вся пережитая горечь наполняет рот. — Ты доложила дрюскелям про Керамзин. Ты предупредила их о том, что я останусь в крепости. Жизнь каждого ребенка, убитого, похищенного или сломанного действиями таких варваров, как твой народ, на твоей совести. Как и то, что ты отравила моего царя. «Моего царя». Алина медленно выдыхает. — И всё же я спрошу. Почему? Соня вскидывает голову. — Милосердная королева, — она слова тянет так, что сердце Алины сжимается: почему, почему она не увидела этого всего раньше? Ведь доверяла, подпускала к себе. О святые, она даже злилась, стоило Соне заговорить о Дарклинге с этим слепым обожанием, какое свойственно последователям его культа. — Даруешь мне право исповедаться? — Это последнее право, на которое ты можешь рассчитывать. Стены зала не давят на плечи Алины, как раньше. Куда сильнее её гнетёт осознание собственной ошибки. — Что ж, я расскажу, Алина Старкова. Напомню тебе о том, с кем ты делишь власть и ложе. Когда мне было пять, — Соня прокашливается, облизывает губы, — на наше селение напали. Вырезали и сожгли, камня на камне не оставив. Женщин, детей, стариков — не пощадили никого. Я выжила только потому, что пряталась в сарае, на чердаке, — она криво улыбается. — Залезла в сундук со старыми вещами и лежала там, как в гробу, в луже собственных страхов несколько часов кряду, пока все крики не стихли. Знаешь, кого я увидела, милосердная королева, когда решилась выглянуть? Множество всадников в ярких кафтанах. В иной ситуации их одежды показались бы мне праздничными, да и тогда я не считала гришей врагами своего народа. Раньше они казались мне волшебниками, но те, кого я увидела, ходили по земле, утромбованной телами моей семьи. Моих друзей. Соседей. Но куда важнее был другой всадник. Одетый с ног до головы в чёрное, молодой и прекрасный, как может быть прекрасна смерть. Спустя столько лет он ничуть не изменился, что уж. В груди всё стягивается в один узел из сердца, лёгких, реберных костей. Поскольку Алина знает, на что способен Дарклинг. — Ты весьма убедительно изображала поклонение ему. — Потому что я знала, что такое поведение не будет выглядеть подозрительным. Да, ты сначала не понимала, но не думала больше нужного, верно? И это не так сложно, Алина Старкова, ведь Дарклинги — неестественны и потусторонни, а людей тянет к подобному, — Соня качает головой. — Как я узнала позже, нападение в тот день стало ответом моей стране за показательное сожжение гришей. Око за око. Но это не значит, что я не желала перерезать Дарклингу горло в ночи в безмолвном ожидании, когда наконец поступит приказ. Хотя и надеялась, что тебе самой на это хватит духу. — Поэтому, кровь всех убитых не только на моей совести, — заключает она. — Но и на его. И на вашей, ведь вы все уже продали свои сердца тьме. В воцарившейся тишине Алина слышит только грохот биения собственной крови в ушах. Необходимы драгоценные минуты, чтобы заставить себя разлепить губы и вытолкать через них слова: — Конь звездной смерти. Соня вздрагивает. Впервые, абсолютно ошеломлённо. — То, что ты мне рассказала тогда, было ведь отчасти правдой? — Да, — кивает маленькая предательница, которую Алина Старкова почти считала своим другом. — Коня действительно видели накануне нападения. Ночью. Восьминогий чудо-жеребец. Возможно, мне тоже стоило его увидеть. Но это ничего бы не изменило. Нашёлся бы другой, жаждущий отомстить или верующий в благое дело. Это кольцо жестокости не разрубить. — Высокопарные речи для простой сельской девочки, — Николай наклоняется вперёд, и взгляд у него становится ястребиным. — Полагаю, вымуштрована ты никем иным, как Ярлом Брумом. Проклятое имя разливается шипением под кожей. Соня лишь тонко улыбается. — Пускай он и не считает женщин пригодными для подобной работы в большинстве своём, везде есть исключения. В особенности там, где таится жажда мщения. Но у Алины больше нет возможности тратить время на долгие беседы. Стоит подумать, что всё сказанное было поднято ею, чтобы успокоить собственную совесть. — Даю тебе последний шанс сказать, где противоядие, — произносит она, подходя ближе. Нависая над стоящей на коленях девушкой гильотиной, чьё лезвие ослепительно сверкает в ясный день. — Даже существуй оно — тогда что? Ты не убьёшь меня? — Соня щурит глаза. — Отпустишь к моим королю и королеве? — Дарклинг не знает пощады, — туманно цитирует Алина, отрешённо, вспоминая столь давнее и покрывшееся ржавчиной памяти нападение. Каким мелким, незначительным оно кажется сейчас! — К твоему невезению, мы с ним похожи куда больше, чем хотелось бы. — Санкта… — вдруг подаёт голос Тамара, и встревоженные нотки в её голосе взаправду удивляют. Алина качает головой, не поворачиваясь. — Если скажешь, твоя смерть будет быстрой и относительно безболезненной, — она выдыхает. — Разрез — своего рода милосердие, хотя, будь моя воля, я бы потребовала призвать тех, кого вы, фьерданцы, взаправду боитесь. Напряжение сгущается в одно мгновение, ведь каждый присутствующий понимает, о чём она. О ком. И мелькнувший ужас в глазах Сони оказывается неподдельным, как обнаруженный среди золы бриллиант. Тогда, в ту ночь штурма, она взаправду была напугана. Ничегои. Её монстры, порождённые рукой другого монстра, так же принадлежащего Алине Старковой. — Как мне повезло, что он сейчас не в состоянии призвать эту мерзость, — медленно отвечает Соня. — И всё же я не могу помочь тебе. Но ведь у тебя в любом случае припасено для меня что-то, верно? Ранее, Алине казалось, что в этот момент она отстранится: от реальности и самой себя, потому что подобная жестокость для неё в самом деле нова. Но отчего-то она ощущает себя слишком реальной. Каждой костью. — Да, — соглашается она мягко, доставая из внутреннего кармана кафтана небольшой припорошенный рыжей пылью мешочек из мягкой кожи, заранее прихваченный из лаборатории фабрикаторов. В сей раз отшатывается даже Катарина. — Санкта, не стоит связываться с этой мерзостью, — возражает Толя. — Насколько мне известно, для обычных людей эта дрянь так же смертельна, как и для гришей, с той поправкой, что никакой эйфории и прилива могущества ты не ощутишь, — продолжает Алина, игнорируя призывы и подсознательно отмечая, что Николай не торопится вмешиваться. Поскольку Николай Ланцов не сторонник жестокости, но уважает справедливые наказания. — Держите её, — Алина кивает Катарине и Тамаре. Минуют секунды, прежде чем обе подходят, ухватив дёрнувшуюся в сторону Соню за плечи и волосы. — Не смей! — О, ещё как посмею, — Алина практически рычит, позволяя ярости поднять голову. — Ведь ты посмела ударить по моему слабому месту. И не по одному даже. Око за око, как бы тебя ни звали на самом деле. Она высыпает порошок на ладонь. Много и не надо, на самом деле. Рыжее тут же пачкает пальцы. Стоит после как следует отмыть руки. — Последняя попытка? Где противоядие? — Чтоб ты сдохла! Тамара резче дёргает Соню за волосы. — Замолчи, дрянь. — Твоя воля, — соглашается Алина. Подсознательно она догадывалась о подобном исходе. О тупике. — Но перед тем, как ты отправишься к своему богу на суд, я хочу, чтобы ты знала, — она наклоняется к чужому уху и понижает голос до шёпота, пускай и понимает, что рискует чужой тайной, но в данный момент ей хочется забрать последнее — уверенность в победе: — Нет никакого рода Дарклингов. Нет никого, кроме него одного, древнего, могущественного и бессмертного. Осознай, на какое существо ты и твоя страна замахнулись. Осознай, что с ней станется, когда Чёрный Еретик придёт в себя. И поверь мне, я буду рядом. Выпрямившись, Алина тонко, остро улыбается, наслаждаясь, как понимание проступает на чужом лице. — Это невозможно. — Скорее, маловероятно, — поправляет Николай. — В нашем мире нет ничего невозможного. — Поэтому Каньон покажется тебе сказкой, — нежно произносит Алина. И когда загрубевшие пальцы Тамары насильно размыкают чужие губы, высыпает проклятый порошок. В этот самый миг ей чудится эхо смеха Дарклинга, звучащего где-то глубоко внутри. Способная ученица. Как и всегда.***
Стоит закрыть двери, как весь дворец, а то и столица, и мир оказываются отрубленными, отсечёнными, как голова на показательных казнях, словно всё же та самая гильотина упала. Алина какое-то время стоит, уткнувшись лбом в деревянные створки и крепко вцепившись пальцами в ручки-полумесяцы. Дышит. Глубоко, медленно, в попытке совладать с эмоциями. Сотворённое в зале стоило ей немалых усилий, и глупо было бы думать, что отлива после не будет. — Ты в самом деле так думаешь? Что он оправится сам? — спросил её Николай. Сложно было сказать, что он думал по поводу произошедшего, но Алине не хотелось даже спрашивать. То было её решением. Как и его решением — то, что он не стал оспаривать её действий. Но на заданный вопрос Алина не смогла ответить. И сейчас не может, разворачиваясь одним движением, поскольку каждый раз ей требуется особое мужество, чтобы столкнуться с той реальностью, где, находясь среди множества людей, она в действительности остаётся одна. Той проклятой реальностью, где Дарклинг по-прежнему не приходит в себя. Алина медленно подходит к широкой кровати, как если бы неосторожным движением могла разбудить его. (На самом деле, будь это так, она бы обрушила ещё одну часовню, а то и весь дворец, чтобы этот грохот разбудил и мёртвых.) Внутри всякий раз что-то изъедается, стоит разглядеть черноту набухших вен на его лице; на руках, сложенных на груди, которая поднимается и опускается слишком медленно, чтобы постоянно тревожно сжиматься: телом, душой, дурным предчувствием. Сердцебиты и целители приложили все усилия, чтобы замедлить процесс распространения и действия яда, но подобное было равнозначно иным опасностям. И не спасало в должной мере, ведь накануне одна из целительниц, не зная, как верно подступиться, осторожно сказала: — Внутренние органы работают хуже, моя королева. Мы не знаем, сколько ещё времени сможем поддерживать его. Никакие эликсиры, вытяжки, настойки — ничего не помогало. Все наработки по противоядию тоже не дали и не дают никаких результатов. Пускай Алина и понимает, что, вероятно, и Давид не смог бы ничего сделать, но бессилие порождает всё ту же злость. А осознание бесплодности всех попыток сдавливает горло, душит подступающими слезами. Алина не хочет плакать, но как никогда она ощущает отчаяние, порождённое собственной слабостью. С самого первого дня она ночует подле него. И всякий раз, просыпаясь посреди ночи, вслушивается в биение его упрямого сердца. В одну из подобных ночей Алина могла бы поседеть ещё раз, поскольку, проснувшись и уложив голову на чужую грудь, не услышала стука. Руки мелко подрагивают от одних воспоминаний, пока Алина, присев на самый краешек кровати, поправляет ему волосы, как делала уже несколько десятков? сотен? раз. — Такой холодный, — рассеянно бормочет она, касаясь виска, щеки и шеи в распахнутом воротнике рубашки. Вены, словно деревьевы корни, вздымаются чернотой и там. Иногда Алине чудится, что она может разглядеть пульсацию проклятой отравы. Не стягивая кафтана, она ложится рядом, утыкаясь лбом в чужое плечо. — Что мне нужно сделать, чтобы ты вернулся? — осознать бы степень собственного безумия, но Алине проще говорить с ним; проще каждый раз тянуться по тонкой нити их связи, чтобы всякий раз оказываться на краю пропасти. Порой чудится, что встречает её стена. Гладкая, как гранит. — Я нашла предателя. Латаю бреши, но их становится всё больше, — Алина смежает веки, невольно прокручивая в голове последние минуты убитой ею служанки. Фьерданки. Предательницы. Ещё одной жертвы неразрываемого колеса жестокости. Кто бы мог подумать, что эхо этого действия нагонит через столько лет? Видел ли Дарклинг в тот день, на самовозведённном кладбище, маленькую девочку? Позволил бы он подобному ростку взойти? Алина могла бы похвастать тем, что хорошо знает ход его мыслей, но ныне сомневается. У Дарклинга особое отношение к детям. Но подобное милосердие касалось только гришей и тех равкианцев, кому свезло не жить в затопленных Каньоном городах. «Око за око». Ужасный, но верно работающий принцип. Алина с шумным выдохом обхватывает его поперёк груди, чувствуя, как горячие слёзы стекают из уголков глаз: по отнятым жизням, по собственному горю. — Никогда бы не подумала, что стану просить тебя вернуться и усложнять мою жизнь и дальше, — губы растягиваются в кривоватой, спазмированной плачем улыбке. Алина жмурится, накрывая рукой чужую; обжигаясь о холод кожи, как если бы Дарклинг в действительности был мёртв. Но в абсолютной, разъедающей тишине Алина слышит, как тихо он дышит. Порой безмолвие, царящее в этих стенах, становилось настолько невыносимым, что она начинала говорить о какой-то ерунде, а то и напевать старую, покрытую пылью воспоминаний из детства песню до тех пор, пока двери не отворялись, впуская целителей, пришедших проверить состояние Дарклинга. Ныне горло сжато тисками настолько сильно, что ей не удаётся выдавить из себя ни слова. Даже того единственного, в которое вложены и мольба, и приказ. «Вернись».***
— Я знаю, что не вправе просить о таком. Миша смотрит с таким подозрением, что кожу начинает колоть. В лачуге по-прежнему жарко и достаточно темно, чтобы захотелось призвать свет. Но не Алине устанавливать правила: не здесь и не сейчас. — Но ты всё равно пришла. По голосу Багры сложно угадать: злится ли она или же довольна тем, что действия маленькой мученицы оказались столь предсказуемыми. Переживает ли она? Возможно ли переживать за сына, сотворившего подобное с собственной матерью? В случае клана Морозовых сложно утверждать наверняка, да и не Алине судить о нормальности взаимоотношений. Багра даже к ней не поворачивается, по-прежнему устремив взгляд ослепших глаз в сторону коптящей печки. Возле на низком табурете громоздится стопка книг, где из каждой торчат закладки в виде засушенных листьев и цветов: того, что Миша успевает нарвать во время недолгих прогулок, поскольку старая дрюсье не очень охотна до гуляний. Порой Алине кажется, что всё в ней закаменело: от чувств до каждой кости под влиянием всего пережитого, наматываемого на палец нитью столетий, ведь неведомо насколько Багра старше Дарклинга. Сколько она повидала за весь свой долгий век, прежде чем возжелала завести ребёнка. Алина пытается представить ту самую девушку, ослепляющую всякого своей мрачной, непостижимой уму обычного человека красотой, и маленького, хмурого мальчика подле неё, в чьих глазах искрится расплавленный кварц, выцветающий на солнечном свету в серебро и сталь. Легко вообразить, как юный Александр Морозов внимал сказкам, рассказываемым матерью в глубокой ночи. Легко вообразить, что когда-то этого могло быть достаточно для счастья. Маленького, размером с кулак, но счастья. Нечто похожее Алина испытывала вспыхивающими искрами за всю свою недолгую жизнь: будь то моменты озорства с Малом в Керамзине или того единения, что может быть свойственно только двум сиротам; или же осознание чего-то, принадлежащего лишь ей одной — силы, текущей солнечной патокой по венам, зарождающейся всякий раз новой звездой в ладонях. Алина могла бы сказать, что ощутила эту искру счастья совсем недавно и одновременно десятки лет назад, когда Дарклинг лежал с ней под многовековым и могучим деревом, пока Алина не запечатала его смех поцелуем. И после, когда горе грозило накрыть её с головой одним массивом, но ощущение единения душ и предназначенности пронзило до самых пят, ведь их сила сплелась в одно; ведь в тот миг Алина осознала, что когда-то, стоя в этой самой лачуге, приняла верное решение. — Потому что у меня нет выхода, — отвечает она, глядя Багре в висок. — И потому что вам не всё равно. В тишине трещит поедаемое пламенем полено. Лежащие на коленях Багры руки сжимаются в кулаки и разжимаются. Медленно, как биение сердца. Алина не знает, кто ей сообщил о произошедшем. Или вовсе никто, поскольку слухи расползаются достаточно быстро, чтобы возвращающийся из дворцовых кухонь Миша мог узнать о случившемся. Какова была реакция Багры? Алина подозревает, что она и бровью не повела, а только отвернулась к печке и просидела так до самой ночи или вовсе до рассвета. — Оставь нас, мальчик, — велит Багра. — Но… — Миша приподнимается на скамье вместе со своим протестом, но Багра взмахивает рукой. — Этот разговор не для твоих ушей. Достаточно тайн разболтано, как старухами на рынках. Алина подавляет порыв фыркнуть. Если она не имеет права знать тайн Дарклинга, то кто ещё? Он доверил ей имя сам. Пускай и то было, вероятно, искренностью напополам с расчётом сыграть на милосердном, мягком сердце Алины Старковой. Порой ей кажется, что она знает чуть больше, чуть лучше, но всякий раз чужие мотивы оборачиваются чем-то совершенно иным. Миша медлит и слишком заметна его внутренняя борьба: он открывает и тут же закрывает рот, прежде чем уходит, хлопнув дверью. — Мальчишки. Все одинаковые, — Багра качает головой. Алина косится в сторону скамьи, но не решается присесть. Не уверенная, что Багра не ударит её по рукам лежащей подле палкой. — Не думала закольцевать своё могущество костьми моего сына? Она вздрагивает. Багре не нужно поворачивать к ней головы, не нужно даже видящих глаз, чтобы пролезть под кожу. Потому и врать не имеет никакого смысла. — Думала, — соглашается Алина. — Но и он бы тоже задумался об этом. Багра кивает. — Хороший ответ. Но с чего ты взяла, что я могу помочь? — Больше некому. — Красиво ты перекладываешь ответственность, маленькая святая, — Багра хрипло смеётся. Жёлтый свет играет на её коже, окрашивает в рыжий, превращая её то в молодую девушку, то в нечто столь древнее, для чьих плеч пальто мира тесновато. — Неужели никто из твоих друзей не хочет помочь? Алина сжимает челюсти. Молчит упрямо, потому что ей горько признавать, что она оказалась загнанной в угол. — Значит, не хочет, — Багра цокает языком. Ухватившись за палку, похлопывает пальцами по дереву. — Не могу их осудить. И ты не сможешь, девочка. Как и не сможешь заплатить цену за спасение. Сердце пропускает удар. — Так способ есть? — ей бы возненавидеть себя за то, как легко надежда прорывается в голос; как она сама тут же подаётся вперёд. — Я пыталась воздействовать через нашу с ним связь… Само признание кажется чем-то слишком потаённым, не годным для чужих ушей, но Багра едва не ударяет её тростью. — С ума сошла, девчонка? Хочешь вместе с ним на погребальном костре оказаться? Алина тяжело сглатывает. — Я хотела помочь ему. — Хотела, — передразнивает её Багра, не ведая, как в этот миг похожа на своего сына. Или как он похож на неё. — В этом случае способа помочь, считай, нет. Поэтому оставь это и дай моему сыну спокойно уйти. — И вы так легко об этом говорите? Вы так легко позволите ему умереть? — Алина не замечает, как оказывается совсем близко и как тяжело дышит, глядя на Багру сверху. На женщину, жестоко учившую её, вышколившую. На женщину, любящую своего сына, но однажды уже отказавшуюся от него. И поплатившуюся за это, пускай Алина никогда не сможет отблагодарить её за свою спасённую душу. В ином случае, она бы не стала той, кем является ныне; она бы не смогла противостоять Дарклингу, держаться с ним на равных. Смерть или подчинение — вот что ждало её, не вмешайся Багра в ночь Зимнего бала. — Он ваш сын, — тихо добавляет Алина. — И моя ответственность. Она в неверии мотает головой, как ребёнок, отказывающийся верить, что все рассказываемые чудеса были сплошь ложью. — Но не вам решать, умрёт он сейчас или нет. Багра резко вскидывает голову. — А тебе ли это решать? Ты хочешь спасти его, хочешь вылечить, но готова ли ты заплатить за его жизнь? — её голос понижается, становится почти шипящим. — Потому что, маленькая святая, чтобы вернуть кого-то из-за грани, надо заплатить. Жизнью. Слова пригвождают к деревянным доскам, наливаются свинцом. Страшные, неправильные слова. — О чём вы говорите? — Алина подавляет порыв прокашляться. — Должно быть лекарство. — Нет никакого лекарства, святая ты наивность. В таком случае может помочь только одно, что не под силу абы кому, — Багра отмахивается от её слов. — Даже за самые незначительные желания приходится платить, маленькая мученица. А ритуалы крови требуют своей платы. Чтобы огню гореть под водой, ему нужно дышать. Ты ведь знаешь старые истории, не так ли? — Сказки, — поправляет Алина хрипло. Колени отчего-то становятся ватными. — Это были сказки. Багра, в самом деле, будто бы на неё смотрит. — Не так бы ты говорила, зная, кто нашептал когда-то секрет подводного пламени. Ещё одна тайна, вызывающая волну дрожи. «Только ты, я да океанская бездна». Настанет время, когда ей удастся собрать все крохи воедино в этой сложной загадке жизни древних гришей. — Сможешь ли ты заплатить чужой жизнью, отданной добровольно, чтобы его вернуть? — Багра щурится, отчего её пустые, тёмные глазницы выглядят ещё более зловеще, словно то древний демон, поднявшийся из неведомых глубин, дабы запросить свою цену за созидание чуда. А ведь именно оно, сплошь кровавое, как и прежде, Алине и требуется. Но она делает шаг назад. Отдать чужую жизнь? Нет. Она хрипит, мотая головой. — Должен быть иной путь. Я не верю, что вы не знаете. Вы живёте дольше него, знаете больше и не можете позволить ему умереть вот так, в постели, отравленным теми, кто желает гришам только вырождения, — Алина со свистом набирает в грудь побольше воздуха. — И не говорите мне о покое, потому что он не хотел его. — Это он сам тебе сказал, маленькая заклинательница? До того, как яд добрался до его сердца, или после? Алина сжимает кулаки, усмиряя желание рявкнуть. — Иного пути нет, — Багра не даёт ей ответить. — А ты не готова заплатить. Никто не готов. Отдать свою жизнь ты не сможешь, поскольку в этом случае Равка обречена и без вмешательства фьерданских волков. — И теперь прикажете сдаться? Вы ведь сами в это не верите, — Алина качает головой, ощущая, как стекленеют собственные глаза. Она так устала лить слёзы. И так устала злиться. Ей хочется сказать так много, а ещё кричать, словно пятилетней девочке, но дверь в лачугу распахивается прежде, чем она успевает наделать глупостей. Вошедший Даниил оглядывает сначала Багру, а после её саму. Его силуэт не даёт свету проникнуть внутрь, а низкий потолок вынуждает ссутулиться. В иной раз это бы выглядело забавно, как и факт того, что Багра наверняка и ему пальцы в своё время отбила. И всё же, есть нечто нездоровое в том, что Алина с какой-то отрешённостью ждёт дурных вестей. А они не заставляют себя ждать, когда Даниил, выдохнув, говорит: — В столице поднялся бунт.***
Искра нетерпеливо притоптывает, пока Алина стоит подле, поглаживая её по крепкой шее, в ожидании последних приготовлений солдат и отряда гришей, состоящего из нескольких проливных, двух незнакомых ранее сердцебитов и шквальных. Близнецам, порывающимся отправиться с ней, Алина велела оберегать дворец. — Наша задача защищать тебя, а не Дарклинга, — воспротивилась её воле Тамара. — Вы будете оберегать то, что дорого мне, — отрезала Алина. — И кому как не вам я могу доверить подобное? Возможно, она поступила несправедливо. Или нечестно. Придёт время, чтобы разобраться в этом всём. Когда-нибудь придёт. — Усилить охрану крепости, — велит оседлавший своего коня Николай. Прочёсывает волосы пятерней и бросает взгляд на Алину: — Мы понятия не имеем, чем может обернуться подобная ситуация. Та кивает, смотря в спину отдающего распоряжения гришам Даниила, который, словно затылком почувствовав её пристальное внимание, оборачивается. — Сол королева? — Усиль охрану покоев Дарклинга, — приказывает Алина. — Чтобы ни одна мышь не проскользнула. Никого, кроме вас. Она коротко смотрит в сторону Большого Дворца, кажущегося и крепостью, и клеткой, и мишенью. Даниил кивает. Ветер треплет его тёмные волосы, от чего те ниспадают на лицо. В груди колет воспоминанием о схожих мгновениях, но с другим человеком. О раскрытом имени. О доверии сути собственных костей. — Катарина сейчас с ним, — отвечает Даниил. — Я проверю все посты и отправлюсь к ней. Алина седлает Искру, сжимает в пальцах уздечку, медля, перед тем как отдаёт последний приказ: — В случае попытки штурма, атакуйте на поражение. Что-то мелькает в ярких глазах Даниила, прежде чем он наклоняет голову. Как если бы перед ним была не девчонка, избранная волей мироздания, а его непосредственный господин. — Как прикажете, Санкта. Алина ведёт Искру к Николаю, ждущему подле ворот. — Нужно поспешить, — отзывается тот, напряжённо вглядываясь в серое небо над столицей. С каждым вдохом Алина страшится уловить запах дыма; с каждой секундой чудится, что вот-вот ветер принесёт с собой крики и грохот выстрелов — знамение того, что ничего исправить не удастся. — С границы должны подоспеть солдаты, — добавляет Николай, оглядываясь на тех, кто станет сопровождать их. Не как усмирителей. Миротворцев. — Есть вести? Алина поднимает воротник кафтана, прячась от промозглой прохлады. И замечает, что всё это время не переставала хмуриться. С того самого момента, как она и Даниил покинули хижину Багры. — Никаких, — отвечает она, пришпоривая лошадь. — Поспешим. Наверняка Николай хочет спросить, готова ли она. И Алина не хочет отвечать на этот вопрос, поскольку знает, с кем столкнётся в столице; поскольку она к этому совершенно не готова.***
Сложно удержаться, чтобы не оглянуться, стоит воротам захлопнуться с металлическим лязгом, возвещающим начало ещё одной битвы из череды пережитых и ещё только грядущих. «Даже за самые незначительные желания приходится платить, маленькая мученица». Алина впитала эту правду вместе со всей кровью, которую никогда не отмыть с рук, как и ту агонию, едва мелькнувшую на лице дочери гения и матери гения, когда она сказала на самом пороге, отвечая жестокостью истины на такую же жестокость: — «Мой свет, я тебя не вижу». Вот что мне сказал ваш сын, когда яд добрался до его сердца.***
Мимо пробегают солдаты, опережая ход лошадей. Тёмно-зелёные пятна униформы мелькают среди белых и чёрных одежд, прежде чем сливаются в одну мешанину хаоса, царящего на центральной площади, прямиком за мостом, который отделяет одну часть столицы от другой. Алина различает белые одеяния последователей культа Солнца, волной нахлынувших на «скверноверцев» и пытающихся остановить их всех солдат. — Мы требуем освободить Санкту! — Долой тирана! Отпустите нашу святую! — Как вы смеете присягать этому чудовищу! Крики доносятся со всех сторон, усиливаясь эхом подхватываемых голосов, звоном стали, ведь они, её последователи, хорошо вооружены. Видя этот огонь веры в чужих глазах, Алина понимает: такое мог вышколить только Апрат. А отшлифовать… что ж, Мал едва ли когда мог пожаловаться на нехватку боевых навыков, как и способности эти навыки передавать. В воздухе витает смесь запахов пота, крови, конского навоза, переспелых фруктов и сырого мяса, поскольку именно здесь проводятся городские ярмарки, и ныне всё смешивается: перевёрнутые телеги, полные привезённой из близлежащих сёл снеди, сломанные деревянные ящики, служащие кому-то баррикадами, тела тех, кому не повезло увернуться от ударов. Алина видит прячущихся за бочками горожан, не успевших покинуть площадь до того, как на ней разверзлась бездна кромешная. Это, конечно, не Керамзин, но к горлу всё равно подкатывает едкая желчь. С неё довольно трагедий. — Оцепить все пути отхода! — кричит Николай, и прибывшие с ними гриши растягиваются кольцом по площади, пока солдаты стремятся проредить толпу. Спустя мгновение сгущаются воздушные завесы. Алина пришпоривает Искру. Та встаёт на дыбы и бросается вперёд, прямиком в самую гущу. — Алина! — кричит Николай, но она не оглядывается. Если она хочет остановить это безумие, придётся вмешаться. Но простого появления недостаточно, чтобы привлечь внимание, и Алина знает, что лишь единицы, завидев белую лошадь со всадницей, облачённую в чёрный кафтан и ожерелье из оленьих костей, замирают, хрипя полузадушенное «Санкта!». Искра протискивается в давке, лягает копытами, пока Алина, отпустив уздечку, складывает руки вместе и на мгновение погружается в себя, взывая к солнцу, просыпающимся на восходе в её венах. «Чем мне поможет концентрирование силы в одном маленьком лучике?» «Тем, что управление чем-то большим даётся куда сложнее. Принципы Малой науки тебя ничему не научили, девочка? Ты жаждешь небывалой мощи, но справишься ли ты с ней?» Искра вспыхивает в ладонях, и Алина мысленно дует на этот огонь, распаляя его только сильнее; взывая к тому чувству, которое ревело в ней, стоило им с Дарклингом соприкоснуться. Но не к сокрушению вовсе — к эху сокрушения. Свет разрастается, окутывая теплом ладони, прежде чем Алина отпускает собственную силу с поводка и раскидывает руки в стороны, позволяя солнечному мареву вырваться огромной, ослепительной вспышкой, коя накрывает куполом всю площадь. «Весь ужас и восторг заключаются в том, что мы не знаем своих пределов». И в эту секунду Алина ощущает чистейшую эйфорию; восторг, кипящий в каждом сосуде, вибрирующий под кожей осознанием своего же могущества, что разрастается солнечным штормом. Раздаются крики в противовес лязгающей о землю упавшей стали, прежде чем свет гаснет так резко, как если бы Алина захлопнула шкатулку. Она, глубоко дыша, опускает голову и руки, ощущая, как собственная кожа по-прежнему светится. Солнце играючи покалывает с изнанки, как котёнок, впервые выпустивший когти. — Санкта… — раздаётся в коленнопреклонной толпе, ведь только единицы остались стоять на ногах, закрыв лица кусками одежд или ладонями. Раздаются стоны тех, кто не может подняться. — Санкта-Алина! — Святая! Спасительница! Совсем рядом на ноги поднимается фигура в белом плаще, откидывая с головы капюшон. Алина, глядя сверху, непонимающе хмурится, вглядываясь в юное лицо девушки, помеченное жёлтым солнцем на правой щеке. — Алина, — благоговейно произносит она, — это правда ты. И только заслышав голос, Алина вспоминает. Та самая девушка, встреченная ею и одним из последователей культа Затмения во время неосторожной вылазки. Та самая девушка, что когда-то в лагере подле Каньона спрашивала её о красивом следопыте. Руби. — Алина, — она тянет к ней руки, отбросив меч и откидывая за спину растрепавшуюся косу. — Мы не чаяли увидеть тебя так просто, ведь… Алина кивает. Искра под ней беспокойно ржёт, перебирает копытами да того гляди и на дыбы поднимется, поскольку с каждой секундой всё больше людей стремятся подойти ближе. Всё больше из них тянут руки. И всё же слишком свежа память о том, чем закончилась подобная встреча в прошлый раз. — Сама Санкта явилась спасти нас… — Покарай их, мерзких еретиков! Алина щёлкает пальцами, до того погладив встревоженное животное по шее. Возникший вокруг них ореол света вынуждает всех сделать шаг назад, закрывая глаза ладонями. Кто-то вскрикивает. — Достаточно! — она повышает голос, оглядываясь вокруг. Искра послушно поворачивается, давая ей осмотреть площадь. Николая она находит тут же, занятого вместе с гришами усмирением тех, на кого появление желанной Святой не подействовало должным образом. Они коротко кивают друг другу, прежде чем Алина вновь смотрит на тех, кто глядит на неё со слепым обожанием, веря, что одно её прикосновение сделает их счастливыми. Или же, что это сделают её кости. — Мы пришли вызволить тебя, Алина, — продолжает Руби, стоя ближе всех. — Теперь, когда Дарклинг мёртв… Стоит понадеяться, что с губ не срывается рычание. — Дарклинг не мёртв, — возвещает Алина, крепко вцепившись пальцами в кожу уздечки. Ногти впиваются в ладони, поскольку она не успела прихватить перчатки. — Как бы то ни было, устроенное здесь не должно повториться. Наш противник слишком близко. И добился слишком многого, чтобы мы могли позволить себе роскошь разобщённости! — Наш враг — узурпатор! — кричит кто-то из толпы. — Или он задурманил и твой разум, святая? — Мой разум чист как никогда, — отрезает Алина громко. — А один из тронов Равки принадлежит мне, не навязанный чужой волей. Это было моим решением. И пускай вы недовольны, я скажу ещё раз: волки у наших дверей. Они затаились за границей Вечного Мороза и только ждут момента, чтобы ударить по нам! Они уже это сделали, разрушив жизни десятков людей! Детей! Ваша вера в меня не спасёт от фьерданских захватчиков, если вы продолжите сражаться друг с другом! Горло дерёт необходимостью прокашляться, но Алина усилием сглатывает, рывком разворачивая лошадь в сторону небольшой группки людей, облачённых в монашеские робы. Вооружённые вилами и чем придётся, они взаправду выглядят сбежавшими из ближайшего монастыря безобидными служителями, но вышитое на грубой шерстяной ткани солнце в затмении не даёт ввести в заблуждение. — А во что верите вы? — Алина кивает. С вызовом, задрав подбородок. — В единоличное правление Дарклинга? Или в величие Равки, как державы, способной объединиться перед лицом противника? Они, право, тушуются. Проходят долгие мгновения, прежде чем вперёд выходит юноша. Высокий и худой, как жердь, с непослушными кудрявыми волосами, торчащими во все стороны. — Мы верим в то, что даже во тьме можно найти свой путь, — неожиданно мягко говорит он. Роба болтается на его худых плечах, и кажется вовсе, что он вот-вот переломится от первого порыва ветра. — Еретик! — Безумец, верящий во тьму! — Не смей говорить со святой! Алина щурит глаза, не обращая на окрики внимание. — Как тебя зовут? — Юрий, моя королева, — юноша склоняет голову, не стремясь закрыться от смрада слов, льющегося на него, как вода из ушата. — Я верю в величие Дарклинга и в то, что он нужен нашей стране. Как нужны и вы. — Не слушай его, Алина! — Руби качает головой, от чего её коса болтается из стороны в сторону. — Это ересь и околесица, Дарклинг чудовищен! Он стёр с лица земли целые города, как ты можешь так говорить о нём? Он убийца и достоин только казни! О каком объединении может идти речь при наличии Тенистого Каньона? — Странно это слышать от тех, чьи белые плащи запятнаны кровью, — замечает Юрий. Резонно. — Я тоже убийца, — Алина опускает на старую знакомую взгляд, не позволяя себе смягчиться. — Не меньшая, чем тот, чьё имя вы проклинаете. Или, — добавляет она, помедлив, — восхваляете. И раз уж ты столь смел, то скажи мне, Юрий. Почему Беззвёздный? По толпе проходится волна шёпота. Люди, доселе вооружённые с целью устроить в столице переворот, растерянно смотрят на ту, кого собрались вызволять из плена. Юрий прокашливается, будто бы смущённо, прежде чем, наконец, отвечает: — Порой ночь темна настолько, что в ней не разглядишь ни единой звезды, моя королева, — говорит он, проходясь пальцами по своим растрёпанным вихрам. — Вы вели войну, где он был абсолютом этой ночи, а вы — тем самым солнцем, той звездой, которую он стремился обрести. Внутри что-то переламывается. — И, по всей видимости, обрёл, — вдруг раздаётся голос, который Алина не ждала когда-нибудь услышать снова. Голос, которого бы ей лучше и не слышать. «Я разберусь сама», — сказала она Дарклингу. И ныне тяжесть этого обещания ложится на шею ярмом, ведь Алина оборачивается, чтобы выдох умер где-то в её девичьей груди, когда Мальен Оретцев проходит к ней сквозь толпу, словно горячая сталь, разрезающая масло. Легко заметить, как выпрямляются фигуры в белых плащах, разворачивая плечи. Выказывая уважение, что только подтверждает все ранее выстроенные догадки. У Алины в горле встаёт ком, когда он, повзрослевший словно на несколько лет кряду, по-прежнему по-мальчишески ей улыбается. — Здравствуй, Алина.***
— Вот уж никогда бы не подумал, что мы встретимся, как противоборствующие стороны. Алина дёргает головой. Порыв ветра взмахивает её волосами, путая и даруя возможность на мгновение смежить веки. На одну долю секунды перевести дух. Николай остался на площади наводить порядки. Подоспевшие к нему близнецы вызвались ему помогать, и Алина отмахивается от будущей необходимости обговорить с ними нарушение приказов в который раз. Пускай они имели на то право, однажды вытащив её из пекла чужих жадных рук. Она и Мал оказываются на том самом мосту, разделяющим Ос-Альту на две половины; разделяющим сейчас и их самих. Проклятая ирония. Алина сжимает пальцы на каменном парапете, вглядываясь в зыбкую линию горизонта. Смотреть на Мала — больно. На одно простое движение требуется недюжинная смелость, и Алина набирается её, пока он сам не останавливается рядом, обжигая волной тепла своего тела; запахом, память о котором дорога ей, как все прожитые бок о бок годы. Взгляд оцарапывается о шрам на чужом щетинистом подбородке, стоит чуть повернуться. С губ вырывается шумный выдох, когда крепкие руки тянут её к себе, чтобы обнять. Алина жмурится, вцепляясь пальцами в спину своего лучшего друга. Своей первой любви. Своего мальчика-с-луга. Мальчика-непоседу. Следопыта. Ныне — лидера восстания против равкианской короны. — В нашей вражде нет смысла, — хрипло говорит она, не в силах отстраниться первой. Собственный голос звучит полузадушенной птицей, зажатой меж их телами — той самой нитью, которая никогда не разорвётся, как бы того ни желал Дарклинг. Как бы порой этого хотела сама Алина, дабы избавиться от тупо ноющей боли в недрах своего сердца. По-прежнему расколотого пополам на ближайшую вечность, коль они переживут грядущую войну. Мал отстраняется, чтобы взглянуть на неё сверху. Морщинки около его глаз стали зримее, чётче, и это её, Алины, вина. — До последнего я хотел верить в то, что вызволю тебя, — произносит он. — И в то, что ты в этом нуждаешься. У неё слишком много вопросов, рвущихся наружу одним потоком, но на лице Мала отражается что-то слишком тёмное, слишком пугающее — то, что заставляет её оглянуться на виднеющиеся пики Большого Дворца. Сердце пропускает удар от одной мысли, что они снова угодили в ловушку. Только отразившаяся в глазах Мала боль на поверку оказывается куда более тяжёлой ношей. — Значит, это всё правда, — заключает он. — Все слухи о том, что ты отдалась монстру. Я не хотел верить во всё сказанное тобой в нашу последнюю встречу. Считал это всё вынужденным. Думал, что он тебя заставил. Алина тяжело сглатывает. Так и было. До определённого момента. — К тому же, он сам не отрицал этого, говоря со мной. — Что? — она, право, опешивает. Мал хмыкает. — Ну, конечно. Зачем тебе говорить? В ту ночь я столкнулся с ним. У нас состоялся забавный разговор о времени и о том, что все дороги рано или поздно приведут тебя к нему. Потому, Алина, я боролся и борюсь за тебя. Потому что не всё в мире подчиняется его желаниям, — он переводит дух, облизывая губы и шумно выдыхая. — Но глядя на тебя сейчас, я растерян. Когда Дарклинг придёт в себя, она припомнит ему об этом разговоре. О нанесённых ранах в ту ночь. — Всё гораздо сложнее, Мал, — удаётся выдавить сипло, почти шёпотом. Время идёт, а она — всё та же девочка перед ним, а не королева, которой следовало бы быть. Но Мал точно не заслужил встречи с нарощенными ею стенами. Не снова. Он проводит ладонью по шее. На нём уже давно не форма следопыта и не солдата Первой Армии, но суть не вытравить просто одеждами. — Твой народ верит, что место Алины Старковой вовсе не с Дарклингом. Я и сам в это верю, Алина, — костяшки пальцев гладят её по щеке. Мал смотрит на неё с такой теплотой и трепетом, что у неё внутри вновь и вновь ломается что-то важнее костей. — Но ты отказалась от войны с ним. — Потому что мы на пороге чего-то более страшного, — Алина прижимается щекой к его ладони, целует основание, опустив веки. — Они уничтожили Керамзин, Мал. Проклятые фьерданцы сожгли наш дом. Убили Ану Кую. Князя Керамзова. Моего наставника. Убили всех. Мне не вытравить это из своего сердца. Всякий раз, закрывая глаза, я вижу руины. И трупы… так много трупов, Мал. Вот что ждёт нас. Взглянув ему в лицо, Алина понимает, что эта стрела нашла свою цель раньше — Мал знает о поместье князя. И всё же эти раны слишком свежи, чтобы легко отмахнуться от терзающей боли. — Они атаковали дворец в день переговоров, — продолжает Алина. — И не вмешайся Дарклинг, я не знаю, стояла бы здесь сейчас или нет. — Этим ты обосновываешь свой выбор? — Выбора у меня не было с того самого мгновения, как проснулась моя сила. Предназначению можно противиться до тех пор, пока от мира не останутся одни камни, а их, могущественных и бессмертных, всё равно притянет друг к другу. — Иногда я хотел бы, чтобы этого не случилось. Я проклинаю тот день, Алина. Ранящие, ужасные слова. Как если бы он её ударил. — Я видел вас, — вдруг добавляет Мал, вынуждая всё же удивлённо отпрянуть. — Что? Он глядит поверх её головы, в сторону крепости. Кусает нижнюю губу, как если бы решал, стоит ли продолжать. — Я был на балу, Алина. Она перестаёт дышать. И, кажется, вместе с ней застывает вся столица: штилем, абсолютной тишиной в этом пугающем осознании. — Николай помог мне проникнуть туда под видом стражника, — продолжает Мал, пожимая плечами. Пытаясь снизить вес произносимого. — Это было его последней услугой, поскольку его союз с Дарклингом куда более практичен. Алина сжимает зубы. Пускай он злится на неё, пускай не может примириться — она не станет терпеть этого осуждения. — Перестань. Я не какая-то... — Я видел вас на балконе, — он, право, не слушает. — Ты стояла в его объятиях, словно вы женаты кучу лет. О сущее. То, что когда-то ей показалось случайным шумом, на поверку им не было. Мал был так близко — к ним и к собственной погибели. — Ты безрассудный глупец, — горько говорит Алина. — Я собирался разнести ему голову, когда вы танцевали, — перебивает Мал, взглянув в глаза. Холодная решимость мерцает в тёмных зрачках, и Алина усилием воли не отступает на ещё один шаг. — Никакая сила не защитила бы его в тот момент, открытого и уязвимого для пули. Никого бы не защитила. После я думал, что Дарклинг видел меня и делал всё специально, но… Мал сжимает челюсти, сглатывая, и Алина чувствует, что каждое слово даётся ему с неимоверным трудом, как вытаскиваемая из-под кожи заноза. Но она знает, что услышит. Всё же она слишком хорошо помнит тот вечер. Мал вновь проводит ладонью по собственному затылку, улыбается с какой-то нервозностью — расцветающей бутонами болью. Тупой и ноющей, с которой рано или поздно смиряешься. — Но он не отводил от тебя глаз. А ты ему улыбалась. И смеялась, пока он кружил тебя, как в какой-то проклятой сказке. Алина знает. Алина помнит. И чужие слова, и собственный смех, и свои же пальцы на крепком плече. И ужас, и восторг, затопившие её до краёв в ту ночь. К горлу подступает тошнота от мысли, что Мал видел это всё; от мысли, какую боль она ему причинила. — Я говорила тебе не возвращаться. Почему, почему ты не слышишь меня? Почему каждый из вас считает, что вправе решать, как мне лучше? — она качает головой. — Ты думаешь, желай я освободиться от Дарклинга, то пыталась бы восстановить порядок в городе? Не приказала бы вырезать всех его последователей, а его самого не разорвала на части? Мал поднимает руку, но так и не прикасается к ней. Ещё одна выпущенная стрела, нашедшая свою цель. — Как я сказал ранее, я надеялся на то, что ошибался. До последнего, — тихо произносит он. В одно мгновение вся накопленная усталость наваливается на его плечи, проступает на лице каждой морщинкой, появившейся вовсе не от улыбок. — Но сейчас, когда я только подумал, что мне следовало бы отправиться во Дворец и убить его, полного сил или нет, ты… — он не заканчивает. Но Алина понимает. Она обернулась, поддавшись внутреннему ужасу, как бывает при пожарах, когда первый брошенный взгляд раскроет, что более всего дорого сердцу. Сколько ещё боли они причинят друг другу, прежде чем случится непоправимое? Алина вспоминает площадь. Людей в белых плащах. Умелых в обращении с оружием, вымуштрованных Малом. Со взращённой проклятым Апратом верой в солнечную заклинательницу. Сколько их ещё? Сидят ли в засаде подле крепости в ожидании сигнала от своего лидера? — Ты должен увести их отсюда, Мал. Пока есть возможность, уходи. — Я не перестану сражаться с ним, Алина. — Не будь глупцом! — она повышает голос. — Равка нуждается в нас как никогда ранее! — Я не встану под его знамёна, Алина, — Мал в ответ почти рычит, подступая вплотную. — И я никогда не сражался за Равку. Только за тебя. — Сражайся не за него! Не за меня! А за свой дом, который у нас забрали! — она действительно кричит на него, тяжело дыша. Благо, мост оцеплен, что не даст никому увидеть или услышать, как солнечная королева теряет над собой контроль. — Я не смогу защищать тебя от Дарклинга, если ты станешь… Мал щурит глаза, хватая Алину за руки, коими та взмахивает, поддавшись эмоциям. — Я не нуждаюсь в защите. — Когда сюда прибудут гриши под действием проклятого парема, мы все в ней будем нуждаться. Ты не представляешь, с чем мы столкнёмся. — Я сражался против гришей, если ты помнишь. Алина хрипло смеётся. Конечно, помнит. И звук собственного разбитого сердца в одну из таких ночей тоже помнит слишком хорошо. — Один сердцебит мог в Керамзине превратить наши кости в пыль. Один сердцебит, Мал! Дрюскели похитили десятки детей, неизвестно, скольких им продала Керчия. И скольких они просто удачно схватили. — Дай угадаю. Того сердцебита остановил Дарклинг. И поэтому он тебе нужен? Скажи мне, Алина, насколько вынужден ваш союз? Одно слово, и я сделаю всё, чтобы освободить тебя. «Дай мне надежду». Так утопающий цепляется за последние соломинки. За протянутую руку. Но быть Алине Старковой той, кто первой разожмёт пальцы. «Ведь мы оба знаем, что после всего случившегося между нами обратной дороги нет». «Но ты ведь заклинательница Солнца. Ты не нуждаешься в спасении». Алина открывает и закрывает рот. Потому что правда кроется не в использовании друг друга. Правда — в том, как она каждую ночь засыпает подле Дарклинга под тихое биение его сердца. Правда — в просьбе вернуться к ней. Правда — в их проросших друг в друга сущностях. Правда в десятках осколков брошенных фраз, в искренности и уязвимости, доступных только ей одной. «Но в этом случае я заберу всё, что ты знаешь, и уничтожу всё, что ты любишь. Пока у тебя не останется никого, кроме меня». Их история по-прежнему остаётся сказкой о чудовищах. Именно чудовищем ныне Алина себя и ощущает. — Нет, — выдавливает она, зная, что каждое слово — нож, вгоняемый в чужие ладони. — Не только поэтому. Наш союз не… вынужденный. «Ты можешь уйти. Но мы оба знаем, что ты вернёшься». Когда-то, под сводами часовни она, задыхаясь от слёз, сказала Малу, что их истории не будет конца. И ныне она сама подводит под ней черту. Перед глазами мелькает луг, озаряемый полуденным солнцем. Видение осыпается мириадами осколков, когда Мал выпускает её руки из своих.***
— Я пожертвовала всем ради тебя. Слова — полузадушенный шёпот, охриплость сорванного в подушку голоса. Слова — признание и проклятье. — Всем, — повторяет Алина в абсолютной темноте, не смея зажечь ни свечу, ни собственное солнце. И чудится, что мрак ласково обнимает её за плечи, срывая с губ строки так часто напеваемой песни напополам с сухими рыданиями: — Солнца яркий луч, путь найди во мгле…***
Женя смотрит на неё так долго, что усомниться бы: не выросла ли у неё вторая голова? Хотя после всех событий, она бы на себя саму, наверное, тоже так смотрела. Вместо этого Алина усилием запихивает в себя завтрак. Ей нужны силы, хотя одна только мысль об этом противна. — И вы просто разошлись? — наконец, спрашивает Женя, наклонив голову к плечу. Рыжие пряди соскальзывают с него, и Алина засматривается на это движение, как за якорь цепляется. Минувшие сутки стоили многого. Кажется, у неё совершенно не осталось никаких эмоций, чтобы реагировать. Иссушенная, как срубленная ветвь. — Ничего не бывает просто, Женя. Чай горчит на языке. Алина кривится и добавляет в чашку сахар, не считая ложек. Раздражение и измождённость сквозят в каждом движении, в каждой мысли. Насколько она близка к поражению перед самой собой? Ведь все её действия бесплодны, как когда-то попытки одолеть своего смертельного врага, который по-прежнему недвижим в своём глубоком сне, медленно его убивающем. Она до самого рассвета думала о ритуале крови, о древней, истинной магии, неподвластной даже гришам — только некоторым из них. Тем, кто когда-то зашёл в тёмные воды по самую макушку. Отдать чужую жизнь взамен? Добровольно? Ей хочется расхохотаться. Кроме последователей Дарклинга, во всей Равке не найдётся такого человека. К тому же, она сама не позволит заплатить кровавую дань. Слишком много смертей было ею перенесено, чтобы позволить свершиться ещё одной. (Пускай о некоторых она не сожалеет, поскольку застывший взгляд голубых глаз, окроплённых краснотой лопнувших сосудов, не преследует её чувством вины.) — Я не понимаю, — Женя качает головой. — Если он не согласен вернуться к армии, но и не продолжает войну с Дарклингом, то… что тогда? — Не знаю. Я не в силах думать об этом, Женя. Мал — упрямец каких поискать. Послушает ли он меня и станет ли сражаться против фьерданцев — я не знаю. Но чувствую я себя отвратительно. Она кривится, а после и вовсе прячет лицо в ладонях. — Каждый мой шаг ошибочен, Женя. Всё рушится. Не стоит ждать сочувствия, но всё же Алина вздрагивает, когда её плечи обвивают тонкие руки. В носу щекочет от тонкого запаха парфюма, используемого подругой. Алина выдыхает и прячет лицо пуще прежнего. — Мне не уразуметь твоих чувств, милая, — Женя мягко гладит её по спине. — И при всём желании, мне сложно тебя поддержать в твоих решениях. Но мне больно видеть, как ты хоронишь себя. Даже если Дарклинг умрёт, с чего ты взяла, что мир рухнет? Мой мир рухнет, хочет сказать Алина. Я рухну. Дело не в зависимости вовсе. (И в ней тоже, маленькая лгунья.) Одиночество порождает одиночество. Порочный круг, из которого не вырваться, будучи уникальным в своём могуществе. — И мы не обязательно проиграем. Алина кивает. — Выход есть всегда, — соглашается, отстраняясь. Собственные руки кажутся слишком холодными, как у мертвеца. — Только какой ценой мы выберемся из всего этого? Я не готова заплатить сотнями тысяч жизней, если есть возможность их спасти. Не готова подвергнуть род гришей такому испытанию. Ей очень хочется сказать, что всё, достигнутое гришами, — творение рук Дарклинга, его труда и его потерь, разменянных на беспощадность собственного сердца. На то, кем он является ныне, смотрящий на мир через иную призму. Возможно, Алина когда-нибудь сможет это понять, обернувшись его точнейшей копией. Или кем-то гораздо хуже. Но одно известно точно. Красивыми словами ничего не изменить. И всякий раз Дарклинг оказывается прав, готовый положить на плаху что угодно ради достижения цели. Власти. Мира для гришей. Только, в конечном счёте, что для него важнее? — Я думала, — Женя наматывает прядку её волос на кончик пальца, — что ты попробуешь уговорить Давида помочь. Или поговоришь со мной. — Я, конечно, отчаялась, но не свихнулась, — мрачно замечает Алина. — Хотя и весьма близка к этому. Но, даже случись подобное, ей придётся быть верной своим обещаниям.***
В кабинете слишком тихо. Настолько, что стоит двинуть рукой, как слышно шуршание рукава о бумагу, не говоря о собственном же дыхании. Звук раздражает. Тишина раздражает. Алина откидывается в кресле, откинув перо и совершенно не попав им в чернильницу. Тёмные пятна пачкают край бумаги, но нет никакого желания проверять: важный ли это документ. Вереница прошений, необходимости утверждений поправок, слежка за своевременными выплатами в армии — всё нависает стопками, которые можно разбирать хоть всю вечность. Она смотрит в резной потолок, представляя, как в этом кабинете обычно работает Дарклинг. В такой же тишине, в кольце своего одиночества, когда-то не приправленного её, Алины, присутствием. Каково это было? Отчего-то она воображает себе стук в дверь. Или что тот же Николай и вовсе ворвётся без него, дабы сообщить какие-нибудь ещё скверные новости. Или новостные скверны. Их внутренний мир стал настолько сложным и огромным, что Алина не уверена: вынесет ли подобное мир внешний. И с каким-то самоизъедающим ожиданием она взаправду прислушивается, хотя совершенно не желает ни с кем разговаривать. Потому и закрылась в клетке из четырёх стен, чтобы погрузиться головой в сумбур тщательно выведенных букв. Усилием Алина заставляет себя вчитаться, поскольку Равка — всё ещё ребёнок, нуждающийся в постоянном контроле. И потому вздрагивает всем телом, когда дверь всё же распахивается, но на пороге оказывается вовсе не Николай. — У Дарклинга гости, — говорит Катарина безо всяких расшаркиваний. — Думаю, вам стоит присутствовать.***
Путь до нужного этажа они обе преодолевают настолько быстро, что в груди начинает печь от нехватки воздуха. Только сложно сказать, чем она вызвана на самом деле: накрывшей паникой или же быстрым шагом, почти бегом, коим Алина Старкова, Сол королева и святая, взлетела по ступеням. Но не чёрные резные двери встречают её в глубине широкого коридора, увенчанного ковровой дорожкой. Впервые за столько месяцев Миша подскакивает к ней, как пружинка, и выпаливает, не давая отдышаться: — Останови её! — Что? — Алина опешивает и даже не в силах этого скрыть, пока мальчишка вцепляется в её кафтан. Встревоженный, как воробушек, с глазами на половину лица, полными ужаса. — Останови её! — повторяет Миша. — Спаси хоть кого-нибудь! В иной раз эти слова бы ранили, и они найдут свой оклик позднее, но пока Алина только и может, что схватиться за полумесяцы ручек, велев Катарине остаться снаружи. — Уже доложили, — цокает Багра, стоит ей ворваться в покои. Собственное тяжёлое, шумное дыхание кажется слишком неуместным в этом царствие забвения. Алина оглядывается вокруг, никак не ожидав встретить Николая в этих стенах. Тот кивает ей, стоя практически подле стены и скрестив на груди руки. В противовес Багре, стоящей над постелью Дарклинга. — Что ты здесь делаешь? — выпаливает Алина. — Очень удачно проходил мимо, — отзывается Николай, — чтобы поступить как истинный джентльмен и проводить даму до нужной ей комнаты. А вот кое-кому подтянуть бы манеры. — А ты всё наслаждаешься звуками своего голоса, мальчишка, — гладит его против шерсти Багра, но с какой-то особой лаской, свойственной лишь ей одной. Сердце в груди между тем делает очередной кульбит. Алина облизывает пересохшие губы и пытается подобрать верные слова, но все они кажутся нелепыми в своей надежде. — Вы нашли лекарство? Прошу, скажите, что да. Прошу. Пальцы так крепко сжимают ткань кафтана, что чудится — порвётся. Выдержит пули и ножи, но не напряжения Заклинательницы Солнца. — Лекарство одно. Ты готова заплатить? Жизнь за жизнь? — Нет. И не стану этого делать. Багра отмахивается от неё, по-прежнему нависая тёмной птицей над сыном. Лишённая им же возможности увидеть его, она касается длинными пальцами его лица, испещрённого чернотой вен. — И всё же ты была права, маленькая святая, — говорит она, шелестя своим древним голосом, но отчего-то чудится в нём теплота. — Он слишком упрям и мятежен духом, чтобы желать покоя, раз борется до сих пор. Полагаю, что, когда этот час всё же придёт, от его тела не останется ничего, кроме пепла. Я надеюсь, что к тому моменту ты будешь рядом, Алина, чтобы оборвать его жизнь. Но не растеряй своего сердца. По коже прокатывается волна мороза, потому что Багра практически никогда не называла её по имени. — Вы сказали «борется»? — Николай поднимает бровь. — Та фьерданка уверяла, что не хватило глотка, чтобы его убить. Наверное, если бы Багра могла на них взглянуть, провалиться им обоим под землю. Какими же глупыми детьми они ей кажутся на самом деле. — Много они знают, — отрезает она. — Будь то глоток или восемь глотков, картина была бы той же. Наша сила всегда стремится нас защитить, принц-лис. Дрюскели и выдающиеся шуханские умы могут создавать оружие, могут летать на кораблях и разбирать гришей на части, чтобы понять, где таится тот самый, не дающий им покоя секрет. Но есть нечто, чего им не постичь никогда. Алине хочется отвернуться, когда Багра гладит Дарклинга по щеке. — Магия крови, — бормочет она. — Верно. Слишком древняя и постижимая в львиной доле теми, кто давно канул в летах. Багра так редко с ней соглашается, что воспрянуть бы, но внутри стянулась пружина — так плотно, так крепко, что удаётся с трудом проталкивать воздух в лёгкие. Просторная комната кажется слишком маленькой для них всех. Или всё дело в пульсирующей в висках панике? — Вы очень похожи, — Николай останавливается за плечом Алины, но обращается к Багре, не сводя с неё и Дарклинга глаз. Та усмехается. Столь странно видеть её где-то в ином месте, кроме хижины, да ещё и днём. Тёмные волосы непривычно распущены, ниспадая чёрными волнами на худые плечи. Они делают черты её лица мягче. — Похожи, — соглашается она. — Кроме глаз. Здесь я уступила. Алина мотает головой, отказываясь верить в происходящее. Кажется, что реальность вот-вот расколется на части, оказавшись навеянным мороком. — Я не понимаю, Багра. Почему? Та поднимает голову, пускай и по-прежнему не может её увидеть. — Потому что он мой сын, — ответ так спокоен и непоколебим, что устыдиться бы. Алина судорожно выдыхает, вспоминая собственные, брошенные в лачуге слова. — И в какой-то мере я хочу поверить, что ты не зря испила вод в терновом лесу, маленькая святая. Айяма и её монстр. Сколь очевидна подобная параллель, проводимая самой Алиной не единожды. И сколь горько звучит её смех в ответ. — Ведь твой путь будет опаснее моего. Даже опаснее пути Ильи Морозова, — пальцы Багры касаются волос Дарклинга, пропуская смоляные пряди сквозь. Нет, не Дарклинга. Александра. Мальчика, отравленного собственным могуществом и им же защищаемым. Потому их с Николаем присутствие кажется ещё более неправильным и нелепым. — Потому что мало создать чудовищ. Их нужно ещё и удержать, — заканчивает Багра, присаживаясь на самый край постели, подле него, спящего тёмного принца. То — подведение черты, за которую заглядывать слишком страшно. Алину в действительности пробивает дрожью, несмотря на поддерживаемое в покоях тепло. — Он не сможет смириться с вашим решением. Алине невыносимо смотреть в лицо той, кто значит для неё слишком много, несмотря на всю общую сложность их характеров. — Мой сын знает, что время сточит любые камни. И не все решения принимать только ему. Скажи ему, что я любила его, — велит Багра. Никогда не просит, не изменяя себе и теперь, даже в признании. — Но этого никогда не было достаточно. Её сильный голос не ломается, оголяясь горечью. Багра Морозова. До конца верная тёмной стали, из которой соткана. — А теперь, мальчишка, уведи отсюда маленькую святую. У неё слишком доброе сердце, чтобы она позволила кому-то ещё умереть. Алина мотает головой в отрицании. Бросается вперёд, но Николай перехватывает её. Пол скользит под ногами, а затем и вовсе исчезает, потому что Николай приподнимает её, оттаскивая. — Нет! Нет, Багра! Не делайте этого! Должен быть иной способ! — Алина, пойдём, — Николай тащит её к двери, пока она брыкается, пытаясь вырваться, как птица всё в той же клетке; как пленница, не способная смириться с тяжестью оков. — Багра! — Алина кричит, стремясь взмахнуть руками, но Николай, её милый Николай, слишком хорошо знающий все уловки, прижимает их своим предплечьем, выволачивая наружу. Багра не поднимает головы и в самый последний миг, когда двери за ними с треском захлопываются. — Держи их, — велит Николай Катарине, облокачиваясь спиной. — Нет, отпусти меня! Отпусти! Это неправильно! Я не хочу! Я не позволю ей умереть! Не позволю! — Алина рвётся из чужой хватки, в конце концов оказываясь прижатой лицом к крепкой груди. Она не сразу слышит собственных рыданий, сотрясаясь всем телом: от ужаса и накатившего горя. Ещё одной оборванной нити. — Это неправильно, — шепчет она, повторяет из раза в раз. — Неправильно… Пожалуйста, дай мне остановить её. Мы найдём другой путь, найдём… Пожалуйста, Николай… — Тише, милая, — он обнимает её, качая как ребёнка в своих руках. Как старший брат, которого у неё никогда не было. — Скоро всё закончится. Обещаю. — Ты лжец, Ланцов. — Знаю, — соглашается тот, не прекращая обнимать Алину. — Но порой правда слишком отвратительна.***
Её сотрясает дрожью ещё несколько часов кряду, несмотря на все попытки Жени и Зои привести её в чувство. Пересечь порог, дабы обнаружить Багру, сидящей на полу подле кровати Дарклинга и держащей его за руку, словно уснувшую ненадолго, она так и не решается.***
— Мы больше не можем медлить. Ей очень хочется возненавидеть эти слова, звучащие за последние два дня не в первый раз, произносимые то одним человеком, то другим. Но когда об этом говорит Николай, застывший подле постамента с тронами, она почти рычит. — Я не буду ничего делать. Мы должны ещё подождать. Миновало девять дней. Девять дней надежды. Сколько ещё она сможет выдержать, прежде чем сломается под гнётом навязываемой истины, что не из каждого угла найдётся выход? Что даже древняя магия может оказаться бессильной? Алина упрямо сжимает губы, так и не приблизившись к своему трону, застыв на последней ступени. Каждый шаг отзывается пронизываемыми тело иглами. Ей хочется убраться из этих стен, подняться на опостылевший и одновременно слишком родной этаж и ждать улучшений в чужом состоянии. Пускай их так и не было. Девять дней. — Мы ждём, — соглашается Николай. — Но слишком долго. — Наш ответ Фьерде всё равно однозначен, нет никакого смысла держать послов и дальше в плену, — поддерживает его Зоя, но не подходит ближе. По всей видимости, Солнечная Заклинательница выглядит так, что лучше не приближаться — достаточно устрашающе даже для ведьмы бурь. — Мы должны действовать. На самом деле, Алине даже не хочется смотреться в зеркало, чтобы убедиться, как сильно всё переживаемое горе на ней отпечаталось, несмотря на всю поддержку собственной силы. Будь она отказницей, то наверняка бы уже слегла. — И похороны… — осторожно начинает Женя, стоящая к ней ближе всех, что в жизни, что в нынешней ситуации. — Я понимаю, что у тебя свои мысли на этот счёт, но тело… Алина закрывает глаза. Ей нужны секунды, чтобы отогнать от себя навязчивые образы и воспоминания. Она всё же нашла в себе силы, чтобы прийти к Багре после, в совершенно иную комнату. Она сидела подле её тела несколько часов кряду, не проронив ни слова, ни слезинки — ни того, ни другого у неё попросту не осталось. Удавалось только смотреть в чужое, мёртвенно-бледное лицо, почему-то после смерти утратившее весь гнёт прожитых лет. Багра казалась такой молодой, какой была когда-то давно, не при их жизнях. — Мне нужен ещё день, — хрипит она, ненавидя себя за каждое проявление слабости. И за то, что её друзьям приходится с этим мириться. — Ещё один день и я решу, что делать с послами. — Старкова… — Зоя зовёт её, и, право, мир действительно на грани, раз её голос звучит куда мягче, чем мог бы. Она качает головой, отвернувшись. От них, от самой себя. Всего лишь день и она смирится. Соберётся. Оставит свои надежды и заставит себя идти дальше. Всего день. — К чему откладывать? Раздаётся грохот. В ушах или на самом деле — сложно сказать, но с этим звуком время раскалывается, поскольку своды тронного зала усиливают чужой ясный, сильный голос. Требуются долгие мгновения, чтобы вцепиться ногтями в собственную руку, осознать реальность происходящего и вынырнуть из этой пучины, рывком обернувшись. Пожалуй, их общее ошеломление могло бы стоить перенесённого, поскольку даже Зоя выглядит так, будто воочию увидела мертвеца. Женя прижимает ладони к губам, охнув. Стоящий на пороге тронного зала Дарклинг усмехается. Кафтан непривычно наброшен на его плечи, а он сам столь ужасающе бледен, лишённый ужасающего рисунка тёмных вен, как если бы мог снова потерять сознание. Но его глаза — серые, кварцевые, стальные, лишённые черноты — сверкают по-прежнему ярко. Осмысленностью, жизнью. Алина хватается за воздух в попытке устоять, потому что происходящее с трудом укладывается в голове — после стольких дней, стольких мучений. — Не нравится мне твоя тяга к эффектным появлениям, это моя стезя, — первым в себя приходит Николай и даже по голосу слышно, как он оскаливается, как и прежде ориентирующийся в любой ситуации. — Поспешил, заслышав о казни? Дарклинг шагает внутрь, и тени волочатся вслед за ним шлейфом. Кажется, что вот-вот из них поднимутся ничегои. — Я ведь говорил, что на многих ещё буду, — произносит он почти миролюбиво, а после, о святые, поднимает взгляд, безошибочно останавливаясь им на Алине. Пригвождая им, как и прежде. Пронзая острейшим лезвием. Нить между ними вспыхивает сверхновой — новым, невозможно ярким солнцем. — Здравствуй, мой солнца яркий луч, — говорит Дарклинг, едва заметно улыбаясь и зная, что эти слова предназначены только им двоим. «Путь найди во мгле…» Нашёл. Он его нашёл. И вернулся. Этого хватает, чтобы в один миг всё вокруг стало неважным, тусклым и незначительным, пока Алина сбегает со ступеней, чтобы оказаться в его объятиях.