«зря пытались вспороть меня, срезать броню железную:
я стоял, нетревожим и тверд — цитадель бездонная.
расскажи, как же так — все шипы мои, латы, лезвия
ты сколола, лишь раз прикоснувшись своей ладонью?»
— parasitichunter
— Занятно. В зале достаточно тихо, чтобы различить биение своего же сердца. Или не своего: Алина не уверена, что это не резонанс сердцебиения всех присутствующих. Украшенные гобеленами, вычурной лепниной и золотом стены кажутся такими далёкими, как и потолочный свод над головой. Алина невольно вспоминает когда-то обрушенный её стараниями купол — с трудом одёрнутую в последний миг ярость, сорвавшуюся с поводка. Ныне по костям проезжаются лезвия чужой злости. Она ощущает дремлющую, но незыблемую силу в ленных интонациях Дарклинга. Сидящий на троне с выражением смертельной скуки на лице, он взирает на брошенных к подножию мужчин, как потустороннее, древнее божество — на подношение. Стоит с каким-то отвратительным злорадством отметить, что волосы фьерданцев больше не лоснятся золотом — не после нескольких недель, проведённых во мраке и сырости подвалов, о которых они, несомненно, были ранее наслышаны. Удачей можно было назвать только отсутствие самого Дарклинга, хотя по наличию ссадин на чужих лицах и вытрепанной, местами прижжённой одежде Алина смеет предположить, что Николай сам не терял времени даром. Ныне принц-генерал стоит подле неё, крепко сжав челюсти. Наверное, даже будучи облачённым в свой лучший мундир, он бы не выглядел столь серьёзно. Алина с трудом разбирает собственные ощущения, как запутавшуюся пряжу, поскольку то и дело обращается к натянутой нити, чтобы убедиться: их с Дарклингом связь жива. Тот не смотрит на неё, постукивая пальцами по подбородку. — Полагаю, вы очень надеялись, что этой встречи не состоится, не так ли? — его голос стелет так мягко, так обманчиво ложно, что не будь все присутствующие людьми, знакомыми со всей изнанкой этого шёлка, то уверились бы в благих намерениях того, в чьём титуле заключён сам мрак. Один из мужчин разлепляет стянутые кровавыми корками губы, чтобы вытолкнуть слова из скрипяще-сухой глотки: — Это ненадолго. Хорошо подумай, лже-царь, прежде чем давать ответ моей стране. Произношение свищет, слова звучат невнятно, наверняка вследствие пострадавших рёбер, но Алина в каждом звуке слышит застарелую ненависть. Угрозу, на которую хочется ответить не меньшей. Большей. «Предлагаешь выбирать по принципу меньшего зла? Только каждый такой выбор — зло большее. Потому что ты проявишь милосердие по отношению к врагу, а потом этот враг пойдёт убивать твоих соплеменников. Пытать их, сжигать. Не воспользуешься преимуществом — им воспользуется твой противник». Она бросает взгляд на Женю с Давидом, на Зою. Последняя, не особо стесняясь, смотрит прямиком на Дарклинга. Даваясь диву, что он всё-таки оправился? Ценой, о которой Алине ему только предстоит рассказать. — Время подумать у меня было. Вашими молитвами, — отвечает Дарклинг, и Алина едва сдерживается, чтобы не подойти к нему, притронуться и убедиться, что он — не плод фантазии её воспалённого сознания. — На самом деле, меня бы не очень взволновал факт очередного покушения. И ваши хозяева, и я знаем, насколько это обычное дело, не так ли? Николай хмыкает. — В какой-то период было странно с утра не услышать об очередном смельчаке, решившим попытать удачу, да, Дарклинг? — И то верно. Прямо-таки праздник, если мне не подсунут яд или ночью не влезут в мою спальню, — соглашается тот, едко усмехнувшись. Его кожа столь бледна, что Алина не уверена: а осталась ли под ней хоть капля крови? Даже после использования скверны Дарклинг не казался настолько измождённым. И вместе с тем, именно в сей миг он выглядит наиболее устрашающим. Точно, как тот, кого в сказаниях Равки кличут Бессмертным, чахнущим над златом и правящим миром по ту сторону жизни. Алина переглядывается с Николаем, думая о том, что будь случившееся рядовым покушением, то этого разговора бы не было. Быстрая смерть — это милосердие. Которого на сей раз не будет. Она закусывает щеку изнутри, не позволяя себе лишний раз шевельнуться; ощущая чужие взгляды и не отводя своего. Они с Николаем стоят достаточно близко, чтобы у их гостей не возникло сомнений в единстве принимаемых решений. Узурпатор, падшая святая и принц-генерал. — Но ваши люди напали на детей, — продолжает Дарклинг. Спокойствие в его голосе схоже с озерной наледью — гладкой, как стекло. — Ребёнок или взрослый — все зовы подлежат огню, — выплёвывает фьерданец, стоящий между двумя своими товарищами, задрав голову в завидной, но бесполезной гордости. — И ты, Дарклинг, в первую очередь. Ты и твоя ведьма. Алина сжимает челюсти. — Осторожно, — шипит она. — Твой бог здесь не услышит твоих желаний, а вот я — вполне. Сложно удержаться, чтобы не шагнуть ближе, но Алина заставляет себя стоять на месте, пригвоздившись к плитам, а то и к самой земле матушки-Равки. — Вы разрушили мой дом. Пепелище и руины. Вонь палёного мяса. Обезображенные тела висельников, качающиеся на ветру, совсем как в замогильных историях, рассказываемых детьми у костров летними вечерами, пока из тени домов не выпрыгнет один из родителей или старших братьев, чтобы разыграть затаившую дыхание детвору. Всё это — дар Фьерды. — И заплатят за это не единожды, — отвечает Дарклинг, поднимаясь на ноги. С размеренностью хозяина положения. Тени стекают к его ногам плащом, клубясь. В иной раз Алина могла бы представить, что они способны перешёптываться: рычанием ничегоев, клацаньем челюстей. — Твои действия не принесут ничего, кроме скорби твоей стране, konungur beina! Вся Равка утонет в костях, если вы не покаетесь в своих грехах, — рявкает всё тот же фьерданец, поддерживаемый скромным меньшинством. Алина задумывается о том, что сталось с их сопровождением, но мысль слишком расплывчата, а ситуация требует сосредоточенности. Дарклинг смеётся. Тихо, качая головой. — «Король костей», — произносит он, растягивая слова. — Ты прав. Вся Равка утонет в костях. В ваших. Алина, глядя на него, как никогда ощущает все грани его улыбки. Острой, как разрез. Беспощадной, как смертный приговор. — За каждого убитого равкианца я возьму десять голов ваших братьев. Жён. Детей. Тяжесть каждого слова наваливается камнями, ярмом на шею, грохотом сердца в грудной клетке. Он говорит о людях, как о скоте. — Ведь я не знаю пощады, верно? К чести послов, они не отшатываются, никак не выказывая того, что закономерно испытать при подобных обещаниях; зная, что Дарклинг наверняка их сдержит. Алина даже завидует этой стойкости в собственных убеждениях перед плахой. Но всё же краска отливает от и без того белокожих лиц. Дарклинг вновь качает головой. Сокрушённо, взирая, скорее, с осуждением родителя, столкнувшегося с творимым нерадивыми детьми. — И, как я уже сказал, в ином случае я бы не стал тратить время на это подобие суда. Но меня очень волнует один момент, — он замирает у самого края помоста. Алина, глядя ему в спину, задерживает дыхание и не замечает, как вцепляется в предплечье Николая. Тот, казалось бы, тоже ощущает весь гнёт скопившегося напряжения. Чудится треск расходящихся швов, ведь в эту секунду Алина ловит отголоски ярости, похороненной так глубоко внутри, что усомниться бы: не померещилось ли? Дарклинг не оборачивается, произнося простую фразу — приговором: — Меня волнует, что подняли руку на мою королеву. Воздух стынет. Алина разлепляет губы, силясь выдохнуть, и осознаёт, что зубы у неё стучат, как при резко накатившем морозе. — Дарклинг… — Мою королеву! — рявкает тот, и Алина видит, как отшатывается Женя, завидев выражение его лица. — И за это я требую кровавую дань. Три посла, я считаю, многовато для передачи одной-единственной новости, не так ли? Вдобавок, мы радушные хозяева и не можем отпустить своих гостей без даров. Последние слова он цедит, поднимая руку ладонью вверх. Тьма лентами окутывает его длинные пальцы, прежде чем стрелами срывается вниз, чтобы пронзить двух фьерданцев. Те сгибаются, глотая воздух, совсем как рыбы, выброшенные на мелководье, пока тьма, о сущее, кляксами пятен расползается по их лицам, впитываясь чернилами. Стоящий между ними единственный, не пострадавший мужчина крутит головой, прежде чем рывком оборачивается к Дарклингу. Но и заговорить ему удаётся не сразу, поскольку Алина может только предположить, что он увидел на его лице. — Что ты с ними сделал, проклятый изувер?! Мужчины хрипят, упав на колени, безуспешно царапая пальцами грудь в попытке избавиться от змеящихся теней. — Дайте ему меч, — велит Дарклинг, возвращаясь к трону. Алина с трудом подавляет вскрик, когда он поворачивается. Взгляд заполненных чернотой глаз на миг останавливается на ней и Николае, прежде чем тени, с явной неохотой, отступают. — Мой суверенный… — раздаётся неуверенный голос одного из присутствующих опричников. — Меч, — повторяет Дарклинг, садясь на подлокотник трона. Расслабленно, уверенно, словно весь мир уже скулит под его сапогом. — Ему ведь нужно забрать наши дары. Но не теряй времени впустую. Иначе твои товарищи займут место в моей армии. Алина бросает взгляд вниз, чтобы убедиться в страшной правде: тела фьерданцев наливаются чернотой, меняются, пока их изламывает в ужасающей, чудовищной трансформации. За барабанным боем своего сердца она различает хруст ломающихся костей, не перебиваемый криками, пусть они пытаются кричать, но из распахнутых в агонии ртов вырывается только сдавленное сипение. — Что ты наделал? — неожиданно вмешивается Женя, чьи шрамы на фоне накатившей бледности кажутся вдвойне темнее и страшнее. — Мне так нужно озвучивать очевидное? — интересуется Дарклинг. — Что ж, я поясню. Или наш посол доставит их головы к Ледовому Двору. Или же они явятся туда сами, но в таком случае оторванных конечностей станет в разы больше. — Чудовище, — выплёвывает Женя и уходит прежде, чем Алина успевает её окликнуть. Давид же, единожды оглянувшись, спешит за ней. Так и есть. Чудовище. Весь ужас произнесённых слов накатывает на Алину волнами. И ей бы почувствовать себя последней мерзостью, поскольку в её сердце не осталось милосердия для этих нелюдей. Уничтоженный Керамзин, нападение дрюскелей на дворцовую крепость и притаившаяся змея у них на груди — всё это могло привести к катастрофическим последствиям, не сумей они отбиться. Алина бы оказалась в плену, Дарклинг угас в своём глубоком сне, а Николаю, вероятно, осталось бы только капитулировать прямиком на переговорах, ведь следующим в ход пошёл бы парем. Фьерданец тем временем, получив от опричников оружие, направляет его на Дарклинга. И, приглядевшись, можно заметить, как его рука дрожит, пока шум хриплого дыхания слышим даже на фоне зарождающегося рыка — словно первого крика младенца. Спины мужчин бугрятся, когда они пытаются встать, заляпав чёрной кровью ковровые дорожки, и Алина сглатывает подкативший к горлу ком. Крылья. Из их спин пытаются вылезти крылья. Он сотворил ничегоев из людей. — Алина, — раздаётся голос Николая. Натянутый, как струна. Он говорит тихо, хороня вопрос между ними двумя: — Ты по-прежнему уверена? Ему не нужно заканчивать мысль. Сможет ли она его сдерживать? Сможет ли уравновесить? Сможет ли? Алина могла бы откреститься отсутствием выбора, но выбор есть всегда, пускай и не слишком-то благородный. Вся горечь происходящего заключается в том, что она давно приняла решение. И, шагнув к Дарклингу, она накрывает рукой его плечо, не позволяя дрожи пробраться в пальцы, когда тот берёт её за запястье, чтобы поцеловать в центр ладони. С нежностью обсидианового клинка, рассекающего плоть до кости. — Выбирай, — говорит он фьерданцу, как милостивейший государь, предлагающий в дар несметные сокровища. — Или жизни твоих спутников. Или жизни твоих сородичей. — Я не стану служить твоим омерзительным планам! — рычит тот, приставив лезвие к собственному горлу, но всё равно глядя на поднимающихся… уже точно не людей. Острые клыки зияют в распахнутых ртах, чёрные вены бугрятся под кожей, совсем как у самого Дарклинга недавно; руки кажутся длиннее, увенчанные выступившими когтями в обрамлении стекающей с пострадавших пальцев крови. Всякая осмысленность исчезает с лиц, стирается маслянистой тьмой в глазах — и только голод различим в этих отвратительных гримасах. — Уже служишь, — Дарклинг пожимает плечами. — Нанося удар, будь готов к ответу, — припечатывает Николай и поворачивается к ним. — Мудрый правитель не станет искать войны, верно? Между ним и Дарклингом незримой нитью протягивается безмолвный диалог. Их взаимоотношения для Алины — всё та же загадка, как и странное взаимопонимание, несмотря на зияющую пропасть всех совершённых Дарклингом чудовищных поступков. — Но быть готовым к ней обязан, — заканчивает он когда-то обронённую Николаем фразу. И, будь проклято всё сущее, произнося это, он улыбается.***
— Это было весьма показательно. Пожалуй, только Николай способен описать произошедшее подобным словом. Алина внутренне содрогается, вспоминая искаженные скверной лица. Рычание и крики, казалось бы, сотрясли весь Большой Дворец. И, возможно, ей хотелось бы жить без знания о том, что никакая сталь не способна отсечь голову с первого удара. (Кроме той, что подвластна ныне только двум существам в их сложном мире. Из известных, разумеется, поскольку Алина учится допускать существование иных вероятностей.) Стоя подле окон, Дарклинг прикасается кончиками пальцев к стеклу. Алине противно собственное волнение, с которым она ловит всякое его движение. Словно он вот-вот рассыплется осколками. — Если вы ждали милосердия, то оно не по моей части, — хмыкает Дарклинг. Стоит возрадоваться, что свидетелями этих слов стали только двое. Николаю, разумеется, тоже есть, о чём вспомнить, но принц-генерал кормит свой долг пуще жажды отмщения. — Я был бы разочарован в ином исходе и убедился бы, что фьерданская отрава своего добилась, — Николай щурит глаза. В свете зачарованных гришами ламп они кажутся почти янтарными. Но спустя мгновение маска лисьей игривости растворяется; расползается, как бумага в воде. — Не думаю, что у нас много времени, — склонившись над столом из тёмного дерева, он опрокидывает шахматную фигуру ферзя. Доска стоит на самом краю, и Алина задаётся вопросом: с кем играет Дарклинг, находясь в этих стенах? — С собой, разумеется, — хмыкает в ответ тот, поскольку Николай озвучил крутящийся в чужих мыслях вопрос. Алина поджимает губы. Сидя в кресле между ними двумя, она чувствует себя связующим звеном, но не обольщается: Николай смог бы договориться с Дарклингом и без солнечной заклинательницы. На самом деле, при её отсутствии из этих двоих вышла бы занимательная супружеская чета, и это умозаключение почти веселит. И всё-таки. — Сколько у нас кораблей? — спрашивает Алина, водя пальцами по колену. — И сколько удастся переправить через Каньон? — Снаряжайте то, что есть, — велит Дарклинг, едва повернув голову. — Часть отправится к границам, часть — в Западную Равку. Вы выбьете нам союз, а я встречу наших гостей. Очевидность его намерений подобна ушату ледяной воды, опрокинутому за шиворот. Но, в конце концов, иного пути больше нет, ведь так? Только, вероятен ли ущерб, нанесенный ядом, способностям Дарклинга? Мог ли он ослабеть? Взгляд невольно замирает на отбрасываемой им тени. Вспоминая произошедшее в тронном зале, глупо сомневаться, но всё-таки — Алина сомневается. — Ты собираешься атаковать первым, — она не хочет слышать ответы на очевидные вопросы. Констатация тяжела — каждой произносимой буквой. Дарклинг, всё же взглянув на них, качает головой. Сокрушённо, наверное, — в выражении той усталости, когда проблема надоедает настолько, что решение у неё лишь одно. — Мы заставим их подумать дважды, стоит ли нападать напрямую, — взгляд серых глаз останавливается на Алине, и связующая, натянутая канатом между ними нить содрогается. — Ведь в противном случае мы камня на камне не оставим. Шухан, по всей видимости, решил сохранять нейтралитет до поры до времени? Алина дёргает плечом. Переписка с Амрат-Еном не входила в число её любимых занятий, но, по крайней мере, обеим сторонам удалось договориться до того, что соседям Равки не стоит делать резких движений, поскольку разбирательство с созданием парема могло вызвать всеобщий резонанс. И пока что оно, это разбирательство, могло потерпеть. Впрочем, Алина учится не верить чужим заверениям: каждый из их соседей был достаточно вероломен, не говоря уж об островном государстве. В отличие от Дарклинга. Вот уж кто верен своим жестоким обещаниям. — Не любишь ты делиться планами. Николай цокает, покачнувшись на носках. Его мундир привычно полурасстёгнут, а прядь светлых волос кудряшкой падает ему на глаза, превращая генерала в корсара, а корсара — в царевича. И каждая из ипостасей умудряется уживаться в сосуде имени Николая Ланцова. Но всё же, беспокойство проскользнуло в его голосе по пути в кабинет, когда он вновь сжал локоть Алины и шепнул на ухо: — Значит, вот что нас ждало при гражданской войне. Он бы сделал из нас ничегоев? Алина мельком на него оглянулась, закусив изнутри щеку. — Ты был бы первым, принц-очарование. — И самым симпатичным, согласись. — Зоя заковывала бы тебя в цепи и водила на поводке. — Это твои скрытые наклонности в постели так проявляются? Что у вас там происходит, Старкова? — Нет, я всего лишь озвучиваю твои, — ответила Алина и пнула его локтем в живот, тут же приняв самый благочестивый вид, когда Дарклинг, наконец, оглянулся. А теперь Николай салютует рукой, разворачиваясь к дверям. — В таком случае оставлю вас и пойду заниматься своими планами, — и если бы слова могли подмигивать, именно это бы они и сделали. Алина провожает его взглядом, в очередной раз понимая, что рано или поздно им всем придется поговорить обо всех не озвученных планах. В том числе, и о злосчастном бале. Одна секунда в тот вечер могла стать переломной и обратить торжество в трагедию. Но пока ей стоит поговорить с Дарклингом. Только язык примерзает к нёбу, поскольку Алина не знает: с чего начать? Что вообще говорить? Её порыв в тронном зале был красноречивее любых слов, и всё-таки… Раздаётся шумный выдох. Алина рывком оборачивается, чтобы обнаружить, как, стоило дверям закрыться, Дарклинг тяжело опустился в стоящее подле окна кресло. Все гуляющие тени собираются вокруг него, льнут к одеждам да бледной коже, как верные гончие. — Александр? — имя слетает с губ полузадушенным шёпотом: страх сковывает язык, губы, распирает горло краеугольным камнем. Дарклинг едва дёргает головой, шумно дыша. И с каким-то непозволительным опозданием Алина замечает блеск пота на его шее. На висках. Над верхней губой. Свидетельство, нет, доказательство, что предыдущие недели не были плодом помешательства Алины и что у всякого действия есть своё эхо. Отдалённое или же — ныне содрогающее стены. Стеклянный нос графина звонко постукивает по краю бокала, пока Алина торопливо наливает воду и делает небольшой глоток. Никаких примесей подозрительной сладости, таинственной горечи и всего того, что может быть свойственным отравленной воде. И только после Алина оказывается подле Дарклинга, стараясь не задумываться о смысле совершённого ею действия. О святые, ей уже никто не поможет. Дарклинг не поднимает головы, пальцами крепко вцепившись в подлокотники. И далеко не с первых секунд удается распознать это восхитительное упрямство. То самое — высеченнее скал, глубже всех морей. Упрямство, толкавшее Александра Морозова через десятилетия и не позволявшее демонстрировать слабость, как какое-то позорное увечье. Оно же не позволило ему и спины согнуть в ожидании, пока не свершится приговор; пока не останется свидетелей проявления дурного самочувствия. Кроме Алины Старковой. — Перестань, — говорит она. Достаточно резко, хлёстко, как стеганувший по спине кнут, чтобы Дарклинг в ответ вскинул голову. Тёмные пряди, привычно вьющиеся, падают ему на лоб. Какое-то мгновение на Алину смотрит вся прожитая им вечность. Та, что иссекала из себя всё ненужное, дефектное, мешающее. И она выглядит страшнее мрака, что совсем недавно застилал эти самые глаза. Но Алина не боится ни того, ни другого и бояться не желает. — Я видела тебя, — говорит она, и слова-признания льются с губ легко. — Я вижу тебя. Я отворачивалась множество раз и не стану этого отрицать. Не так много нужно смелости, чтобы поставить точку: перед собой, перед Дарклингом, когда, казалось бы, всё происходящее между ними слишком очевидно, чтобы озвучивать. Алина качает головой: — Но не теперь. Только смелость всё-таки требуется: в том ожидании, пока Дарклинг смотрит на неё, шаря взглядом по лицу, изучая заново, выискивая невесть какую химеру. Секунды улетучиваются, как дым, прежде чем он, наконец, берёт из рук Алины бокал и делает большой глоток. И ещё один, осушая, и вытирает рот тыльной стороной ладони. — Они ведь были близки, — замечает Алина. С горечью, злостью, бессилием — все оттенки смешиваются и в уме, и в голосе. Дарклинг, откинувшись на спинку кресла, опускает веки. На тонкой коже различим узор сосудов, и Алине хочется стереть его пальцем, наполнить его всего прежней силой, но стоит помнить, что голова всему — время. Пускай ей и хочется уткнуться носом ему в шею, вдохнуть, как следует, запах: трескучего мороза, хвои, перемешанной с острыми нотами пота, будоражащими, как когда-то терпкая соль, жалящая кончик языка, стоило поймать каплю, стекающую по крепкой груди. — Весьма близки. Действуя от противного, они почти преуспели. Отторжение, кто бы мог подумать, — соглашается Дарклинг. Сглатывает, так и не открывая глаз. Ресницы трепещут, выдавая несгибаемое желание поступать по-своему, даже наперекор собственному телу. Сложно совладать с порывом возвести горе-очи, и Алина подбирает слова, чтобы отправить этого невыносимого мерзавца в руки целителей, когда он вдруг говорит: — Я хочу её увидеть. Вокруг враз становится темнее, и причина вовсе не в тенях Дарклинга — в едкости нахлынувших воспоминаний; в осознании потерянного, всё ещё не пережитого. Алина силится сглотнуть, отворачивает голову. — Я… «Мой сын знает, что время сточит любые камни. И не все решения принимать только ему». — Глупо было бы надеяться, что найдётся лекарство. Наш противник очень хорошо постарался, — Дарклинг снова вцепляется пальцами в подлокотники. Костяшки белеют от того, как сильно он сжимает лакированное дерево, прежде чем встаёт — возвышаясь над Алиной с ощущением той самой силы, которая зиждется где-то внутри. На дне глаз. В недрах сердца, где среди рубцов высечено его истинное имя. — Она велела передать тебе… — Алина выдыхает, накрыв нижнюю половину лица ладонью и глядя в сторону. На опрокинутую фигурку ферзя, на чёрно-белые квадраты шахматной доски с мыслью о том, что они все — такие же фигуры, переставляемые чужой рукой. — Я знаю. В голосе Дарклинга смешиваются печаль и странное, смиренное спокойствие. — Этого всегда было недостаточно, верно? — добавляет он, каждым словом заставляя жмуриться в желании спрятаться от ранящей сталью действительности. — Я задолжал ей. Многое. И покой в том числе. Стоит вдохнуть глубже, и Алину окутывает его запахом, как одеялом. Так теперь ощущается её дом? Так ощущалась каждая ночь, проведённая подле него. Каждым поцелуем во влажный висок, желанием уткнуться носом в плечо и провалиться в спячку до тех самых пор, пока Дарклинг не откроет глаза. — Я хочу пойти с тобой, — она окликает его у самой двери, не произнося иных слов. Не давая им проскользнуть сквозь плотно сжатые губы — той слабостью, которая позволит ему ещё сильнее впаяться ей в кости. «Я не хочу, чтобы ты был один. Я не хочу быть одна. Не теперь». «Не теперь, не теперь, не теперь». «Я вижу тебя». Как много правды и как же она тяжела — ответственностью, необходимостью принятия. Дарклинг не поворачивается. И, кажется, металл дверной ручки сипит от того, как крепко он её сжимает. — Маленькая святая, — произносит он глухо. — Как же велико твоё сердце. По спине бегут мурашки: от его голоса, от каждого слова. «А теперь, мальчишка, уведи отсюда маленькую святую. У неё слишком доброе сердце, чтобы она позволила кому-то ещё умереть». — И как же я жаден, — Дарклинг откидывает голову, усмехаясь, — раз хочу владеть им всем без остатка.***
Ладони леденеют от холодных порывов ветра, теряя чувствительность, но она упрямо не призывает солнце. И не шевелится вовсе, замерев на одном месте, как многочисленные статуи в царском саду среди деревьев с драгоценными камнями вместо ягод — излишней, показной роскошью незрелого ума. Но Алина знает, что теперь деревьев там нет. Как и избытка золота. Она стоит достаточно далеко, чтобы не нарушать чужих границ, и достаточно близко, чтобы… — Я думала, ты будешь с ним, — Зоя останавливается рядом, кутаясь в расшитое голубыми нитями пальто. Соболиный мех на воротнике топорщится во все стороны, а она сама только пуще зарывается в него носом. И мех, к слову, очень ей идёт. Алина кивает, глядя прямо перед собой — и только на Дарклинга. — Я с ним. Но всё-таки она не пожелала вмешиваться в последний разговор между осколками наследия Ильи Морозова. Даже будучи такой же отравленной уникальностью, она не была частью их истории. Церемонию было решено провести вблизи хижины старой дрюсье, пускай называть её так ныне у Алины не поворачивается язык: слишком юной кажется Багра Морозова теперь, утратив всю тяжесть пройденных столетий. Возведённый погребальным костром алтарь скорее похож на постель из берёзовых веток. Хорошо постаравшись, Алина может вообразить, что Багра просто спит. И вот-вот откроет глаза, чтобы отходить их всех своей палкой за разведённые, никому ненужные эмоции. Краем глаза она замечает стоящих правее Катарину и Даниила. Легко представить весь спектр их чувств по отношению к Дарклингу: пришедшему в себя наставнику, генералу, возможно, где-то брату или даже отцу — у Александра Морозова слишком много личин, но ныне важна лишь одна. Та, что связывает его кровными узами с той, что обучила множество поколений гришей, но, прежде всего, его самого. Алина закусывает губу, впиваясь пальцами в собственные локти, глядя на чужой силуэт. Никто не посмел бы и не посмеет приблизиться, поскольку все произносимые слова, если они и звучат, не предназначаются для лишних ушей. И, обращаясь мысленно к их связи, Алина чувствует: волны скорби накатывают приливом, пускай внешне Дарклинг останется незыблемо-спокойным. Не стоит думать о том, что может случиться, если эту плотину когда-нибудь прорвёт. Впрочем, разве стоило ждать иного? Дарклинг не из тех, кто станет демонстрировать изнанку своих чувств, пускай вся навалившаяся тяжесть зиждется в линии его напряжённых плеч. Алина знает, что его костяшки бледны и обескровлены, как пики снежных гор, когда он сжимает пальцами факел: для того, чтобы придать тело древнейшей из них огню, он не стал звать инфернов. — Иногда я чувствую себя круглой дурой, — замечает Зоя хмуро. — Ведь всё было так очевидно. — У Николая слишком длинный язык? — Алина скашивает взгляд. Та жмёт плечами. Выдыхает шумно, раздражённо. — Да, но чья-то ложь гораздо хитросплетеннее, чтобы кто-то из нас решился бы задуматься, — она кивает в сторону Катарины и Даниила. — Они точно бы не задумались. — Им нет до этого дела, — раздаётся за спиной голос Толи, и Алина вздрагивает: крепко задумавшись, она успела позабыть, что близнецы так и остались стоять за её плечом верной стражей. — Непоколебимая верность не задаёт вопросов, — добавляет могучий шуханец, на что Зоя приподнимает брови. — Верность или глупость? — Он спас и вырастил их, Зоя, — Алина качает головой в сокрушении от очередного витка нескончаемого, но порядком опостылевшего спора. — Даже сотворённое с Крибирском не пошатнуло их веру и… Любовь? Да, наверное, любовь. «Но для того, чтобы мы когда-то смогли увидеть этот заветный мир, Равке нужны чудовища». — Будь ваша связь глубже… — она жмёт плечами. — Ради себя самой, замолчи, святая. Алине не нужно смотреть, чтобы догадаться: Тамара позади закатывает глаза. Ей наверняка легче понять приближённых гришей Дарклинга, поскольку она сама шла и идёт за другой, могущественной вечностью. — А ведь когда-то ты мне рёбра сломала, — бормочет Алина в свой кулак. Возможно, будь ситуация иной, Зоя и столкнула бы солнечную королеву с пригорка. Просто чтобы проверить, выдержат ли её святые кости. Очередной порыв ветра всё-таки вынуждает спрятать ладони в широких рукавах. Алина утыкается носом в собственный меховой воротник, тихо шмыгнув. — Западная Равка, значит, — Зоя расправляет плечи, будто с готовностью отправиться в путешествие через Каньон в эту же секунду. Алина кивает. Слишком рассеянно, но всякий день приносит свои сюрпризы, и этот не стал исключением: пробуждение Дарклинга, устроенный суд, совсем малая передышка перед тем, как в сгущающихся сумерках разгорится погребальный костёр. Пускай Алина понимает, что всякая минута — роскошь, но как бы она хотела уже, наконец, остановиться. — Он даже согласился, — произносит она тихо, на выдохе, — разделиться, — и хочется поворчать, поскольку они всё равно пришли к изначальной переменной, да только с поправкой на всё пережитое ими; на нечто хрупкое и необыкновенное, с трудом приобретённое — доверие. Алина Старкова, по всей видимости, наконец, привела достаточно доводов. — Потеряли кучу времени, — хмыкает за спиной Тамара, наверняка сложив руки на груди. Позвякивает лезвие пристёгнутого к поясу верного топора. — Отправься мы раньше, — возражает Алина, глядя на пляшущее пламя факела, — ничего бы не изменилось. Во рту собирается горечь. У неё медный привкус, и она запоздало ловит себя на том, что слишком сильно закусила изнутри щеку. — Керамзин бы пал. Фьерданцы отравили бы Дарклинга. Попытались бы схватить меня. Князья по ту сторону Каньона ничем бы не смогли помочь. Даже наличие союза с ними не устрашило бы наших соседей и их мерзость. Мерзость. Когда-то они так называли скверну. Но парем вызывает больше отторжения, пускай сотворяемое Дарклингом ничуть не уступает по опасности. И они всё ещё не ведают о последствиях. Алина косится в сторону хижины Багры. В темноте сложно её разглядеть, если не знать наверняка. Висок колет не самой приятной мыслью: Мишу с момента случившегося в покоях Дарклинга больше никто не видел. И пускай у Алины есть подозрение, куда мальчишка мог исчезнуть не без помощи принца-корсара, она всё равно не может избавиться от волнения. «Спаси хоть кого-нибудь!» Остаётся слишком мало тех, кого ещё удастся (ли?) спасти. Алина выдыхает. — Кто будет наместничать в Ос-Альте на время нашего путешествия? — Зоя понижает голос, становясь ближе. — Мы не можем оставить город без защиты. Вопрос немногим, но застаёт врасплох. — У меня есть пара мыслей на этот счёт. Которые ещё необходимо обсудить их странным советом. — Я всё думаю, Старкова, — Зоя задирает голову, глядя в безоблачное, но лишённое света звёзд небо. — Скольким ещё нам придётся пожертвовать? Алина не хочет думать об этом. И говорить тоже. На короткую секунду она резко чувствует присутствие Дарклинга за спиной, его ладонь меж лопаток. Горячий выдох в затылок. Сложно заставить себя не оборачиваться, ведь в действительности он всё ещё стоит перед погребальным костром, занеся горящий факел — знаменем окончания чужой жизни; знаменем начала чего-то иного; знаменем упрямства, с коим не все, но многие из них выныривают из пучин скорби, чтобы сражаться до последнего. — Всем, — говорит Алина глухо, не своим голосом, глядя на то, как пламя жадно вгрызается в сухие ветки. Дарклинг не отступает, стоя подле, пока ненасытный огонь, подобно ребёнку, хватается за всё, что видит. — Даже если мы не готовы, — добавляет она, словно смотря происходящее его глазами; глазами тьмы, отца чудовищ, погибели миров и всего того, чем станет его имя. Чем станет её имя. Пламя, всколыхнувшись, бросается вверх, невидимой рукой пытаясь достать до равнодушно взирающих небес. Раздаётся треск ломающихся веток, слишком схожий с хрустом костей. Алина вздрагивает. Даниил делает шаг вперёд, к Дарклингу, но Катарина удерживает его, безмолвно качая головой. Воздух наполняется гарью; та пропитывает кожу, волосы, каждый вдох. Душит. Её путь, что страшнее пути Ильи Морозова, начинается именно сейчас, в эту секунду, когда не она прощается с Багрой. Когда с ней прощается Дарклинг. Алина закрывает глаза, повторяя одними губами: — Всем.***
— Ты в порядке? Стоило бы, наверное, сначала постучать, но, в конце концов, границы между ними слишком размыты, чтобы с опозданием задумываться об ещё одной да вновь пересечённой. Воздух жаркий, влажный. Каждый вдох даётся с трудом, проталкиваясь в гортани тугим, склизким комом. Лицо мгновенно разгорается, и Алине хочется как следует его потереть, почесать и умыть холодной водой, чтобы избавиться от ощущения тут же налипшей грязи, но она может только стоять на пороге купальни, положив руку на дверной косяк; вцепившись в него пальцами, поскольку тиски страха не скоро разожмутся, перестав терзать её сердце тревогой. Плещется вода: Дарклинг откидывается на спинку ванны, запрокидывая голову. Над пошедшей рябью зеркальной поверхностью поднимается пар, похожий на выдохи огромного огнедышащего ящера, и стоило бы задаться вопросом: не кипяток ли там плещется? — Да. Нет. Алина выдыхает, откидывает со лба волосы и стаскивает с себя кафтан, чтобы повесить на металлический крючок, впаянный в стену. Но и это не шибко помогает: рубашка тут же липнет к коже, а от сапог и брюк хочется избавиться, как от мокрой, тяжёлой шубы. Однажды маленькой Алина провалилась в прорубь в такой, старой и слишком большой для её тощих костей, и впечатлений хватило на многие годы, чтобы вспомнить об этом и теперь, усмехнувшись про себя. Картины из прошлого всяко лучше того, что гнёт к земле. Алина устала чувствовать себя виноватой. Убранство купальни в покоях Дарклинга отличается от её всё тем же цветом, наваливающейся со всех сторон чернотой, разбавленной мраморными прожилками на плитах и вкраплениями перламутра на сводчатом потолке; свет играет, подсвечивая золотые сосуды мрамора, ловит блики от зачарованных свечей в канделябрах. Алина присаживается на край ванны, закусив губу. Видеть Дарклинга без привычной брони кафтана — всё ещё сродни удару под дых. Взгляд примерзает к его ключицам, к ямке меж них, к изогнутой шее. К движению кадыка, когда Дарклинг сглатывает, шумно выдыхая. Ей бы не смотреть выше, на влажные губы, слипшиеся от влаги ресницы и… Не смотреть. Не получается. Вода в ванне тёмная, отражающая мрак стен и потолка, от того Алина не заливается краской вовсе не из-за царящего жара. Слишком сильного жара. Она хмурится, опуская ладонь в воду. Голос разливается шипящей пеной: — Ты свариться решил? — Не могу согреться. Алина спотыкается на полуслове. — Тебе стоит сходить к целителям, — упрямо замечает она, оперевшись ладонью об остров его выглядывающего над водой колена. — Я был у них. После, — он зачёсывает пальцами влажные волосы. Едва двигает бровью в своём излюбленном жесте, выражающим множество оттенков эмоций. «После» того, как погасла последняя огненная искра. И только тогда он ушёл. — Сложно что-то говорить о последствиях действия вещества, с которым никто раньше не сталкивался, верно? — Но хоть что-то они должны были сказать. Дарклинг пожимает плечами. Опускает руки в воду. — Я восстановлюсь, — помедлив, он словно собирается что-то добавить, но передумывает. И смотрит, смотрит так, что Алине кажется: с неё сейчас кожа слезет. Она знает, что означает его взгляд. — Ты ведь слышал всё. Дарклинг кивает. — Каждое слово. Но не мог ответить, — желваки обозначаются под кожей, выдавая его внутреннее бешенство. От бессилия, столь омерзительного всему его существу. Того, что заставило отдать чужую жизнь разменной монетой. Алина прежде не сталкивалась с ритуалами крови. Более того, о них практически никто не слышал. Даже Давид в ответ на её вопросы только поджал губы в немом раздражении: в мире гришей многое объяснялось Малой наукой, но магия крови стояла на десяти ступенях выше. Или, наоборот, ниже. «Не так бы ты говорила, зная, кто нашептал когда-то секрет подводного пламени». Был ли иной способ нейтрализовать действие отравы? Дарклинг наверняка знает. Но едва ли скажет: ни об этом, ни о своих чувствах. «Мой свет, я тебя не вижу». Ей кажется, нет, она уверена, что эти слова стали апогеем его обнажённой искренности. — Алина… — Позволь мне, — перебивает она, придвигаясь ближе. Поддавшись неожиданному внутреннему порыву, она накрывает его плечи ладонями. Кожа под пальцами влажная, тёплая, что усомниться бы в чужих словах о холоде, но Дарклинг опускается ниже и, кажется, что вовсе уйдёт под воду с головой. Но он сам же смотрит, подняв брови в неподдельном удивлении, прежде чем резко вдыхает: Алина призывает свет к ладоням, мягко рассеивая его, практически втирая. Стараясь, держа огромного, могучего хищника на поводке, чтобы не выпустить больше нужного. Перед глазами тут же мелькает обожжённая рука Дарклинга. Выжженные глазницы дрюскелей. Воспоминания вытапливаются знакомым зовом, ответно льющейся по жилам сладкой уверенностью: сила третьего усилителя льнёт к ней, как изголодавшийся по ласке зверь. — Умеешь ты удивлять, — голос Дарклинга проезжается щекоткой по изнанке кожи. Он усмехается, расслабленно опустив веки, пока Алина водит ладонями по его рукам, шее и груди, замерев у самой кромки воды. Солнце горит золотистым светом на светлой коже, разливаясь теплом. Свет, подаренный тому, кто всегда блуждал во мраке. — Уж кто бы говорил, — отвечает Алина заученно и глухо, думая совсем об ином; обо всех ночах, проведённых рядом в надежде, что на следующее утро всё переменится: Дарклинг проснётся и рассмеётся над её глупой эмоциональностью. По всей видимости, она до сих пор в тех тёмных, бесконечных часах отчаяния и собственного бессилия — чего лукавить, им обоим оно противно. Наверное, Алина Старкова совсем не верит в чудеса, поскольку каждую секунду ей приходится себе напоминать, что всё закончилось. — Я бы удивилась, будь здесь что-нибудь не чёрным, — замечает она, просто чтобы наполнить эту гнетущую тишину: внутри себя, внутри него. Между ними, поскольку каждый стоит на краю своей пропасти. Дарклинг безусловно силён, но горе умело выкручивает кости. Несмотря на опасения его внутренних штормов, было бы лучше, позволь он себе эту скорбь: яростью, грустью, неспособностью смириться. Но не этим опустошением. «Скажи ему, что я любила его». Николай спросил, уверена ли она по-прежнему в своём замысле? Алина хочет быть уверенной. Но пускай им неведомы их пределы — они всё же где-то есть. Хватит ли ей сил? А что сталось с силой самого Дарклинга? Обращаясь к их связи, Алина чувствует, как бездна распахивает свою голодную пасть; мрак тянет к ней длинные руки, обволакивает антрацитовыми, тёплыми волнами, пока она сама пытается нащупать дно за ними. Что мог сотворить яд на основе юрды-парема с таким существом, как Дарклинг? С его могуществом? Ослабить? Или подкинуть в этот и без того бушующий пламень дров? — Это напоминание. Алина замирает: мыслями и телом. — Чёрный — не только средство возвышения, — Дарклинг обводит рукой купальню. Капли срываются с кончиков пальцев, они же — блестят на его коже, подобно утренней росе. — Это напоминание о долге. Но Равке свойственно всё возводить в абсолют. Кому как не Санкта-Алине об этом знать. Она не спрашивает, хотел ли Дарклинг забыть о долге. Конечно, хотел. Она бы тоже хотела. Забыть, выкинуть из головы. Вернуться… куда? На луг? К самому началу? Но кому поможет её внутреннее малодушие. Она хотела бы вернуться под тот самый дуб, где солнце пекло спину, шумела листва, а на губах растекалась сладость чужой улыбки. Хотела бы вернуться в то далёкое утро, когда не было уникальных заклинателей — были только Алина и Александр. — Ты рассказывала мне… многое, — вдруг говорит Дарклинг. — И какой ты была непоседой, Старкова. Ею и осталась, на самом деле. — Ты никому ничего не докажешь, Морозов. — Не убила, хотя могла, — продолжает он легко. — Или могла позволить это сделать другим. Уверен, желающих было много. Позволить кому-то оборвать его жизнь? Разобрать на кости? Внутри ворочается не липкий страх от подобной мысли, а шипящая ярость. — Не искушай меня теперь, — Алина хмыкает, смаргивая царящий в голове мрак. Почему-то проще сводить всё к шутливому отрицанию, нежели и дальше говорить откровенно, как совсем недавно, став свидетельницей чужой уязвимости. С каких пор она такая трусиха в части собственных чувств? В обнажённой слабости, преподнесённой Дарклингу на блюде? Слышал ли он её вой в тот злосчастный вечер? Знает ли, как она не хотела отпускать его, расцарапывая чужие руки? И всё же, она схоронит в глубинах собственного сердца тот самый миг, когда, встретившись с Малом, в первую очередь подумала именно о Дарклинге. Тот взгляд в сторону дворцов оказался решающим, последним ударом, перерубающим мышцы и кости. Теперь Алина знает, что таких ударов нужно несколько. На краю сознания раздаётся отдалённым эхо рычание рождающихся из людских тел ничегоев. Если бы оставшийся фьерданец помедлил ещё минуту, то новоявленных монстров было бы не умертвить какой-то сталью. А позволила бы Алина им вырваться? Добраться до Фьерды и пролить там реки крови, что потекли бы прямиком к корням Джеля? Смогла бы? Так много вопросов. Так мало смелости теперь, чтобы ответить на них самой себе. — Отомстила за меня, — с какой-то поразительной мягкостью говорит Дарклинг. — Я слышал мельком о сотворённом тобой. Изящно и жестоко. Кто бы мог подумать. Нет, у Николая определённо слишком длинный язык. — Я обещала выжечь тебе глаза, — напоминает Алина. — И ты… тоже отомстил за меня. — Это не месть. Это ответ. На то, что произошло в Керамзине. На то, что произошло в оранжерее. «Меня очень волнует, что подняли руку на мою королеву». «Мою королеву!» Может ли она отрицать волнение, практически сытое удовлетворение тем, что Дарклинг сотворил подобное за неё одну? — Я отомстила за нашу общую недальновидность, — поправляет Алина, на что он смеётся в ответ. И, святые, как она скучала по этому звуку. Быть ей сентиментальной, влюблённой дурёхой, предательницей, но у неё в горле перехватывает, а сердце в груди стенает каждым ударом. — Нам многое предстоит обсудить. И не только Соню, фьерданскую шпионку, лже-служанку, лже-подругу. Девочку-в-сундуке. Мёртвую девочку, потому что милосердие, может, и для святых — только для тех, кто живёт лишь в книжных строках под красивой красной обложкой. В костях вибрирует, царапает голосом Мала, напоминая о всё ещё существующих секретах, недоговорённостях. О том, чего Алина не знает, поскольку у шкатулки имён Александра Морозова слишком много замков. «У нас состоялся забавный разговор о времени и о том, что все дороги рано или поздно приведут тебя к нему». Они поговорят. Но не сейчас. Точно не сейчас. — Ты пела мне, — Дарклинг наклоняет голову к плечу, позволяя пройтись пальцами по шее, погладить за ухом: Алина не контролирует собственных движений, а ещё — не может перестать смотреть ему в глаза. Серые, ныне кварцевые. Штормовые. Не заполненные мраком, скверной или невесть чем ещё. На неё, Алину, смотрящие. «Солнца яркий луч…» — И всего этого всё равно не хватило, — шепчет она, всё же опустив взгляд. Ежесекундно ощутив всю тяжесть вины за то, что не нашла иного выхода. За то, что всё из рук сыпется. — Я пыталась её остановить. Я знаю, что ты бы не хотел этого, пускай и поступил с ней непрос… — Алина. «Путь найди во мгле…» Чужие ладони касаются её лица, заставляя поднять голову. Дарклинг смотрит, нахмурившись. В непонимании. Конечно, он не станет говорить с ней о своих чувствах к погибшей матери. Защищавшей своего ребёнка до последнего вздоха. — Время идёт, а я всё никак не могу тебя разгадать, девочка-солнце. Алина задыхается, когда он целует её. В груди взрывается падающая звезда, грозясь разорвать на куски изнутри, пока Дарклинг прикипает к её губам своими, опалив жаром дыхания и изламывающей лаской. Пальцы зарываются в его влажные, спутанные волосы — отчаянием, горем, тоской и той радостью, в которую Алина никак не может поверить. Она не станет плакать. Не станет. Сколько слёз было пролито? Достаточно, чтобы теперь сдержаться. Всякое слово кажется лишним. И всё-таки он выдыхает — ей в губы, ртом в рот, словно у них одно на двоих дыхание, пока вжимает пальцы в спину, как если бы Алина могла раствориться в следующую секунду: — Спасибо. Хватает семи букв, чтобы изменить своим же решениям в который раз — привкусом соли на губах, невысказанным, но очевидным. «Я прошу верни, что так желанно мне».***
— В городе стало спокойнее. Подобное не стоит произносить слишком громко, поскольку Алина верит — у беды слишком острый слух. Она поправляет капюшон на голове, оглядывая мостовые. Миновав рыночную площадь, расчищенную от остатков бушевавшего на ней хаоса, граничащего с внутренним восстанием, Алина с облегчением замечает больше торговцев и простых горожан, нежели последователей того или иного культа. О произошедшем ранее напоминают только встречающиеся в углах сломанные деревянные ящики и пара перевёрнутых бочек, облюбованных шальной детворой. Вот уж кому нет дела до происходящего. — Тот монах, Юрий, — Катарина идёт вровень, дабы не заострять лишнего внимания на двух якобы прогуливающихся девушках, — недавно выловил меня. Очень надеется на встречу с вами. Алина прячет улыбку за тенью, падающей на лицо от капюшона. — Со мной? Не с Дарклингом? — Вы его впечатлили своим тогдашним появлением, — сердцебитка медлит, покручивая в руках купленную на рынке грушу. Уж очень сладость фрукта расхваливал торговец, да только захлебнулся словами, разглядев их получше. Алина тогда безмолвно приложила палец к губам, тонко улыбнувшись. Катарина сказала, что она была похожа скорее на смерть, потому торговец смолчал и проводил их ошарашенным взглядом, держа в ладони щедрую горсть монет. — К тому же, — продолжает Катарина, — вы гораздо ближе к простому народу, чем он. А Юрий, даже при всей своей слепой любви к Дарклингу, всё-таки человек. Алина задумывается. Ей ценна подобная искренность, вдобавок к изначально непростым отношениям с Катариной, ревностно охраняющей границы своего генерала. — Что-нибудь слышно о святом воинстве? В воздухе пахнет дорожной пылью, а аромат шуханских специй и вовсе преследует их шлейфом, словно парфюмерная вода. Стоит вдохнуть глубже, как нос щекочет резкой сладостью паприки, хмели-сунели, сушеным чесноком, и хочется как следует отчихаться. И, возможно, отужинать. Алина тянется рукой, касаясь пальцами кирпичных стен, собирая на кожу серую да рыжую крошку. Иногда ей важно ощутить реальность происходящего, даже таким нелепым способом. — Точное местоположение неизвестно, они исчезли из столицы на следующий день после того, как удалось задушить восстание. Возможно, укрылись в тех тоннелях, о которых рассказывал царевич. Мы доподлинно не знаем, насколько глубока их сеть. И что именно предпримет Мал после их непростого разговора? Продолжит выступать против? Или же обратит оружие против их общего врага? К тому же, эта сеть тоннелей… Как бы то ни было, время покажет. Алина мельком оглядывает широкий проспект. Пускай Катарина сменила яркий кафтан на обычную одежду, её рыжие волосы всё равно служат огненным знаменем, привлекающим лишнее внимание. Алина чувствует на себе чужие взгляды, надеясь, что больше никто не разглядит под капюшоном лицо солнечной королевы, не так давно ворвавшейся на белом скакуне в сердце столкновения двух культов. Они проходят мимо дежурящих на посту солдат. Те коротко кивают Катарине, а один юнец открывает и захлопывает рот, так ничего и не произнеся. Алина закусывает изнутри щеку, чтобы не засмеяться, поскольку бедный малый залился краской то ли от собственных потуг, то ли от смущения, после и вовсе закусив от досады щеку. Кончик языка щиплет вопрос скорее личного характера, и Алина с трудом сдерживается, пусть намёки Катарины на близкого человека в рядах Первой армии напоминают ей о собственном прошлом. — Я могу ошибаться, но мне кажется, что Миша исчез не просто так, — замечает она тише, останавливаясь перед тем самым мостом, который стал символом её выбора. Камню, впрочем, всё равно, что на нём произошло, как и чинно шествующим по нему голубям. Катарина, достав нож, отрезает Алине кусок груши. Мелькает изящно выкованная рукоять, безо всяких лишних украшений, вроде драгоценных камней или вплавленного золота. — История повторяется, верно? Очередное оружие. Требуются секунды, чтобы понять, о чём речь, но, святые, как же она права: Соня стала плодом противостояния между Фьердой и Равкой. Миша — очередной виток, очередной сломанный, лишившийся всего ребёнок. Возможно, ей стоило уделять ему больше внимания, как и полагалось бы поступить взрослому человеку. Разумно. Но иногда Алине Старковой очень хочется вспомнить, что она сама всё ещё ребёнок. Нуждающийся в не меньшей поддержке. — Все мы оружие этой войны, верно? — произносит она, вздыхая. Груша действительно оказывается сладкой, сок пачкает пальцы, пока Алина медленно жуёт, смакуя: за пределами дворцовой крепости вкус кажется другим. Искажённым той свободой, которой у неё нет. Было бы неправильным обвинять в её отсутствии одного Дарклинга: с ним или без него Алина оказалась повенчанной с Равкой долгом, пускай самой стране наверняка глубоко плевать на все пережитые ею страдания. Она смотрит в сторону золотого купола, острых шпилей, пытающихся пронзить далёкие облака, словно мыльный пузырь, и думает о том, что когда-то совсем юная война породила страшнейшее оружие, наделив его уникальным могуществом. Отделив его, поставив с собой вровень. Не царём, не богом. Чем-то иным. Но что будет, когда это оружие сломает колесо? Не допустит очередного витка? Алина, окунаясь в глубокие воды связанного сознания, чувствует бушующую в чужих костях битву. И нет ей конца.***
Просыпаясь всякий раз посреди ночи, она бездумно тянется ладонью к груди Дарклинга. Нащупав отклик ударов его сердца, удаётся выдохнуть, ослабить узел натянутых под кожей нитей. Дарклинг спит слишком крепко, чтобы поймать за руку её страх.***
Прохладная вода омывает ноги, щекочет, заставляя поднимать колени и подавлять уж совсем не королевское взвизгивание. Благо, на корабле не так много людей, чтобы быть свидетелями тому, как Алина Старкова озирается по сторонам, совсем как кошка, вылакавшая целое блюдце сметаны. Осеннее солнце кажется не по времени года тёплым, щиплюще-согревающим, и она уж теперь точно по-кошачьи жмурится под его лучами, вбирая в себя всю эту невозможно огромную силу жадными глотками. Наверное, это последний дар отступающего тепла под гнётом новоявленного времени года. Возможно, Алина могла бы различить щебет птиц, перелетающих из гнезда в гнездо, но парящий над озером корабль издаёт слишком много шума. Сверху раздаются командные крики: гриши машут друг другу, то и дело из портов выглядывают пушки, чтобы тут же спрятаться за опускающимися створками. Николай и Давид неустанно бились над прицелом: будучи в небе, стрелять стоило по мишеням внизу. Над судном всё пуще раздуваются паруса, как какой-то напыщенный генерал, выпячивающий грудь колесом. Алина проходится ладонями по деревянному краю: сидя на доске и свесив ноги в воду, совсем как когда-то перед разгромным сражением с Дарклингом, ей думается… о многом. Мысли пережёвываются, накладываются друг на друга, как слои теста в пироге. О переменчивости событий, собственного восприятия, а также о том, что грядущая зима — не лучшее время для войны, если она нагрянет, как нежеланная гостья, в ближайшее время. Правильнее думать «когда», но Алина всё ещё хочет верить, что Равка сможет отделаться малой кровью. Получить отсрочку. Уберечь своих детей от очередного кровопролития, поскольку всё, так или иначе, заканчивается именно им: будь то борьба с Фьердой или с Дарклингом, или с кем-нибудь ещё. Но как же ей мало этих дней, проведенных пусть и белкой в колесе, но в желанном затишье, когда, проснувшись поутру, Алина может себе позволить уткнуться носом в чужую тёплую спину, а после рисовать кончиками пальцев карту созвездий из мелких родинок на правой лопатке дремлющего Дарклинга. Ныне он не просыпается раньше, чтобы урвать себе пару часов чтения, поскольку его тело требует ресурсов для восстановления. Чего нельзя сказать о дремлющей внутри него тьме, но Алине всё ещё страшно задавать этот вопрос, пускай она знает наверняка: что-то изменилось. Что-то, нагоняющее тени в его глаза; отзывающееся в ней тревогой и каким-то странным предвкушением. Совсем как те зыбкие сны, посещающие её время от времени: наполненные тьмой Каньона и криками волькр, они зачастую сменяются шумящей кроной огромного дуба, за чьей листвой не различить цвет неба и совсем не похожего на тот, что ждёт их где-то на укромной поляне: во сне Алина ощущает кожей странное гудение, пока могучий ствол, похожий на тело огромного змея, скручивается тугими кольцами. И раскручивается обратно в немом приглашении подойти ближе, как глупой крольчихе, которая рискнула бы ступить в распахнутую волчью пасть. Просыпаясь до того, как удаётся увидеть, что же кроется в сердцевине странного дерева, Алине думается, что эти сны ей не принадлежат. Могла ли их связь с Дарклингом под влиянием парема стать ещё крепче? Есть ли предел у этой созависимости, как у сообщающихся меж собой сосудов, какие Алина видела в мастерской фабрикаторов? У них слишком мало времени на выяснение. И Алине хочется сказать миру, сердцу его сотворения: «Остановись». Перестань. Я хочу пожить. Я хочу всё узнать. Я не готова. Я никогда не буду готова. Война не начнётся с какой-то определённой точки, ведь она длится уже очень, очень долго – вялотекущая, как болезнь. Но она разверзнется нарывом, стоит им пересечь какую-то черту. Или стоит их дарам попасть в Ледовый Двор. — Они там не попереубивают друг друга? Алина оглядывается, щурясь. Волосы Жени в солнечном свете искрятся и кажутся рыжее. И даже шрамы выглядят светлее. — Они? Вот уж вряд ли. Николай способен найти путь к сердцу любого живого существа. Да и насчёт мёртвых я не была бы уверена, — Алина хмыкает, сдвигаясь, чтобы подруга могла сесть рядом. Они вдвоём вновь косятся на парящий корабль. Николай и Дарклинг поднялись, чтобы оценить проделанную работу. Хотя вернее было бы заметить, что Дарклинг оценивал, а Николай — хвастался. — Какие-то ведь останутся в столице? — Женя, стянув туфли, опускает ноги в воду. Кривится, стерпев колючий холод. Алина бездумно кивает. Они не разговаривали с того самого дня, поскольку нужных слов так и не нашлось. Не для Жени, пережившей слишком много ударов от Дарклинга. — Мне жаль, что ты стала свидетелем произошедшему, — тихо говорит Алина, глядя на зыбкую поверхность озера. Стоит шевельнуться, как по водной глади расходятся мелкие волны. Подплывшая к ним мелкая рыбка нарезает круги, в нерешительности подплыть ближе. Её чешуя серебрится, пока она исправно выпускает пузыри. Покрутившись рядом ещё немного, она стремительно уплывает, стоит шлёпнуть ногой о воду. Женя собирает волосы в хвост, перевязывает золотистой лентой. Становится заметен шрам на шее, уходящий к затылку. Алина цепляется взглядом по периферии и, кажется, ненавидит себя за каждое сказанное слово. — Это непросто, — Женя пожимает плечами. — Но, как бы то ни было, не тебе просить за это прощения. — Я приняла его сторону. И не только сторону. — А я была с ним с самого начала. Однажды ты сказала мне, что я сама ответственна за принимаемые мною решения. Понадобилось время, чтобы смириться с этой горькой правдой. Гораздо проще винить весь мир, — Женя запрокидывает голову, глядя на днище корабля, на его поддерживаемые силой шквальных натянутые паруса. — Мне никогда его не простить. А он не станет чувствовать вины. Алина невольно напрягается. Порыв ветра заставляет поднять плечи, словно в готовности защищаться. Женя тоже шлёпает ногой по воде, поднимая волну брызг. — Я говорила с ним. Это было ещё сложнее, чем быть свидетелем проявления его очередной жестокости, — она заглядывает Алине в глаза, полнясь каким-то удивительным спокойствием. Воина, готового продолжать битву. Сокрушения, но не сокрушённой. — Но необходимо, пускай ничего от этого не изменится. Пожалуй, Алина не хочет знать, какие слова прозвучали в этом разговоре. Женя могла и имела право сказать о слишком многом, а Дарклинг всегда знал, что ответить, даже если доводов было достаточно, чтобы загнать его в угол. (Что, по большому счёту, никому из них так и не удалось.) — И пускай я хочу уйти, забрав с собой Давида как можно дальше, — Женя слабо улыбается, накрывая её ладонь своей, — но всё же мне интересно, куда нас приведёшь ты, Алина. Та молчит какое-то время. Вслушивается в эхо чужих голосов наверху, думая, думая, думая. О хрупкости того карточного домика, возведённого ею и шатающегося от любого порыва ветра. — Хотела бы я сама знать, — отвечает наконец, крепко сжимая пальцы подруги своими.***
В хижине приоткрыта дверь. Алина, ведомая каким-то внутренним зовом, останавливается в нескольких шагах от ступеней, задрав голову. В сгущающихся сумерках тяжело разглядеть кольца дыма, выдыхаемые из коренасто выглядывающей с крыши каменной трубы. Но дым, конечно, ей только мерещится. Накрапывающий дождь заставляет смаргивать влагу, оседающую на ресницах. В отдалении различим лай псов: патрульные всерьёз озаботились охраной крепости, добавив к каждому из постов по собаке. Благо, в выдрессированных животных недостатка не было: прежний царь следил за тем, чтобы на псарне выращивали как можно больше гончих. Она мнётся с ноги на ногу, глядя на приземистую хижину, издалека похожую вовсе на землянку в каком-нибудь дремучем лесу. На ум вновь приходит старая сказка о ведьме, живущей в пряничном домишке, пекущей настоящих детей, как пирожки, да о близких, которые не всегда желают добра. Вовсе не нужно заходить, чтобы удостовериться: Дарклинг внутри. Алина не уверена, стоит ли нарушать это уединение, но его присутствие ввинчивается в кости зовом. Только не пойми: зовёт Дарклинг её осознанно или же это изнанка его чувств, тщательно контролируемых внешне и лишь по воле случая ощущаемых Алиной? Всякий шаг даётся с немалым трудом, похожий на попытку преодолеть тягучее болото: коварная топкая земля утягивает вниз с каждым движением, засасывает по самый пояс, а то и по макушку, если не знать, где пролегает верная тропа. Дверь скрипит натужно, то ли приветствуя, то ли проклиная, стоит Алине проскользнуть внутрь, в мракову пасть: внутри кромешно, и далеко не сразу удаётся различить фигуру на низкой, приземистой скамье подле потухшей, непривычно хладной печки. Алина не решается призвать свет, а потому двигается осторожно, вспоминая внутреннее убранство, дабы не свернуть по пути какой-нибудь котелок или табурет. Отчего-то под ложечкой сосёт противно: каждый шаг будто бы утопает в полу, как в том же болоте. Всмотревшись, она застывает. Из-за спины Дарклинга различимо слабое сияние: оно расходится тоненькими лучиками из-за его плеч, позволяя куда спокойнее подойти ближе, да охнуть на вдохе. В чужой ладони мерцает маленькая искра. Сияние золотистое, неравномерное, расходящееся игловатыми лучами, как у настоящего солнца. Алина закусывает губу, всматриваясь в профиль Дарклинга, подсвечиваемый украденной у неё толикой силы — незначительным обменом, смешавшим их природу ещё сильнее тогда, под сводами часовни. «Моя сила — твоя». — Кажется, прошла целая вечность, — тихо говорит она, присаживаясь рядом, прижимаясь бедром к бедру. Дарклинг дёргает углом губ. И, конечно, понимает её безо всяких уточнений: — Что ж, ты смогла придать моей собственной вечности определённый вкус. Алина кладёт голову ему на плечо, когда Дарклинг обнимает её одной рукой. В темноте всё кажется донельзя простым, а трудности, надумываемые и не очень, истлевают в сиянии этой маленькой искры в широкой ладони. Той самой, что способна зажечь люмию и подчинить тьму Каньона. Алина засматривается на мерное сияние, поддерживаемое волей Дарклинга, прежде чем решается озвучить то, что царапало её со дня заключения их сделки: — Я всё думаю. Ты ведь собирался разделить мир. Перекроить весь порядок. А после того, как мы… условились, твои планы резко изменились. Ты даже прислушался к моему требованию не использовать Каньон. Снаружи заунывно воет ветер. И, кажется, что дождь только набирает силу, настойчиво постукивая по крыше. Но никто из них не шевелится, стоит двери в хижину захлопнуться с громким стуком. Алина только пуще прижимается к крепкому и тёплому боку, с глубоким вдохом погружаясь в волны знакомого запаха. Дарклинг бездумно поглаживает её по плечу, пока вопрос между ними уплотняется, наливается свинцовой тяжестью, как те самые тучи над их головами, ныне выжимающие из себя барабанящие капли. Почему? — Мои планы оставались неизменными и после заключения нашей сделки. До определённого момента, — наконец, говорит он, позволяя искре переместиться к кончику указательного пальца, перескочить на следующий, вновь вернуться в центр ладони. — Вдобавок, я всегда соизмеряю риски и преимущества. Риском или преимуществом является его собственная природа? Последний осколок из триады усилителей. Алина косится на него, не поднимая головы, пускай и толком ничего не видит. Но Дарклинг говорит не о себе. О пареме. Возможно, и о ней самой. Просчитал ли он весь возможный риск, что они вновь могут оказаться по разные стороны? Что послужило отправной точкой? Фьерда? Желание избавиться от одиночества? Привязать её к себе не посредством кнута и потерь, а в действительности взрощенными чувствами, пускай и помноженными на всё пережитое? Алина знает его достаточно, чтобы понимать: он способен и на такое. Только её уязвимость зеркальна его собственной. — Я не хочу дробить Равку больше нужного, — добавляет Дарклинг. — Пришёл к этому, когда разрушили Керамзин. Не в тот ли миг, когда они смотрели на то проклятое дерево, увешанное трупами взамен листьев? Алина осторожно выдыхает, прежде чем тянется к его раскрытой ладони. Искра едва вздрагивает, словно ощутив присутствие той, кому она изначально принадлежала. Алина не особо задумывается, лишь двигает пальцами, как если бы захотела обернуть толику света, похожую на мерцание маяков, какими она их помнит из детских книжек, тонкой вуалью. И вокруг неё тут же обвиваются сизыми змеями тени, то расползаясь разбавленными водой чернилами, то вновь собираясь в тонкие, контрастно-чёрные линии в хаотичном танце. Не нужно смотреть, чтобы знать: Дарклинг улыбается. — Я знал, что ты смогла ухватить кусок. Особенный для неё даже до… всего произошедшего. Алина помнит, как напускала тени на потолок своей комнаты, находясь в ложном плену. Ей было любопытно: каково это — управлять ими. — От тебя не убудет. — И то верно, — он усмехается. Алина медлит, формулируя вопрос: — Ты чувствуешь… что-то? Необычное, неправильное, подозрительное — что-то. — Да. Чувствую. Тени образуют просвечиваемую сферу. Алине хочется поговорить о многом, и больше всего — о Багре, но всё же она не решается ни задать больше вопросов, ни выразить сожалений. И продолжает делить с Дарклингом эту удивительную, спокойную тишину, пока, наконец, свет не гаснет, стоит их ладоням соприкоснуться. — Я так ощущал твоё присутствие, — говорит мрак голосом Дарклинга. — Солнечной искрой. Алина сглатывает ком в горле, разрываемая невыносимым для сердца трепетом, когда Дарклинг целует ей кончики пальцев.***
Каменное крошево хрустит под ногами, дышит облаками пыли, похожими на маленькие песчаные бури, которых Алина никогда не видела, но могла бы представить их отдалённое подобие, когда кожа и одежда покрываются тонким, сизым слоем, а волосы становятся жёсткими из-за запутавшихся в них песчинок. Она с трудом остаётся на месте, кажется, врастая ногами в почву, как какое-нибудь древнее, проросшее на десяток локтей вглубь дерево. Мышцы тянет от напряжения, отдаёт ударами в сжатых челюстях — так крепко, что стоило бы задуматься, не раскрошатся ли они, как и иные кости под натиском стали. Металл скрежещет, почти ворчит: клинки скользят, съезжая друг по другу, стоит хоть немного опустить левую руку или позволить себе передышку коротким расслаблением мышц. Кровь шумит в ушах, проступает лихорадочными пятнами румянца на щеках, и Алина дышит сквозь плотно сжатые зубы, ощущая, как горит всё лицо, как в кузнице или перед ликом той же жар-птицы. Или, как если бы кто-то намазал ей щёки соком цветущего огнецвета. Однажды так поступил Мал, когда был ещё тем самым пузатым мальчишкой, который ненавидел купаться, и Алина ходила, раскрашенная, как матрёшка, пока тонкий, как лезвие, месяц, не превратился в блин костяной луны. — Неплохо, — отзывается Дарклинг. Его голос рокочет где-то в груди, раскатывается, и эти колебания, Алина уверена, передаются ей самой, заставляя держаться пуще прежнего: лишь бы не вздрогнуть от накатившей волны мурашек, щекочущей позвоночник горячим языком. Напор резко усиливается, практически заставив проехаться подошвами по иссушенной да присыпанной галькой земле в упрямом стремлении выстоять, даже если это будет стоить сапог, прежде чем Дарклинг делает шаг назад, с раздражающей ловкостью уходя из-под линии удара. С подобной пренебрежительной лёгкостью отодвигают невесомую тюль, дабы переместиться с залитого солнцем балкона в прохладу комнат. Алина, едва не споткнувшись, упирается взмокшими в перчатках ладонями в колени. Клинок, упавший на землю, осуждающе бликует сталью, пока она тяжело и глубоко дышит, надеясь, что вакуум в ушах вот-вот лопнет, а мышцы ног перестанут подрагивать в странно-выверенном ритме, поочерёдно сокращаясь. Рискни она сесть, то точно больше не поднимется, даже если вся шеренга святых явится, чтобы её осудить. — Вот уж не ждала жалости от тебя, — лёгкие горят после активных упражнений, пока Дарклинг гонял её по поляне, как горную козу, заставляя уворачиваться, парировать, атаковать, а поначалу и вовсе стеганул беспощадным: «Разминайся». Не то чтобы было чего стесняться, но Алина чувствовала ярое желание ослепить его на то время, пока сгибалась в наклонах, разогревая одеревеневшие мышцы. К тому же, злило и злит то, что особенно вымотанным сам Дарклинг не выглядит. Блестящая от пота кожа и тяжёлое дыхание, срывающееся с губ шумными выдохами, являются, скорее, свидетелями жажды продолжить. Что должно радовать, поскольку понадобились прошедшие недели, чтобы избавиться от остатков накатывающей слабости. Теперь же Алина ощущает, как сила в нём раскатывается, требуя выхода. Стоит только выразить соболезнования всякому, кто рискнёт столкнуться с ним в бою. — Интересно, добрался ли наш гость? — спросила она ранее, глубокой ночью, когда усталость сковала и разум, и тело, не давая заснуть. — Я думала, нас тут же свернут в бараний рог… Ну, попытаются… Не то чтобы стоило так отзываться о фьерданской угрозе, как и о пленённых гришах, чья воля сломлена паремом, но Алина едва могла ворочать языком, а вопрос требовал ответа. Стоя подле окна, за коим заходилась первая осенняя гроза, Дарклинг обернулся. Сверкнувшая молния осветила на миг его лицо бледно-голубым отблеском. Волоски на руках Алины тут же встали дыбом: от разряженности воздуха, не ощущаемой внутри, но всё же проникающей сквозь невидимые трещины; от раскатистого ворчания грома и вспышек. Она не любила грозу, чего уж таить. — Ярл Брум не глуп, — ответил Дарклинг, глядя на неё и, кажется, догадываясь, от чего великая святая зарылась носом в подушку. — Думаешь, пришлют ещё шпионов? — Навряд ли. Уверен, он и их королевские величества в курсе судьбы своей ручной убийцы, — Дарклинг хмыкнул. Алина дёрнула плечом: ответом на упоминание Сони и того, что она с ней сделала. Ещё раз бы сделала, чего лукавить. Видимо, кровожадность подобна хорошему аппетиту — со временем только нарастает. Не лучшие думы на ночь грядущую. — Они могут бездействовать, заставить нас расслабиться, поверить в это лживое затишье, — задумчиво добавил Дарклинг. — Я проходил через это, пускай и масштаб был меньше. — А если мы нападём первыми? — глухо спросила Алина далеко не в первый раз, поскольку это решение упрямо не давало ей покоя. — Это ведь вторжение. Вдруг подключатся другие государства? — Они вторглись раньше. И у нас достаточно тому доказательств, — поправил её Дарклинг. Гром, вторя его словам, загремел с новой силой, но Алина вздрогнула по иной причине: матрас за спиной прогнулся под чужим весом, а после руки Дарклинга притянули её, как котёнка, укладывая головой на свои колени. Она, кажется, даже возразить ничего не смогла — так и замерла, стоило ему запустить пальцы ей в волосы, мягко массируя точки за ушами. И заснула, на сей раз не тревожимая кошмарами. Как и теперь: за все часы их своеобразной разминки Алина ни разу не задумалась ни о войне, ни о преследующих её призраках. К тому же, ей жаль этого времени, которого осталось — всего крупица, чтобы побыть рядом друг с другом. Снаряжённые летучие корабли, а также конница и пешие отряды ждут своего часа, и Алина яростно мотает головой, выбрасывая все эти мысли из головы. Она поднимает взгляд, чтобы зацепиться рыбой на крючок за то, как Дарклинг потягивается, держа над головой меч. Пола чёрной рубахи мимолётно задирается, обнажая полоску живота и тонкую дорожку тёмных волос, приглашающе ведущую за пояс штанов. Ей вторит тонкая капля пота, выделяющаяся блеском на фоне и без того влажной кожи. Возможно, Алина Старкова совсем пропащая, раз заостряет внимание на таких деталях. Но её не особо интересуют отцветшие лиственницы, покосившиеся в лёгком поклоне берёзы и холмистая линия горизонта вдали. К тому же, куда отраднее знать, что её внимание взаимно: взгляд Дарклинга, кусачий, острый и неизменно ощутимый, не отрывается от неё. Правда, Алина сама бы предпочла, чтобы на неё потную, грязную и лохматую, как вылезшая из болот нечисть, не смотрели. За всеми своими думами она едва не пропускает атаку. Лезвие свистит, заставив выпрямиться рывком, на голых инстинктах: Алина не успевает даже обдумать само движение — только, схватив оружие, отражает удар. Кажется, в ней возмущённо звенит каждая кость. Сталь лязгает так громко, что с засиженных веток должны слететь испуганные птицы, а холмистый горизонт — лишиться своих мягких, покатых верхушек, усыпанных скелетами деревьев. — Жалость? — Дарклинг поднимает брови. Пробегается языком по верхней губе. Разгорячённость, кажется, поощряет его издеваться в открытую. — Прикажешь кости тебе переломать? Давление — его силой, весом, пусть и с поправкой на недюжинный самоконтроль — сменяется чередой ударов, вынуждающих уйти в глухую оборону. Боткин в прежней жизни не уставал ворчать на её стойку; на то, как руки держит, как ноги ставит, и при нём Алина только сжимала зубы и силилась уследить за своими, как оказалось, многочисленными конечностями, похожими на лопасти ветряной мельницы: при попытке собрать их до кучи, обязательно что-нибудь да выглядывало не в ту сторону. По прошествии стольких месяцев, Алина не может не вспомнить о строгом наставнике с благодарностью, стараясь не погружаться во мрак их последней, невзаимной встречи. И всё же, всего нарощенного умения, пусть и далёкого от истинного мастерства, вкупе с обострённым инстинктом самосохранения, недостаточно: Дарклинг совершает ложный выпад, вынуждая уклониться и тут же парировать броском в контратаку. Алина досадливо ругается, пролетая мимо, когда на запястье смыкаются чужие, лишённые преграды перчаток пальцы, и Дарклинг дёргает её к себе, прижимает спиной к груди. Острое лезвие тут же оказывается у горла. Зараза. Кажется, она говорит это вслух и достаточно громко, чтобы спугнуть оставшихся лесных обитателей, из любопытства всё ещё наблюдающих за игрищами двух вечностей. Алина, дыша загнанно, как взмыленная лошадь, откидывает голову на чужое плечо. Острая кромка стали дразнит кожу холодом, щиплет. Алина прикрывает глаза. — Прикажу, — сипит она, — сделать перерыв, пока у меня нервы не сдали. Смех Дарклинга разливается щекоткой по телу: он смеётся, уткнувшись носом в её пыльный, влажный висок. — Сама захотела, чтобы я занялся тобой. Стоит вознести благодарность за своё же самообладание, поскольку Алина мужественно выдерживает всю двусмысленность сказанного. Но выбираться из кольца рук Дарклинга не торопится. Ведь она действительно сама этого захотела. Тренировочные спарринги с Зоей давали свои плоды, и Алине есть, куда расти, занимаясь с ней, учитывая, что ведьма бурь едва ли отличается щедростью на поблажки. Но всё же оставалось и остаётся то, что ей может дать только Дарклинг. Вытягивая его ранним утром из дворца прямиком в лес, облысевше-жёлтым пятном налепленный подле крепости, Алина не думала, что первый же час их самоназванного занятия обернётся боем на мечах. Хотя, вернее было бы назвать происходящее гонениями одной святой. Чего лукавить, Дарклинг то и дело поправлял её: двигался медленнее, демонстрируя тот или иной выпад и на какую группу мышц нужно сделать упор, выравнивал поначалу стойку, объяснял, как проворачивать лезвие, парировать; водил, о святые, её же рукой, прижавшись со спины так же крепко, как и ныне, от чего, стоило их взглядам пересечься, Алине казалось, что они вот-вот забудут о цели своего времяпрепровождения под взором равнодушно-серого неба в обрамлении пик облысевших веток. Желанная поляна со старым дубом, совсем не похожим на периодически посещающее Алину во снах древо, крылась, как древнее сокровище, севернее, но она не хочет тащить в тот уголок спокойствия и умиротворения даже отголосок насилия. Дарклинг крепче обхватывает её за талию, мимолётно мазнув губами по щеке, прежде чем отходит к сваленным на широкий, иссохший пень брошенным вещам. — А я могла бы материализовывать оружие? — спрашивает Алина, откашливаясь от дерущей горло сухости, прежде чем Дарклинг передаёт ей флягу. Она чувствует его взгляд на своей шее всё то время, пока жадно глотает воду. Кажется, её горло, как и сама кожа, изнутри покрылось тем же налётом пыли. На что он смотрит? На ошейник? — Из света? — добавляет она, облизнувшись. Дыхание становится влажным, более прохладным, пока каждая конечность постепенно наливается пудовой тяжестью. Алина борется с необходимостью опуститься на первую же кочку. Её собственная туника, неизменно-чёрная, с золотым узором вдоль рукавов и на воротнике, липнет к телу, влажная, а от того каждый порыв ветра пробирает до костей. Она не чувствует особых зазрений совести, подхватив кафтан Дарклинга и набрасывая его себе на плечи. Тот, отпив, наливает воды в ладонь, прежде чем плещет себе в лицо. И стоит смотреть куда угодно, только не на стрелы его слипшихся ресниц и лихорадочно блестящие глаза. Порой Алине думается, что ни у кого она не видела такой жажды: жизни, свершений, завоеваний — всего того, что бушует у Дарклинга под кожей, шлифуемое да осаждаемое самоконтролем прожитых лет. Она не ошиблась, до хрипоты споря с Багрой. Не могла ошибиться. Пусть пройдёт немало времени, прежде чем они смогут поговорить об этом. Дарклинг запер свои чувства глубоко внутри, переживая их в одиночку. Алине только и оставалось, что быть рядом. К тому же… Он знает. Знает, что может поговорить с ней. — Могла бы. Со временем, — соглашается Дарклинг. — Подобное требует большой концентрации и отдачи. Алина открывает рот, чтобы или возразить, или задать тысячу вопросов, ждущих свой черёд, когда Дарклинг проворачивает запястье. Взглядом вгрызаясь в само движение, в зарождающуюся тьму меж его пальцев, она вдруг чувствует, как рябит воздух: от сопротивления, пока Дарклинг вытягивает из всполохов тьмы обсидиановый, блестящий клинок. Мрак дымом вьётся вокруг беспроглядно чёрного лезвия, разом стягивающего в себя весь дневной свет. Отбрасываемые деревьями тени наливаются чернотой, будто становясь тяжелее. Алина вспоминает, что подобное ощутила и в Керамзине: если бы света за миг стало меньше во всём мире. Как и то, что Дарклинг в тот раз призвал несколько таких. Полноценных мечей. — Это ведь… — она с трудом подбирает слово, вглядываясь в рукоять, угадываемую лишь по изгибу, — материализованный разрез. Дарклинг усмехается. — Практически. Более управляемый, хотя весьма изматывающий. «Не для тебя», — думается Алине, созерцающей обретшую форму тьму. Нечто более поражающее, нежели ожившие тени. Дарклинг был и остаётся совершенным оружием. И в этот самый миг у Алины зудят ладони от желания прикоснуться к нему. — Здесь не самый подходящий ландшафт для практики разрезов, — замечает Дарклинг, удерживая сотворённый меч с той же лёгкостью, с коей уворачивался от ударов. — Но, несмотря на происходящее, я хотел бы оценить, как далеко простирается твой предел. Во рту пересыхает от одного только воспоминания: неудержимой мощи, льющейся по жилам, выворачивающей кости. Алина могла бы перевернуть земли, выжечь их, обратить пеплом. Глотая силу третьего усилителя, как изголодавшийся младенец — молоко, она могла бы… стать разрушением мира. Достаточно ли далеко простирается подобный предел? — Проверим, — хмыкает Дарклинг, когда последнее Алина произносит вслух: с долью неизменного вызова, не гаснущей между ними искрой, гораздо более яркой и горячей, чем возможное пламя люмии или огонь жар-птицы. И всё же она задумывается: о том, что, возможно, у их противников найдётся что-то для контратаки. — Есть ли способ отразить разрез? Алина неоднократно задавалась этим вопросом, силясь постичь природу подвластной ей же силе. Дарклинг, глядя на черносталь, не отражающую ни его самого, ни что-либо в их мире, качает головой. — Есть ли способ остановить землетрясение? Обратить лавину вспять? — клинок мерцает в его руке, и Алину с каким-то отрешённым удивлением пробирает голодом этой тьмы до самого солнца. Случись им с Дарклингом противостоять друг другу по сей день, удалось бы им как-нибудь нейтрализовать его силу? Создать клетку, заполненную одним лишь солнечным светом? Алина задумывается о том, что когда-то, узнав правду о третьем усилителе, говорила о взаимосвязи между двумя, казалось бы, противоположными явлениями. И о том, что чем ярче сияет свет, тем глубже становятся тени. — Разрез концентрирует энергию. Это не пуля, не яд и не сталь — не то, чему можно противостоять физически. На кончике языка вертится закономерный вопрос. Когда-то Багра рассказала маленькой святой о том, как ей впервые довелось столкнуться с этой ужасающей мощью, как и с её последствиями. Что бы мог поведать ей сам Дарклинг? «Когда в тебе проснулась злость настолько сильная, что померкло даже отчаяние?» — Однажды мне довелось использовать его на себе. Алина вздрагивает. Вовсе не от холода, и цепляется пальцами за края кафтана. Пока она силится найти нужные слова, Дарклинг продолжает: — Я не пытался свести счёты с жизнью, если ты думаешь об этом. Скорее наоборот, — он хмыкает, подбрасывая клинок в руке и перехватывая. — Это был не акт ярости. Я хотел жить. Алина закусывает изнутри щеку. Сколько ему тогда было? Легко представить, что не так много, как, возможно, хотелось бы. Каково? Но она не станет лезть под кожу: Дарклинг сам расскажет, если посчитает нужным. Поднявшись, она подхватывает меч и упрямо принимает стойку. На выдохе, чувствуя, как сопротивляется тело каждому движению. — Ты разве не устала? — Дарклинг поднимает брови. — Устала, — не спорит Алина. — Но если буду сдаваться, стоит моим ногам заболеть, то никогда не стану сильнее. Чтобы могли жить другие. Дарклинг долго, очень долго на неё смотрит. Чудится, что за это время он перебирает её мысли, как нити запутавшейся пряжи, чтобы найти одну-единственную. — Моя милая Алина, — медленно произносит он. — Они не оценят твоей жертвы. — Мне не нужна благодарность. — Поздно отрицать тщеславие. Порывы ветра нагоняют тучи, как пастух — стадо овец, и на их самопровозглашенный полигон падает угрюмая тень. Алина готовится к выпаду: к удару и к словам, но Дарклинг не двигается. Наброшенный им на плечи сумрак становится глубже, и он, Дарклинг, стоя в нём, исчезает со взмахом руки. Алина моргает. Воспоминания вспыхивают внутри, но всё равно оказывается поздно, чтобы среагировать: её обжигает теплом чужого тела, когда у горла вновь оказывается проклятая сталь. — Особенно нам, — говорит пустота голосом Дарклинга, стоящего перед ней, но всё ещё невидимого: по воздуху волной проходит рябь. Когда-то с помощью этого трюка он увёл их с Зимнего бала, скрыв от взоров возбуждённой толпы, жаждущей прикоснуться к заклинательнице Солнца. Алина закусывает губу. И призывает свет, чтобы приложить ладонь к чужой груди, безошибочно угадывая, где бьётся упрямое сердце. Тень раскалывается, как стекло — крошится на осколки. Дарклинг довольно хмыкает её смекалке. — Ты тоже так сможешь. — Быть почти призраком? — Алина смотрит ему в лицо, поджав пальцы и скомкав ткань его рубахи. Противится желанию запустить ладонь под неё. И, неожиданно вспомнив, с тенью улыбки добавляет: — Нас так называли в приюте. — Призраками? Дарклинг наклоняет голову к плечу, напоминая Алине о собственном сравнении его когда-то с хищной птицей. — Маленечками, — она медлит, раздумывая, хочет ли разрушить этот странный момент и единения, и противостояния между ними, но ей порядком надоела недоговорённость. — Ты разговаривал с Малом. — Как и ты. — Не увиливай. Дарклинг не выглядит ни удивлённым, ни, святые упаси, пристыженным. — И? — Моего прощания с ним тебе было недостаточно? Обязательно быть таким жестоким? — Мы оба знаем — это было не прощанием, а лишь одной точкой в вашем долгоиграющем многоточии. И разве я был жесток? Жизнь отказников слишком коротка, чтобы тратить столько времени на недосягаемое. Вот, кто теперь Алина в глазах Мала, как и в глазах её паломников — нечто недосягаемое. Милосердие Дарклинга же похоже на клинок, загоняемый глубоко под рёбра. — Не к нему, — поправляет Алина, всё ещё не набравшись сил, чтобы отстраниться. — Ко мне. Он усмехается. Тень, бросаемая тучами, сползает с них, как вода: ветер гонит непогоду дальше, пускай через пару часов в столице всё равно снова начнётся дождь. Удивительно, как всё успело просохнуть за пару дней, чтобы теперь они не вывалялись в грязи. — Будь я жесток, то убил бы его той ночью. И ты бы никогда об этом не узнала. В конце концов, мог произойти несчастный случай. В тех самых туннелях, по которым перемещается твоё благочестивое войско. Или это могли быть разбойники? Он лукавит. Как и всегда, просчитав человеческую сущность, словно арифметическое выражение, он знал, что двое сирот непременно столкнутся. И сколько ещё раз он поставит Алину перед выбором? — Но у тебя действительно была возможность закончить всё, — добавляет Дарклинг задумчиво. Вновь напарываясь на нерешаемое выражение в своих расчётах. «Закончить всё». Выбрать Мала. Только, в конечном счёте, выбор заключается не между Малом и Дарклингом. Алина выбирала себя — ту, какой хотела бы стать; ту, какой боялась обратиться. Грань слишком тонка и хрупка, как едва образующаяся наледь на крышах ранним утром, между самым тёмным часом и только поднимающим сонные веки рассветом. Но она не станет отрицать того, что выбранный путь, так или иначе, приведёт её к Дарклингу. Принимающему её пороки. Не осуждающего за жестокость и понимающего всю тяжесть вины, лёгшей ей на плечи за все совершённые убийства. Пожалуй, некоторые аспекты в их взаимоотношениях всегда будут открытыми ранами. И с этим стоит только смириться. — Зазевался, — вдруг говорит Алина. Дарклинг мимолётно хмурится, а после смеётся и качает головой, пока клинок Алины упирается ему под левое ребро.***
Николай смотрит на них, как на двух почему-то нашкодивших, но диких зверей. — Я там найду руины? — он кивает в сторону леса, откуда Алина и Дарклинг прибыли, до того не удосужившись вывести лошадей. Путь до дворца поначалу казался обычной прогулкой, пока Алина не почувствовала, что едва способна переставлять ноги: обратная дорога заняла практически час, и ей должно быть стыдно, что она периодически приваливалась к руке Дарклинга, крепко обхватив его за предплечье, пока он буквально нёс её и всё остальное. — Это было репетицией, — отзывается Алина, подавив зевок и занеся ногу над первой из многочисленных ступеней, ведущих на верхние этажи Большого Дворца. — Наших будущих скандалов.***
— Похоже, ты поразила Торговый совет. Алина, прочёсывая высохшие волосы, поднимает брови, взглянув через зеркало своего небольшого туалетного столика. Разбросанные на искрящейся прожилками мраморной поверхности золотые заколки навевают воспоминания, и Алина, дёрнув уголком губ, сгребает их в небольшую чашу. Дарклинг, сидя за тем самым столом, за которым они когда-то трапезничали после ночи самого абсурдного бала в истории Равки, покачивает в руке развёрнутой бумагой с половинкой оторванного сургуча, болтающегося красной кляксой. И доедает зелёное, как кусок малахита, яблоко. Наверняка кислое настолько, что должно сводить челюсть. После их злосчастной разминки они разошлись каждый в свои покои, чтобы вновь встретиться под сводами белого золота и зеркала-солнца, притягиваясь друг к другу подобно металлам в лабораториях фабрикаторов. Алине нравится, что Дарклинг приходит к ней сам. И нравится приходить к нему: взаимное присутствие не нарушает личных границ, и Алина только теперь понимает, почему у них до сих пор нет совместных покоев. Дарклинг, возможно, и не заботился о ней самой, сам же нуждаясь в минутах тишины, несмотря на ненавистное ему одиночество. — Что пишут? — спрашивает она как можно нейтральнее, не цепляясь взглядом за мягкую чёрную ткань халата, в который облачён Дарклинг, разбирающийся с письмами прямиком в её-их-не-пойми спальне. Тёмная ткань ловит длинные, маслянистые блики от света горящих канделябров. Где-то складки кажутся глубокими, как тьма Каньона. — Что отнесутся с особым вниманием к требованию Равки о прекращении передачи гришей Фьерде, — Дарклинг дёргает углом губ в намёке на улыбку, смахнув со лба мешающую прядь волос. — Конечно, стоит их слова делить пополам, но всё-таки. Чем ты им пригрозила? Алина задумывается, вновь скользя расчёской по прядям. Волосы серебрятся в отражении, ниспадая одной волной на плечи, пускай на макушке смешно топорщатся отрастающие «петухи». — Тобой, разумеется, — абсолютно серьёзно отвечает она, поднимаясь из-за столика. Поправляет бретельки сорочки, пускай, вероятно, придётся ещё переодеться, дабы заняться делами вне этих стен, но ей мило это кратковременное легкомыслие. С ним же Алина цепляет кафтан Дарклинга со спинки кресла, укутываясь в него, как нахохлившаяся птица. Он, разумеется, замечает и это. Покачивает босой ногой, закинутой на колено. И это уже замечает Алина. — Когда ты собиралась сказать мне? — Дарклинг откладывает письмо в сторону, подпирая голову кулаком. Яблока в его руке уже тоже нет. — О том, что хочешь сменить командование Второй армии? Ты времени не теряла, несмотря на то что проводила с отравленным мной долгие часы. Алина жмёт плечом, пряча смущение глубоко внутрь, как заталкиваемое на дно сундука неприличное платье: она не только сходила с ума, лила слёзы, злилась, вершила возмездие и просила Дарклинга вернуться. Посланное предупреждение островному государству, оснащение командующих Первой армии формой, пошитой из той же ткани, что и кафтаны гришей, а также возникшая идея изменить структуру Второй — всем этим Алина занималась, чего уж лукавить, из эгоистичных побуждений и необходимости хотя бы на минуту перестать думать. Она говорила Николаю, что помнит о своём долге. Так и было, и есть. — Я не хочу забирать у тебя твою драгоценную армию, — медленно произносит она, вышагивая по мягкому ковру и позволяя ворсинкам щекотать босые стопы. Сложно и вовсе не улечься, поскольку после принятой ванны всё её тело налилось усталой тяжестью, требуя заслуженного отдыха. Не лучшая идея была — устраивать себе марш-броски перед самым отъездом, но Алина понимает, что в ближайшее время такой возможности и вовсе не представится. — Но командование необходимо сменить, — продолжает она, взглянув на Дарклинга. Думая о том, на что он способен: рукотворная армия, создание ничегоев из людей вдобавок к имеющейся силе делают его самым опасным существом и без наличия армии одарённых воинов. Возможно, кто-то другой на месте Алины бы боялся даже наедине с ним оставаться. Она же думает, что, будучи обычным человеком, бояться бы всё равно не стала. Что это? Привязанность? Уверенность в чужих чувствах? — Мы оба были генералами. Пусть ты и создал Вторую армию, но теперь мы… слишком предвзяты для её управления. Предвзяты. То-то же. Алина могла быть влюблённой идиоткой, глупой святой, но просчитывала все варианты. Дарклинг, разумеется, видел её насквозь. — И ты хочешь… — он пробегает глазами по строчкам разложенного перед ним проекта постановления, вдоль и поперёк исчерканного его пометками о необходимости внести правки в десяток пунктов с дотошностью, с которой когда-то критиковал текст приглашений на дворцовый бал, — дать командование представителю каждого ордена. Триумвират, я верно понимаю? Пожалуй, не стоит говорить о том, что и претендентов Алина уже выбрала. — Это укрепит их. Убедит в том, что голос каждого что-то значит. Гриши, безусловно, боготворят тебя, — она задумывается, закусив губу. — Те из них, кто не пострадал от тебя же. Но… — Хитрая лиса, — Дарклинг хмыкает. — Когда-нибудь я перестану ошибаться, недооценивая тебя. В груди разливается предательское тепло от этой завуалированной похвалы. Алина останавливается рядом, опустив руки Дарклингу на плечи. И всё же выглядит донельзя довольной. — Но ты же понимаешь, — он щурит глаза, — что в случае чего тебе это не даст никакого преимущества? — и, повернув голову, целует изнанку её предплечья, над самым запястьем, где отчётливо различим рисунок вен. Алина, глядя в вырез его запахнутого халата, всё же не шибко скрывающего гладкую кожу груди, качает головой. — Тебе тоже не поможет твоя армия тьмы. В случае чего, — фыркнув, она склоняется, чтобы запечатлеть лёгкий поцелуй на его лбу. Дарклинг же задирает голову, и Алина шумно выдыхает, мимолётно соприкоснувшись с ним губами. Их дыхание перемешивается, влажное и жаркое — под стать взаимным провокациям. Алина бы слукавила, сказав, что не скучает по нему физически куда чаще, чем, возможно, следовало. Особенно, если вспомнить, что выдержка обоих сдала по окончанию последнего заседания днями ранее, когда Дарклинг схватил её за руку посреди прохода и утянул за ближайшую дверь. По позвоночнику стекает заиндевевшее серебро, стоит вспомнить жёсткость дерева за плечами и его, Дарклинга, тело, крепко прижимающееся к её, пока они упоенно целовались. Алина тогда подумала о схожей ситуации в ночь Зимнего бала, когда им помешали лишь по воле случая. Да и на сей раз кто-то порывался открыть дверь, Дарклинг снова припёр её плечом, но не отрываясь от вылизывания шеи Алины. Наверное, таким образом ставя точку. «Вожделение делает нас слабыми». Алина тогда в который раз убедилась, что оно, вожделение, сводит их обоих с ума. Страстно, грубовато и яростно — они вжимались друг в друга, тёрлись, как звери, и Алина первой потянулась за пояс его штанов, едва совладав с пуговицами. Жар чужого возбуждения обжёг руку, а после Дарклинг приспустил с неё исподнее и… Во рту пересыхает от воспоминания о самом звуке — громком, влажном и постыдном, пока он брал её пальцами, размашисто и жёстко, а Алина ласкала его, оглаживая по всей длине, размазывая выступившие вязкие капли и приноравливаясь к быстрому темпу. Она не соврала бы, сказав, что они так и не смогли разорвать поцелуй, даже когда обоих накрыло волной острого, выдавливающего весь воздух удовольствия. Алина стонала Дарклингу в рот, дрожа в его руках, пока он сам изливался ей в ладонь. — Полагаю, мы думаем об одном и том же, — говорит он теперь так вкрадчиво, что у Алины внизу живота всё разом поджимается в сладостном предвкушении. Разумеется, тот случай был не единственным, но им не удавалось оставаться наедине надолго, чтобы, очевидно, наверстать упущенное. — Да, — хрипло отвечает Алина, не удивляясь собственному голосу. — О том, что ты мне должен. И, прежде чем Дарклинг успевает обнять её и усадить к себе на колени, Алина прижимает его руки своими к подлокотникам. За окном снова занимается ветер и, кажется, сыпет косой дождь — за дворцовыми стенами холод наверняка пробирающий, пока Алине враз становится нечем дышать от разливающегося по жилам пламени. Дарклинг поднимает брови, но легко заметить, как дёргается кадык, стоит ему сглотнуть. Будто жажда встаёт ему камнем поперёк горла. — Что-то не припомню. Алина склоняется, позволяя волосам опасть завесой на его лицо. Мягко касаясь губами скулы Дарклинга, щеки, носа, она усмехается: — У тебя очень удобная память, мой Беззвёздный. И целует его, не позволив ответить. Она не могла бы назвать себя искусницей, не могла похвастать опытом, но ей нравится, как Дарклинг распахивает глаза, стоит ей раздвинуть языком его губы. Вторгаясь, оспаривая первенство. Чужие пальцы сжимаются в кулаки на подлокотниках, но Алина жмёт сильнее. Что, конечно, смешно: Дарклинг избавится от её хватки, как только захочет. Если захочет. Алина вылизывает его рот, бесстыже посасывает язык и нижнюю губу, а последнюю то и дело прихватывает зубами, мягко, по-кошачьи урча. Собственные лопатки вздыбливаются пиками, а после она прогибается в спине от острого, простреливающего от макушки до пят удовольствия, доставляемого одним только поцелуем. — Алина… — Дарклинг отстраняется с влажным, абсолютно непотребным звуком. И смотрит, смотрит на собственный кафтан на её плечах, наброшенный практически плащом поверх тонкой сорочки. — Тшшш, — Алина целует его в уголок губ, думая о том, что собственная грудь вмиг отяжелела. И не на её ли заострившиеся соски, просвечивающие сквозь ткань, так смотрит Дарклинг? — Моя очередь овладевать тобой, — шепчет она ему практически в ухо, сползая цепочкой поцелуев по шее. Дарклинг под ней вздрагивает да тут же каменеет: от слов или же того, как Алина втягивает кожу в рот, усердно посасывая, пока та не наливается желанной краснотой. Из раза в раз её радует и ошеломляет его чувствительность. Ощутить бы себя в действительности кошкой, что трётся носом об его шею, на самом сгибе, да прихватывает зубами выступ ключицы, оставляя засечки от зубов. — Если я отпущу тебя, обещаешь сидеть смирно? — бормочет она, лизнув гладкую, солоноватую на вкус кожу. Лёгкие окутывает неизменно-знакомым запахом: остротой хвои, заледеневшей рябиной — слишком ярким ныне от накатывающего возбуждения. — Этого я точно не могу обещать, — возражает Дарклинг, до того свесив закинутую одну на другую ногу. Из-под пол халата выглядывают пики его бледных коленей, но Алина старается не коситься меж них раньше времени, прежде всего боясь спасовать, пусть низ живота печёт от одной только мысли. Для кого-то постыдной и безумно неприличной. — Будь послушным заклинателем теней, — Алина поднимает голову, ощутимо укусив его под челюстью. Дарклинг шипит и, кажется, называет её несносной девчонкой, пока она, действительно несносная девчонка, становится меж его разведённых ног, сползая поцелуями да жадными руками по его груди. Трогая, лаская, царапая короткими ногтями. Мало, мало, мало. Распахнутый ворот халата позволяет раздразнить сжатые пятнышки сосков, сцеловывать пот с резко обозначившихся под кожей мышц. Алине нравится его тело. Она прослыла бы лгуньей, если бы сказала, что не жаждала его с большей силой с момента их последней близости. Узел на поясе развязывается легко, и Алина, лишь немногим помедлив, распахивает полы, между тем опускаясь на колени. И не поднимает взгляд, не зная, страшась ли чужой реакции или своей собственной. В конце концов, ей не с кем было поговорить о… святые, о возможном доставлении удовольствия партнёру. В армии о подобном солдаты говорили часто: и о мужчинах, и о женщинах. И если в случае первых всё звучало легкомысленным да шутливым посылом куда подальше, то в другом Алина не знала: то ли глаза прятать, то ли огреть очередного умника, с наслаждением тянущего: «Да я бы ей…» и выразительно тыкающего языком в собственную щёку, пока хорошенькая девушка не исчезала из поля зрения уставившихся ей вслед придурков. Не сказать, что Мал не был таким придурком в том числе. Алина трётся щекой о напряжённый живот, дует на него легко, забавляясь реакцией Дарклинга, который, до сих пор думать смешно, боится щекотки. Особенно, если погладить чувствительное местечко под коленом… — Алина, — он точно возводит горе-очи да силится избежать прикосновения. И дышит шумно: грудная клетка поднимается и опадает, пока Алина с любопытством исследователя оглаживает выступы подвздошных костей: пальцами, а следом языком, как и пролегающие рядом отчётливые дорожки вен. Рот наполняется слюной при осознании того, как легко он завёлся от этих игривых ласк, а ведь Алина даже не прикоснулась к нему, до сих пор лишь с затаенным волнением прокручивая в голове свою же шальную задумку. Дарклинг всё так же крепко сжимает пальцами подлокотники, что посочувствовать бы их судьбе, ведь Алина знает, как сильно ему хочется сделать всё по-своему: подмять её под себя или уложить на стол, раздвинуть ноги, возможно, закинуть себе на плечи и… Она подавляет всхлип и гневно глядит на него из-под ресниц. Дарклинг улыбается. Голодно и немного осоловело одновременно. Кончик языка проходится по нижней губе, пока натянутая между ними нить неподвластной природе связи звенит льдом на морозе. — Везде тебе нужно влезть, — резюмирует Алина, стараясь не представлять, как выглядит со стороны. Да и в глазах Дарклинга тоже, опасаясь своего глупого вида. — Меня… приятно удивляет твоя инициатива. И как же он раздражает этим своим самоконтролем да спесивостью. Алина думает об этом совершенно беззлобно, с долей распирающего жара, произнося: — Так дай мне тебя попробовать, — шёпотом на выдохе; теплом, коснувшегося влажно поблескивающей головки. Дарклинг сглатывает, бормоча: — Сущее. Алина, уложив ладони ему на бёдра, на пробу проходится кончиком языка: от самого основания до конца, вдыхая терпкий запах чужого возбуждения. Она понятия не имеет, как правильно, а посему полагается на интуицию. В конце концов, ей взаправду не с кем было посоветоваться о таких… особенно личных вещах. В прошлой жизни, возможно, она бы могла довериться Жене, заливаясь краской ото всех освещаемых подругой подробностей, призванных смутить её до желания накрыться одеялом с головой, но теперь… как и всегда Алина могла надеяться только на себя одну. — Ты никогда не говоришь о святых, — замечает Алина, на миг приподнявшись, чтобы поцеловать Дарклинга в центр тяжело вздымающейся груди. — Потому что мне не нужна милость не меньших, чем я сам, грешников, — хрипло отзывается тот. — Ни их благодать, ни их помощь. И с чего мне их призывать в такой момент? — А в меня веришь? — Алина глядит на него исподлобья, прежде чем, обхватив ствол рукой, накрывает головку губами. Вкупе с ошейником — символом навязанной воли, наверное, будоражащее зрелище. В иной раз она бы заострила внимание на этой злой мысли, но Дарклинг издаёт нечто среднее между рыком и стоном. И двигает бёдрами навстречу: в нетерпении, в необходимости большого. Звук настолько потрясающий, что хочется слушать его ещё. И ещё. Собственная жажда лишь нарастает: необходимостью ощутить меж ног руки или язык Дарклинга. Или же позволить ему овладеть собой, как ныне Алина — овладевает им, скользя губами вдоль по стволу, смачивая ставшей густой и вязкой слюной; вырисовывая языком узор выступающих вен, обласкивая блестящую головку и посасывая её. Осторожно, пряча зубы, хотя единожды она намеренно легко-легко проходится ими по чувствительной коже, отчего, кажется, у Дарклинга подкатываются глаза. Смочив ладонь, Алина помогает себе рукой, силясь вобрать как можно глубже, при этом сама постанывая: происходящее, несмотря на полное отсутствие опыта и умений, только сильнее распаляет её: реакцией Дарклинга, его запахом, осознанием силы его вожделения. — Так веришь в меня? — Алина шепчет, отстранившись. Тонкая нить слюны тянется до её губ, и в этот миг глаза Дарклинга наливаются чернотой: зрачок вытапливает серую радужку, пока он смотрит на Алину между своих ног; стоящую перед ним на коленях. В его цвете, ласкающую с нескрываемым удовольствием: от своих же действий и того, что Дарклинг следует установленным ею правилам. — Богохульница, — он сжимает и разжимает побелевшие пальцы. Силится потянуться к ней, но Алина качает головой. Нить обрывается. — Ещё, — требует Дарклинг. — Не так. Алина снова качает головой, пока кольцо из пальцев едва двигается у самого основания, то и дело перемещаясь ниже, с любопытством сжимая и перекатывая. Потянувшись, она почти целомудренно целует головку припухшими губами. — Санкта-Алина, — рычит Дарклинг, но злости в его голосе нет: сплошь нетерпение да чистейшее, концентрированное желание. Он двигает бёдрами, прогибаясь в спине, и Алина любуется одним только видом этого сильного, красивого тела, нуждающегося в её ласке. — В меня веришь? — Верю. Алина, улыбнувшись, тянется, чтобы продолжить, но Дарклинг вдруг бормочет: — Меня раздела, а сама сидишь одетая. Бесстыже, не находишь? Смех распирает изнутри. Алина прикусывает чувствительную кожу на внутренней стороне бедра, заставив Дарклинга дёрнуться, и возвращается к своему занятию: тут же плотно обхватывает губами, насаживается ртом, скользя языком по стволу. Головка упирается в нёбо, давит, заставляя медлить, глубоко дыша через нос, прежде чем удаётся сменить угол и вобрать глубже. Помедлив, Алина отстраняется, чтобы повторить свои действия снова, пока руки топорно стягивают с плеч бретельки сорочки, силясь удержать кафтан. Почему-то становится важным, чтобы он остался. Возможно, Алине попросту хочется выжать из Дарклинга все соки. Он покачивается ей навстречу, кажется, близкий к краю, и снова хрипло стонет, когда Алина, отстранившись, выпрямляется, развернув плечи. Нагая грудь тяжело вздымается, мгновенно покрывшись мурашками. Сорочка болтается где-то на поясе и соскальзывает по бёдрам, когда она встаёт. Глядя на Дарклинга сверху, возбуждённого, обнажённого и глядящего на неё, будто он может вот-вот её проглотить, у Алины едва не подкашиваются колени в болезненном желании ощутить его внутри, будучи прижатой к первой попавшейся поверхности. Он же смотрит на неё, жадно шаря взглядом по телу. Могущественный, окольцованный её волей хищник. Алина кажется самой себе распутной девкой, но ей чудится, что вот-вот откажет способность связно мыслить. Какое уж тут поминание святых. Им такого действительно видеть не стоит. — Я с тобой не закончила, — Алина с усилием сохраняет всё тот же тон, чтобы не скатиться в скулёж. Дарклинг прогибается в спине, когда она, упершись коленями по обе стороны от него, седлает его. Оказывается немногим больно, распирающе, но Алина, тяжело дыша и жмурясь, аккуратно покачивается. Давая себе привыкнуть. Её отвердевшие соски задевают грудь Дарклинга. — Кто бы знал, что в тебе столько огня, моя королева, — выдыхает тот ей в шею. И всё же перекладываёт ладони Алине на талию, широко оглаживая. Всхлипнув, она насаживается до упора. — Ал… — Всё хорошо, всё хорошо, — шепчет она, чувствуя на шее горячие губы, ловящие удары пульса. И начинает двигаться: медленно, растягивая себя, и от одной этой мысли, постыдной и обжигающей, Алина стонет и пуще прогибается. Приподнявшись, позволяет Дарклингу обласкать грудь обжигающим ртом, прежде чем вновь опускается. Тот, как ни странно, молчит, кажется, завороженный её движениями: Алина сжимает его внутри, постепенно увеличивая темп, пускай мышцы бёдер протестующе ноют. Но удовольствие, режущее, вспарывающее, не даёт остановиться, ведь она его, о сущее, считай объезжает. Кажется, она даже смеётся над этой мыслью, пока чужие пальцы не добираются до её колыбели бёдер, заставив захлебнуться стоном: самые кончики умело ласкают сладостно ноющую точку, посылая по телу мириады мурашек. Алина откидывает голову, чувствуя, как пот струится между лопаток. И двигается, двигается, двигается, пока волосы колышутся по спине плащом, щекочут. Грудь подскакивает от каждого толчка, а соски поочерёдно обжигает влажным жаром рта Дарклинга. Алина вцепляется ногтями ему в шею, царапает загривок, склоняя и требуя больше ласки. И всё же первой волной её, изголодавшуюся, накрывает слишком быстро: ярко, выжимающе, заставляя содрогаться снова и снова. Дарклинг глотает её дрожь, прижимается, практически кожей в кожу впаявшись; впитывая отголоски наслаждения влажного, разгоряченного тела, пока Алина сжимает его внутри так крепко, что, наверное, искры из глаз должны посыпаться. — В следующий раз привяжу тебя к кровати, — хрипит она смешливо. — Уверена, тебе понравится. И ойкает, когда сильные руки стягивают её с колен. Дарклинг поднимается вместе с ней, крепко удерживая, поскольку Алина, всё ещё дезориентированная, наверняка не устояла бы. Она охает, стоит ему наклониться, срывая поцелуй, как цветок: в голове мелькают мысли о том, что она делала этим ртом, как и о собственном возникающем ранее желании целовать блестящие её соками губы. — Рано думаешь о следующем разе, — шепчет Дарклинг ей в поцелуй, стягивая с себя халат, а с неё — кафтан, роняя оба, словно мешающие тряпки, на пол, после чего разворачивает Алину к себе спиной, жмёт под колени с милосердием палача, вынуждая опереться ими о сидение кресла. Алина наваливается на спинку грудью и едва успевает обернуться, содрогнувшись: Дарклинг оглаживает её между ног, после чего, склонившись, раздвигает ягодицы, широко проходясь языком по всей промежности и не жалея слюны. — Т-там же… Дарклинг смеётся над её заиканием, прежде чем обхватывает ладонями за талию и одним движением насаживает на себя, заставив взвизгнуть: слишком чувствительным всё оказывается внутри, заставляя судорожно сжиматься. Но Дарклинг не позволяет ускользнуть, медленно двигаясь. С оттяжкой, распирая стенки, от чего у Алины поджимаются пальцы на ногах. Казалось бы, утомлённое, вожделение поднимает голову слишком быстро, и Алина сама не замечает, как начинает подаваться навстречу. Глубже, сильнее, будь проклят, не останавливайся. У неё рдеют щёки, когда в волосы вплетаются чужие пальцы, заставляя прогнуться пуще, покорно откинуть голову. Перед глазами расплываются цветные круги, а стоит их закрыть, как калейдоскоп вспыхивает только ярче. Дарклинг наращивает темп, и комната наполняется смесью звуков: стонами, эхом хриплого дыхания и шлепков. Зря Алина считала, что её будет сложно смутить после ублажения его ртом. — В тебя я поверю, Санкта-Алина, — жарко выдыхает он в горящее огнём и наверняка покрасневшее ухо, целует в местечко за ним: смазано, поскольку не прекращает двигаться. — Ведь ты сейчас со мной. Подо мной. Алина и ругается, и задыхается, и стонет. Её тянут сильнее, заставив оторваться от спинки кресла. В пояснице коротко ломит, когда она выпрямляется и откидывается назад, уперевшись лопатками в грудь Дарклинга. Кожа скользкая от пота, и Алина сама чувствует, как по животу стекают мокрые дорожки. Дарклинг обхватывает её поперёк талии, а свободной рукой сжимает левую грудь, теребит сосок играючи. Слишком хорошо. Слишком обезоруживающе хорошо. Алина откидывает голову на крепкое плечо, прогибается в пояснице, чтобы насадиться сильнее, чувствовать острее, больше. Чтобы Дарклинг ни за что не останавливался, пока… пока… — И ты принадлежишь мне. Повернув голову, он целует её — укусом, раздвинув языком губы, сминая всякое сопротивление — устанавливая своё верховенство. И, наверное, этого оказывается слишком много. Алина вскрикивает, содрогаясь: нанизываемая удовольствием, как бабочка на острие, пока Дарклинг по-прежнему двигается. — Ал… Александр… — Алина обессиленно хрипит, чувствуя, что её захлестнёт ещё раз. Слишком много, слишком сильно, так хорошо, что почти больно. Она пытается уйти от проникновения, сжаться, но ей не позволяют, вновь приласкивая между ног. Кажется, её всю попросту колотит беспрерывно, пока Дарклинг не зовёт её полустоном, прижав к себе так крепко, что, кажется, кости вот-вот треснут, и внутри не становится обжигающе горячо. — Моя… моя… — шепчет он ей в волосы. Они чудом не переворачивают кресло, навалившись на него. Алина дышит загнанно, нет, — едва дышит, придавленная к спинке тяжестью чужого тела. В лопатку резонируют удары сердца Дарклинга, или это сердце Алины бьёт так сильно, что, кажется, выпрыгнет с другой стороны? Всё тело обмякает, становясь ватным — обессиленным, обесточенным, выжатым, как лимонная мякоть после того, как из неё выдавили весь сок. Дарклинг не шевелится какое-то время, только дышит рвано, наверняка зажмурившись. Алина почти жалеет, что не видит его лица; не видит, как взмокшие волосы налипли на лоб, чтобы после он зачесал их пальцами назад; не видит влажных, покрасневших губ и глаз аспидной бездны. Принадлежащей только ей. — Ну ты и… — бормочет Алина, ощутив смазанные, влажные поцелуи на плече, через собственные слипшиеся волосы. Можно принимать ванну по второму кругу. — Нас, наверное, весь дворец слышал. Во рту перемешивается привкус их поцелуев и самого Дарклинга. Дразняще-терпкий, чуть сладковатый, с едва различимой кислинкой, оставшейся после яблока. Алина смакует, облизывает губы и осознаёт, что произошедшее ей слишком понравилось, чтобы даже перед самой собой краснеть. Чего она не ждёт, так это того, что Дарклинг, отстранившись, — спину тут же полосует холодом, — вдруг подхватит её, обмякшую, ощущающую себя безвольной лужицей, на руки. — Кто сказал, что мы закончили? — произносит он, ухмыльнувшись, и, поцеловав ошеломлённую Алину в нос, уносит в сторону кровати.***
Дождь барабанит по стеклу, словно настойчивый юнец, бросающий камешки в окно не отвечающей взаимностью девицы, пока Алина вглядывается в сизую темень, неохотно отступающую перед близящимся, полным сил утром. Во рту сухо, и надо бы дойти до графина с водой, осушить до самого дна, но она только и может, откинувшись на подушки, перебирать пряди волос Дарклинга, лежащего рядом и обхватывающего её рукой за пояс. Собственнически, крепко. Его пальцы рассеянно поглаживают её бок. Самыми кончиками. В самом деле невинная ласка после того, как они с трудом смогли оторваться друг от друга и, смешно, ещё показаться на людях. — Я бы хотела оставить всё так, — вдруг признаётся Алина. Ей всё сильнее нравится простота ночи, развязывающая руки там, где при свете дня надуманные оковы куда милее. И смелости хватает на многое, и потому она думает, что может уступить самой себе ещё раз: признать вслух, как ей спокойно на самом деле. Наверное, как не было спокойно всю жизнь. Ведь, как ни крути, Дарклинг всегда был её ответом. Ныне он молчит. Одеяло сбивается где-то у него на пояснице, позволяя цеплять едва различимые светлые пятна нагой спины. Алина мягко чешет его по загривку, как присмирившего кота. — Хотя всё ведь могло обернуться совершенно иным образом, — продолжает она, потому что ей хочется говорить: так много, чтобы утро не наступило; чтобы их корабли не взлетели; чтобы Фьерда провалилась подо льды, столь любимые её народом. Алине совсем не хочется проходить через Каньон, слушая крики волькр — когда-то бывших людьми, проклятых человеком, лежащим теперь с Алиной в одной постели. Обладающим её сердцем больше, чем следовало допустить. Время от времени она силится найти в себе сожаление. Не получается. — Возможностей было много, — соглашается, наконец, Дарклинг. Голос у него хриплый, гортанный. Уютный, как у задремавшего чудовища в руках девы, к которой он сам не ровно дышит. — Я могла бы быть мертва, — Алина хмыкает. — Багра как-то сказала, что убила бы меня. Или это мог бы сделать ты, когда убивать тебя пришла я сама. Собственные решения, давние и какие-то смешные, кажутся самой себе теперь детским лепетом, в особенности на фоне всего произошедшего. Алина всё ещё помнит о том, что сделал и что способен сотворить Дарклинг. Не знающий пощады наследник величия Морозовых, её третий усилитель. Но она правда была самонадеянна, раз считала, что сможет оборвать его жизнь, вонзив клинок в сердце; что сможет в принципе этот клинок вонзить. — Я бы не убил тебя, — Дарклинг переворачивается на спину, так же укладывается головой ей на колени. Горячо выдыхает в живот, немногим повернув голову. Его голос звучит тише, глуше: — Убил бы всех, кто дорог. Кто важен. Сжёг бы весь мир, чтобы тебя наказать и тебя же — заполучить. Но тебя бы не убил. Не писать бардам о них романтических од, воспевающих силу любви. Только — мощь одержимости. Алина оглаживает кончиками пальцев его лоб, переносицу, тонкую кожу под глазами. Изучает в темноте его лицо. — Потрясающая откровенность, Александр. — Ты сама требовала честности. И то верно. — Чего я хотел в ту ночь? Кажется, она была переломной для нас обоих, — продолжает Дарклинг, не повышая голоса. Кажется, звуча и вовсе в её мыслях. Когда-нибудь она сможет не вздрагивать внутренне, не замирать выжидающе и не чувствовать, как сердце барабанит о рёбра. В предвкушении то ли ласки, то ли лезвия слов, что вспорят её, обескровят. — Но я знал, что ты придёшь. Чувствовал твои намерения. Наша связь — обоюдоострый клинок, Алина, и вонзился он глубже, чем ты думаешь. Даже теперь. Алина кусает нижнюю губу, прокручивая в голове всё, что происходило между ними с самого начала, стоило ей оказаться в шатре, приведённой с конвоем, вплоть до этой ночи. Между ними и агония, и привязанность, и былая ненависть, и то, чему не найдётся подходящего названия во всём их непростом, перекрученном мире. И Алине хочется лишь сильнее его к себе притянуть, ощущая столь необходимое единство; позволяя чужой жадности отрывать от неё куски. — Я смотрел на тебя, пока твои слёзы разъедали мою кожу, — говорит Дарклинг с беспощадным спокойствием, — и хотел доломать тебя окончательно. Хотел, чтобы ты умоляла меня о прощении. Хотел, чтобы твои слёзы тебя иссушили. И в ту же секунду твоя боль была моей. Я ненавидел тебя и тут же желал забрать твою агонию, словно ты сердце моего мира, которое я желаю сберечь и вырезать из своей груди одновременно. «Словно ты сердце моего мира». — То, что я чувствую к тебе, сложно. Знаешь, я бы хотел не чувствовать этого вовсе, поскольку… ты делаешь меня и сильнее, и слабее, моя милая Алина, — на его лице появляется улыбка: Алина чувствует её пальцами, касаясь уголка губ, обрисовывая. Происходящее пропитывается горькой нежностью, ранящей откровенностью слов. Но в них верится сильнее, нежели в односторонние признания. — Но с каждым днём оно всё больше иссушает меня. Ты иссушаешь меня. «Когда дело касается тебя, я становлюсь пленником своих желаний». Алина помнит эти слова слишком хорошо, как и все другие, невольно собираемые ею, подобно засушенным цветам. Дарклинг прав. У клинка предназначения два острия. Он же читает по строкам каждую её мысль, пока их связь резонирует и сверкает золотом в агатовой черноте, и кладёт ладонь ей на шею, вблизи сплетённых оленьих рогов. Только вот он — истинный ошейник. Хватка из пальцев Дарклинга. Болезненно нежная, дробяще крепкая. Алина хочет заставить время остановиться. Алина хочет, чтобы каждый вдох не застревал у неё в гортани комом. Алина хочет ничего не чувствовать, не умирать и не возрождаться в пепле, в скверне и огне, когда Дарклинг говорит: — И я не в силах от этого отказаться.