Теория сопротивления

      Стремительно сползающее на пол одеяло стало последней каплей: Гуань Шань коротко выругался и резко оттолкнулся руками, принимая сидячее положение. Простынь, будто пожеванная беззубым, но очень упрямым младенцем, сбилась по краям, одним уголком свисая к капитулировавшей с поля боя бесформенной одеяльной возвышенности, виновато приютившейся около самой кровати, а подушка - такую подставу наверняка придумал очень талантливый черт - оставалась неприятно теплой, на какую сторону ни поверни.       Не выходит, сука, такое простое и естественное, а не выходит. Сон.       Мо надавил на болезненно ноющие глаза, как будто это могло задушить нервный тик, навещающий с некоторых пор с частотой ненавистной и очень въедливой родственницы пятого колена, и негромко рассмеялся. В темноте сдавленное, прокуренное и откровенно вымученное подобие смеха больше напоминало очередной приступ поехавшего, страдающего бессонницей карикатурного злодея. В собственной голове Гуань Шань таковым себя и считал - вытолкнутым с островка здоровой психики в открытое море к сиренам, кракенам, утопленникам, Ктулху, Летучим Голландцам, призракам жадных пиратов и прочим сошедшим с ума проклятым. - Ты чокнутый, просто чокнутый, - Мо подтянул к подбородку колени, обхватил их и, уткнувшись, повторил свое разоблачающее признание еще несколько раз, прежде чем не глядя вытянуть руку и нащупать под подушкой телефон. 02.50.       Блять, не мог раньше, завтра ни один литр кофе, который ты, кстати, не любишь, не поднимет.       Плохие привычки формируются быстрее двадцати одного дня. В его случае тревожный колокольчик прозвенел на девятнадцатый.       Сначала Гуань Шань отыгрывался на вырванных из тетрадей листках бумаги: пытался впечатать в неприспособленные для такого тонкие носители прожигающую как васаби, клокочущую ненависть, да только прорывал их стержнем, комкал и выбрасывал строго в одну урну по пути домой, словно кто-то действительно мог отследить где-то в другом месте, достать изорванное в клочки и восстановить побуквенно проклятия, неровные как диаграмма сердечного ритма. Игра в "я никогда не" в одиночку. Я никогда не стану с тобой здороваться. Я никогда не стану с тобой общаться. Я никогда не позвоню тебе первым. Я никогда не пойду с тобой... куда-либо. Я никогда не прикоснусь к тебе сам. Я никогда не буду о тебе волноваться.       Профессионалы назвали бы это паранойей, но прежде чем они добрались, Мо стал смелее и снисходительнее к бесславно пропадающим, переработанным потомкам лесов: в отличие от бумаги, телефон не проткнешь, не разорвешь и не выбросишь, зато гораздо легче спрячешь от посторонних глаз.       Плохая привычка в запущенных случаях становится ритуалом, прилипающим к тебе еще быстрее предыдущей стадии. Когда Мо понял, во что вляпался, клейкое болото засосало его по шею, но вопреки своей крикливости, звать на помощь Гуань Шань не планировал.       Давай, блять, тони дальше, захлебнись, сдохни, может окончательно двинешься своей больной рыжей башкой, и тебя наконец изолируют от адекватных людей, ненормальный. Нормальные ему не пишут. Нормальные не пишут ему такое. Нормальные не пишут ему такое, после очередных не слишком удачных попыток отвязаться, скрыться, проигнорировать, задеть, уколоть больнее. Выработанное на принесенных в жертву тетрадных листочках помешательство оказалось весьма кстати: Гуань Шань проверял как минимум пять раз выключен ли интернет на телефоне. Неотправленные сообщения эволюционировали с опасной быстротой. Сперва - робкое, строчное, точечное, на разогрев, выпуск злости и прощупывание почвы собственной наглости. Как ты, сука, меня заколебал. Сегодня сильнее обычного. Ты когда-нибудь прекратишь так приторно улыбаться? Бесишь. Я поддался тебе, ни хуя ты не выиграл, придурок. Где ты сегодня был? С какого перепоя меня вообще это волнует? Когда ты, ебанныйтыврот, перестанешь выливать на себя тонны своего охуеть-какого-дорогого-аромата-от-хуй-знает-какого-бренда. Я задохнусь. Ебать, а теплее одеваться не пробовал, чтобы не болеть, позёр херов? Я не хочу о тебе беспокоиться. Заебали твои поклонницы. Сука. Каждая. Из. Них. Этих. Размалеванных. Пищащих. Визгливых. Вздыхающих как недопорноактрисы (наверно, у них же и учились) при виде твоей лыбящейся рожи. Как будто ты, блять, сам не знаешь, как выглядишь. Я хочу разбить все зеркала. Я хочу разбить все. И лицо, сука, тебе тоже. Это в первую очередь.       Затем - дневник, заполняемый как по графику через день-два, больше походящий на записки пациентов белоснежных, стерильных дворцов для нестабильных душой. От него, кажется, не избавиться хоть насыпь всю коробку стирального порошка, хоть вылей на себя весь шампунь и гель для душа, хоть прокури, блять, всю одежду костром. Все равно будет пахнуть тобой. Ты этого и добивался? Чтобы аж на подкорке? И не перебить ничем? Сука, больше тебя ненавижу только твое же ебучее умение добиваться всего, что захочешь. Дома сегодня холодно, я сидел до самой ночи в твоей куртке. Тебе бы, извращенец долбанный, точно понравилось. Мне, кстати, тоже. И если бы ты сидел рядом, я бы тебе врезал и за это, и за твои гребанные взгляды. Ты думаешь, я их не чувствую? Каждый из них, когда ты еще приближаешься откуда-то со стороны или со спины? Знаешь, почему я пытаюсь увернуться - почему ТЕПЕРЬ я пытаюсь увернуться? Я боюсь, что ты услышишь. Как вообще, сука, такое можно не услышать - мне закладывает уши от стука. Мне больно. О каких, на хуй, крылатых насекомых люди заводят речь? Кувалдой по костям не хотите, романтики отбитые? Блять, не смотри на меня. Не приближайся ко мне. Мне. Очень. Больно. Вот с послезавтрашнего дня точно. Договорились?       И наконец - ежедневная исповедь, без которой, как без вечерней молитвы, Гуань Шань не смыкал глаз. На колени Мо не становился разве что из-за подозрительно спокойного понимания, что молятся обычно не тем, кто демонстрирует острые клычки, улыбаясь и лишая полномочий над своим же телом и порядком в голове, забивает своим присутствием каждый сантиметр вокруг даже не находясь рядом, раздавливает в крошку все, что служило каркасом снаружи и внутри, -       а в защиту от таких. Рогатых. Черных. Цокающих. Обжигающих.       И вместо “аминь”, точек и послесловий неизменное и очень старомодное, как подпись в конце бумажных писем, - “спокойной ночи, придурок”.       Мо Гуань Шань не раз давал себе слово перестать и на этот раз ему почти удалось, но когда это “почти” воспринималось всерьез.       Я почти от тебя избавился. Я почти в тебя не влюбился. Как, сука, безнадежно и тупо. Ладно, блять, я просто попробую еще раз, что мне еще осталось? “Я тебя ненавижу” перестало работать записей двадцать назад. Да, записей. Писем. Сообщений. Ты бы охренел, узнав, сколько деревьев я спас и сколько фотографий удалил, чтобы вместить всю эту хуйню в память. Сам охреневаю который день, особенно если припомнить, сколько поначалу удалял. Ты их никогда не прочтешь. Да я бы, сука, сгорел на месте, если бы до тебя дошло хоть одно. Хер там, конечно, чему осталось гореть. Выжженная пустыня. Такие, знаешь, остаются на поле сражений (о, ну ты же до хуя умный, ты все знаешь), где последний выживший солдат поднимает белую тряпку. Ее бы, конечно, лучше скрутить в жгут и сдавить себе горло, чем признаться, что отчаянно дрался на вышколенном упрямстве, а не из-за страха плена. Нет, я все еще боюсь. И это одно из немного, что вообще осталось. Я вымотан. Растерян. Зол. Я чувствую себя заболевшим тяжелым гриппом. Меня лихорадит. Бьет нервным током. Штормит тошнотой. Сдавливает в солнечном сплетении так, будто зашили одно легкое. Или сразу два. Что бы я ни делал, становится только хуже. Но боюсь я не этого. Мне страшно, что... блять, это даже писать трудно, представляешь? Страшно, что все станет, как раньше. Я не хочу быть... здоровым? Сука, такое мог написать разве что поехавший кретин. Хотя кто я, собственно, после всего этого. С кем поведешься, как говорится. Мама всегда говорит, что время все перемелет. Надеюсь, оно меня сожрет раньше, чем мне придется искать какой-то выход из этого пиздеца. Потому что я не знаю, где он. И не знаю, хочу ли его искать. Спокойной ночи, Хэ Тянь.