Эмпирей

На пороге дома сидеть приятно. Бесполезное солнце светит прямо в глаза, и еще сегодня невыносимо жарко. Рыжий стаскивает из шкафа какую-то футболку и только сегодняшним утром додумывается, что забыл вчера забрать свой рюкзак из Развалин. А еще он вчера забыл, наверное, там же сдохнуть. Тянь возвращается в их общий — господи — дом поздно ночью, когда Рыжий уже практически засыпает, и бестолково бухается на кровать. Ночью, когда за плотными шторами даже звездный свет не видно, его тяжелое дыхание становится единственным, что забивает голову. Утром, когда Рыжий просыпается, его уже нет. Зато на столе рядом с кроватью все так же стоит тарелка с едой. Надо бы сказать этому мудаку, думает Рыжий, что я сам в состоянии приготовить себе пожрать и не нужны мне эти ебаные завтраки в постель. Но Тянь не объявляется — и слава дьяволу. Здесь, на пороге дома, в свете внезапно жаркого солнца, ему практически спокойно. Практически так, как полтора года назад. Иногда Рыжий думает, каким же был тогда долбоебом: дрался, постоянно огрызался, плохо учился, как будто жизнь у него хреновая была. Тогда казалось, что и вправду хреновая. Сейчас та жизнь лает на него с обочины сознания, и все никак не получается ее словить. — Хэй. Рыжий устало поднимает глаза и встречается со взглядом Ксинга. Мальчишка выглядит… подавленным. Напуганным. Немудрено: если они тут действительно спокойно жили, то внезапная стрела в плечо одного из группы — просто ебаный пиздец. Даже для Рыжего, который спокойно не жил, это ебаный пиздец. — Здорова, — кивает он, и мальчишка садится рядом. — Как там Цю? — Кто? — хмурится Рыжий. — Цю. Ну, Хуа Би. Его зовут Цю. Ну ебануться. Как только Рыжий смог их хоть немного у себя в голове идентифицировать, внезапно появились клички. И еще такие конченые. У него кличка Рыжий, потому что он, мать его, рыжий, все, никаких фокусов. Думает: похер, Би звучит круче. — Не ссы, — бросает Рыжий и смотрит вдаль. — Жить будет. Ксинг нервно кивает и тоже смотрит вдаль. Дергает пальцами, видно — нервы берут. Или хочет что-то сказать, но не решается. Рыжий терпит этот цирк еще секунд пятнадцать, а потом устало выдыхает: — Говори уже. — Это правда, что Змей вернулся? Рыжий хмурит брови и непонимающе на него косится. Внезапно этот ребенок начинает его бесить: с какого хуя ему вдруг знать, кто такой — или что такое — Змей? — Кто это вообще? — буркает Рыжий. — Тебе не рассказали? Рыжий устало смотрит на Ксинга, вздергивающего брови, и сдерживает себя от желания заползти обратно в дом. Но здесь, на солнце, спокойно, здесь хорошо. В доме пахнет завывающим лесом и гарью, хотя, на самом деле, так наверняка уже пахнет у него в голове. Чэн вчера прогнал его и Цзяня из дома, чтоб под ногами не ползали, и Рыжий не стал грузить голову всякой чушью, сразу же ретировался в дом. Там, на кухне, стояла полупустая банка бобов и рис в чашке — потрясающий ужин. Если бы до этого они с Тянем не были на грани смерти, а потом одного из них не подстрелили, было бы почти замечательно. Это приятно — думать, как будто существуют «они», а не «они и я». Приятно и чертовски пугающе. — Не рассказали, — отвечает. — Это вожак, ну, главный другой группы. Противостоящей. Они хотели как-то заключить с нами мир, но Чэн не позволил. У мальчишки нервно дергаются пальцы, сбивается дыхание и ездят челюсти. Если он так нервничает по поводу людей, то что с ним, ребенком этим, станет, выпусти его к Зверям? — Почему не позволил? — хмурится Рыжий и смотрит вперед, на сетку за домиками. — Не знаю, — Ксинг жмет плечами. — Сказал, что некоторые люди хуже Зверей. Дрожь вдоль хребта, мелкая и гадкая, тоже в каком-то роде хуже Зверей. С ними знаешь, что будет, а вот с этим чувством мороси в костях — хрен там. Рыжий глотает короткий выдох и скребет ногтем ткань джинсов на своем колене. — Ясно. И снова — нервные пальцы, прикушенные губы, желание что-то сказать. Господи, и чего этот мальчишка приебался именно к нему. Кажется, Цзянь с его энергией подошел бы для таких истерик куда больше. Рыжий устало выдыхает: — Что еще? — Слушай, — дергается Ксинг. — Ты можешь попросить у Тяня взять меня на охоту? Ну или за припасами. Куда-нибудь. Блять, началось. Он два дня назад попал сюда, а его уже запрягают за кого-то просить. Тем более у Тяня. С ним-то и разговаривать нормально не получается. В топку. — Если так хочешь стать мужиком, наберись смелости и попроси сам. Рыжий резко встает с порога и лишь периферией зрения успевает заметить, как у мальчишки обиженно и зло ломаются брови. Как сжимаются челюсти. Ну нахер ему это, нахер. Рыжий, конечно, считает, что лишних рук после Заката не бывает, но… но не его это дело, он тут не вожак. Возле одного из домов, где песочница и пара игрушек, Рыжий впервые видит детей. Внутри заходится, воет. Мальчишка — Пинг, он запомнил — рисует что-то пальцем на втоптанном в землю песке, а девчонка лет пяти молча за этим наблюдает. И в сознании, в голове сплошной ор: они просто дети, просто дети, просто дети. Ксинг знает, что такое охота, припасы, что люди получают стрелы и зубы Зверей в шею. Они — нет. Мальчишка выводит узоры на песке, а у Рыжего от этого спекаются внутренности. И к глотке ком подступает, даже сглотнуть не удается. Он не видел детей уже полтора года. Последний раз — в первые несколько недель Заката. В те времена, когда их, неспособных убежать, сжирали пачками. Пока сжирали их матерей. Пока его собственную мать сжирали — в эти первые недели Заката. Семнадцатый день. Потряхивает. Нет — уже трясет, а если уже трясет, то пора уходить. Он тянется вдоль Вавилона, вглядывается в дома, в какие-то клумбы, в людей, игнорирует сетку и столбы, к которым она привинчена. Игнорирует мир, в котором живет. В котором, скорее всего, умрет. Скорее всего, очень и очень скоро. На улице его опять выхватывает Чжань. Хмуро оглядывает бинты, которые Рыжий сам себе вчера под вечер наложил, и тянет к себе в дом. Там знакомый запах антисептиков, больницы и немного — крови. Рыжий то и дело цепляется за лицо Чжаня и понять не может, почему оно кажется таким взрослым. — Как там Би? — тихо тянет Рыжий и осекается: — Или Цю, хер знает. — Так себе, — выдыхает Чжань. — Он был далеко от Вавилона, когда в него стрельнули. Крови много потерял. Но выкарабкается. Звучит плохо, но это самое оптимальное, что с ним могло произойти. Рыжий сглатывает и тупит глаза в стол. Чжань медленно разматывает бинты, и те отдирают вместе с собой подсохшую кровавую корку. Хочется шипеть, но Рыжий лишь молча сжимает зубы и проглатывает любой звук обратно в глотку. — И много ты знаешь про Зверей? — зачем-то спрашивает он, и Чжань коротко смотрит на него исподлобья. — Много знаешь, — говорит он, — это когда в курсе, как это все вылечить. А я не в курсе. На его невозмутимом лице проскальзывает, как тень от бесполезного солнца, какая-то тоска. Рыжий ее хорошо понимает. Чжань стягивает хреново наложенные бинты и обрабатывает рану гадким жгучим антисептиком. — Но вообще, — продолжает, — реально немного. Мы знаем, как происходит обращение. Знаем, что вирус — искусственно выведенная ошибка, но эта информация давно утекла. Знаем, что некоторые Звери не реагируют на запах, но абсолютно все реагируют на шум. Знаем, что к рассвету Звери практически не активничают. Ты в курсе. Рыжий в курсе. Твари под утро словно ненадолго выключаются, то ли плохо слышат, то ли просто не реагируют, как будто смена ночи утром — дичайшая акклиматизация. Поэтому он уже полтора года встает на рассвете, если хочет перейти на другое место или выбраться за припасами. Поэтому ночью лучше спать. Лучше уж сдохнуть во сне. Рыжий хмуро спрашивает: — А вся эта херня из фильмов, типа укусили в руку — отруби руку, и все будет окей, как — фигня? — Фигня, — Чжань грустно усмехается. — Заражение же по крови идет. — Это как миф этот ебучий, мол, если уронить еду на пол, то надо успеть поднять за пять секунд, типа бактерии запрыгнуть не успеют, да? Чжань коротко вздергивает брови и еще раз усмехается, на этот раз — почти-почти весело, и Рыжему становится полегче. Если абстрагироваться от боли в кисти, общего дерьма ситуации и мира, в котором они живут, то шутка и вправду хорошая. — Типа того, — кивает Чжань. — Мы… у нас укусили однажды одного рядом с кистью. Могу уверенно сказать: не помогает это. Рыжий грузно кивает и проглатывает уставший вздох. Он в детстве любил тупенькие фильмы про зомбарей, особенно те кровожадные моменты, когда человеку руку или ногу заживо отпиливают, чтобы жизнь сохранить. Дерьмо собачье — даже отвратные фильмы про постапокалипсис радужнее, чем их настоящий мир. — Можно вопрос? — спрашивает вдруг Чжань, и Рыжий хмурится. — Ну? — Каково это — одному? — у него вдруг надламываются брови. — Если не хочешь, можешь не отвечать. В голове у Рыжего миллионы вариантов: дико, хуево, отвратительно, больно, больно, мерзко, больно, жить не хочется, ужасно, больно. Он косит глаза в стену, потому что слишком стремно смотреть сейчас прямо в глаза, и отвечает почти что правду: — Хуй знает. Просто нечего терять. Чжань понимающе кивает и затягивает чистые свежие бинты. Это действительно — тяжело, хуево, больно и иногда не хочется жить. Но воспоминания, где самое дорогое в мире заживо сжирают, как волки сжирают оленя, куда тяжелее, куда хуевее. Куда больнее. От них на самом деле жить не хочется. Иногда кажется, что одному действительно легче — без привязанности. Но Рыжий смотрит на живое лицо Чжаня, его человечные глаза и даже излом бровей сочувствующий, и думает, что только при таком раскладе жизнь после Заката вообще возможна. Когда Чжань заканчивает с перемоткой, Рыжий коротко его благодарит и выходит обратно в муравейник Вавилона. И у главных ворот опять натыкается на Тяня. У того спокойный, но какой-то подбитый, как пулевым, вид, и под глазами на белом-белом лице темнеющие круги. Но улыбается, сволочь, все равно, когда замечает его. — Как спалось, разбойник? — тянет Тянь и клонит голову вправо. — Кто такой Змей? Тянь дергает бровью и цокает языком. Усмехается и коротко качает головой. — Кто уже успел наплести? Цзянь? — Неважно, — отмахивается. — Что за он? Тянь долго на него смотрит, как будто лицо глазами своими сожрать хочет. Один хер — взгляд все равно приятнее, чем у его ебучего брата. Вчера они с Цзянем по одному взгляду Чэна поняли, что пора линять. И, собственно, слиняли, что уж там. — Не хочешь сходить на охоту? — говорит Тянь. — Там поговорим. У Вавилона множество ушей, которые не хочется волновать. Рыжий дергает бровью, коротко кивает в ответ. Хотя это, очевидно, очень тупо: если они тут и так все знают, кто стрелу пустил, то что скрывать и кого волновать-то? Но не спорит, молча идет в дом, переодевается. Молча забирает из рук Тяня ствол и молча перелазит через стену. Они молча идут в лес, где рвут глотки редкие птицы. Ему не хватало леса, хотя прошло всего два дня. В детстве они с матерью любили ходить сюда. Там, на опушке, рядом с рекой, раньше были турники и лавочки. Там можно было купаться в особенно жаркие дни. Там однажды течение реки унесло его любимого игрушечного динозавра. Сейчас течение уносит гарь и недоеденные останки. — Так и кто он? — хрипло выплевывает Рыжий, оглядываясь по сторонам. — Маньяк, наверное. Кто ж еще такое имя получит, — фыркает Тянь. — У него тоже группа была. Два месяца назад человек сорок, сейчас не в курсе. — Ну нихуя себе, — давится. — Сорок человек. Че это за понты дешевые — не хотеть мира с группой, у которой сорок челов? Тянь грузно выдыхает с мягкой полуулыбкой на лице. Кажется, будто тень от крон задыхающихся деревьев делает его лицо… человечнее. Глаза делает людскими. — Чэн, может, и не самый хороший человек, но стратег отличный. И чуйка у него есть. Мы мирная группа, а люди Змея и он сам — идиоты, которые думают, что после Заката до сих пор можно строить власть. — По-моему, после ебаного Заката идиоты — те, кто отказываются от сорока голов. — А ты тоже хороший стратег, я посмотрю? — усмехается Тянь и косо на него смотрит. Что-то свысока на них завывает, и Рыжему до сих пор кажется, что с таким звуком рушится небо. Взрывается солнце. Умирают там, в беспощадных длиннющих кронах, певчие птицы. Наверное, именно такой звук у конца света. — Я как минимум в адеквате, — огрызается он. — У Би, возможно, заражение, — дергает бровью Тянь. — Это тоже адекватно? — Ну и хули вы отпор не дадите? Сказал хуйню, сам понимает. Сам — по себе — в курсе, что против некоторых долбоебов просто так не попрешь. Голову отрубят, кровь вылакают, кости в порошок сотрут. Рыжий знает. И отец его знал. Просто, наверное, не до конца. Наверное, это «не до конца» от него Рыжему и досталось. — Рыжик, Рыжик, — Тянь качает головой. — У нас шестьдесят три человека. Трое детей. Восемь стариков. Всего лишь один медик. Некоторые годны только на разведку. Патроны на деревьях не растут. Звери сами себя не поубивают. Ты серьезно думаешь, что мы попрем против головорезов? Ебаные морали в ебаном лесу, пока там, над головой, истошно воет рушащееся небо умирающими птицами. Это настолько же здраво, насколько и тупо. Если не пытаться дать отпор — рано или поздно все равно сожрут. — Ясно, — бросает Рыжий и ускоряет шаг. — Тогда продолжайте дальше ждать стрел в ебальники. — Далеко собрался? Рыжий останавливается — почему-то. Как будто его за поводок дергают, «фу» говорят, косточкой перед мордой машут. Мать твою. Может, у Чэна и самые стремные в мире глаза, но тон у этого придурка — просто магическая срань. — Че? — рыкает Рыжий и оборачивается. — Я же сказал, — Тянь клонит голову, — что у Би, возможно, заражение. А это значит, что на охоту он еще долго не вернется. Если ты решил пойти один и сердечно предложить свою красивую мордашку на съедение Зверям, то не сегодня. Рыжий проглатывает все: и «красивую мордашку», и намек на то, что он один не справится. Блядство. Ему все еще нужно как-то их всех отблагодарить — по-другому нельзя. Мама учила быть благодарным. Держать язык за зубами. Не лезть на рожон. Быть понимающим и сдержанным. А отец научил быть «не до конца». Ядерная смесь. — Ладно, — кивает Рыжий и ждет, пока Тянь нагонит его медленным шагом. Им — Тяню, на самом-то деле — удается пристрелить одну белку. Удар выходит точным, даже слишком, и зверек падает вниз с раскроенной башкой. Забавно и страшно: в детстве они этих белок орехами кормили и жутко радовались, когда те все-таки подползали, а сейчас они их едят. Жрать-то хочется. И людям, и Зверям. Рыжий хмуро смотрит на то, как Тянь оставляет на земле покореженную и кривоватую стрелу, предварительно срывая ей наконечник, и все-таки выжимает: — Почему вы не задействуете все силы? — Ты о чем? — бросает Тянь, цепляя белку за крючок на поясе. — Ксинг. Он уже достаточно взрослый, чтобы ходить как минимум на разведки. Тянь коротко смотрит на него из-под бровей и гаденько улыбается. Так, как будто бы говорит с девятилетним Пингом, а не с девятнадцатилетним Рыжим. Гадкий мерзкий взгляд. И улыбка придурочная. — Теперь ясно, кто про Змея наплел. А я-то на Цзяня подумал, — усмехается. — Ему тринадцать лет, Рыжий. — И че теперь? — злостно фыркает Рыжий. — Предлагаешь ему до пенсии жопу просиживать? Он сам не до конца в курсе, зачем все-таки выгораживает этого пацана. Наверное, потому, что за полтора года Заката сознание все-таки перестроилось. Потому, что воспоминания нормальной жизни кусают его бешеной собакой. Потому, что вой ветра и голос певчих птиц — звук рушащегося на голову неба. Потому, что у них нет выбора. Нет возраста. Нет оправданий. — Би — наемник и телохранитель, — говорит Тянь. — И его сумели подстрелить. Как думаешь, что здесь станет с Ксингом? — Ну тогда маринуйте его, чтобы он в восемнадцать даже ножом не смог пользоваться. Это все происходит быстро и глупо — вот Тянь далеко, в полуметре, а в следующую секунду уже дико близко, а в позвоночник впивается неровная и грубая кора дерева. Рыжего прижимают к дереву, впечатывая ладонь в плечо, и мысли снова не успевают за зрением, полная рассинхронизация. — И как же ты смог так долго выживать с таким радикальным мышлением? — усмехается Тянь ему в лицо, а Рыжий собакой скалится в ответ. — А ты как смог с таким смазливым еблищем? Он бьет его под дых, вырывая руку из хватки, и Тянь слегка отшатывается. Слегка кривится. Слегка сжимает зубы. Сволочь, хоть бы хны — все ебаное «слегка». И тут же ухмыляется, как волчара из детских сказок. Рыжий по морде видит, что тот сдерживается, чтобы не ударить его в ответ, не приложить рожей о кору дерева, не пристрелить из арбалета высшего класса. Лучше бы не сдерживался. Он уже сто лет не боится получить по еблу от человека. Уже почти два года и не отхватывал, даже забыл, каково это. — Полгода ты был один, да? — спрашивает Тянь, и Рыжий теряется. — И? — И как? Помогли твои стратегические навыки не потерять своих людей? Происходит быстро. Даже слишком. Рассинхронизация сознания и зрения, сознания и телодвижений, сознания и пальцев, сжимающих рукоять ствола, направленного прямо Тяню в лоб. И собака-память, бросающаяся в шею, жрущая по кускам, с пеной у рта и бешеными глазами, становится еще злее. А у Тяня глаза полуспокойные, лишь дикость в них какая-то сидит. — Думаешь, — шипит Рыжий, — я не пристрелю тебя прямо здесь и не съебусь восвояси? — Стреляй. Руки дрожат. Ствол, направленный в лицо живого человека, отдается током в кости. — Уверен, — говорит Тянь, — что хочешь убить человека? Сжимаются челюсти. Горят и жгутся глаза. — Не советую. Не понравится. Тянь смотрит так, будто знает, о чем говорит. Диким зверем смотрит, ядом, расщеплением материи и крушащимся небом, и Рыжему в этот момент где-то в голове кажется, что он уже его глаза ненавидит. Взгляд его ненавидит. Что его просто невозможно любить и невозможно в это грязное болото смотреть. И рука, держащая ствол, наконец опускается. Рыжий дико смотрит прямо Тяню в глаза, а у того там — спокойствие. И тьма точно откуда-то из космоса ебаного. Из неба опаленного. Такое на земле не живет. Ебаные глаза цвета ебаной горящей земли. Черной крови ебаных Зверей. Цвета пепелища. — Ты теперь в команде, Рыжик, — спокойно говорит Тянь. — Смирись с этим. Или уходи, но не советую: по моим подсчетам, скоро тут будет проходить волна. Тянь ухмыляется. Этот ублюдок знал, что Рыжий его не пристрелит, когда этого не знал и сам Рыжий. Закат — размытое место, где убийство кажется нормальным. Ровно до того момента, пока перед дулом пистолета не оказываются живые глаза, пусть у Тяня они и чем-то похожи на глаза Зверя. Рыжий не убивал людей. Только мертвых. — Пойдем, — кивает Тянь, — одной белкой никого не прокормишь. Возможно, выстрелить ему в затылок будет лучшей идеей. Акт закатного альтруизма — избавить человека от мучений. Акт благодарности. Невиданной, блять, щедрости. Иногда Рыжему кажется, что он был бы не против, если бы его кто-то живой пристрелил. Иногда Рыжему много чего кажется. И что жить больше нет смысла, и что жить хочется больше всего на свете, и что когда-нибудь все обязательно восстановится, соберется, загорится заново, что эту лающую дворнягой прошлую жизнь можно будет привить и вылечить. Много чего. А сейчас кажется, что одной белкой реально никого не прокормишь, и он идет вслед за Тянем.