Эмпирей

Когда они вечером возвращаются, солнце уже не так пропаливает голову. Удается словить еще пару белок и какую-то птицу. Для охоты в этой местности, где все давно выловлено и убито, неплохо. Даже очень неплохо. Но находиться с Тянем — как стоять на нераскрывшейся мине. В каждую секунду может рвануть и распидорасить все внутренности. Это счастье внеземное — когда они возвращаются в Вавилон. Как будто наступают небольшие каникулы от этого долбоеба. Потрясающее ощущение, словно вся высосанная энергия разом в тело возвращается. Только вот пальцы до сих пор потряхивает, и в голове отвратная картина: рука, держащая ствол, направленный в человеческую голову. Теперь, в это время суток, на пороге его дома длиннющая тень, и сидеть в ней тоже достаточно приятно. Еще бы никто не подходил — вообще бы сказка была вселенского масштаба. Но Рыжий замечает, как к нему стремительно плетется Цзянь, и в висках автоматически сжимает. — Приветики-пистолетики, — скалится тот, вставая прямо перед Рыжим. — Минетики. — Хм, — клонит голову. — Так даже лучше. Но я о чем. Ты, конечно, красавец и герой, но зачем детишек-то обижаешь? Рыжий сам не понимает, на каких рефлексах его ноги встают. Он просто оказывается вдруг вровень с Цзянем и смотрит на него диковатыми глазами. А тот не то чтобы боится — просто брови вскидывает. — Че? — гаркает Рыжий. — Там Ксинг на тебя щеки дует, — насмешливо выдает Цзянь, и видит бог, не хотел Рыжий взрываться. Ей-богу, не хотел. Не получилось. — Блять, — рыкает он, — это теперь че, моя вина, если вы его в четырех стенках держите? Я его не пускаю никуда? Какого хрена? — Воу-воу, — Цзянь поднимает к груди две ладони, — полегче, ковбой. Я пошутил. Просто будь с ним помягче. Пубертат же и все такое, страшное дело. — Да идите нахуй. Он не хотел этого. Просто бывает такое — когда разом все внутри взрывается и помойкой через рот льется. Два раза почти подохнуть, вляпаться в этот Вавилон, этот Тянь ебливый еще, ствол дулом в его же белую-белую морду. Ксинг этот. Проблемы, которые совсем не он решать должен. Заебало. — Достаточно грубо, — доносится сбоку, и они с Цзянем сворачивают головы в сторону голоса. Рыжий думает: ебаный твой рот, блять. И на секунду прикрывает глаза, периферией видя, как закусывает губу Цзянь. Чэн стоит прямо, с идеальнейшей, мать его, осанкой, и смотрит волком. Зверем. Если в глазах Тяня просто неебически жуткая дичь из космоса, то в глазах его брата — беспросветная пустота. Просто кусок пространства, затягивающего по самые уши. — Ваш ребенок просится на охоту, а не мой, в чем проблемы? — бесполезно шикает Рыжий, и Чэн тут же перебивает: — Ты не понял, — шаг вперед. — Я сказал: грубо. Еб твою мать. Его как будто отчитывает в детстве отец, или школьный директор вызывает на ковер, или тюремщик палкой по хребту бьет — вот такие вот ощущения. И лицо каменное, непробиваемое, как будто перед Рыжим и не человек вовсе — ебучий киборг с броником, вшитым под кожу. — Ешь грубиянов, — нелепо усмехается Цзянь, и Рыжий прикрывает глаза. Этот парень, походу, язык за зубами держать не умеет даже похлеще, чем он сам, а это еще надо постараться. — Оставь нас, И, — говорит ему Чэн, и тот ретируется так быстро, будто от Зверя убегает. В принципе, в каком-то роде так и есть. — Послушай, Мо, — делает Чэн шаг вперед. — Ты теперь здесь. В городе. В коллективе. В цивилизации. Я, конечно, понимаю, что за полгода отчуждения ты мог забыть, каково это… — Я не заб… — Но теперь ты здесь, — режет. — И ты должен вести себя так, чтобы мои люди тебя не боялись. Считай, что пока что ты на испытательном сроке. Стыдно признавать, как сильно лупит сердце в висках. Рыжий не в курсе, кто они — Хэ — такие, чем они занимались, откуда такие повылезали, но энергетика от обоих прет страшная. Поглощающая. И чувство страшное — зависимости. Он не хочет и не может уйти из Вавилона. Он устал. Он разбит. Сломан, подавлен, ему нужно восстановиться. Ему нравится этот максимальный в условиях их мира комфорт, люди, нравится приносить пользу, и вернуться сейчас в те полгода полного одиночества кажется более страшным, чем сдохнуть. Кто-то ему однажды сказал: дай человеку привыкнуть к комфорту — и он больше не сможет его забыть. Семнадцать с половиной лет нормального мира — и никакие полгода отчуждения не способны эту привычку убить. — Мы поняли друг друга? — Чэн едва клонит голову и не отрывает взгляда. Не, думает Рыжий, все хуйня. Вот у кого глаза по-настоящему чернющие, как из Ада. — Поняли, — выжимает он сквозь зубы, и Чэн, коротко кивая, тут же уходит в другую сторону. От груди будто электрическая волна откатывает, и легкие снова работают в нормальном режиме. Идиотская вещь — полтора года назад он бы, тупорылый ребенок, послал такого вот Чэна нахуй и свалил восвояси. Как там говорится — война меняет людей? Возможно, даже слишком. Чувство давления приглушается чувством голода, и Рыжий устало плетется в дом, чтобы пожрать. Бобы, рис. Кофе. Дешевый такой по меркам прошлого мира, растворимый, но какой же, черт возьми, вкусный сейчас. Иногда кажется, что во времена Заката он бы с легкостью продал душу за кусок маминого пирога. Он бы за многое душу продал, хотя все равно кажется, что тот мир его больше не примет. Когда в дом заходит Тянь, Рыжий едва ли не прокусывает зубами вилку. — Где Ксинг? — спрашивает тот, и дай бог этой вилке хорошей жизни. — Да че вы до меня доебались со своим… — Я серьезно, — рубит Тянь, и по глазам видно, что действительно серьезно. — Где он? Рыжий хмурится и бестолково на него пялится. Этот тип тяневских глаз — крайнее дерьмо. Надо же, за три жалких дня уже выучить, какого типа они бывают. Бинго. — Мне откуда знать? — буркает Рыжий, и Тянь нервно ведет глазами. — За мной. Вавилон резко, в одну секунду, становится действительно похож на муравейник. Бегающие люди, обеспокоенные голоса, и Рыжий выхватывает подбитое лицо Цзяня. Нервное выражение Чжаня. И Чэна, стоящего посередине улицы. К нему они с Тянем и подбегают. — Не нашли? — спрашивает Чэн у Тяня, и тот отрицательно качает головой. До Рыжего только сейчас доходит весь ужас ситуации: мальчишка наверняка пошел куда-то один. На охоту, разведку, за припасами — туда, куда раньше ему одному ходить не разрешали. Обозлился, глупое мелкое существо, и решил доказать, что он тоже что-то может. И бестолковое, глупое солнце, постепенно меркнущее красным пеплом на небе. Закат. Скоро ночь. — Блять, — шикает Тянь, — я его убью. — Если это не сделают до тебя, — грубо отвечает Чэн. Паника подступает к горлу. И в башке орет: он ребенок, просто ребенок, он ебаный мальчишка. Рыжему почему-то ошибочно казалось, что дети после Заката взрослеют быстрее, что мозги там, в тупой подростковой голове, отрастают и формируются не как раньше. Если бы он понял, что это не так, если бы он знал, что этот ребенок реально поедет кукухой и свалит куда-то один, он бы был с ним мягче. К ним подбегают Цзянь и Чжань, еще пара человек. У одной девушки — Сюин, насколько Рыжий помнит — стоят в глазах слезы. — Нам надо выйти и найти его, — выплевывает Тянь, и Чэн отвечает моментально: — Нет. Вокруг, кажется, мир замирает. И небо все так же грузно воет, хотя, на самом деле, это воет где-то у Рыжего в груди. Тянь хмурит брови и скалится: — Что? — Мы не можем так рисковать. Из Ханчжоу шла в лес волна. И время, — он смотрит на закатное небо, — не позволяет. — Ты гонишь? — рыкает Тянь. — Он же просто… — Я пойду. Они все смотрят на Рыжего. С треском таким мерзким в глазах, с гадкой липкостью паники. Чэн косо дергает бровью и отвечает: — Никуда ты не пойдешь. Это приказ. Мы не можем рисковать людьми. — А я, блять, еще не ваш человек. Он долго не думает — срывается с места и бежит в сторону главных ворот. Слышит, что за ним наверняка дергается Тянь. Слышит, как Чэн приказывает ему стоять на месте. Как, возможно, хватает за руку. Да похуй. Рыжему — похуй. На приказы, правила, дисциплину, цивилизацию. И ежу тупому понятно: нельзя сейчас идти. Группа сейчас не пойдет. Потерять несколько человек из-за глупости идиотского подростка — еще большая глупость. Но Рыжему похуй — он на испытательном сроке. А еще он не хочет видеть, как снова и снова вокруг умирают люди. Он практически не осознает, с какой скоростью залезает на стену, перекидывает лестницу, как быстро его ноги оказываются вновь на земле — и как по-животному они несут его в лес. Он не совсем понимает, почему выбирает именно лес — наверное, потому, что, будь он долбанутым мелким пацаном, пошел бы именно туда. Ствол, который еще днем дал ему Тянь, все еще морозит кожу за поясом джинсов, и Рыжий достает его на бегу. Черт возьми, если у мальчишки не хватило мозгов стянуть у кого-нибудь оружие — дело дрянь. Ветки бьют по лицу, царапают щеки, а он все несется и несется мимо деревьев. Там, над головой, все еще воем ветра и птиц рушится небо. Но Рыжему похуй. Рыжий не хочет, не хочет, не хочет видеть, как людей, которых он знает хоть всю жизнь, хоть два дня, жрут мертвые люди. Как они отрывают им мясо вместе с нервами, как когда-то отрывали от его собственной матери. Он больше не может. — Ксинг! — все-таки решается выкрикнуть он, срывая глотку, стирая подошвы кед. Шум в ушах нарастает, вой — крушение — над головой становится громче, и в какой-то момент бесполезной беготни по лесу разносится выстрел. Рыжий на секунду стопорится, как вкопанный, и чувствует, что вместе с ним останавливается и сердце. Насильно завести мотор, насильно заставить сознание прийти в порядок, насильно побежать в сторону звука. Несколько сотен метров. Бежать, бежать, бежать. Адреналиновый запой и желание жить. Желание не дать ему умереть. Он больше не может, просто нахуй не может. Он должен спасти этого тупого ребенка от этого тупого мира. Хотя бы попытаться. Через полминуты бега перепонки рвет криком — ксинговским голосом, щелчками, воем ветра и расщеплением неба над головой. Бежать, бежать. Быстрее скорости этого шума — и Рыжий бежит. Он успевает вовремя, и сознание полностью синхронизируется со зрением. Символизм во всей красе: он стреляет в голову Зверю ровно в тот момент, когда тот готов броситься мальчишке в шею. Ровно как несколько дней назад Тянь выстрелил точно такому же, спасая Рыжего. Только вот Рыжий знает, каково это — сдохнуть. А мальчишка — а мальчишка стоит с остекленевшими костями, бешеными глазами. Со стволом чужим в дрожащих пальцах. Зверь грузно падает на землю, и пасть его размякшая заливается чернильной кровью. Рыжий подбегает и тянет Ксинга за ворот толстовки на себя. — Какого хуя ты творишь, маленький ты уебок? Ксинг отмирает только в этот момент. Лихорадочно цепляется пальцами за руку Рыжего, и глаза оживают — там, за полупрозрачной радужкой, гниет и тлеет искренний страх. Первобытный страх. Страх смерти и ее неосознание. — Я просто… — Пошли, блять, пошли, — рыкает Рыжий и тянет мальчишку за собой. И в голове, пока они бегут, перепрыгивая через коряги, только одно: хоть бы его не укусили. Нет сейчас ничего страшнее, чем привести обратно в Вавилон зараженного. Нет ничего страшнее, чем пуля, которую в голову этому тупому мальчишке выпустит лидер. Выпустит Чэн. Он помнит, как это было. Помнит, как рыдали остальные члены группы. Рыжий просто надеется, что мир не окажется таким ебаным говном. Настолько ебаным говном. Они прибегают в Вавилон, когда последние лучи закатного бесполезного солнца просто-напросто заканчиваются. У мальчишки едва двигаются кости — то ли до сих пор от страха, то ли от бесконечного бега по лесу. И Рыжего отпускает только тогда, когда их ноги оказываются по ту сторону стены. Когда адреналиновая пьянка сменяется обычной тошнотой, и сердце — сбитое и раскрошенное — готово само выкашляться из глотки. Когда к Ксингу подбегают люди. Когда его, глупого ребенка со стеклянным взглядом, Цзянь быстро уводит к Чжаню на осмотр. Когда совершенно неожиданно на шею Рыжего вешается обнимать эта девчонка — Сюин. Что-то шепчет, мочит его футболку слезами, сжимает плечи ногтями так сильно, как будто хочет кусок с собой забрать. Тогда Рыжий впервые приходит в норму. Тогда сердце отпускает — и он просто пытается восстановить дыхание. Люди говорят ему спасибо и смотрят, как на какое-то божество. Ебаный пиздец. Когда глаза врезаются, как нож в стену, в лицо Тяня, сердце почему-то заходится заново. Там, за черными этими дырами, что-то дико-дико блестит. Человеческим, людским, живым блеском. Тянь тоже смотрит на него, как на какое-то божество, и только от этого почему-то резко хочется блевать. — Ну что, — сбито фыркает Рыжий, когда видит Чэна, — все еще на испытательном сроке? — Ты мог не вернуться сам, и тогда мы бы потеряли двоих вместо одного, — бетонно говорит Чэн. — По сути, ты сделал то же самое, что и Ксинг: ослушался приказа. Тошнит, тошнит. От злости, ярости, растущего в груди чувства несправедливости. Он сталкивается взглядом с пустыми глазами Чэна — и нахуй не понимает, как можно быть таким. Таким, наверное, пиздатым лидером и таким, совершенно точно, отвратительным человеком. — Он мог там просто сдохнуть, — шипит Рыжий, и Чэн грузно выдыхает. — Это было бы уроком для него и для всех вас, — он поворачивается к людям лицом. — Если кто-нибудь еще захочет в одиночку, не получив разрешения, выйти из Вавилона, ради бога. Но если вы вернетесь к стенам Зверьми или со стрелой в ноге, назад вы уже не войдете. Люди молчат. Смотрят или в пол, или в стены, или на Рыжего. А Рыжий смотрит в спину Чэна и поверить не может, что за полтора года можно настолько лишиться человеческого фактора. Нет, не лишиться — избавиться. Хотя кажется, будто у этого человека его никогда и не было. — Пойдем, — Тянь мягко берет его за локоть, и Рыжий тут же его вырывает. Идти сложно из-за боли в мышцах, но он максимально выпрямляет спину и тянется к ним домой. Когда за Тянем закрывается дверь, Рыжего срывает: — Что, блять, с ним нахуй не так? — рычит он, глядя прямо Тяню в лицо. — Он просто ебаный ребенок, он просто, блять, сглупил, и… — Тише. Чэн поступил так, как должен был поступить лидер. А ты… — у него слегка заходится голос, и Рыжий не понимает почему. — Ты поступил так, как должен был поступить человек. Рыжий смотрит на его лицо, наполовину скрытое темнотой, и изо всех сил старается выровнять дыхание. Выходит хреново. Все выходит хреново: осознавать дерьмовость этого мира, держать внутри злость, держать себя в руках, привыкать к правилам выживания, а не жизни. Спустя полтора года хаоса ему все еще хуево. Каждый день. Каждую минуту. Каждый бестолковый выдох и еще более бестолковый вдох. — Зато, — мягко продолжает Тянь, — теперь Ксингу будет ясно, почему его не отпускают одного. — Все равно это, блять, ненор… Он не успевает среагировать, когда Тянь кладет свою ладонь ему на плечо. У него ледяные пальцы, как будто их только что достали из холодильника и пришили к кисти. А еще они, пальцы эти отмороженные, затрагивают горячую шею. Совсем чуть-чуть, но здесь, в тишине дома и темноте накрывающей ночи, кажется, будто от контраста их кожа сейчас начнет шипеть. — Спасибо, — серьезно говорит Тянь. — Спасибо, что спас ему жизнь. Рыжий громко дышит, как злющая псина, и почему-то не может сдвинуться с места, даже сил ладонь чужую со своего плеча скинуть не находит. Наверное, потому, что холод чужих пальцев вдруг отрезвляет. Возвращает на землю. В этот ебаный мир, где воем деревьев рушится небо. Где приходится выживать, если хочется жить. Где жить хочется. Все еще, блять, хочется. Он сглатывает накатившую слюну в сухое горло и, выравнивая голос до максимального, отвечает: — А тебе за то, что ты не похож на своего ебаного брата.