Эмпирей

На это жалко смотреть. Ксинг, с опущенной головой ползущий к Рыжему, пока тот снова сидит на пороге своего дома, действительно жалкое зрелище. Рыжего даже на смешок пробивает, который он тут же проглатывает внутрь глотки. У мальчишки побитый вид: синяки под глазами, оцарапанное ветками лицо, даже костяшки почему-то сбиты. Примерно так Рыжий сам выглядел в свои тринадцать, когда постоянно дрался с кем-то после школы. Только чуть хуже — там в морду неплохо так кулаками прилетало. Особенно от ебаного Шэ Ли, мать его. Тот всегда носил жесткие перстни на пальцах. Впрочем, не то чтобы Рыжему хочется о нем сейчас думать. — Выглядишь как кусок говна, — фыркает он, когда Ксинг несмело садится рядом. — Я это… — начинает мальчишка, и Рыжий нагло перебивает: — Что ты это? Ты долбоеб, малой, настоящий еблан. У Ксинга подрагивают губы и взгляд не отрывается от песка на земле. Господи, неужели Рыжий сам так выглядел, когда мама его отчитывала после очередной драки? Унылое зрелище. Обнять и плакать. — Спасибо, что спас мне жизнь, — тихо говорит Ксинг и косится в его сторону. Рыжий грузно выдыхает и все же допускает эту пробоину — скомканную полуулыбку на своем лице. На этого мелкого идиота даже злиться особо не получается, потому что в нем он видит точную копию себя. Бунтарство, максимализм, «я и сам знаю, как лучше», вот эта вот вся дрянь. Отличие лишь в том, что в его собственные тринадцать лет сдохнуть было не так уж и просто — хулиганы всегда знали, когда с битьем нужно остановиться, никому не хочется срок мотать. В тринадцать лет Ксинга сдохнуть легче, чем зубы с утра почистить, даже стараться особо не надо. — Надеюсь, — фыркает Рыжий, — до твоей тупой головы дошло. Больше я за тебя жопу рвать не буду. — Ну не издевайся, — деланно хнычет Ксинг и роняет голову в колени, — и так хуево. — Эй, блять. Еще раз матернешься — я тебе язык тупым ножом отрежу. Ксинг поворачивает лицо и хмуро на него смотрит. Тянет: — Но ты же сам… — Посрать, что я сам, — отрезает Рыжий. — Ты и так уже достаточно говна натворил. Из-за тебя ваш папик думает, что я кретин. Солнце сегодня жарит не так сильно, но все-таки в голову немного дает. Сейчас, когда рядом сидит живой и здоровый мальчишка, оно, кажется, даже немного изнутри греет. Рыжему легче. Натурально легче. Несмотря на забитость мышц, тянучку в желудке, недосып и бесконечную усталость — легче. Мальчишка жив. Из них всех — выживающих ублюдков — дети заслуживают жизни больше всех. — Ну, — тянет Ксинг, — так-то ты реально кретин. — Че? — рыкает Рыжий, и мальчишка все-таки распрямляет корпус. — Ты просто тут мало живешь. Никто не ослушивается Чэна. Ага, блять. Хочется ему в лицо выпалить, что, если бы вчера Рыжий не ослушался Чэна, его бы к утру уже доели. Но это живое выражение, проскользнувшее на лице мальчишки, портить рука не поднимется. Рыжий представляет, насколько ему сейчас хреново — самому каждый раз стыдно до пизды было перед мамой. Вот только у него был и второй, и третий, и четвертый шанс побыть долбоебом и поиграть в смелого самостоятельного парня с кастетом на кулаке где-то в подворотне, отхватывая по ебалу. У Ксинга второго шанса может и не быть, если мальчишке опять что-то в голову долбанет. — Че в нем вообще такого? — уныло буркает Рыжий. — Ну, это просто Чэн. Он нас столько раз спасал, что аху… — он прикусывает язык под суровый взгляд Рыжего. — Ахринеть можно. Они оба поднимают головы, когда спереди доносятся шаги. К ним подходит Би с рукой все еще в бандаже, и Ксинг машинально опускает голову и жмется чуть ближе к Рыжему. А тому ответить хочется: не, малой, я тебя от Зверя спас, а вот от этой белобрысой здоровенной скотины спасать не буду, мне жить еще хочется. Би останавливается и хмуро на них обоих смотрит. Вскидывает здоровую руку и суровым тоном говорит: — Ты, — указывает на Ксинга, — еблан. Ты, — на Рыжего, — тоже еблан, но чуть поменьше. А теперь оба слушайте сюда. Если кто-то из вас, ебланов, еще раз нарушит правила, я обоих уложу одной рукой. Кстати, мне будет до пизды, что тебе тринадцать. Ксинг хмурит брови и виновато смотрит куда-то в землю, а Рыжему внезапно хочется усмехнуться. Если не смотреть Би в глаза его дикие, то ситуация и вправду комичная. Сейчас-то, когда Ксинг живой, уже можно над этим и поржать. — А сейчас я пошел жрать, — хмыкает Би, — и не смейте отнимать мое время. Н-да. Конечно, ни Рыжий, ни Ксинг не скажут ему, что он сам подошел к ним тратить свое время, да и незачем. Они коротко переглядываются, и Рыжий выпускает короткий смешок от жалкого выражения лица мальчишки. Они не успевают даже ртов раскрыть, как шаги раздаются заново. Ну бля-я-ть, думает Рыжий. Тянь медленно — почти вразвалочку — приближается к ним, засунув руки в карманы, и держит на лице мерзотненькую улыбку. — Надеюсь, Би только что вправлял тебе мозги? — усмехается. — Ага, — буркает Ксинг. — А Чэн собирается? Тянь фыркает и потирает переносицу, а Рыжий почему-то на него смотрит. Так, с улыбкой на лице, в свете блеклого солнца, он кажется… лучше. Просто лучше. Это необъяснимо — в нем просто чувствуется человек. Хотя, наверное, дело далеко не в солнце и не в улыбке. — Не волнуйся, — говорит Тянь. — Если ты пообещаешь никогда больше не маяться херней, то я поговорю с ним. — Обещаю. — Отлично, — кивает. — Ну что, спаситель чужих задниц, у нас по расписанию вылазка. — Харэ меня так называть, — рыкает Рыжий, но с порога встает. Откуда-то — просто нахрен из воздуха — вдруг возникает Цзянь и вешается Тяню на шею. У Рыжего аж по горлу перебивает от этого зрелища. Тянь ловко его перехватывает, зажимает голову одной рукой, а второй — трет по волосам, костяшками так, чтоб больно было. И это… мать его. Мать его. Рыжий сглатывает, потому что это слишком нормально для этого долбаного мира. Как будто бы они — все со шрамами, со знанием смерти, с поломанным перестроенным под выживание сознанием — все еще остались нормальными людьми. Подростками. Как будто бы не только он помнит, каково это — быть нормальным. — Отпусти, шизоид, — шипит Цзянь и все же вырывается из хватки. Рыжий периферией видит, как коротко смеется Ксинг. И, хоть признавать это не особо хочется, становится еще теплее от того, что мальчишка в порядке. — Я тут подслушал, — тянет Цзянь, — что вы на вылазку собираетесь. — С нами хочешь? — Тянь клонит голову и нагло скалится ему в лицо. — Боже упаси. Мне очень нужно, чтобы вы принесли мне ушных палочек. — Че? — хмурится Рыжий. — Палочек ушных. Это штуки, которыми ушки чистят. — Ты… — Рыжий отряхивает голову. — То есть мы идем в надежде найти хоть какую-то жратву и самое необходимое, а тебе нужны ебаные ушные палочки? Цзянь делает театрально задумчивое лицо, прикладывая палец к губам, и хмыкает: — Ну, не хочу вас напрягать, но можно еще бальзам для волос. А то сохнут, сил нет. Рыжий, как животное какое-то, ведет головой назад, вскидывает брови, и это — ровно три секунды, прежде чем Тянь начинает ржать. Ну пиздец. Он думал, что попал в Рай, а попал в цирк. — Бальзам необязательно, — жмет Цзянь, — а вот палочки очень даже. — Отъебись, — бросает Рыжий и, качая головой, идет напролом в сторону ворот. Смех Тяня за спиной давит на горло и жмет в барабанных перепонках. Наверное, начало смерти лающей и кусающейся прошлой жизни наступает именно тогда, когда смех кажется чем-то ненормальным. Чем-то забытым, пыльным, самонадеянным. Раненым. Ранящим. Они впервые едут на машине. На заднем сидении салона какие-то несмываемые черные пятна, и Рыжий изо всех сил старается не думать, что это кровь или, еще хуже, куски разложившейся плоти Зверя. И запах долбаной вонючки — то ли сирень, то ли срань. Второе подходит больше. Разруха города выглядит отвратительно, но привычно. На самом деле, здесь куда лучше, чем в Развалинах — хотя бы нет порванных сеток. Развернутые мусорные баки, брошенные машины, россыпь стекла по асфальту. Мусор, мусор, мусор. Бывшие высотки — разгромленные скелеты. Бывшие бутики — бесполезные туши кирпича. Тянь определенно знает, куда едет, и через минут тридцать они паркуются возле супермаркета с — удивительно — целыми стеклами. Зверей вокруг практически нет, так, пару встретили по дороге вдалеке. Наверное, все сейчас стянулись в сторону Развалин или лесов. Ну или у них есть какой-то определенный путь или план, которого они придерживаются. Они с Тянем наперед оглядывают магазин с двух сторон, чтобы не было сюрпризов с задним двором, и заходят внутрь. Запах пыли и сгнивших сто лет назад овощей, валяющиеся по полу банки, пыль. Все как обычно — но полки пустые только наполовину, и это уже хорошо. Рыжий открывает рюкзак, вешает его себе на грудь и подходит к полкам. Сгребает тушенку, бобы, какие-то хлопья, кукурузу в банках. И тут утыкается взглядом в банку оливок — протирает толстенный слой пыли пальцем и зачем-то всматривается в срок годности. Да похуй — откроет и узнает. — Ты ешь оливки? — доносится голос Тяня сбоку, и Рыжий дергается. Цедит: — Че не так с оливками? — Вау, — вздергивает брови. — А я думал, ты натурал. — Че, блять? — А ты натурал? Разговор явно вышел из-под контроля, потому что желание размозжить этой банкой череп этого уебка начинает преобладать над разумом. Вместо этого Рыжий хмуро выплевывает: — А ты совсем ебанулся? — Я шучу, — фыркает Тянь. — У нас оливки можно скормить разве что Пингу, и то только потому, что он думает, что это маслины. Рыжий смотрит на него, как на дурака, но за оливки становится обидно. Мама всегда любила добавлять их в салаты больше, чем маслины. Говорит: — Оливки, блять, нормальные. — У тебя на них что, пунктик какой-то? Рыжий демонстративно кидает банку в рюкзак и отворачивается, проверяя срок годности на других. Человечество, конечно, опередило свое время, придумав закатывать еду в банки. Наверное, подсознательно к апокалипсису и готовилось. Или к рыбалке. Тянь садится на подоконник, рядом с которым они стоят, и серьезно тянет: — Ты чем занимался до Заката? Рыжему хочется автоматически послать его нахуй, но это уже не совсем нормально. Вопрос обычный, времени у них полно, чуть что — съебаться на машине успеют. Да и… черт возьми. Этот Хэ Тянь явно не самый поганый человек, хотя, конечно, с припездью. Рыжий отвечает: — В школе учился. — Ты говорил, что не всегда был один. С кем ты был? — С матерью, — сквозь зубы цедит. — И лучшим другом. Тянь там, сбоку его зоны видимости, понимающе кивает. Крутит в руках какую-то бутылку, и Рыжий только сейчас понимает, что это ебаный бальзам для волос. Ехидно хочется, чтобы ушных палочек тут так и не оказалось. — Как это случилось? — вдруг спрашивает Тянь, и Рыжий вспыхивает: — Ты совсем ахуел такое спрашивать? Он сталкивается взглядом с Тянем, а у того глаза спокойнее, чем штиль. И где-то за зрачками все вместе: тоска, понимание, воспоминания. Это внезапно ранит сильнее, чем смех, и Рыжий грузно сглатывает. — Мой отец обратился почти сразу же, — спокойно говорит Тянь. — Просто Чэну позвонила его секретарша в слезах и сказала, что мистер Хэ все. Так и сказала. У нас с ним никогда не было хороших отношений, но это больно. Все равно где-то там больно. Тянь выдыхает и уводит взгляд в стену. А Рыжий стоит ровно. Стоит и смотрит ему в лицо. — Если бы не мой брат, мы вместе с Цзянем и Чжанем были бы мертвы. Только он с Би и успел нас вытащить из хаоса пылающего города, — он натянуто улыбается. — О таком надо говорить, Рыжик. Иначе может разорвать. Видишь, я же сказал. Рыжий сглатывает и чувствует, как начинает ненормально жечь лицо. Как будто бы температура — конечности в дрожь, голова горит, а глаза жжет, жжет, жжет. Он отворачивается к стеллажу и бестолково пялится на банку с маринованными огурцами. Краем мозга думает: мама любила маринованные огурцы. А потом все льется само собой. — Мама умерла в Развалинах, — голос дрожит. — Почти сразу же. Нас ночью окружили. Мы рванули через пожарку, а она… — и в глазах жжет, жжет. — Затянуло ее. И все. А мой друг спас мне жизнь. Нам срочно нужны были патроны, и мы полезли в один оружейник. Нас окружили, и он бросился в толпу, чтобы отвлечь их от меня. И все. Он никогда не говорил этого вслух. Наизусть знает: семнадцатый день. Полгода назад. Помнит. До мельчайших деталей. Помнит, как оттягивали зубы Зверя кусок мяса вместе с нервами на шее матери. Помнит, как по одному взгляду Лысого было понятно — он не отступит. Как он бросается к Зверям. Как они рвут его в тридцать глоток. И сейчас — дрожащие руки, жжение в глазах. Слезы — впервые за хрен знает сколько времени. Выедают кожу на щеках, как кислота, и из-за пелены перед глазами уже не видно срок годности этих ебаных огурцов. — Лучше? — доносится сбоку голос Тяня, и Рыжий прикрывает глаза. — Нихуя не лучше. Тянь это чувствует. А еще Тянь, скорее всего, знает, что без этого станет только хуже. Завтра, послезавтра, через месяц или год — когда-нибудь эта лающая тварь в голове, которая помнит все до последнего крика, вцепится в шею. Оторвет кусок мяса вместе с нервами. Молча. Тянь не трогает Рыжего, просто тихо выдыхает и вытаскивает из рюкзака пачку ушных палочек. — Устроим Цзяню день рождения, — говорит он, и Рыжий успокаивается. — Ну пиздец. Тянь усмехается. Мягко и по-настоящему. По-человечески. И вот от этого вдруг сердце воем скрипит — таким же, с которым рушится на их головы небо. С таким звуком сгорает весь мир — с этой вот мягкой усмешкой посреди хаоса. Рыжий утирает тыльной стороной ладони лицо и молча идет к другим стеллажам. Они зря не взяли с собой еще парочку портфелей, потому что здесь полным-полно макарон и разных банок. Надо будет нести в руках до машины. Два забитых под завязку портфеля, пачка ушных палочек, бальзам для волос и сраные оливки. Когда они уже собираются выходить, снаружи доносится звук колес. Они оба, как заведенные, вскидывают пистолеты и делают два шага назад к стеллажам. Звери водить машины, логично, не умеют. А некоторые люди намного хуже ебаных Зверей. Когда звук машинного двигателя стихает, а к магазину начинают медленно плестись чьи-то шаги, Рыжий машинально смотрит на Тяня. Тот бросает на него взгляд: все под контролем. А в следующую секунду в дверь магазина входят два человека. Рослые крепкие мужики, у одного — порванная в районе груди красная куртка, второй в очках с металлической оправой. Наверное, нет ничего более хренового, чем носить очки во время Заката. — Привет, Тянь, — хмыкает один из них и оглядывает их обоих. У первого более уверенный вид, а второй стоит нервно — видно, не хочет здесь находиться. Или вредить другим людям не хочет, кто его знает. — Какого хрена вам надо? — расслабленно-напряженно выплевывает Тянь, и у Рыжего от этого тона поджимается желудок. — Получили нашу стрелу? — мужик в куртке клонит голову. — Наверное, записка потерялась где-то в полете. — Какого хрена, — чеканя слова, — вам надо? Мужик цокает языком и утыкается взглядом в Рыжего. У него с мерзким прищуром воровское лицо, гадко растянутые губы. И оглядывает он тоже гадко — с ног до головы, от лица до перевязанной ладони. Хмыкает: — Классная подружка. Чет я раньше не видел. Тянь взводит курок. Щелчок отдается у Рыжего в ушах, и он даже не парирует оскорбление. От волнения сжимает горло. Он пытается высмотреть ствол за поясами у этих мужиков, но с этого ракурса ничего не видно. Мужик в куртке коротко закатывает глаза: — Ладно. Змей хочет поговорить с Чэном. — Передайте Змею, — злобно выжимает Тянь, — что он может отсосать у Зверя. Чэн уже говорил, что разговор окончен. Мужик гадко усмехается — так усмехаются тогда, когда все предрешено наперед. Когда нет смысла в угрозах и смелости. Проводит языком по губам, еще раз мерзко оглядывая Рыжего, и цедит: — Змей так и предполагал. Ладно, детки, воркуйте. В голове шумит от звука захлопывающейся за ними двери магазина, от звука шагов, заводящегося мотора, колес вдоль дороги, который вскоре стихает. Рыжий тяжело выдыхает, опускает ствол и смотрит на Тяня. — Какого хрена это значит? — спрашивает. Тянь больше не улыбается. И в глазах снова воет, срывается, обрушивается. От этого взгляда моментально тошнит. Говорит: — Это значит, что скоро будет гроза. Рыжий не отвечает и не переспрашивает — просто блок этого взгляда не позволяет. Они молча садятся в машину и едут обратно в Вавилон, пока с неба тяжело на них солнце светит. Пустоглазое, пустоголовое, дурацкое. Хочется просто взять его и выключить. Хочется себя самого ненадолго выключить, пока позвонки этого мира не встанут на место. Лестница, стена, лестница. Где-то там, у одного из домов, с маленьким грузовичком играет Пинг. Люди, лица, улыбки. Живой Ксинг. И они вдвоем — как вестники хуевых новостей. И сам Рыжий — без шуток приносящий одни несчастья. Теория ебаных совпадений. Не в том месте и не в то время. Они оставляют рюкзаки на пороге своего дома и заходят к Чэну. Тот о чем-то разговаривает с Би. Рыжий только сейчас отмечает, что выглядит этот громила куда лучше, чем в первый день их встречи — ебло пусть и злое, но цвет здоровее стал, и сквозь бинты на плече не просачивается кровь. — Что случилось? — спрашивает Чэн, всматриваясь в лицо брата. — Мы столкнулись в городе с людьми Змея. У Чэна медленно вздымается грудная клетка и косо, едва заметно сжимаются челюсти. И, кажется, расширяются зрачки — если бы в этих черных дырах его глаз вообще можно было бы их различить. Би пропускает сквозь зубы сжатое «блять». А воздух в комнате полностью разряженный — вот-вот все они начнут задыхаться. — Мо, выйди, — говорит Чэн, и Рыжий тут же разворачивается, как вдруг Тянь хватает его за локоть. — Никуда он не пойдет. Он был со мной. — Я сказал, — повторяет Чэн, — выйди. — А я сказал, — давит Тянь, сильнее сжимая хватку, — что он останется. Новость интересная, советую послушать. Ну пиздец. С одной стороны его отталкивает механическая — или демоническая — энергия, а с другой притягивает цепкими ледяными пальцами. По хребту у Рыжего медленно ползут мурашки, но Чэн спустя секунд пять сдержанно, прикрывая глаза, кивает, и Тянь его отпускает. Долго так отпускает — пальцами вдоль предплечья проводит. Холодно. Дико-дико изнутри морозит. — На самом деле, — начинает Тянь, — ничего конструктивного. Два мужика. Сказали, что Змей хочет с тобой поговорить. — И что ты? — клонит голову Чэн, сжирая своим взглядом все пространство вокруг. — Сказал, что он может отсосать у Зверя. Би усмехается. Надо же — головорез, наемник, телохранитель и просто пиздатый дядя, недавно словивший стрелу, смеется с тупых шуток про члены. Чэн не усмехается — лишь коротко кивает. — Они ответили, — продолжает Тянь, — что Змей так и думал. И это все. Они все замолкают и все смотрят на Чэна. Рыжий тупит о него косой взгляд и хочет просто съебаться из этого дома. Съебаться в лес. Из Вавилона. Там, где в его личные полгода война шла между ним и Зверями, а не между ними и другими людьми. Аж внутри закипает от тупости — война людей посреди войны с монстрами. — Я прикажу разведчикам оцепить периметр, — стально говорит Чэн. — Можете идти. — И что? — хмыкает Тянь. — Это весь твой стратегический план? — Можете идти, — давит Чэн, и между ними виснет полоса разряженного воздуха и пороха. Одна сраная искра — все взлетит на воздух. Да уж, думает Рыжий, пиздатые у вас братские отношения. Нет, он, конечно, слышал, что братья, особенно с разницей в возрасте, часто между собой враждуют, но еб твою мать — оставьте свои детские игры там, в полутора годах ранее. Тянь сдается. Коротко кивает и, бросая взгляд на Рыжего, выходит из дома. — Зачем? — бросает Рыжий, когда они оказываются на улице, и Тянь вопросительно вздергивает подбородок. — Зачем ты позволил мне остаться? — Может, Чэн и не думает, что ты наш человек, но это не так, — он многозначительно смотрит в ответ и через три секунды добавляет: — Ты мой. И лицо его трескается с улыбкой — такой же наглой, надменной, ублюдской. Господи, блять. Как только Рыжий начинает думать, что этот человек нормальный, он тут же доказывает абсолютно обратное. Кажется, он начинает понимать Чэна. — Отъебись, — бросает Рыжий. — Я так не считаю. Ладно, ладно, Рыжий готов признать, что эти мудацкие улыбки немного разряжают атмосферу, но думать об этом не хочется. Он коротко закатывает глаза и проходит в дом. Убивает время душем, снова растягивая горячую воду, едой и отдыхом. Просто немного, блять, отдыха, он заслуживает. Вечером Рыжий выходит на улицу Вавилона, где на пороге их дома сидит Тянь. — Прихорошился? — фыркает тот, и Рыжий показывает ему средний палец. — Как думаешь, — бросает он, садясь рядом на порог, — че будет-то? Тянь жмет плечами и поднимает голову к небу. Оно в пленке сумерек, темно-синее и в любом случае ублюдское. Говорит: — Смотря что решит Чэн. — И долго он решать будет? — А ты так волнуешься? — резко оборачивается и смотрит прямо ему в глаза Тянь, и Рыжего чуть дергает. Этот мудак пиздец какой резкий. Как пуля дерзкий, ага. — Пойдем со мной, — так же быстро встает Тянь и тянет его за руку с порога. От его пальцев невозможно отцепиться. Они буквально как капкан по всем параметрам: такие же впивающиеся, дробящие и отдающие холодом металла. Рыжий закатывает глаза, но особо не сопротивляется, идет следом. И тут этот мудак делает страшное — тянет его туда, где играется с машинкой Пинг и его младшая сестра. Нет. Блять, блять, нет. — Привет, герой, — улыбается Тянь ребенку, и тот лезет к нему обниматься. — Хочешь покататься? Ребенок кивает. Тянь берет его на руки — и начинает кружить над головой. Ощущения у Рыжего такие, будто его позвоночник разбирают по кусочкам, по позвонкам, переставляют их местами, отчего колени отказываются держать. Пинг смеется чистым детским смехом — чуть ли не задыхается от радости. Блять. Вдруг Рыжему в ногу что-то тычется, и он опускает глаза — там стоит девочка. Она стесняясь, но с горящими глазами, показывает на Пинга и Тяня. Видно, хочет так же. А позвоночник не держит, совсем не справляется. Рыжий мягко присаживается рядом с ней и, стараясь держать подрагивающий голос под контролем, спрашивает: — Как тебя зовут? — Мэй, — отвечает девочка, постоянно отводя взгляд, и снова тычет пальцем в Тяня и брата. Кажется, снова начинает жечь внутри. В легких, как будто он бежал несколько километров без остановки. В лице, как будто у него температура под сорок. В глазах. Рыжий мягко улыбается, собирает себя по кускам и поднимает девочку на руки. Она тут же громко смеется и пищит. И голос ее усиливается, звенит в ушах, когда он начинает ее крутить. Папа так часто делал в детстве, и Рыжий до сих пор помнит, как это ощущается — ветер в волосах, свобода, детство, нормальный мир. Хороший мир. С целым позвоночником, где все позвонки — семья, будущее, эмоции — на своем месте. Потому что его собственный сломан и раздроблен. Мэй и Пинг смеются, а Рыжий случайно встречается с глазами Тяня. Окатывает ледяной водой. Лавой, снегом, лесным воем. Он вдруг видит в его глазах отражение своих собственных. Тоску по старому миру, тоску по детству, по нормальной жизни. И улыбка на его белом-белом лице — человечная настолько, что в собственном отражении не увидишь. Он видит, находит, откапывает в Тяне самого себя — точно такого же человека. Когда Рыжий ставит Мэй на землю, у них обоих кружится голова, и девочку даже немного заносит. Он ловко подхватывает ее под руку, чтобы та ненароком не содрала коленки о землю, и вдруг замечает, как Сюин — девушка, которая обнимала его вчера — стоит рядом и улыбается. — Ты ей понравился, — мягко говорит она, пока Мэй подбегает к ней. — А ты, — сбившимся дыханием выжимает Рыжий, — им… — Нет, — Сюин улыбается. — Их родители… ты понимаешь. Чэн нашел их в одном доме в самом начале Заката. И вот. Девочка тянет ее за платье, а потом убегает в сторону Тяня и Пинга, которые о чем-то говорят, сидя на траве. Она неуклюже впечатывается в Тяня, и тот садит ее себе на бедро. — Если бы не Чэн, — тоскливо говорит Сюин, — они были бы мертвы. Дети, понимаешь. Так что не злись на него, хорошо? Он пытается сделать все, чтобы мы были в безопасности. — Я не злюсь на него. Рыжий действительно не злится. Он прекрасно понимает, каково это — быть лидером такой большой группы, нести ответственность за каждого, когда этот каждый от тебя чего-то ждет. Его просто… пугает. Натурально пугает, что в глазах Чэна так тяжело откопать человека. — И спасибо тебе еще раз, — Сюин кладет руку ему на плечо, — за то, что спас Ксинга. — А его родители где? Сюин протяжно смотрит ему в глаза, и от этого взгляда дробит в мозгах. — Ясно, — кивает Рыжий и снова переводит взгляд на Тяня. Кажется, дети от него без ума. Судя по тому, как на него весь Вавилон смотрит, от него весь мир без ума. Как там — друг для всех? Наверное, такие люди даже после Заката не вымерли. Рыжий не замечает, как тянется в сторону правый уголок рта, когда смотрит на то, как Пинг что-то рассказывает Тяню. Это выглядит слишком нормально. Слишком хорошо. — Пойду спасать его от этих маленьких дьяволят. Еще увидимся, — улыбается ему Сюин и, хлопая по плечу, уходит к Тяню. А Рыжий, разворачиваясь, уходит в дом. Зайти так и не успевает — натыкается в прихожей на рюкзаки. Вытягивает оттуда пару банок бобов и макарон, чтобы закинуть их к ним в шкафчик, оставляет на столе банку с оливками, а остальное уносит старикам — те, как ему объяснил Цзянь, занимаются едой для тех, кто сам готовить не умеет. Кстати о Цзяне. Рыжий чувствует себя немного долбоебом, когда идет в их дом с бальзамом для волос и сраными ушными палочками в руках. Там, как и всегда, пахнет антисептиками и бинтами. Возможно, так пахло его юношество — разбитая морда и мама, ужасно от этого расстраивающаяся каждый раз. — Эй, суслик, — бросает Рыжий с порога, когда Цзянь и Чжань на него смотрят, — лови. Реакция у Цзяня — пиздец. Зато становится ясно, почему он на охоту не ходит. Флакон с бальзамом выпадает из рук и катится по полу, как мяч для боулинга, а Рыжий устало закатывает глаза. Ну хоть палочки поймал — и на том спасибо. — Ох ты ж мать его! — взрывается Цзянь, поднимая флакон с пола. — Вы реально нашли бальзам. Господи, еще и с восстанавливающим эффектом. Он встает со стула, прижимая флакон к груди, и подлетает к Рыжему прежде, чем тот успевает среагировать. Не то чтобы объятия от Цзяня — пиздатое завершение дня, но усмешку вызывает. Рыжий, конечно, скрывает ее в уставшем выдохе и тут же отталкивает Цзяня. — Доволен? — спрашивает. — О да, детка, — скалится Цзянь. — Сиси, у меня есть бальзам! — Ага, — отзывается Чжань. — А палочки ушные тебе зачем? У нас их пачек двадцать с прошлой вылазки лежит. ...вот сука. Рыжий часто моргает, тупит и только потом смотрит Цзяню в лицо. В наглое ебучее его лицо придурочное. — Упс, — жмет плечами тот. Подзатыльник выходит сильным. Даже, наверное, слишком — аж в пальцы отдает небольшим таким треском. Зато заслуженно. И чувство хорошее — вплоть до самой постели не покидает. Приятно все-таки иногда давать придуркам легкой пизды. Когда Рыжий уже лежит в постели, заходит Тянь. Все джинсы в песке, волосы растрепаны. — Спишь? — спрашивает. — Когда ты в последний раз видел, чтоб люди спали с открытыми глазами? — язвит Рыжий и откидывает голову на подушку. — Ну, Звери вот спят. — Звери не спят. — Вообще-то, — Тянь вскидывает указательный палец, — спят. Рыжий устало поднимает на него взгляд. Как бы и спорить нахер надо, но… но Звери, мать их, не спят. — Я серьезно, — фыркает Тянь. — Спроси у Чжаня. Дрыхнут будь здоров. И тут же ржет, скотина. Рыжий уже долго не думает — берет книгу, зачем-то лежащую на столике рядом с его кроватью, и запускает в этого идиота. Промахивается, ясное дело. Хотя, наверное, и хорошо, что промахивается — таким учебником можно и башку проломить. — Какой ты злющий, аж обидно, — скалится Тянь, садясь на свою кровать. — Иди нахуй. Я спать хочу. — Я же тебе не мешаю. Вот гадство — больше предметов, которыми можно в его тупую голову кинуть, под рукой нет, поэтому Рыжий просто закатывает глаза и переворачивается на другой бок, лицом к стене. И снова дыхание Тяня в полутьме и тишине забивает всю голову, проникает в нейроны и костный мозг. — Эй, — вдруг говорит тот, и Рыжий в ответ дергает плечом. — Мне жаль, что так случилось с твоей мамой и твоим другом. Я уверен, они были хорошими людьми. Воет. Скребется, рвется. Рыжий жмурит глаза и сжимает зубы, держа выдох в пределах глотки, чтобы не выдать себя. Темнота спасает. Темнота всегда помогает скрыться и убежать. Проходит секунд пять, прежде чем сжатые внутренности отпускает, и он выдыхает: — Какой уже толк? — Да, — Тянь, кажется, кивает. — Тут ты прав. Рыжий слышит, как он раздевается, как скрипит его кровать, шуршит одеяло, как потом, когда все замолкает, воздух все еще рвет его тяжелое дыхание. Он все эти дни засыпал совершенно точно раньше Тяня, а сейчас — не выходит. В голове месиво, каша и бардак, как на раздробленных улицах Ханчжоу. У Тяня хриплое дыхание, когда он спит. Тяжелое. Как будто там, во сне, он снова — Рыжему кажется, что снова — превращается в ребенка, за которым гонятся волки. Под кроватью которого живут монстры. В ребенка, которого, когда он вырастает, монстры потихоньку начинают сжирать. Он сам такой. Они похожи. Где-то далеко внутри. Рыжий ворочается по кровати, и снова становится дико жаль, что нет больше музыки, фильмов или просто тупых видосов, которые помогают заглушить тупые мысли, заползающие к ночи. Здесь, в тишине, есть только тяжелое дыхание Тяня и лай псины-памяти, разрывающий барабанные перепонки. Когда Рыжему все же удается заснуть, его — их — тут же будит вой сирены.