Эмпирей

Небо кажется красным, будто его облили свиной кровью. Дело не в рассвете — рассветы обычно серые или, если повезет, розовато-голубоватые. Часто они вовсе никакие, как залитая водой серая салфетка, смазанная редкими облаками. Может, дело в том, что с ресниц все еще брызги гнилой крови не смылись, а может, Рыжий просто сходит с ума. Он не слишком помнит момент, когда оседает на обессиленных ногах на порог дома и когда к нему на колени бросается Ксинг. Плохо в память врезается, как приходится едва сжимать его плечи, чтобы сдержать рвущие наружу судороги, и почему мальчишка вообще ищет помощи у него. Вряд ли Рыжий сейчас может кому-то помочь. Наверное, ему самому очень сильно нужна чья-то помощь. Мальчишка в какой-то момент перестает дергаться, оседают плечи, хрипит дыхание, и Рыжему кажется, будто он заснул. Он едва сдерживает себя, чтобы не сжать ткань толстовки на его плечах до треска в пальцах. Дурное чувство — хочется все вокруг ломать, когда все вокруг и так по хребту сломано. — Как он? — тянет Цзянь, присаживаясь рядом, и Рыжий ведет лицом в сторону его голоса. — Как и мы все. Мир трескается и плывет, когда находишь в бесконечно живых и прозрачных глазах разрушение. Рыжий косо поглядывает на Цзяня — и почему-то сильно жует в груди от вида его сломанных бровей и сжатых губ. Тот пустым взглядом смотрит на кровь, разлитую, как компот, по всему песку. Ее легко отличить: кровь зверей гнилая и черная, поэтому красное пятно — кровь Сюин. И не только Сюин. Рыжий не знает, каково это — быть сейчас Чэном. Каково это — пять раз за рассветное утро выстрелить в голову уже мертвым людям, которых обещал спасти. Не знает, как после этого может не тошнить, не бросать в дрожь, не выламывать из тела кости. У него выламывает — от крови, запаха, гнилья. — Детям будет не хватать Сюин, — хрипловато говорит Цзянь. — Пинг ее очень любил. Да и Мэй с Ксингом. Хотя, ну, не пойми неправильно, но хорошо, что появился ты. — В смысле? — выдыхает Рыжий и косится на белокурую макушку мальчишки. — Ты ему нравишься, — Цзянь совершенно убито улыбается. — Думаю, он видит в тебе пример. — Ага. Или просто благодарен за спасение его жопы. — Не-а. Спорить не хочется. Банально нет сил. Ноги болят от бега, болят плечи от вечной отдачи, мышцы предплечий — от обратного натягивания порванной сетки. Им едва хватило запасного материала, чтобы залатать все пробоины. Страшно осознавать, что Вавилон вдруг становится похож на Развалины. Сетка-решето, мусор, гниль и пепел. И он. И снова кажется, будто совсем-совсем один. — Пойдемте, — доносится голос Тяня. — Чэн хочет с нами поговорить. У него голос швами расходится и хрипло отдается в ушах. И почему-то именно сейчас это слишком неприятно слышать. Рыжий смотрит на спящего на собственных коленях мальчишку и кивает Цзяню. — Ща подойду. Аккуратно вылезает из-под Ксинга и быстро, чтобы тот не лег корпусом на порог дома, поднимает его на руки. Мальчишка хрипло мычит, дергается, но, кажется, до конца проснуться не успевает, когда Рыжий заносит его к ним с Тянем в дом и кладет на свою кровать. Пусть поспит. Хоть кто-то из них должен сегодня поспать. В доме Чэна пахнет гарью почему-то сильнее, и становится кристально ясно, что этот запах стоит только у Рыжего в голове. Запах гари, пепла. Смерти. Хуевая, на самом деле, группировка: Би, Тянь, Чэн, Цзянь, Чжань и он. До сих пор кажется, что он тут лишний, как пятое — ну, шестое — колесо в телеге. Кажется, будто Чэн все еще его не принимает за своего. Да и похуй. — Может, — гаркает Би, — нахуй это? Мы в рот не ебем, сколько у них людей. Вдруг это животное там уже целую армию собрало. Рыжий замечает, как он потирает плечо, которое снова плюется кровью в бинт, и морщится. У самого все суставы жужжат от беготни и бесконечных прицельных выстрелов, представить сложно, как тяжко получать отдачей в ранение. Чэн вдруг злостно выдает в ответ: — Мне что с тобой или собой сделать, чтобы ты услышал: мы не будем подстилаться. Я лучше сдохну, чем позволю этому ублюдку манипулировать нами всеми. — А ты, — будто безразлично говорит Тянь, — это делаешь потому, что не хочешь подрывать свою гордость и авторитет, или потому, что веришь, что так будет лучше? Рыжему хочется закатить глаза, и он едва себя от этого сдерживает. Господи, еб вашу мать. У них пять смертей, разрушенный по черепкам Вавилон, ублюдок Змей, кем бы он ни был, на том конце провода — и эти два идиота все еще не могут оставить в стороне детские братские игрушки. Судя по взглядам, Цзянь, Чжань и Би его понимают. — Я так делаю потому, — отвечает Чэн, — что знаю, как будет лучше. Змею не нужен мир. Ему нужна или выгодная сделка, или Вавилон. И он прекрасно знает, что наши люди его не примут как лидера. Где-то снаружи слышно, как кто-то плачет. Сразу несколько голосов — и Рыжий подозревает, что это старики. Или охотники, оттаскивающие тела за стены Вавилона. Их стоило бы похоронить, только вот времени сейчас на это нет. — Ты же в курсе, что здесь оставаться небезопасно? — выдыхает Тянь. — Если мы полностью восстановим стены, можно продержаться. — Ты настолько не хочешь бросать свое творение? — Я не хочу снова скитаться по земле и быть разорванным на полпути, — тон Чэна чернеет ближе к внеземной темноте. — Или ты забыл, каково это? Тянь не отвечает. Рыжий не в курсе, как долго они живут в Вавилоне, зато на своем опыте может сказать — терять это место нереально больно. Даже он, прожив здесь всего немного, крохотный кусочек бесконечного Заката, уже это понимает. Тянь потирает грязными пальцами переносицу и бросает: — И? — Мы попробуем с ним поговорить, — отвечает Чэн. — Хочу понять, сколько у него людей и что творится в его голове. — Ты собираешься оставить их здесь? — кивает Тянь на окно. Там все еще кто-то громко и затяжно рыдает. Звук этот впивается клыками куда-то в лобные доли, медленно растет мигренью, восстанавливает из пепла шум выстрелов и хрип Зверей. Травит, травит. Рыжий на пару секунд прикрывает глаза, чтобы, наверное, просто-напросто не отъехать из-за этого башкой. — Нет, — качает головой Чэн. — Я пойду один. — Ебнулся, что ли? — фыркает Би. — К Змею ты один пойдешь? — Ты точно останешься здесь. Примерь на себя роль временного лидера. — Нихуя я здесь не останусь, — рычит Би, — ты думаешь, я буду тут сидеть и... — Закрой нахуй свой рот! Они дергаются все, а воздух, разряженный и мокрый до основания, все-таки взрывается где-то у Рыжего в ушах. Он сам даже сглотнуть нормально не может, так сильно пережимает глотку, словно металлическими прутьями передавливает. У Чэна пульсирует вена на шее, а глаза не просто темнеют — они абсолютно черные, как будто там, в глазницах, больше вообще ничего не осталось. Он смотрит на Би, сжимая челюсти, а тот каменеет лицом за секунду. — Если ты, — металлическим рыком выдает Чэн, — решил, что можешь спорить с моими прямыми приказами, я быстро опущу тебя на землю. — Я на тебя уже полтора года технически не работаю, — шипит Би в ответ и дергается, чтобы встать, но Чэн опережает, чеканя слова: — Сидеть на месте. У Би тяжело вздымается грудная клетка, ездят челюсти, и Рыжему кажется, что еще одна ебаная спичка в эту и без того полыхающую канистру бензина — все точно снесет к чертям. Они или подерутся, или поубивают друг друга, одно из двух, и что-то ему подсказывает, что Чэн бы все равно выиграл. — Сидеть, — стально повторяет Чэн, — на месте. И Би садится обратно. У Рыжего все внутри заходится и скребется, елозит где-то под глоткой или в ребрах, как медленно растущая тошнота. Би вдыхает, а вместо выдоха просто смотрит куда-то им всем в ноги, тупит глаза в пол. Чэн уже спокойнее, но все равно холодно до замерзающих легких говорит: — Пока я здесь, я здесь и решаю. Ни ты, — смотрит на Би, — ни ты, — на Тяня, — ни кто-либо из вас не будет принимать эти решения за меня. Мы поняли друг друга? Он снова смотрит на Би, а у Рыжего все кости и нервы по швам расходятся. И внезапно кажется, что вот Чэн отлично знает, каково это — людей убивать. Нормальных, живых, не укушенных. И не факт, что ему держать ствол, направленный в человеческую голову, было стремно. — Мы, — давит Чэн, глядя на Би, — поняли друг друга? — Поняли, — хрипло и хмуро выдает тот. — Хорошо. Би зачем-то едко фыркает, но по глазам видно, что волнуется. Злится, шею ему свернуть хочет прямо сейчас, но волнуется. Хрен знает, что там у них за отношения, но видно, что они связаны. Или повязаны. Привязаны. Как угодно и чем угодно. Рыжий уже не особо помнит, каково это — сохранить после Заката куски прошлой жизни. Напряжение в комнате немного спадает, и Чэн кивает на Тяня: — Ты можешь идти со мной. И Мо тоже, если хочешь. — Вы не можете идти втроем! — взрывается Цзянь, и Чжань тут же одергивает его за руку. Рыжий едва ли не хлопает челюстями, думает: блять, блять, блять. Они все в этой комнате сейчас так думают, даже Би, который прикрывает глаза в жесте: вот ты долбоеб, господи, какой же ты долбоящер. — Замолчи, — Чжань шикает и сжимает пальцы. — Но это самоуб… — Заткнись, И. Чэн не срывается. Может, ему хватило наорать на Би нечеловеческим голосом, может, сил нет, а может — может, с Цзянем просто так нельзя делать. Это видно. Рыжий тяжело сглатывает и смотрит, как у Цзяня дрожат губы, выгибаются брови и, кажется, слегка потряхивает руку, которую Чжань крепко сжимает пальцами. Все после Заката — выбор между смертью и смертью. Они могут умереть, если Чэн не поговорит со Змеем, и умереть, если поговорит. Все примеры из книжек по философии — хуйня из-под коня. Ебаная срань. Вот он — настоящий выбор из двух зол. Чэн сдержанно и отвратительно устало оглядывает их всех. Цзянь наверняка прекрасно знает, что решения лидера не оспариваются. Они даже не обсуждаются. На примере Би — как может показаться, почти самого близкого Чэну — и так все ясно. И вот оно — вот шов прошлой жизни, уродская дозакатная привязанность. По глазам этим полупрозрачным видно, что боится он потерять не лидера и хорошего члена группы. Он боится потерять Чэна и Тяня. — Мы решили, — кивает Чэн и встает со стула. — Выдвигаемся через час. Выметайтесь отсюда. Чжань быстро уводит Цзяня из дома, а у того кости как будто не двигаются. Черт. Когда они с Тянем оказываются на улице, тот уводит его за дом. Гадко — как обычно — цепляется ледяными пальцами за локоть. — Че тебе надо, — без интонации тянет Рыжий, но все еще не находит сил сопротивляться. Тянь достает из заднего кармана джинсов полупустую мятую пачку сигарет. Внутри парочка сломанных, все в табаке и все воняет табаком, но у Рыжего снова, как у голодного животного, слюни весь рот затапливают. Тянь протягивает ему одну. — Ты пойдешь с нами? — спрашивает он, подкуривая и протягивая зажигалку Рыжему. То ли нашел новую, то ли все-таки та нихрена не была сломана. Да и поебать. Рыжий резковато забирает у него из рук зажигалку и подкуривает. Дрянной сигаретный запах немного глушит вонь гари и пепла в голове, но с шумом в ушах совершенно не справляется. Лишь легкие и горло саднит. — Вы, блять, идете в пасть к тигру. — К змею. — Да поебать, — отмахивается. Щурит глаза от дыма. Смотрит Тяню в лицо. Оно все еще в крови и грязи, но такое же белое-белое, аж тошнит. А глаза уставшие и покрасневшие, совершенно не блестят. Они практически безжизненные, и Рыжий автоматически фокусирует взгляд на всем его лице, кроме глаз. — Так ты идешь? Конечно, блять, он пойдет. Куда он денется. Лучше уже там, за стенами, со Змеями этими и Зверьми сраными, чем сейчас в разрухе Вавилона. Среди плача, черно-красной крови и решетчатой сетки. — Иду. — Знаешь, — Тянь невесело усмехается, — ты реально приносишь несчастья. — Могу съебаться, раз ты так недоволен. — Прям-таки? Сучара. Он раскалывает его, как гнилой изнутри орех, пережевывает и выплевывает. Даже так, с уродливо уставшими блеклыми глазами. Рыжий прикусывает клыком фильтр сигареты, еще сильнее щурит глаза и отводит взгляд в сторону. Они стоят между двумя домами, и солнце сюда практически не падает. Нахуй это ебаное солнце, думает Рыжий. — Мне жаль, — говорит Тянь, — что ты нашел себе дом ровно тогда, когда он начал рушиться. Что-то сжимает, сжимает, сжимает. А разжиматься уже не хочет. И мерзотный ком в горле, подкатывающий от этих слов, все никак сглотнуть беззвучно не получается. Кроет: от этого «дом», от «рушиться», от того, что говорит это все ему Тянь. Вот этот вот шизоид с человечно-космическими глазами. — Зато теперь есть, за что бороться, — жмет плечами Рыжий и нарочно не смотрит в ответ. Через сорок минут они собираются у главных ворот. Людей мало — после того, как удалось максимально подлатать сетку, все пошли или сносить туши Зверей за стены, или копать могилы. Один из стариков — Чжо — смывает кровь с земли водой, а потом сгребает это черно-красное песочное месиво в сторону. Кровь с земли отмоется. А с рук — уже никогда. Когда Рыжий с Тянем подходят к воротам, там уже стоят Би, Чэн, Цзянь, Чжань и еще пара охотников. Девчонка по имени Джия устало потирает лицо, и грязь с ее рук мешается с плохо смытой кровью Зверей. Би тяжело выдыхает, потирая раненое плечо: — Патронов нихрена не осталось. Надо куда-то переть экстренно за припасами. — Можно в Развалины, — бросает Рыжий. — Там был оружейник. Патронов не то чтобы много, но есть, если не разграбили. — В спальники, что ль? — хмурится Би. — Да. — И хули ты раньше не сказал? — рыкает он, и Рыжий щетинится в ответ. — А хули вы раньше не сказали, что у вас припасов мало? — Закрыли свои рты, — стеклянно говорит им Чэн. — Держите. Он протягивает Тяню и Рыжему по гранате, и последнего слегка передергивает. Они с Лысым видели их в оружейниках, но так и не смогли забрать. Кажется, в тот день Лысого и сожрали, и от этих воспоминаний дергает еще больше. Он крутит в руке темно-зеленую гранату, похожую на маленькое сердце, и смотрит Чэну в лицо. — Если что-то начнется, — говорит тот, — кидайте не раздумывая. Рыжий зачем-то косится на Тяня, и тот сразу же замечает. Поворачивает голову и смотрит в ответ полупустым уставшим взглядом, с покрасневшими глазами, грязным лицом и запахом курева. С запахом пепла, крови. Леса. Воющего, стонущего леса. Рыжий отворачивается. Тяжело на него смотреть. Они втроем перелазят через стену и садятся в ту же машину, на которой он с Тянем ездили в супермаркет. Оливки, ушные палочки — тогда казалось, что в жизни настала серая полоса. Белой уже априори быть не может. Тогда казалось, что в Вавилоне можно отдохнуть, глотнуть воздуха, что там безопасно, что больше не надо ломать ноги и безвылазно бегать по лесу. Сейчас, когда в зеркале заднего вида можно увидеть рушащуюся черепками жизнь, уже ничего не кажется. В машине отвратительно пахнет вонючкой, а в ушах все еще стреляет, и Рыжий только сейчас понимает, как сильно рубит ко сну. Как сильно саднит в руках, рвет в башке, как сильно он устал. Сильнее, чем до первого дня Вавилона. Он пристально следит за дорогой и отрывается от окна только тогда, когда они все же останавливаются. — Будьте начеку, — бросает Чэн, и они втроем выходят из машины. Если Вавилон похож на цивилизацию, то это место воплощает собой весь апокалипсис. Позади виднеется полуразрушенное здание наподобие то ли магазина, то ли школы, то ли хер пойми чего, а спереди — груды мусора. Разбитые машины чуть ли не друг на друге, какие-то баки, стянутые кусками сетки. Стены, возведенные из мусора. У Рыжего сжимается в висках, когда на машины запрыгивают двое мужиков со стволами. — Мне нужен Змей, — стально говорит Чэн, и они делают еще несколько шагов вперед. У мужиков уставшие и серьезные лица, а еще — дрожат руки, видно по дергающимся дулам пистолетов. Видно, что им так же страшно. Осознание болезненное и вязкое, как болото: там точно такие же люди. У них наверняка есть женщины, наверняка есть старики и, возможно, тоже есть дети. И они наверняка тоже не могут спорить со своим лидером. Многие из них наверняка не хотят войны во время войны. Многие из них понимают, что скоро умрут. Рыжий сухо сглатывает. Мужики двигают челюстями, смотрят на них пару долгих секунд и неопределенно кивают кому-то за грудой мусора. Если крепкие сетчатые стены Вавилона не выдержали атаки, вряд ли эти металлические мусорные скелеты могут вообще как-то их защитить. Рыжий зачем-то смотрит, как Тянь взводит курок, когда раздается скрежет металла и кто-то забирается на бездушный корпус нерабочей машины, и снова оборачивается. Холодеет в костях. Забивается в спинной мозг, жмется в позвоночник. Искрится в глазах. И шум, сплошной шум в ушах, пока на сетчатке его лицо. И вдруг кажется, будто злющая бешеная собака его воспоминаний все же бросается в глотку. Перегрызает, вытягивает мясо вместе с нервами, сдирает грязными когтями кожу с костей и лает, лает. Впивается зубищами в мочки ушей, как когда-то, много-много лет назад, в них впивалась затупленная грязная игла. Рыжий видит, как Шэ Ли на него смотрит, и желудок от этого скручивает в комочек. — Твою ебаную мать, — со свистом выдыхает он, и Ли, вздергивая брови, улыбается. Гадко, мерзко и липко. Как улыбался всю его ебаную жизнь — с нечеловеческим оскалом, прикусывая клыками одну сторону губы. Улыбается и смотрит, едва ведя головой, и внезапно кажется, что у собаки-памяти такие же глаза. Мокро-золотые и одновременно темнее ебаной бездны. В ушах рычит мотором слетающей со скалы в море тачки. А он — как будто сам в ней и находится. Как будто вот-вот, еще совсем чуть-чуть — и дышать станет невозможно. Вода зальет горло, уши, легкие, и он просто-напросто захлебнется. — Давно не виделись, Рыжик, — тянет Ли, а Рыжий не замечает, как на него сворачивают головы Чэн и Тянь. Лишь периферией, кусочком зрения, притянутого, как магнитом, к лицу этого сероволосого ублюдка родом из юношества, замечает, как стекленеют глаза Тяня. Как в них переливается непонимание напополам с тревогой. — Ты его знаешь? — сбито спрашивает Тянь, а Рыжий не может заставить себя ответить. Он не знает, что отвечать, и просто смотрит Ли в глаза. Он так сильно, так отчаянно, блять, надеялся, что именно эта часть его прошлого навсегда сгнила во временах Заката, что уже даже перестал ее вспоминать. Его вспоминать. Блядские ухмылки, звериные глаза, перстни, которыми особенно больно получать по ебалу. Иглы. Осколки бутылки, которая разлетается о голову поехавшего бродяги. Рыжий так тошнотворно пытался его забыть. — Очень хорошо знает, — скалится Ли. — Верно, мое рыжее солнце? Под ногами рушится земля, до коры, лавы, ядра — все рушится. Рыжий помнит все в деталях. Видит в его глазах, что Ли помнит тоже. Ли и не думал забывать. Ступор отпускает и конечности оттаивают лишь тогда, когда Чэн грубо выбрасывает: — Мне плевать на ваши разборки. Я пришел поговорить. У Ли, как у животного или сумасшедшего, глаза мигом в Чэна упираются, смотрят еще более дико. А Рыжий пытается считать удары сердца, чтобы убедиться, что оно еще работает, и периферическим зрением ловит взгляд Тяня в свое лицо. Хочется в лицо ему заорать: убери, убери, убери свои ебаные глаза. Но Тянь делает это сам — тяжело переводит взгляд на Ли. На Змея. Курам на смех. Вот как этот шизоид теперь себя называет. Спустя полтора года после последней их встречи. Спустя миллионы шрамов и неубиваемых воспоминаний. Они с хитиновым покровом, с броней и шипами, их не пробьешь и ножом не порежешь. — Что ты хочешь? — выплевывает Чэн, и Ли ухмыляется. — У тебя память кратковременная, Чэн-ни? Вроде и полугода не прошло. — Память кратковременная у тебя. И полугода не прошло, а ты уже забыл, что я сказал тебе убираться. Рыжий по взгляду видит, что Ли едва это терпит и наслаждается одновременно. Это плохо, погано и отвратительно — этот его взгляд. Он всегда означает, что скоро настанет какой-нибудь ядерный пиздец. Столько времени прошло, а Рыжий до сих пор взгляды его помнит. Они до сих пор его режут. И первобытный, животный страх сейчас кажется уже нормальным. Кажется привычным. Он родом из детства. Из разбитой морды, стесанных костяшек, перстней в лицо. Из проколов в ушах, липких улыбок, гнили в глазах. — Как там Вавилон? — тянет Ли. — Справился с нашим небольшим сюрпризом? Много потеряли? — Ты, — рыкает Чэн, — испытываешь мое терпение. — Как страшно, — язвит. — Ладно. Раз уж ты не хочешь заключить бракосочетание между нашими группами, предлагаю заключить небольшое перемирие. Между ними двумя лопается воздух. Как будто бы обретает форму, обрастает костями, а потом ломается — со скрежетом и диким хрустом, как будто ломается позвоночник. Становится трудно дышать, и Рыжий старается ни на Чэна, ни на Ли не смотреть, но не получается. Он все равно всматривается в его лицо. В его блядское лицо грязной зубастой крысы, которое и так помнит наизусть. — Я ответил тебе на это еще давно, — металлически говорит Чэн, и Ли цокает языком. — А ты думаешь, что у меня не прибавилось людей? Да ладно тебе, Чэн-ни. Ваши дозорные не справились с машиной, которая привезла вам сигналку. Устали, да? Задремали? Совсем ты их замотал небось? От тысячи риторических язвительных вопросов скручивает спазмом голову. Это Рыжий тоже помнит. Золотистый взгляд, в котором кровью переливается сумасшествие, оскалы, кривящиеся губы, крысиный тон и тягучий голос. Он помнит. Наизусть, со всех углов, и с этих же углов на него эти воспоминания лают. — Мы не будем присоединяться к вам, — отрезает Чэн. — Или отстань, или начнется война. — Я и не говорю про присоединение, — клонит голову Ли. — Ты, видимо, глупеешь, Чэн-ни. Я же сказал: небольшое перемирие. У вас вроде как оружия навалом, а у нас полным-полно патронов. Можем устроить честный обмен. Рыжего как по голове бьет: вот почему они до сих пор не напали. У них нет оружия. Может, у них полно людей, полно патронов, но со стволами, видимо, проблема. А против стен Вавилона можно пойти только с чем-то наперевес. Как иронично: у Змея и его людей недостаточно оружия, а у Вавилона почти нет патронов. Чудесное, блять, уравнение шансов. Вавилон не нападет на них, потому что нет патронов, а они не нападут на Вавилон, потому что нет оружия. А еще у Змея и его людей нет дома. Рыжий смотрит на разваленную машину, на которой стоит Ли, и на горы металлолома, наваленного как препятствие по дороге к зданию. Это — практически бессилие. Может, подобное и остановит единичных Зверей или даже маленькую стаю, но придет волна — и они все погибнут. Им просто нужно нормальное безопасное место. Им нужен Вавилон. — А еще, — продолжает Ли, — я хочу, чтобы мы делили припасы и выбирались за ними вместе. — Что ты несешь? — хмурится Чэн, и Ли снова усмехается. — И вы, и мы прекрасно знаем город. Прекрасно знаем, где можно что-то откопать, а куда уже нет смысла лезть. И мы заметили, что вы достаточно жадные ребята. Гребете все, не заботитесь о нас, ай-яй-яй, — он мерзко проводит языком по губам. — Я хочу, чтобы мои и твои люди ходили за припасами вместе и на месте делили добычу. Просто выровнять баланс. — Это, — хмурится Чэн еще сильнее, — не имеет никакого смысла. — Это своеобразный кредит доверия, Чэн-ни. Ничего больше. По-моему, достаточно честный. Маленькое перемирие. Он выгибает шею и ядовито смотрит Чэну в лицо, и, стоит признаться, тот этот взгляд выдерживает практически идеально. Смотрит в ответ с каменным лицом, лишь брови хмуро ломаются. — Ты не хотел присоединения, — продолжает Ли, — и я больше его не прошу. Но и позволить вам и дальше сгребать себе все и забывать о нас тоже. Хотя знаешь? Я бы мог оставить вас в почти максимальном покое, если бы ты отдал мне моего Рыжика. Как при нападении на города одна сторона пробивает огромным бревном главные ворота другой — так у Рыжего пробивает в грудину. Кажется, ребра превращаются в кисель, что их стирает в труху, и от голодного взгляда Ли опять моторным рыком трещит в ушах. — Какого хуя? — шипит Рыжий, и голос выходит ломанным. — Да ладно, солнышко, — скалится Ли. — Мы так долго не виделись. Я соскучился. Глупость ебаная — то, как за секунду разряжается воздух и становится тяжело дышать. И как все изнутри заливает, закапывает ненавистью. Самой искренней, поганой, от которой жжет в подкорке. Рыжий остервенело стискивает челюсти и сжимает в кулаке гранату, сдерживая себя, чтобы не взорвать их всех к хуям собачьим. Взорвать себя, в конце ебаных концов, так было бы легче. Потому что сейчас, когда его новый дом действительно рушится, смотреть в глаза Ли невыносимо, сталкиваться с прошлым невыносимо, помнить его, расчлененное и выпотрошенное, видеть перед глазами. Жрать его всухомятку. Давиться, глотать, чтоб глотку резало. Рыжий сжимает зубы, как псина, и вдруг слышит, как Тянь рычащим шепотом, едва слышно говорит Чэну: — Только попробуй. От этого становится хуже. От этого к горлу практически подступает блевота. Рыжий не знает, кто такой Чэн. В курсе, что он хороший лидер и хреновый человек, но кто он такой — не в курсе. На что способен дьявол, сидящий в его глазах и распиливающий их на куски черной материи. Это абсурдно и дико, но вполне себе после Заката возможно: отдать живого человека, чтобы сохранить целую группу. Рыжий с таким не сталкивался, но знает: все может быть. И животно-расколотые глаза, которыми Тянь смотрит Чэну в профиль, не помогут. — Ты, — цедит Чэн в лицо Ли, — прострелил моему лучшему другу руку. За это я прострелю тебе голову. — Это значит «нет»? — клонит голову, хмыкает. — Это значит, что мы уходим. — Понимаю, — кивает Ли. — Серьезное и сложное решение, надо время подумать. У вас три дня. Мы придем часиков в семь утра. Надеюсь, вы ранние пташки. Чэн грузно выдыхает и начинает спиной, выставляя вперед руку с гранатой, идти к машине, и Ли в ответ на это просто грязно усмехается. Рыжий чувствует, по глазам и морде видит, что он не собирается их сейчас убивать. А еще чувствует, что, даже если вселенная взорвется и Чэн согласится на его условия, он не остановится. Ли всегда было мало власти. Ему не хватит оружия и дележки добычи — ему нужен Вавилон, и когда-нибудь это желание пересилит весь здравый смысл. Когда-нибудь оно нашепчет, что на руках нет крови, и они пойдут убивать. Ли всегда такой. После Заката, перед рассветом — он не меняется. Рыжий тащится на несгибаемых ногах вместе с Чэном и Тянем, пока они не садятся в машину. Чэн дает по газам так сильно, что их всех впечатывает в сидения. В зеркале заднего вида видно, как Ли стоит на металлическом скелете машины, скрестив руки на груди, и Рыжий уверен, что он улыбается. Гадкой своей гнилой улыбкой. И только сейчас полноценно доходит: Чэн не оставил его. Почему-то кажется, что вполне себе мог. Кажется, что в теперешнем мире понятие морали слишком сильно обесценилось, и торговаться людьми — нормальное дело. Почему-то кажется, что для Чэна это было бы легким решением, будь какие-нибудь гарантии, что Ли действительно отстанет от Вавилона. — Зачем? — грузно и бестолково выдыхает Рыжий, глядя Чэну в затылок. Вопрос глупый. Жалкий. Но сейчас, с опустошенным и разграбленным сознанием, он кажется Рыжему вполне уместным. Чэн бросает короткий взгляд на его лицо в зеркало и все так же бешено жмет на газ. — За то, что спас Ксингу жизнь.