Эмпирей

Тянь спит крепко. Пару дней назад Рыжий ночью встал попить воды и в полной темноте разъебал чашку. По ощущениям, грохот было слышно на другом континенте, но этот придурок даже ухом не повел. А еще — его иногда бесоебит во сне. Не то чтобы это прям кошмары, но Рыжий замечает, как он дергается, крутится и хрипло-хрипло дышит. Прям как сейчас. Рыжий натягивает на плечи толстовку максимально бесшумно и следит за тем, как Тянь коротко дергается и как у него от пота слипаются волосы, хотя в темноте этого практически не видно. И дышит приоткрытым ртом, как собака, рвано, словно вот-вот задохнется. На секунду хочется его разбудить, растормошить, вернуть в реальность, но… но у Рыжего свои дела, которые надо решить. Он разбудит его, когда вернется. Обязательно. Рыжий тайком, практически скользя по полу, выбирается из дома. Сейчас, в абсолютной ночи, все спят, кроме четырех дозорных, сидящих у главных ворот и с противоположного им конца. Чэн неплохой такой им дал пизды за то, что те не успели среагировать на машину Ли, и вечером те запаслись здоровенным термосом кофе. Ему везет: Вавилон прямоугольный, поэтому дозорные сидят спереди и сзади, раз в пятнадцать минут делая обход по периметру. Четыре минуты назад один из таких обходов закончился. Рыжий максимально быстро забегает за свой дом, крадется под окнами, как мелкий воришка, и подходит к стене с другой стороны, где нет дозорных. Отсюда его не видно. Зато здесь есть брешь в сетке, у самой земли, которую то ли не заметили, то ли хер забили залатывать. Главное не попасться на глаза никому. Будет хреново. Даже слишком. Если его заметят — будет просто второй ебаный конец света, не меньше. Он мигом нагибается к земле, медленно оттягивает проволочную пластину, стараясь вообще не шуметь, как вдруг из-за спины раздается едва различимый шепот: — Ты уходишь? Рыжий всем существованием готов поклясться, что у него на две секунды буквально останавливается сердце, что оно просто перестает стучать. А еще на эти же две секунды ему чудится голос Тяня, отвратительный его голос. Но он резко, как животное, оборачивается — и за спиной стоит заспанный взъерошенный Ксинг с немного испуганными глазищами. Блять. Ну вот как, как он его услышал? — Я… — рваным шепотом выдавливает Рыжий. — Нет, я не ухожу. — А куда ты? — Надо сделать одно дело. Он просто надеется, что мальчишка поймет, не станет задавать миллион вопросов, никого не разбудит. Ксинг ломает брови и в свете звезд вдруг кажется подбитым маленьким олененком. — Не уходи, — жалостно говорит он, и у Рыжего покалывает в грудине. У него нет времени, их в любой момент могут запалить, как каких-то преступников, и от этой мысли поджимает в желудке. Чэн его убьет, он уверен. Может, не физически, но все равно убьет. Но Рыжий сжимает челюсти, и вопрос вырывается сквозь зубы сам собой: — Почему? — Потому что… ты нам нужен. И мне. Я должен тебе за свою жизнь. У Рыжего непроизвольно ломаются брови. Черт возьми. Он помнит эту цитату про «мы в ответе за тех, кого приручили», но не так же буквально. А оно буквально — страх, непонимание и какая-то по-детски искренняя привязанность в глазах этого ребенка, стоящего прямо напротив. Рыжий на секунду задумывается, что было бы, соберись он реально уйти из Вавилона. Почему-то кажется, что Ксинг бы не вытянул, потеряв перед этим Сюин. Возможно, Цзянь был прав, говоря, что мальчишка к нему привязался. Что он ему доверяет и берет с него пример. И это, без преувеличений, просто пиздец. Он пересиливает себя и коротко кладет ладонь мальчишке на плечо. — Я вернусь, обещаю. А теперь пиздуй спать и никому не говори, хорошо? — Хорошо, — сжато кивает Ксинг, но уходит только тогда, когда Рыжий кивает ему головой. Рыжий смотрит ему в спину, пока мальчишка на цыпочках не скрывается за домом, и снова нагибается к земле, чтобы оттянуть сетку. Приходится лечь на землю и слегка наглотаться пыли, чтобы пролезть, а еще — унимать и унимать сердце, которое долбит так, словно в него адреналин из шприца вкачали. Все-таки дозорные у них хреновые. Он достает из кармана ствол и предварительно взводит курок, когда отходит достаточно далеко от Вавилона. Днем двое разведчиков сказали, что территория вокруг чиста, мол, волна еще далеко, и это немного успокаивает. Хорошо, что природа дала ему восхитительную память на местность. В темноте стремно. Каждый идиот в курсе, что после Заката все ночные гуляния закрыты, если не хочешь сдохнуть, так что сейчас у Рыжего скручивает органы в улитку и сохнет во рту, и он ускоряет шаг, стараясь при этом оставаться тихим. Когда под ногами возникают разрушенные дороги города, становится чуть легче: тут хотя бы кронами лунный свет не перекрывает. Чувствует он себя полным идиотом. Точно таким же, как Тянь, когда без патронов сорвался в оружейник в Вавилоне, заполненном Зверями. Нет — хуже. С той хуйней, что он творит сейчас, никакой Тянь не сравнится. Колени подрубает от недосыпа и усталости, но Рыжий все равно идет, идеально воспроизводя в голове дорогу. Иногда хорошая память ему все еще помогает. Когда не лает, в шею не бросается и пеной изо рта не брызжет. Сегодня в городе тихо. Кажется, волны реально мигрируют в лес. Воздухом чистым, блять, дышать. Спустя полчаса ходьбы и нервного оглядывания по сторонам взгляд утыкается в свалку металлических скелетов на горизонте, и Рыжий достает из кармана толстовки гранату. Не то чтобы она смело сидит в руках, нет, ее банально стремно держать, да и ствол у него есть, но… вдруг что. Вдруг что — и он покончит и с Ли, и с собой раз и навсегда. Когда он подходит к свалке, за которой стоит здание, дозорные тут же дергаются и наводят на него дула стареньких пистолетов. Да, с оружием у них, видно, реально проблемы, раз люди, которые должны сразу же реагировать и отстреливаться, сидят тут с такой херней из говна и палок. Рыжему везет, что в него не стреляют сразу же. Когда дозорные понимают, что это не Зверь, плечи их немного расслабляются, но стволы все так же прицельно смотрят Рыжему прямо в череп. — Кто такой? — хрипло и несмело спрашивает молодой парень, перебирая пальцами по невзведенному курку. — Мне нужен Змей, — деланно спокойным голосом отвечает Рыжий, но по хребту у него скользит и ползет липучий страх. Он всегда сидит там, повиснув на сердце вниз головой, как летучая мышь. Кусается иногда, иногда — летает по всему организму и качает адреналиновую кровь. Сейчас летучая мышь его страха потихоньку просыпается и жадно-жадно скребется когтями. Дозорные переглядываются и, видно, только сейчас догадываются, откуда он к ним пришел. Кивают кому-то за разрушенными машинами и все так же целятся Рыжему в голову. И почему-то сейчас, после разговора с Тянем, перспектива сдохнуть от пулевого сквозь череп кажется все дерьмовее и дерьмовее. В желудке скручивает, как навернувшаяся пружина, когда откуда-то сбоку, из-под завалов, выходит Ли. Здесь, в темноте ночи, рассекаемой пустым лунным светом, его глаза больше не кажутся золотистыми, но Рыжий все равно практически видит, как они светятся в темноте. Отражают, поглощают свет. И улыбка — блядская, гнилая. — Я знал, что ты придешь, — говорит Ли, подходя ближе, и Рыжий сжимает ствол в пальцах сильнее. — Ага, — цедит. — Надо же. Даже я об этом не знал. — Значит, не слишком поумнел со школьных времен, — клонит голову. — Мужественнее зато стал. А ушки-то не затянулись. Рыжий автоматически, на инстинктах, дергается, приподнимает руку со стволом, и дозорные тут же взводят курки. Дерьмо. Блять. Он так и застывает, стискивая зубы, и все же опускает руку. Одно неверное движение — и эти люди будут стрелять. За своего. За лидера. Рыжий уверен, что каждый из Вавилона начал бы стрелять за Чэна. Он бы сам начал. — Ты тоже соскучился по мне? — скалится Ли и дергает бровью. Он почти такой же, каким Рыжий его помнит. Только шрамов на руках добавилось, а колец на пальцах — меньше. Наверное, не очень удобно. А еще волосы короче и не так сильно падают на лицо. Лучше бы падали, на его рожу смотреть невозможно. — Отстань от них, — устало и озлобленно гаркает Рыжий. — От Вавилона. Я тебя знаю. И вся эта срань с перемирием — хуйня ебаная. — Нет, — качает головой. — Ты меня совсем не знаешь. А где, кстати, твой дружок, лысый который? Тоже в Вавилон его притащил? Ли знает. Он по глазам, по оскалу, по невидимым шрамам все видит: и что мама мертва, и что Лысый мертв, и что он прошел через это все один. Рыжий вглядывается в его пустые глаза и видит на отражении сетчатки все свое прошлое. — Он мертв, — бесполезно отвечает Рыжий и выравнивает спину. — Жаль-жаль. Хотя мне он никогда не нравился. Возможно, так даже лучше. В голове орет: тварь, тварь, тварь, тварь. Рыжий на полсекунды прикрывает глаза и сдерживается, насильно сам себя назад тянет от идеи сорваться и взорвать их всех пульсирующим сердцем гранаты. Возможно, за то, чтобы лишить мир этого ублюдка, не жалко и помереть. Ли знает, куда давить. Какую дрянь сказать, чтобы начало тошнить. Рыжего спасает только то, что он сам знает, кто такой Ли. — Хватит мне зубы заговаривать, — шипит он. — Послушай, — усмехается Ли. — Ты связался немного не с теми людьми. Мы на войне, мое рыжее солнышко. Мы убийцы. Я убийца, ты убийца. И Чэн с его шайкой — тоже убийцы. Вот только растят они плюшевых кроликов. — Ты их не знаешь, — голос заходится, переходит на жалкий рык. — А ты? Рыжий непроизвольно сглатывает, немного округляет глаза, как дикое животное, и нервно ведет челюстью. Ли смотрит прямо, спокойно и… взросло. По-другому. Слишком. Будто бы что-то в нем умерло полтора года назад — и теперь он другой. Выглядит так же, ведет себя так же, смотрит так же, а в глазах что-то другое. Что-то, от чего легкие жидкостью заполняет. — Знаю, — выжимает Рыжий, и Ли качает головой, как будто разговаривает с ребенком. — И сколько ты с ними, а? Два месяца назад на горизонте не наблюдалось никаких рыжих макушек. — Какая нахуй разница? — Мы тоже люди, — серьезно говорит Ли. — И у нас, ай-яй-яй, нет Вавилона. Ну, знаешь, домиков из американской мечты, водички горячей, покушать на каждый день. Стен. И мы тут каждую ночь отстреливаемся от Зверей. Дыхание почему-то сбивается. Ли говорит спокойно, но давление потрошит его без ножей, мачете, стрел и зубов Зверей. А еще Рыжий так отчаянно не находит чего-то в его глазах, что раньше помнил наизусть. Что раньше жрал, зубами вырвать пытался. Что раньше все равно жрало его самого и зубами куски вырывало. Оно теперь другое — его безумие. Оно теперь не просто из Ада. Оно — из горящего пламенем неба. — Ты, блять, — рычит Рыжий, — выстрелил в Би и пригнал к нам Зверей, не пытайся давить мне на жалость. Ли снова улыбается. Смотрит, ей-богу, как на ребенка, и уводит взгляд на разрушенные пустыни города. У Рыжего тремором берет пальцы, хоть руки в карманы засовывай — пусть это и бесполезно. Ли все видит. Даже то, чего не видит он сам и вся ебаная вселенная. — Ты знаешь, кто такой Чэн? — спрашивает тот, и Рыжий непонимающе хмурится. — Че? — Мафия, все дела. Не думал ли ты, что именно его руками твой отец когда-то попал в тюрьму, м? Ощущение, будто его режут. Заживо, накачивая наркотой, чтобы боли не чувствовать — режут и режут, а он на это бестолково смотрит. Вроде и не больно, а вроде и понимаешь, что по кускам тебя пилят. Такое же ощущение. Рыжий уже давно смирился с тем, что отца нет. Наверное, даже слишком давно. Если бы не фотография во внутреннем кармане рюкзака, он бы вряд ли сейчас вспомнил его лицо. А о матери он помнит все, даже что она любила ебаные маринованные огурцы. Об отце — практически ничего. Он не помнит его голос. Не помнит, как он улыбается или смеется. Не помнит, как он смотрит. Поэтому не больно. Но все еще режут, режут и режут. — Если ты не перестанешь нести хуйню, — предупреждает Рыжий, — я пристрелю тебя прямо здесь. — Не надо, — хмыкает Ли. — Чэн-ни расстроится. Заругает тебя, по попе отшлепает. — Заткнись. — Думаю, он хочет убить меня сам. — Я просто хочу, — сипло рыкает Рыжий, — чтобы ты оставил нас в покое. Ли смотрит прямо в лицо, человечно-бесчеловечными глазами, пустыми и бездонными, как разрушенные полосы города. Рыжий помнит его лицо, когда он прокалывал ему уши, долбил бутылкой о голову сумасшедшего бродяги, помнит в деталях — безумное, дикое, животное. Сейчас оно не такое. Сейчас у Ли просто пустые глаза, как взрывающееся бестолковое солнце. — Понимаешь ли, — цокает языком Ли, — я пытался пойти на мир. Когда мы узнали, что есть такой райский кусочек земли, как Вавилон, мы сразу пытались договориться. Присоединиться к группе. Но что-то мне подсказывает, что Чэну лично я не очень понравился. — И он прав, — огрызается Рыжий. — Не спорю, — кивает. — Но я же пытался, верно? А сейчас — извини, малыш, я не могу позволить нам смотреть, как вы жадничаете с припасами и как сидите с тонной стволов. — И поэтому ты, блять, пригнал к нам волну? — Именно, — мерзко скалится. — Ты не знаешь Чэна. Надеюсь, не успеешь узнать. Такие, как он, привыкли жить под палкой и только под палкой с ними можно договориться. Не буду ему в этом отказывать. Внезапно все это — его приход сюда, ствол в одной руке, граната в другой — становится отвратительно бессмысленным, и Рыжий больше не понимает, на что вообще надеялся. Разговоры с Ли, эта адская нервотрепка, эти взгляды ебаные — все бессмысленно. Он не отступит. Руки напрягаются, хотя очень хочется их опустить. Ли это замечает. — Я рад тебя видеть, малыш. Но, как по мне, глупо было переться сюда ночью, чтобы попытаться меня от чего-то отговорить, еще загрызли бы, — он гадко усмехается. — Хотя мне кажется, что ты пострашнее Зверей, не так ли? Рыжий не успевает среагировать. Он никогда, блять, не успевает. Ли подается вперед, впиваясь пальцами в его кисть и уводя ее в сторону, чтобы Рыжий не смог выстрелить в него, и жадно смотрит прямо в лицо. Близко. Жутко. В сердце воет — небом, кронами деревьев, бесконечной дорогой разрушенного города, а легкие пережимает, как только доходит запах. От Ли пахнет пеплом. И ничем больше. Пепелищем Заката. Пылью крушащегося неба. Концом света. И в голове, дурной-дурной голове, мысль сквозная, навылет, напалмом: от Тяня пахнет лесом. Она просто пробивает череп, неуместная и дурацкая, и в голове полный сквозняк, пока Рыжий оскаленно смотрит Ли в глаза. Запах леса и запах пепла вместе — это значит, что кроны горят. Значит, что пожар уже случился. Рыжий яростно отталкивает Ли, и его цепкие пальцы отпускают в самый последний момент — и то только потому, что Ли сам их разжимает. И на секунду уже без шуток кажется, что пристрелить его и потом самому получить пулю в голову — хорошая идея. Отличная. Единственно верная. Но Рыжий просто отступает назад и крепко-крепко сжимает зубы. — Нет, — цокает языком Ли, — не страшнее. Ты все еще мое маленькое дитятко. Рыжий молчит, потому что слова не выходят из глотки. Хочется много чего сказать. Много чего сделать. И самое страшное, расщепляющее сознание на человеческое и животное, лает на него с обочины и жадно рычит куда-то в барабанные перепонки. Ему хочется пристрелить Ли прямо сейчас, но не за Вавилон. Не за Би, Сюин и остальных. Не за Чэна. Ему хочется пристрелить его за себя. За все то сломанное сознание, которое пришлось по кусочкам собирать и искать в уличных драках, разбитых мордах, уличной пыли. За мочки ушей, которые никак не затянулись, которые до сих пор ноют, но уже не физически. За то, что спустя полтора года после начала конца света они с Ли до сих пор повязаны. Не связаны. Не привязаны. Повязаны. Поводком их личной собаки-памяти, конец которого Ли держит в руках. — Зачем ты на самом деле пришел, Рыжик? — клонит голову Ли, хотя и так знает ответ. — Чтобы убедиться, — рычит, отступая назад, — что даже после апокалипсиса ты не стал хуже, потому что ты и так ебаная тварь. — Приятно слышать. Рыжий пятится назад, чтобы окончательно отсюда уйти, и Ли в ответ на это фыркает: — Ты действительно думаешь, что я стрельну тебе в спину? Рыжий так не думает. Ли его не тронет. Не пристрелит, не прирежет, не выпотрошит и на съедение Зверям не выкинет — это скучно. Дикая скука. У него всегда были другие методы, и он уверен, что Закат не смог их из него вырвать. — Жаль, что ты не захотел присоединиться ко мне, — говорит Ли. — Мы были бы отличной командой. — Лучше уж сдохнуть. — Жаль-жаль. Возможно, когда-нибудь ты поймешь, с кем связался, и сам передумаешь. Или придется забрать тебя силой. Его голос отдаляется, потому что сам Рыжий медленно пятится назад, но все так же хрипло стоит в ушах вместе со свистом, выстрелами и ревом Зверей. Рыжий пытается в последний раз всмотреться в его лицо, хотя хотел бы навсегда его забыть. — Думаю, — говорит он последнее, — Чэну все же придется мне уступить, чтобы я пристрелил тебя самолично. — Чэн никому не уступает, — хмыкает Ли и салютует ему рукой в шрамах. — Спокойной ночи, Рыжик. Рыжий сам не понимает, как спиной, изредка оглядываясь через плечо на землю, отходит достаточно далеко, чтобы свалка их жилья скрылась из вида. Только тогда сердце немного отпускает и шум — голос — в ушах бьет не так сильно. Он прикрывает глаза, сжимает рукоять ствола и шипит сквозь зубы сухое «блять». Он уверен, что Ли и не будет нападать на Вавилон. До первой причины. Что угодно — оружие нехорошее попадется, не поделят жратву на вылазках, кто-нибудь сам себя застрелит. Ему не нужна зажигалка, чтобы распалить пожар. Никогда не была нужна. Всегда справлялся одной маленькой искрой. У него эти искры вместо нервных окончаний, и запястье, которое Ли сжимал пальцами, все еще горит. Рыжий плетется назад, все так же оглядываясь по сторонам и надеясь, что к этому времени дозорные не решат обойти Вавилон. Что Тянь не проснется. Что никто не проснется, никто не узнает, что все это — чужие глаза и собака-память — останется только у него в голове. Он возвращается к стенам Вавилона в полутрансе из-за недосыпа, издалека выслеживает обход дозорными периметра. Когда убеждается, что все нормально, заползает под сетку, стараясь не издать ни звука, и крадется вдоль стены. Выглядывает: дозорные все так же сидят у главных ворот, спиной к нему, и он долго не думает — сразу же срывается в сторону входной двери их с Тянем дома. Внутри темно и тихо, и теперь уже ничего не угрожает. Одежда вот только вся в грязи и песке из-за лазаний под сетками, а еще лобные доли начинает подрывать мигренью. Спать, спать, спать. Он просто надеется, что завтра никуда срочно не надо будет выползать и удастся поспать хотя бы часов шесть. Из-за плотных штор не видно практически ничего, и он на цыпочках проходит вглубь комнаты. А потом его прибивает к стенке. Рыжий даже вскрикнуть не успевает — ему зажимают рот широкой ладонью. Сердце ревет и рвет грудную клетку, бьется электричеством в висках, и становится легче только тогда, когда до сбившегося сознания доходит холод чужих пальцев. Он их узнает из тысячи. Он их терпеть нахрен не может. — Где ты был? — хрипит Тянь ему в ухо, жарит горячим дыханием шею, и Рыжий бесполезно пытается вырваться. — Отъебись, идиотище, блять, — сипло выжимает Рыжий, — я чуть не сдох от страха. — Где ты был? Тянь не отпускает, и оттолкнуть его не получается. Приходит стремное осознание, что тогда, в лесу, он поддался под удар под дых и отстранился специально. Сейчас — не отстраняется. Вжимает всем телом в стену, и жар от его голого торса пропаливает в толстовке Рыжего настоящие дыры. — Проветриться захотелось, — огрызается Рыжий и упирается ладонями ему в грудь. — Не ври мне. — Отъебись, — толкает, толкает. — Я нихрена не должен перед тобой отчитываться. Отъебись. Тянь поднимает голову, и Рыжий только сейчас может видеть его лицо. Оно… не такое. Просто не такое, и он в душе не ебет, как это описать. Оно треснутое. Хмурое. Мокрые волосы липнут к вискам, и ощущение создается такое, будто Тянь обращается в Зверя прямо сейчас. Рыжий стынет на месте и просто бессмысленно упирается ладонями в его грудь. А потом Тянь сгибается и утыкается лбом ему в грудину. Ведет головой выше, кладет ее ему на плечо, так, чтобы дышать прямо в шею. Почти что к ней губами своими прикасается. Жарко, горячо, пламенно — нет, Рыжий просто вскипает, как какие-то размякшие спагетти в кастрюле, и двинуться не может. Ему кажется, что что-то не так. И рычаги какие-то внутренние не позволяют оттолкнуть Тяня. Тот хрипло дышит ему в шею, как будто задыхается, и вдруг сжимает его плечи руками. Не обхватывает, не обнимает, а буквально сжимает. Стискивает пальцы, горбится, тяжело дышит, а Рыжий просто горит. Взрывается башкой и ватным сердцем. — Эй, бля, — выдавливает он через силу, — че с тобой? — Мне снились кошмары. Проснулся — тебя нет. У него подбитый и темный-темный голос. Уставший темный голос. Как хриплое дыхание собаки с простреленным боком, которая несколько километров бежала от отстрельщика. Ощущение, что у Тяня просто нет сил — и он держится за него, чтобы не упасть. Руками, дыханием, чем угодно. — Ебать беда, — буркает Рыжий, но не отталкивает. — Где ты был? Рыжий хочет послать его нахуй, сказать, что это не его собачье дело, что он ему ничего не должен, что не будет отчитываться, но внезапно слышит, как сильно у Тяня бьется сердце. Как тяжело оно дробит его грудину, оседает эхом в ушах. А потом — что свое точно так же рвется. Слушает хриплое дыхание. Стук сердца. Слышит. — Все нормально, — сжато выдыхает в ответ. — Забей. Проветриться надо было. Тянь, кажется, прислушивается — или просто не находит сил ответить. У него действительно колотится сердце, стекает пот по вискам, першит дыхание, как будто он сейчас начнет кашлять кровавой пеной, и Рыжий не может заставить себя сдвинуться. Возможно, этого и не надо делать. Тянь ведет щекой по его плечу, упирается еще сильнее и почти впечатывается лицом в шею. От горько-жаркого его дыхания пробирает по позвоночнику, как от удара молотком по шее, и ощущения такие же — не больно, но он видит, что происходит. — Не сбегай от меня, — мутно шепчет Тянь. — Не хочу искать тебя, как собаку. Заходится, воет. Мотор его барахлит, перезапускается, и Рыжий откидывает голову к стене и прикрывает глаза. Не двигается, потому что Тяню это нужно — что бы ни произошло в его кошмарах и что бы ни варилось в его темнющей башке, он цепляется за него. Как сам Рыжий до сих пор цепляется за воспоминания о матери и за фотографию во внутреннем кармане рюкзака. Он сипло выдыхает и, не двигаясь, отвечает: — Никуда я не сбегу, придурок.