Эмпирей

Это пиздец. Нет, это куда хуже, чем пиздец. Как если бы слово «пиздец» можно было материализовать в раковую опухоль и искусственно подсадить в голову. Чтоб та сжирала, плевалась метастазами, крутила и выкручивала, как гайки, из головы все хорошее. Да и все плохое, чего уж там, пиздец не щадит ничего. Хуже только вечная беготня от собственного сознания. Даже беготня, глупая и дурацкая, от Тяня не такая болезненная. Они охотятся вместе, живут в одном доме и просто постоянно рядом. Только вот на охоту можно пойти с Джией, в дом возвращаться только под ночь, а рядом — просто не находиться. От башки своей убежать невозможно. Почти неделя. Неделя погони за мыслями, сознанием и здравым смыслом. А те несутся прочь, совсем как он сам — на сверхскорости, едва вписываясь в повороты, ломая моторы и стирая покрышки. Двигатель ревет, свистит и воет, а угнаться за ним — ну попробуй, если смелый. Рыжий впервые понимает, что нихуя он не смелый. Стрелять Зверям в хлипкие головы, гнаться в лес за тупоголовым мальчишкой, идти ночью к Ли — все хуйня. Настоящее дерьмо там, в голове, вот-вот влетит в стенки черепа и все к чертям раскрошит. Сидит, гоняет себе по мозгу, тремором в руки отдает и зрение мылит, чтобы то было как хреново протертое зеркало. Дерьмо ебаное. Собачье. Наверное, разбиться насмерть на сверхскорости не страшно. Че уж там: въебался, умер, в башке зато бардака нет. А вот разбиться и выжить — хуже быть не может. Разбиться не до конца. Сидеть с переломанным позвоночником и полным железным месиловом в голове. Вот она — его почти неделя. — Эй, — слышится откуда-то сбоку, и Рыжий отряхивает голову. Смотрит на Ксинга, пока тот тянет его за рукав толстовки. Точно. Они же сейчас на поле. Они же учатся стрелять. Нормальными делами занимаются, полезными. Рыжий вздергивает подбородок на мальчишку, и тот фыркает: — Шесть раз подряд, — подмигивает. — Ну, было бы девять, но я там один раз промазал. Ты окей? Рыжий, блять, не окей. Вообще нет, не-а, ни в коем разе. — Да, — кивает в ответ. — Давай еще пять выстрелов. Домой пора. Скоро совсем стемнеет. — Можно шесть? — Блять, — прикрывает глаза. — Ладно. Давай шесть. Ксинг сначала недовольно смотрит, но не спорит — ой, не дай ему бог сейчас додуматься с Рыжим поспорить. Тот и так изо всех сил старается ни на ком не срываться. Кроме, конечно же, себя. Вот себя у него гнобить получается отлично. По самое горло, аж до желудка доходит. Он грузно выдыхает и смотрит на красное-красное закатное небо. Надо же, дерьмо какое — уже осень. Спустя месяц после первого дня Вавилона. После его пожара без огня, после мальчишки, после… после Тяня. Осень и рано темнеющая грань облаков, постепенные мокрые холода. Осенняя, блять, депрессия. Он смотрит на небо, а оно в ответ гадко смеется ему в лицо. А еще иногда кажется, что смех его притихает и отходит на второй план. Вой сирен, выстрелы, хрип — все приглушается в голове, тухнет, словно кто-то понижает громкость, и отчетливо слышен стук сердца. Но как будто не своего. Блять. Ксинг прицеливается. Выстрел. Лязг жестянки. Чувство это стоит поперек горла, как слишком большая кость, не разжевать и не выплюнуть. Рыжий прикрывает глаза и машинально, как вредная привычка, сжимает челюсти и кулаки, благо никто этого не видит. Не сам вспоминает, само вспоминается: первый день Вавилона, ахуенно красивое ебало, сигарета без зажигалки. Глаза. Запах леса. Всего. Выстрел. Лязг жестянки. Развалины, гадкие улыбки. То, как его самого тянут за руку, сжимают пальцы. Пальцы. Холодные, что пиздец, даже сквозь шмотки продирает. Выжигает. И запах постоянный — леса, чистой одежды, курева. Крови. Всего, всего. Руки на плечах. Кошмары. И как он не находит, не находит, не находит сил разбудить. Хриплое дыхание, как у собаки, как у Зверей, как у раненого — и нет никаких сил. Пустая комната и они. Дыхание и сжатые зубы. Голова на плече. Обжигающий выдох в шею. Не хочу искать тебя, как собаку. Не убегай. Выстрел. Лязг. Губы. Сухие, потрескавшиеся. Пальцы, сжатые на ткани. Срыв — полное отключение системы, распаянные механизмы, обрезанные провода. Жажда. Голод. Быть ближе, ближе, похуй, ближе, сильнее. Громче, громче, сделай громче — нихрена не слышно, ни воя, ни сирены, хрипа. Дыхание. Чужое. Биение сердца — чужое. Свое не бьется. Своего не слышно. Ближе. Сильнее. Громче. И пахнет лесом — пахнет всем. Выстрел. Вылет из поворота, вниз по скалам, сверхскорость сжигает до костей. Дыхание в шею, укусы, электричество. Быть ближе. Сильнее. Громче. Он хочет, блять, он хочет, хочет, хочет быть ближе — к энергии, к высоте, к небу, к нему. Ближе. Хочется летать. Получается только падать. Разбиваться на полной скорости. Не до конца. До съехавших позвонков. Пальцы, сжимающие толстовку, хриплое дыхание. Он. И кажется, что кто-то так же не находит сил разбудить Рыжего, как сам Рыжий не находит сил разбудить его. Пальцы сжимают ткань, а ощущение, будто сжимают глотку. Дыхание хриплое, как у Зверей, и привкус крови. Потрескавшиеся губы. Жар, жар, жар. Огонь. Ближе. Сильнее. Громче. Скорость, выносящая всю планету, вырезающая весь мир. Разбиваться на ней. Вылетать из поворотов. До конца — до того момента, как голова сможет это принять. Понять, что сломаны тормоза. Что поворот кончается пропастью. Понять, что наворачивается двигатель, а скорость не сбавляется. Сжимать пальцами. Сжимать горло. Сжимать в пальцах пепел своих собственных костей. В-ы-с-т-р-е-л. Падать. Падать, разбиваться. В глазах, в запахе леса, в белом-белом лице. Его лице. После падения мира — падать снова. Заново, сильно, на сверхскорости, он не просил и его не просили, просто так вышло, так получилось, так небо припечатывает к земле и падает на голову. Сжимать в пальцах ткань. Кожу. Пепел. Вариться в своей голове. Разбиваться, но не до конца, где не до конца — невозможность это принять. Последний выстрел — и Рыжего дергает. Вбивает кольями в землю, срывает кожу и оставляет на сквозняке. Лязг жестянки. Эхом в уши. Схема медленно восстанавливается, сама себя паяет, на скорую руку сшивает провода. Система начинает работать заново. Код не из нулей и единиц — код из выстрелов, запаха леса, сжимающихся пальцев и привкуса крови. И строка вывода: пользователь падает. Пользователь не умеет летать. Пользователь потерян. Рыжему хочется зажать себе голову и заорать, но рядом все еще Ксинг, по-дурацки дующий на дуло пневматического пистолета. Дыхание заходится рваным ветром, а в голове мама ему своим мягким голосом говорит, что всегда нужно быть честным с самим собой и признавать то, что чувствуешь. Ну хорошо, мама. Я, походу, долбоеб. Я, походу, того самого. Хочется думать: влюбился. Получается думать только о том, что упал. Это пиздец. Мысль похожа на решето сетки в Развалинах: такая же стремная, беззащитная и опасная. Рыжий стоит и бестолково смотрит на то, как едва заметный ветер покачивает пустые жестянки. Как дохренища таких же лежит на земле. Как Ксинг подбегает к ним и проверяет, куда попал. Рыжему вот попали в голову. Мысль страшная. Всепоглощающая. Мокрая насквозь и насквозь разорванная. И он ничего не может с ней сделать, как ничего не мог сделать с пальцами Тяня, сжимающими его толстовку. С губами. С глазами из космической дряни. С лицом его белым-белым и… блять. Пиздец. Просто ебаный нахуй пиздец. Что делать с ним — он не знает. Зато знает одно: это неправильно. Это болезненно и ошибочно, сломано и раскроено. Не после Заката. Когда, блять, угодно, но не после Заката. Это и до него было бы стремно и ебано, но… не сейчас. Закат рано или поздно сломает их обоих — и нельзя делать так, чтобы стало еще больнее. Вдох выходит хрипящим, а выдох — задержанным, как будто часть этого гнилого воздуха осела ржавой пылью в легких. Рыжий смотрит на то, как Ксинг послушно собирает все банки в пакеты, и чувствует, как пальцы берет короткой дрожью. Он хуй знает, что с этим всем делать. С ним, с собой. С Закатом. С тем, что между ними во время Заката. Он не знает. Просто чувствует, что это неправильно. Как неправильны дети после Заката — так неправильны после него и отношения. Сильная привязанность. Бесконечный поиск себя в чужом взгляде. То, что от этого взгляда становится легче. Все к хуям неправильное. — Погнали, — хрипло бросает Рыжий Ксингу, и они идут в Вавилон. Напоминает день сурка: жестянки, выстрелы, закат, пробитые жестянки, переполненный мусорный бак, лестница, стена, лестница. Полный заход солнца. Уставший он, уставший мальчишка, у которого уже очень получается стрелять. Би как-то предложил пустить Цзяня бегать по полю в качестве движущейся мишени, и Рыжий никогда не был с ним так согласен. Неделя ебаного пиздеца и гонки за своей же башкой. Наперегонки с сознанием. Когда они с Ксингом оказываются в Вавилоне, к ним подбегает радостная Джия. — У меня бомбезные новости, — улыбается, прикусывая губы. — Что? — хмурится Рыжий. Боится услышать ответ, который и так знает. — Угадай, — она кладет руку мальчишке на плечо, — кто завтра пойдет на вылазку? Блять. Мир Рыжего ненавидит. Это даже не жизнь — это избиение младенца. Да-да, идея до сих пор хорошая и перевешивает по пунктам «за», но… это мальчишка. Ксинг — мальчишка, а у Рыжего все в башке и так перевернуто. Ксинг непонимающе на нее смотрит секунд пять, а потом до его детской башки все-таки доходит. Не то чтобы Рыжий ожидал другой реакции, но удержать прыгающего на него тринадцатилетнего пацана — не такая уж и легкая задача, к слову. Ксинг беснуется, как пес, которому купили новую косточку, и едва сдерживает себя, чтобы не заорать и не привлечь к ним Зверей похлеще сирены. — Как, — запыхавшись бросает он, — тебе удалось? Он смотрит на Рыжего, а тот жмет плечами и кивает на Джию. — Это к ней вопросы и ей спасибо. — Как, — разворачивается мальчишка к Джие, — тебе удалось? — Ну, — жмет плечами, — тебе я все лайфхаки рассказывать не буду. — А с кем я пойду? — А ты, — скалится Рыжий, — догадайся с одного раза. Мальчишка светится от радости, и это тоже кажется чем-то ненормальным в границах Заката. Неправильным, болезненным. Чем-то, что выворачивает все внутренности и месит их в кровавую кашу. — Бля, — вырывается у Ксинга, — я так… Он не успевает договорить, потому что Рыжий дает ему подзатыльник. Сильный, аж в пальцы отдает. Заслуженно, даже не прикопаешься. Сам мальчишка понимает, что заслуженно. Они про мат уже говорили. Нехуй. — Прости, прости, — потирает мальчишка ушибленный затылок. — Просто, ну. Я так рад. — Я знаю, малой, — кивает Рыжий. — Знаю. Морали о том, как себя вести, я прочитаю тебе завтра, а теперь пиздуй отдыхай, чтоб овощем не был. Погнал. Ксинг благодарно кивает ему и Джие и убегает куда-то вглубь Вавилона. Наверное, рассказывать всем. Ох, мать твою, если до Рыжего начнут доебываться — он порешает всех и сразу. — Видишь, как он счастлив, — улыбается Джия. Становится немного спокойнее от ее улыбки. За толстенной глыбой усталости, разрухи в голове и поцарапанного сознания — чуть спокойнее. Но усталость заметно пересиливает баланс, и Рыжий обессиленно кивает. — Вижу. Ладно, я это. Спать пойду. Завтра вообще когда? — В три часа дня. Вы сами должны подъехать, и… черт, — она осекается. — А ты дорогу ж не помнишь. — Помню, — бросает Рыжий. — Еще в первый раз успел. Джия, успокаиваясь, кивает и хлопает его по плечу. Описать сложно, насколько ему эта идея не нравится. Безосновательно, просто хреновое предчувствие и не более. То ли оттого, что завтра опять придется увидеть Ли, то ли… то ли он просто-напросто заебался уже. Рыжий уныло смотрит на их с Тянем дом. Да в пизду. Он так сильно хочет спать и завтра его ждет такая нервотрепка, что… в пизду. Похуй. Дома темно, как в подземелье, но он сразу замечает Тяня, лежащего на кровати, и машинально стопорится в дверях. Тот всегда ложится спать достаточно поздно, а сейчас от силы полдесятого, только-только солнце зашло. Рыжий крутит в голове, как мантру: похуй, похуй, похуй. Проходит и садится на свою кровать, зачем-то зарываясь руками в волосы. Надо как-то постричься, а то пряди эти начинают действовать на нервы. В первый год Заката его всегда стриг — как иронично — Лысый. В последние полгода — сам, криво и косоруко, стащенным где-то триммером. И как только Тянь вообще ходит с такими патлами — да блять. Сука. Рыжий сам же невольно прислушивается к дыханию. Убить себя хочется за то, что сразу понимает: спит. Хрипло и неспокойно. С заходящимся дыханием. Похуй. Просто похуй. Рыжий раздевается, решая, что в душ сходит завтра, а есть нихрена не хочется, и ложится в кровать, накрываясь одеялом по уши, чтобы не слышать. Слышит все равно. Кажется, будто это уже фоновый шум его головы — хриплое дыхание Тяня. Играет там на повторе, останавливаться не хочет. А сил разбудить его все еще нет. Никаких ебаных сил. Смелости. Чего-нибудь. И заснуть получается со вселенским трудом: сначала из-за шума Вавилона, а потом, когда все расходятся по домам, из-за мясорубки мыслей. Она работает с жестяным лязгом, перемалывает с костями и превращает всю башку в фарш. Из этого месива даже котлет потом не сделаешь, просто сказочная ебанина. Рыжий сжимает зубы и насильно заставляет себя не думать. И все равно слышит его дыхание.

*

— Вселенская подстава, — тянет Цзянь, подпирая кулаком щеку. Цирк, не более. Ксинг, изнутри взрывающийся, как сердце гранаты, от радости, и Цзянь, который все утро ноет, какая это несправедливость. Рыжий хер знает, почему этому суслику вообще хочется на вылазку. Лично он никуда не хочет. Ни с Ксингом, ни без Ксинга. Хотя сейчас, пока он с мальчишкой проверяют стволы и патроны за пять минут до вылазки, а в уши им льется бесконечный поток цзяневского пиздежа, свалить от него хочется хоть на край света. — Чего ты в эти вылазки вообще уперся? — спокойно спрашивает Чжань. — Да мне они как бы и не уперлись, — уныло бросает тот. — Просто, понимаешь, вот тут ребенок туда идет, а я туда не иду, и как бы все. Теперь и мне туда хочется. — Можешь идти вместо меня, — шикает Рыжий, проверяя магазин, и Ксинг резко на него смотрит. — Да шучу я, не ссы. — Какого хуя у вас тут опять истерики? Они все четверо сворачивают головы на голос Би, а потом тупят глаза в пол, когда видят рядом с ним Чэна. Особенно мальчишка — боится, наверное, что тот резко передумает. Рыжий на это краем мозга надеется. — Никакой истерики, — бурчит Цзянь. — Я вижу, — хмыкает Би. — Все проверили? — холодно спрашивает Чэн, и Рыжий в ответ кивает. — Вы должны уложиться в часа три максимум. Может, больше, если наткнетесь на Зверей. Но если наткнетесь на волну — разворачивайтесь. Рыжему хочется зашить ему пасть проволокой, чтобы этот холод больше не лился. Интонации эти металлические и бетонные слова — хер знает, как живой человек вообще может так разговаривать. Они с Би похожи, но у того хотя бы подъеба, стеба и желчи в голосе на всю планету хватит. — Ясно, — кивает Рыжий. — И следи за ним, — кивает Чэн на мальчишку, — в оба глаза. — Ясно. Чэн сдержанно кивает и — видимо, чтобы не тратить время или нервы — уходит вместе с Би. Ну слава богу или дьяволу. И так нервы на трубочку наматываются, а тут еще морали какие-то. Рыжий еще раз проверяет патроны в карманах, закидывает портфель на одно плечо и утягивает за собой мальчишку. — Ну пока, бойцы, — кисло бросает Цзянь, и Ксинг даже как-то издевательски машет ему рукой. Цзянь с Чжанем уходят, а Рыжий терпеливо ждет, пока мальчишка поднимается по лестнице. Машины стоят с другого конца прямоугольника Вавилона, ровно как и поле для стрельбы, и иногда жутко бесит, что постоянно надо его обходить. Хотя сейчас сложно найти вообще хоть что-то, что Рыжего не бесит. Когда мальчишка начинает спускаться уже по ту сторону, а Рыжий ступает на лестницу, из-за спины доносится глухое: — Эй. Блять. Знакомым-знакомым голосом. Его голосом. Рыжий выдыхает, прикусывая изнутри щеку, и поворачивается к Тяню лицом. Ничего на нем не поменялось. Он сам никак не поменялся — да и, боже, не должен был. Все такие же гадкие глаза черно-космические, белое лицо, косоватая полуулыбка в правую сторону. Хоть бы для разнообразия в левую улыбнулся, придурок. — Че? — буркает Рыжий, сжимая пальцами край лестницы, чтобы за что-то держаться. — Просто хотел попросить тебя быть осторожнее, — жмет плечами. Смотрит. Спокойным, но каким-то надломленным взглядом. Издевательским взглядом. У него все издевательское: полуулыбки блядские, белое красивое ебало, контрастирующие с чернющими волосами, и глаза. Вот эти вот его глаза-черные-дыры, в которых так много всего, что впору к чертям кровищей захлебнуться. Рыжему не хочется отвечать. И говорить не хочется. Потому что кажется, что каждое новое слово еще больше их цепями ржавыми стягивает. Он просто кивает и, отворачиваясь, поднимается по лестнице, чувствуя его взгляд в спину, настолько сильный, что сдвигаются позвонки. Резкое желание спрыгнуть с лестницы и разбить ему ебло. Бить, бить и бить, пока каждая полуулыбка не исчезнет в кровавой пене. За всю эту хрень, что с ними творится. За все, что он с ним делает. За поиски себя в его глазах. За то, что всегда там себя и находит. Сволочь. На спуске со второй лестницы силы как будто бы кончаются, просто не держат колени, и слава богу, что он успевает спуститься. Месяц. Один ебаный месяц — вот сколько Хэ-мать-его-Тяню понадобилось, чтобы вывернуть его наизнанку. Медленно, незаметно, по косточкам, чтобы потом, в один распиздатый момент, сжимая пальцами ткань его толстовки, сжать горло. Перекрыть дыхание. Выбить воздух из легких, а его — из колеи и из принципов. Чтоб вот так вот, блять, тупо вышло — живешь, живешь, живешь, а потом и жить не хочется, настолько большая свалка в голове. Скрежет металла и горы скелетов. Рыжий грузно отряхивает голову и идет вслед за Ксингом, который чуть ли не вприпрыжку топает к машине. Надо же, как парадоксально: дите радуется тому, что его взяли на опасную вылазку за припасами, чтоб не сдохнуть от голода. Красота. Чертов конец света. Рыжий никогда его себе не представлял, но, наверное, даже в фантазиях он не был настолько хуевым. В машине пахнет сиренью, а на заднем сидении все такое же черное пятнище хрен пойми от чего. Ксинг, видимо, понимает, что Рыжий не слишком-то и рад тащить его с собой, поэтому послушно молчит. Ну хоть что-то, уже не так все отвратно. Дорога воспроизводится из памяти, и они колесят по пустым заваленным дорогам, пока не подъезжают к свалке, где живут люди Ли. Чудесно: Вавилон, Развалины, Свалка. Градация нового мира. Что то хуйня, что это хуйня. Когда их машина останавливается, дозорные на машинах что-то кричат туда, вглубь разрушенного здания, а Рыжий стискивает пальцы на руле. Пусть они его хоть пристрелят, а из тачки он не выйдет. Лучше руки себе отпилить, чем лишний раз встречаться с Ли. Ксинг заметно напрягается и зачем-то сжимает в руках пистолет. — Не пристрели себя случайно, — бросает Рыжий, пристально глядя в стекло. — Я не тупой, — шикает мальчишка, но хватку ослабляет. Через минуту из-за скелетов мертвых машин выходят два мужика и — сука — Ли. Да твою ж мать. Рыжий устало прикрывает глаза и просит разваливающееся трухой и плитами небо, чтобы тот к ним не подошел. Но небу похуй на его просьбы, желания и страхи, и Ли идет ровно к машине вместе с этими мужиками. Те открывают двери пассажирских сидений и заваливаются в салон, а Ли стучит костяшками пальцев по окну Рыжего. Не взрываться, терпеть, игнорировать. И, наверное, не портить никому из Вавилона жизнь — именно поэтому и только поэтому он все же опускает стекло и глядит на Ли исподлобья. — А я все ждал, — тянет тот, — когда Чэн-ни отпустит тебя погулять. — Тебе че надо? — рыкает Рыжий, глядя на его пальцы, которыми тот держится за полуопущенное стекло. — Любовь и понимание, — нагло скалится и клонит голову. Жаль, что нельзя закрыть стекло моментально, чтобы отрубить ему к чертям пальцы. Рыжий лишь крепче сжимает руки, аж в костяшках начинает болеть, а ощущение снова такое — будто ему воздух перекрывают. Только вот рядом с Тянем это ощущение — от падения, рядом с Ли — от втаптывания в землю тяжелыми ботинками. — Иди к хуям, — и жмет на кнопку, чтобы стекло начало медленно ползти вверх. Ли гадко прикусывает губы и все же отходит от машины, пока Рыжий остервенело, совсем как Чэн тогда, в первое их повторное знакомство, жмет на газ и выруливает со Свалки. Мужики позади нервно смотрят в окно, и видно, что здесь им находиться так же не хочется, как и ему самому. Даже у Ксинга, кажется, начинают немного дрожать пальцы. Они все просто люди. Рыжий рулит к отметке на бумажной карте, которую для него оставил Чэн, и сам хер знает, каким чертом вообще понимает бумажные карты. Тогда, в нормальном мире, они казались полным бредом. Сейчас бы навигатор, конечно, был бы чудесным решением, но чем богаты — тем и… нет, ничему они здесь не рады. В городе убийственно тихо. По-мертвому тихо. Лишь скелеты зданий, трупы дорог, разлагающаяся плоть разбитых витрин. И тишина. Что в машине, что снаружи — хриплое дыхание их самих и ветра, тяжело бьющего в стекла. Сегодня не самый хороший день, даже бестолкового солнца, которое, кроме как греть сырую землю, больше ничего не умеет, нет. Они без происшествий подъезжают к старому супермаркету, заваленному разрухой мусорных баков и каких-то вещей. И тишина, тишина, тишина. Гробовая, мертвая, землей и ветром выжженная. Рыжий тяжело выдыхает и хмуро смотрит на небо, чтобы через секунду этот взгляд отвести. Ну нахер это небо. Мужики молчат. Одному из них лет сорок, а второму больше двадцати пяти и не дашь. Если честно, лучше бы они уже друг друга хуесосили, чем вот это вот. Так легко кого-то ненавидеть и так тяжко признавать, что они все просто люди. Что они все боятся, злятся и презирают этот мир. Этот разорванный, растерзанный мир. Видимо, из всех вылазок именно Рыжему повезло-не-повезло с попутчиками. — Это, — шепчет тот, что моложе, — только тише. Рыжему хочется сострить, мол, да ну нахуй, но он вовремя затыкается и молча кивает. И на что-то это дико, до одури похоже. Наверное, на тот самый диалог из первого похода в Развалины, когда Рыжий сказал Тяню быть тише, а тот съязвил тупую шутку про барабаны. Да господи, еб твою мать. Он везде. Он в каждой клетке его сраного мозга. Рыжий отряхивает голову — и это ни-ху-я не помогает, только мозги еще больше взбалтываются о стенки черепа, как в каком-то костном шейкере. Сжать зубы, сжать пальцы на стволе, сжаться внутренностями. Не думать. Не вспоминать. Не копаться внутри себя, как в стоге сгнившего сена, пытаясь отыскать там иголочку здравого смыла. Чтобы отыскать иголку, стог придется сжечь. Не делать глупостей. Мужик медленно открывает дверь магазина, и та предательски поскрипывает. Внутри тихо, сыро, воняет плесенью и стухшей едой. Гнилью и смертью. Все как обычно, никаких изменений. Стабильность, хули, думает Рыжий. Кажется, что в воздухе даже стоит слабая дымка от этого запаха конца света. Все по классике: банки с тушенкой, макароны, рис. Даже газировка какая-то — они после Заката в рот ебут любые сроки годности. Никогда Рыжий не думал, что перспектива отравиться и блевать — или чего похуже — всю ночь будет слабее, чем сожрать что-нибудь из старого мира. — Я пойду, — шепотом выдыхает молодой парень, — на склад. Вдруг там что есть. Все трое ему молча кивают и идут к стеллажам. Максимально тихо закидывают все в рюкзаки, чтобы поскорее убраться и разделить припасы уже в машине, за чертой неизведанной части города. Тут как с Развалинами в тот их с Тянем — ну опять — первый поход: вроде все тихо и спокойно, а на заднем дворике орда Зверей. Рыжий шикает и прикрывает глаза. Он везде. Все дороги ведут, блять, к Хэ Тяню. Все дороги его башки. Без исключения. Затуманенный рассудок, словно пленкой покрывшийся холодный чай, — совсем не то, что от него требуется во время вылазок. И мозги в кисель тоже. И полное отсутствие концентрации, будто ему два года, тоже. Рыжий стопорится на месте и с шумом выстрелов в ушах выдыхает. Блять, он падает. Он просто-напросто падает в него. Ломая, стирая, расщепляя кости. Превращая мозг и голову в костную кашу, делая то, что обещал себе и всему миру больше никогда не делать. Уже полтора года обещает — и тут падает. На сверхскорости, башкой вниз, глотая ветер, захлебываясь ветром. Падает. Рыжий смотрит на покрытую пылью упаковку спагетти и думает, что было бы неплохо всадить каждую макаронину Тяню в глаза. В его эти космические… сука. В глаза его долбаные. Там, где легко себя найти, спокойствие найти, которые легко искать в толпе, когда совсем горло пережимает. Жалкий месяц. Месяц с первого дня Вавилона. И все. И нихуя. Нихуя хорошего. Рыжий привык к бесконечному шуму в своей голове. К шуму мыслей, выстрелов, эха от выстрелов. К дикому реву неба, вою лесных крон и жуткому хрипу Зверей. К хрипу чужого дыхания. К пересчету ударов собственного сердца. Поэтому он реагирует не сразу, когда там, сбоку, что-то гремит. Не успевает он среагировать. Вот такое вот говно — и все. Лишь зрением периферическим выхватывает, как что-то выходит из-за двери служебного входа и рвется в сторону мужика. Тот рвано вскрикивает, истерически роняет ствол и успеваешь лишь упереться руками в грудь хрипящему Зверю, когда тот припечатывает его к стеллажу. Гремят разбивающиеся банки, лязг жестянок. Хрип. Крик. Несостоявшийся выстрел. Рыжий машинально, в полутьме головы, вскидывает ствол, и лишь краем зрения, в замыленной пленке картинок, видит, что Ксинг делает то же самое. Время застывает. Уходит, убегает, растворяется — остается лишь он сам, поворачивающий голову на мальчишку, и сам мальчишка, взводящий курок. И его дрожащие руки. Свои собственные. Страх — животный и блевотный — в его глазах. Рыжий успевает раскрыть рот и поганым хриплым криком выплюнуть бестолковое: — Ксинг, нет! — когда мальчишка все-таки стреляет. И время отмирает. Ускоряется, как будто кто-то отпускает натянутую пружину, и та выстреливает пулей мимо. Мимо Зверя. Прямо мужику этому в плечо. И дикий крик, доверху залитый концом света, отдается у Рыжего в ушах, расколачивает барабанные перепонки, переползает в голову, где и так от шума никуда не спрятаться. Он успевает выстрелить тогда, когда гнилые зубы Зверя впиваются мужику в шею. Пуля пробивает хлипкий череп, выплескиваясь чернильной кровью на соседний стеллаж, и Зверя тянет в сторону, пока зубы его тянут за собой кусок мяса. Выстрел, вой, крик, хрипящие рыдания в голове — а мужик уже даже орать не может, просто пережимает слабой рукой разорванную глотку и стеклянно смотрит куда-то в стену. Сознание похоже на стекляшку. Оно так же раскалывается, трескается и лопается, засыпает весь желудок осколками. Рыжий ломает брови и переводит взгляд сначала на Ксинга, который испуганно замирает в такой же позе, в которой стрелял, а потом — на второго парня, вылетающего из двери склада. Тот мигом подлетает к мужику, пытается зажать ему шею, что-то лихорадочно шепчет. А потом замечает пулевое у него в плече и замирает. Рыжий успевает. На этот раз успевает вовремя. За секунду после того, как парень, в злобной истерике сжимая челюсти, вскидывает в его сторону пистолет, и за две секунды до того, как тот выстрелит. Выстрел, кажется, слышно на весь их разорванный мир — и пуля, пробивающая его череп, вылетает красной кровью поверх черного пятна на стеллаже. Это нестрашно — стрелять в живых людей. Почему-то сейчас это совсем нестрашно, а вот мысль об этом — страшная. И ощущение такое: будто кровь, стекающая со стеллажа, на его руках. По локоть. По плечи. По горло. Будто он просто в ней тонет — и тонуть он уже не боится. Наверное, когда в башку направляют ствол, убивать уже не больно. Убивать в таком случае совершенно нормально. Единственное верное решение. Лишь спустя секунд десять после того, как выстрел окончательно стихает и больше не рикошетит от стен, до Рыжего доходит, что произошло. Взглядом на трупы живых людей — людей Ли — доходит. Они только что убили их мирный договор. Маленькое перемирие. Они только что вырыли себе могилу. Вот она — одна-единственная искра, которая нужна Ли, чтобы утопить Вавилон в крови. В этой вот красной крови, стекающей со стеллажа. Стекающей с его собственных рук, отливающей от глотки. Уверен, что хочешь убить человека? Сжимаются челюсти. Не советую. Не понравится. Рыжий прикрывает глаза всего на пару секунд, просто чтобы посмотреть на тьму внутри себя, и переводит взгляд на Ксинга. Тот все еще стоит, сжимая в пальцах ствол, и смотрит в стену. На кровь. На трупы — двух человек и Зверя. Наверное, такой же дикий ужас был в глазах у Рыжего, когда умирала мама. Наверное, он там, на семнадцатом дне Заката, и остался. Время отмирает. Рвется в пространство на сверхскорости, и ждать больше нельзя. — Эй, — подлетает Рыжий к мальчишке, — пошли. В машину иди. Ксинг медленно переводит на него треснутый, как стекляшка, взгляд, и Рыжий сильно дергает его за руку. Шипит, глядя прямо в глаза: — В машину, блять, быстро. Ксинг слушается. Слава богу, слушается. Срывается не несгибаемых костях, мчится прочь, и Рыжий слышит хлопок машинной двери даже раньше, чем со скрипом захлопывается дверь магазина. Вдох-выдох. Вдох — никакого нахуй выдоха. Одно сплошное задержанное дыхание. Рыжий подбегает к телам и, практически разжевывая свои собственные губы в мясо, забирает стволы. Вот теперь руки дрожат — наверное, именно это страшно. Не так страшно убивать, как прикасаться к тому, что ты убил. Он знает, что аффект скоро пройдет, что адреналиновая волна отольет от башки, и действовать надо быстро. Обшаривает карманы, достает оттуда две пачки патронов, забирает пистолеты. Встает на ноги и, прицеливаясь краем зрения, выстреливает первому мужику прямо в голову. Пуля пробивает череп и брызжет кровью по всему полу. А состояние: бежать, бежать, бежать. Уебывать отсюда, пока не прибило. Пока волна адреналина не превратилась в осознание произошедшего. Пока кровь на руках не превратилась в кислоту. Пока он не до конца понимает, как сильно воет в голове второй конец ебаного света. Пока, в конце концов, на выстрелы не пришла волна. Он на ходу утягивает с собой рюкзаки — и собственные, и мужиков — и вылетает из магазина. Открыть дверь, сесть, закрыть. Завести мотор, вжать газ так, будто от скорости зависит сама жизнь, и вырулить отсюда. Через минут пять до Рыжего все-таки окончательно доходит, как ледяной водой окатывает. Они только что разъебали все. Все, что было. Все, что будет. Все, что есть. У него крови на руках — два трупа, а у Вавилона — приближающаяся война. — Рыжий… — стеклянно хрипит Ксинг, глядя прямо перед собой. — Я… я не… — Я знаю. Все… — осекается. Хочет сказать: нормально. Хочет сказать: будет хорошо. Только вот ничего не нормально и ничего хорошо уже не будет. Ли никогда не нужны были спички, чтобы поджечь облитый бензином город, но это даже не спички — это целый огнемет. Его руки, облитые кровью. Два убитых человека там, в магазине, с пулями-вещдоками. Никаких объяснений, оправданий — никакого в них ебаного смысла. Это война. Граница, охваченная огнем. Рыжий прикрывает глаза. Выдыхает и отвечает: — Все решится. Он сам себе не верит, и мальчишка ни с какого хуя верить ему не может и не должен. Сидит и смотрит в лобовое стеклянными глазами, а руки заходятся тремором, как будто его бьют электричеством. Рыжий понимает. Не винит. Не находит сил и смысла винить вообще кого-либо. Просто ебаное стечение обстоятельств. Не выстрели он парню в голову — тот бы пристрелил их обоих. А кровь у горла печет и медленно обращается в кислоту. Когда они паркуются и бегом возвращаются в Вавилон, перелезая через стены, к ним сразу же выходит Чэн. Сразу же — по лицам и расплавленным радужкам в глазах — понимает, что что-то произошло. — Что случилось? — стально спрашивает он, подходя ближе, и за ним взволнованно подтягиваются люди. Рыжий упирается замыленным взглядом в Цзяня и Чжаня. В Би, в Джию. В людей, в лица, в глаза. И уже даже не пытается отрицать, что изо всех сил ищет в толпе его взгляд. Черный и космический. Тот самый, где получается себя самого откапывать, где можно найти понимание, спокойствие, хоть, блять, что-нибудь. Он находит, когда Тянь подбегает ближе. Он находит его глаза — и неотрывно в них пару секунд смотрит. У Тяня сломанно-нахмуренные брови, сжатые губы — и полный апокалипсис в зрачках. Этот ублюдок по лицу читает, что произошло. Этот ублюдок тяжело вдыхает воздух. А еще этот ублюдок зачем-то кивает — коротко, быстро, мол, я здесь, все нормально, мы все решим. Ебаный, конченый ублюдок. — Что, — чеканит Чэн, и Рыжий переводит взгляд на него, — произошло, Мо? — В магазине был Зверь, — выдыхает Рыжий. — Он напал на одного, и… Осекается. Нахуй. Нахуй это все. Продолжает: — И я промахнулся. Выстрелил в плечо мужику. Второй подумал, что я специально, и вскинул на нас ствол. Пришлось. Последнее он выжимает сквозь зубы, пока все внутри — кости, сознание, органы — леденеют и покрываются коркой так, что двигаться становится сложно. Он краем зрения выхватывает ужас на лицах людей — даже на лице Би, который смотрит на него с полным а-х-у-е-т-ь в глазах. А потом Ксинг, этот конченый дурной мальчишка, делает самую идиотскую вещь: — Нет, — говорит. — Это… я. Я стрелял. Я промахнулся. Все мигом сворачивают головы в его сторону, а Рыжий на полсекунды прикрывает глаза и чуть вскидывает голову к небу. Блять. Ебаный блядский пиздец. Хочется дать ему подзатыльник, еще один, еще три, чтобы не лез, не копал сам себе яму, не портил уже испорченное. Твою мать. — Заткнись, — выжимает Рыжий сквозь зубы. — Нет, — рубит мальчишка. — Это я. Я… случайно. Я не хотел. — Я знаю, — вдруг, спустя паузу, кивает Чэн. — Мне все равно, кто из вас промахнулся. А вот Змею нет. Внезапно кажется, что убивать живых людей не так страшно, как этот его тон. Как эти его со стальным металлическим треском глаза. Рыжий безнадежно смотрит прямо Чэну в лицо, чувствуя, как брови сами по себе ломаются, и просто ждет вместе со всеми. С Цзянем, Чжанем, Би, Джией, со всеми людьми. Они все опять ждут, что Чэн что-то решит за них всех. И Рыжему хочется, безумно хочется, чтобы Чэн что-то решил за него. Залатал его ошибки и перешил разошедшийся шов, который он сам и раскроил. Потому что сам он хуй знает, что делать. Просто хуй знает. Но Чэн молчит предательски долго, и ему кажется, что вот-вот разъебет. Польются слезы просто от безысходности и безнадежности, как будто ему снова девять лет и он снова сидит в подвале их ресторана. Рыдает. Не может выбраться. Крики, крики вокруг — разбивающиеся тарелки, мужские голоса, мамин крик. Выстрел. В-ы-с-т-р-е-л. Самый первый в его жизни. Самый последний в жизни его отца. Выстрел. — Идите в дом, — кивает Чэн Рыжему и Ксингу. — Все остальные за мной и Би. — Я помогу, — встревает Рыжий, и Чэн резко делает шаг вперед. — Я сказал, — давит, — идите в дом. Рыжий тяжело сглатывает. Хочется наорать на него, выплеснуть прямо в лицо всю грязь, безысходность, отчаяние, вину, боль, что угодно — сказать что-нибудь. Дельное, цельное, нужное, важное. Вместо этого он просто сжато кивает, и Чэн, разворачиваясь, отступает. — И что мы будем делать? — выдавливает Цзянь ему в спину. Чэн застывает на секунды три, как будто пережевывая слова в глотке, думая, как сказать это мягче. Только вот здесь нет никакого мягче, здесь — металлическая стружка, адский вой неба и раскроенные швы. Они все и так знают, что сейчас будет происходить. Чэн отвечает: — Готовиться к войне. Все замолкают — долгим таким, мокрым молчанием. Сжатыми зубами, стиснутыми внутренностями. Всего секунд пять, а потом все суетливо начинают дергаться кто куда, за Чэном и Би. Рыжий же решает, что спорить с Чэном и ослушиваться нет никакого смысла, и утягивает Ксинга за собой. На полпути их перехватывает Джия. — Я отведу его к детям, — тревожно говорит она. — Иди к себе. Рыжий быстро кивает и разворачивается, а Джия кладет ладонь ему на плечо. — Вы не виноваты. — Я знаю. Нихуя он не знает. Нет, он в курсе, что никто — ни он, ни мальчишка — не виноват, но ощущение мерзкое. Страшное. Ощущение войны, второго конца света. Приближающегося, ползущего по стенам пиздеца. Мальчишка не виноват в том, что промахнулся. Он не виноват в том, что задумался и не среагировал вовремя. Парень не виноват в том, что навел на них ствол. Мужик не виноват в том, что на него напал Зверь. И даже, мать его, Зверь не виноват в том, что напал на мужика. Виновата ебаная вселенная. Мир их растерзанный. Жизнь виновата. Жизнь так с ними со всеми поступает. Рыжий быстрым шагом, стараясь не смотреть никому в лицо, шагает к себе домой. Садится на кровать, стягивает футболку с плеч, как будто это поможет отмыться от крови-кислоты на руках и шее, и просто смотрит в стену. На кровать Тяня смотрит — ровно застеленную, на которой того бесоебит по ночам. И не выдерживает — сжимает изо всех сил волосы на макушке, сгибается пополам, тихо шипит сквозь зубы. Адреналиновая волна откатывает полностью, приходит осознание. Осознание приближающегося пожара. Пепелища. Он не в курсе, сколько сидит в таком положении, и дергается, когда дверь в дом открывается. Ну еб твою мать. Тянь смотрит на него спокойным, но подбитым взглядом, и медленно подходит к кровати. А Рыжий взгляд оторвать не может — смотрит на него, на торс, на шею, на лицо, волосы, губы, стараясь лишь обходить взглядом в глаза. Оказывается, так не работает. Оказывается, не смотреть Хэ-блять-Тяню в глаза, когда все вокруг рушится, практически нереально. — Ты в порядке? — мягко спрашивает тот, останавливаясь рядом. — Да не в особом, — огрызается Рыжий и переводит взгляд на стену. — Я… блять. Проебался. — Ты проебался? — Не стоило брать Ксинга с собой. Он был еще не готов. Рыжий не в курсе, зачем это говорит, потому что слова эти несут в себе примерно ноль смысла. Ксинга нужно было взять с собой. Чтобы тот понял, что такое внешний мир, прочувствовал его на кончиках пальцев, в треморе рук, в звоне заходящегося сердца. Папа в детстве говорил Рыжему, что люди учатся только на ошибках. На фатальных или нет — не уточнил. А это, определенно, фатальная. Мальчишка не виноват. И он сам тоже. А пиздец наступит все равно — такая вот блядская жизнь. — Это не твоя вина, — говорит Тянь. — Его с тобой отпустил Чэн. — Ага, — язвит. — Только вот от мысли, что долбоеб не я, а твой брат, легче не становится. Тянь усмехается — и это приятно слышать. Среди гула голосов, доносящихся с улицы Вавилона, среди шума в голове. Приятно, мать его. Тянь медленно, будто подходя к дикому зверю, садится рядом на кровать. От него прет жаром, как от перегретого двигателя, и Рыжий едва успевает остановить себя, чтобы не дернуться в сторону. Нахуй надо сейчас куда-то дергаться. Признавать трудно, но признавать надо. Рыжему нужна помощь. Рыжий сам не справляется. Рыжему хуево, как в аду. Тянь смотрит ему в профиль, едва клоня голову вправо, и тяжело выдыхает. — Ты че, — без интонации тянет Рыжий и сглатывает. — Не убегай от меня. Блять. Это хуже чем пиздец. Это самый пиздецкий пиздец из всех пиздецких пиздецов. Даже не фраза эта пидорская, не интонация его дебильная, не само присутствие этого придурка рядом в полуметровой доступности. Самый пиздец — осознание, что Рыжему убегать уже не хочется. Некуда ему бежать. Падать некуда — он уже упал. В него, в придурка этого конченого, на сверхскорости въебался. Ему нужна помощь. Даже если ее получается найти в его глазах. В его лице. В нем. — Я не убегаю, — бестолково рыкает Рыжий. — Не все равно ли? Рыжий, не понимая, хмурится и косо на него смотрит. Тянь все так же сидит дико рядом, дико близко, дико пристально смотрит ему в лицо. А в глазах у него — дикий Рыжий. Его собственное отражение. — Че? — бросает Рыжий, все еще косо глядя на него. — Ну, — жмет плечами, — мир рушится. Не все равно ли? До Рыжего моментально доходит, про что он говорит. Что этот ебаный мудак имеет в виду. И хочется в голос истерически заржать, потому что, походу, тот читает его мысли, крошащие голову всю эту неделю. Или они просто действительно похожи. Или в нем, в этом шизоиде, действительно можно найти свое отражение. Рыжий знает, о чем он. Рыжий отвечает: — Похуй. И Тянь делает это, делает страшную сраную вещь — кладет руку на его голую спину. Наверняка чувствует, как под пальцами за секунду напрягаются все мышцы и как Рыжего за эту же секунду всего насквозь пробивает мурашками. Тот не сдерживается — прикрывает глаза и задерживает выдох в границе легких. Чувствует. Его руки. Пальцы ледяные. Когда падаешь — тоже невыносимо холодно, все внутренности замораживает, поэтому они при столкновении с землей так легко в стекляшки крошатся. Вот и сейчас холодно, с рукой этой его на своей собственной спине. С ощущением ветра, пронзающего легкие. Тянь вдруг наклоняется чуть ближе и говорит почти шепотом: — Почесать тебе спинку? Да ебаный твой рот. Рыжий сжимает зубы, открывая глаза, и остервенело отталкивает его. Тянь усмехается. Чисто и искренне, даже подбитая пленка безысходности на глазах в этот момент кажется уже не такой заметной. — Кусок долбоеба, — рычит Рыжий, а Тянь садится возле кровати, как псина. Смотреть на это даже странно. Этот придурок подгибает под себя одну ногу, обхватывая ее руками, и смотрит снизу-вверх. Реально как собака. А ебло спокойное, с кривой полуулыбкой в правую сторону рта, совершенно в окружающую атмосферу не вписывается. Зато шум голосов Вавилона за стенами их дома немного притихает — остается бешеный стук сердца и хрипотца в дыхании. Тянь скалится: — На самом деле, я реально приревновал, — ловит вопросительный взгляд Рыжего и поясняет: — Джия. — Боже, блять, — роняет лицо в ладони. — Ну и с какого хуя? — Я же тебе сказал, что ты мой. И у меня на тебя большие планы. Хочется дать ему в ебло, но сил нет. Или уже не хочется. Рыжий, честно, разбираться не желает. Он просто потирает щеку пальцами и косо смотрит Тяню в лицо, делая вид, что смотрит куда-то в сторону. Говорит просто для галочки: — Отъебись. Но Тянь — это Тянь. Месяца недостаточно, чтобы его понять, зато вполне хватает, чтобы наизусть выучить. Тянь не отъебется. И не отъебывается, как раз наоборот — подается вперед, вытягивая корпус и шею, и впечатывается губами Рыжему в лоб. Пробирает до костей, до мяса и до органов. Мурашками и электричеством. Жаром и холодом. У него сухие и жутко горячие губы. Потрескавшиеся немного — ну конечно, после Заката тяжко найти бальзам для губ, а на воющем ветру сутками по лесу ходить нужно. И поцелуй этот в лоб выходит тошнотворно мягким, практически невесомым. Хочется отскрести его от кожи и отбеливателем стереть к хуям собачьим, потому что кости все выламывает. Господи, как же Рыжего кроет. — Блять, — сквозь зубы выжимает он. — Ну вот нахуя? — У меня есть стойкое ощущение, что мы завтра умрем. Разбить бы ему нос, зубы бы раскрошить, глаза выколоть, хоть что-нибудь с ним сделать. Избавиться от него. От жжения в груди. От поиска себя в его глазах. От замирания дыхания и невозможности удары сердца считать. Ебаный рот. Месяц взглядов, пидорских фразочек, нахождения рядом. Постоянно рядом. Просто месяц. Все принципы, устои и здравый смысл дохнут и гниют рядом с ним. — Кто-то мне втирал, — говорит Рыжий, просто чтобы что-то говорить, — что не боится умирать. — От зубов Зверей, — подмечает Тянь. — Не от рук человека. Не хочу получить пулю в голову. Лобные доли резко, как навылет, пробивает мигренью от картины пары часов назад: собственная рука, спускающая курок, и пуля, пробивающая человеческий череп. Кровь брызгами на стены — хуевая такая абстракция. Надо же: в старом мире люди рисовали картины кровью и называли это искусством, а сейчас это их обыденность. Различие только в цвете крови: у Зверей она черная. Тянь вдруг выдыхает: — Возможно, мы действительно завтра умрем. — И че? — Не думал, что ты задашь такой вопрос, поэтому ответ на него не придумал. Господи, какой же придурок. Рыжий усмехается сам себе в ребро ладони, прячет эту усмешку там, чтобы никто — ни Тянь, ни мир этот ебучий — ее не видел. Им тут нельзя смеяться, улыбаться и быть счастливыми. Им тут можно только выживать и зубами свое право на жизнь вырывать. Но смотрит он все-таки в глаза этого идиота — и хочется жить. Там, в его глазах, его собственное отражение хочет жить. — Пошли готовиться, — устало бросает Рыжий и встает с кровати. — Завтра реально может наступить второй конец света. Тянь отводит взгляд в стену, становится вдруг слишком серьезным. И кажется таким же беззащитным, как и он сам. Таким же раненым, сломанным, скомканным, таким же обычным человеком, просто с космической материей в глазницах. Спрашивает: — Если первый конец света — это Закат, то завтра настанет Рассвет? — Похуй, — сжато цедит Рыжий и неотрывно смотрит ему в лицо, потому что так легче. — У нас за рассветом снова следует ночь.