Эмпирей

— Если ты сейчас же не перестанешь ныть, я выкручу тебе уши. Ксинг поднимает на него убитый взгляд с порога дома, смотрит куда-то мимо и неопределенно ведет подбородком, мол, ну и что? А Рыжий вообще не знает, что с этим делать. Как утешать, подбирать правильные слова, откуда-то их вообще откапывать вместе с сырой землей. Понятия не имеет. Садится на порог дома рядом с мальчишкой и устало выдыхает. Даже черт не знает, как успокоить подростка в пубертате, когда тот думает, что сломал все вокруг себя. Самого себя в тринадцать лет Рыжий точно бы убедить не смог. Но и ответственность эту ни на Джию, ни на Цзяня, ни на кого угодно не повесишь. Ксинг — его ответственность. Его непрошеный ребенок, которому нужна помощь. — Я серьезно, — толкает Рыжий его плечом. — Если ты будешь себя закапывать, я сам тебя закопаю. — Ты не понимаешь, — буркает. — Я… всех закопал. — Это ты нихуя в своей жизни не понимаешь. Послушай меня. Ксинг поднимает глаза, покрасневшие и полупрозрачные. Стремно видеть его таким. Стремно вообще его здесь, посреди полного хаоса и повторного конца света, видеть. Рыжему все еще кажется, что дети не заслуживают находиться в этом мире. Что мир этот гнилой их не заслуживает. Он продолжает: — Я знаю Змея. Лично. Давно. И поверь, ему просто нужен был повод. Если бы кто-то из его пидорасов поранил пальчик во время вылазки, он бы тоже счел это за повод напасть. Это первое, — откашливается. — Второе: ты не виноват. Я осекался и стрелял мимо. Типа — это обычная тема. Мы просто люди, а не роботы. — Лучше бы мы были роботами, — тянет мальчишка и роняет голову в колени. — Я к тому, — давит Рыжий, — что нехуй себя винить, когда ты не виноват. Все однажды стреляли мимо. — Но от этого не зависели жизни множества людей. Рыжий выдыхает. Черт знает, что ему сказать. Нужно ли вообще сейчас что-то говорить — может, разумно будет дать мальчишке самому переварить все у себя в голове. Но он судит строго по себе: будь ему тринадцать и случись такая хуйня, он бы сам в своей голове закопался окончательно. Никто бы потом не откопал. Никто бы помочь уже потом не смог. Поэтому Рыжий здесь. Поэтому он коротко треплет мальчишку за светлые выгоревшие волосы и говорит: — Похуй. Забей. Не осекся бы ты — произошла бы другая хуетень. Нет смысла. Мальчишка тяжело выдыхает, упирается подбородком в согнутое колено и смотрит куда-то вдаль. Сегодня им всем хрен удалось нормально поспать: полночи ушло на максимально возможное укрепление стен из говна и палок вместо материалов, в пересчет патронов, в чистку стволов. Чэн говорит, что Ли нападет ночью. Все Чэну охотно верят. Рыжий тоже охотно в это верит, потому что другого расклада им сраная вселенная не подкидывает. — Надеюсь, — буркает Рыжий, — мы поняли друг друга. — С каких пор ты говоришь фразами Чэна? — С тех, блять, самых. Мальчишка коротко усмехается себе в колено, и у Рыжего немного отливает от грудины. С ним все будет в порядке — если он за эту ночь не выстрелил себе в башку, то выдержит. У них такой расклад в мире. Никакого другого. Он встает на ноги, отряхивает джинсы и бросает Ксингу: — Пошли. Нам нужно проводить Джию. Чэн велел Джие и еще паре охотников взять стариков и детей и куда-то там уехать. Вроде как в их старый частный дом. Вроде как далеко и вроде как там безопасно. Вся ебаная жизнь — тупое «вроде как». Они с Ксингом плетутся в другой конец Вавилона, где старик Чжо возится с Мэй и Пингом. Дети дуют щеки из-за того, что их подняли так рано и куда-то собирают, и Мэй, кажется, вот-вот заплачет. Классная привилегия — заплакать просто так, от усталости и боли, от обиды или несправедливости. Рыжему бы тоже так хотелось. Мама часто плакала, когда отца посадили, и говорила, что так тело и душа избавляются от негатива. Рыжий не плачет. Хочется часто, пленку зрения подрывает часто, в зубах сжимает и в висках рвет, но полноценно позволить себе этого не может. Стоит один раз упасть на колени и разрыдаться — дальше не выберешься. Дальше только в землю, сырую и гнилую, копать себе могилу. Рыть ее руками. Зубами корни деревьев вырывать. — Эй, — бросает он Джие, выходящей из дома, — так вы куда едете вообще? Джия слабо улыбается. Сейчас весь Вавилон такой — в мнимом несуществующем спокойствии, иллюзии выбора и контроля, все чем-то заняты и все делают вид, что все будет нормально. Только вот воздух разряженный не обманешь, а в нем — тысячи и тысячи осколков паники. Истерии. Неведения. Страха и трупной вони. — У семьи Хэ был дом, — отвечает Джия. — Ну, как дом. Частные владения, комплекс домов на горе. — Ебануться, — качает головой. — Да. Чэн говорит, что там должно быть хоть немного безопасно, потому что, ну, горы, все дела, волне тяжеловато пройти. Так это или нет — не знаю. Да и выбирать не из чего. Надо же куда-то детей увезти. Рыжему кажется, что вот она — та черта, где осколки паники из воздуха проникают в легкие и все там по швам перерезают. Если надо увозить детей и стариков — значит, война на пороге. Война дышит в спину. По позвонкам когтями перебирает, все до нервов дотянуться пытается. — Долго туда катить? — бросает Рыжий. — Часа два, может. И это… — она грузно выдыхает. — Чэн это еще должен объявить, но здесь у всех приказ отступать туда же в случае чего. — Отступать туда же? — хмурится. — Да. Би подготовит карты в каждую машину. Ключи. По спине бьет мурашками, ползущими прямо к шее, и в голову дает жаром, как будто из огнестрела. Они… готовятся бежать. Спасаться бегством. Да, это, конечно, простая перестраховка, но сути не меняет. Они готовятся к тому, что Вавилон падет. Они это чувствуют. — И когда он это объявит? — спрашивает Рыжий, пока в глотке не начинает сжимать. — А тебе ли не похуй? — вдруг раздается голос сзади, и все оборачиваются. Там, за спиной Рыжего, стоит с какой-то коробкой в руках молодой парень по имени Бэй, один из охотников. И злостно, яростно, убийственно смотрит прямо Рыжему в лицо. Презрительно смотрит — такие взгляды никогда ни с чем не спутаешь. Рыжий энергетикой чувствует, как напрягается Джия, но сдержать себя уже не может. Нихрена себя не может уже остановить. — Какие-то, блять, проблемы? — шипит он Бэю в лицо, и тот дико скалится. — Только из-за тебя и твоего, — ведет подбородком на Ксинга, — пиздюка. Рыжий долго не думает — отодвигает Ксинга от себя на полметра и делает шаг вперед, почти что сталкиваясь с этим парнем. Джия пытается что-то сказать, но голос ее обрывается и замолкает. Бэй реагирует моментально и толкает его руками в грудину, как будто они оба — ебаная гопота, быкующая во дворах, а не члены одной группы во время первого конца света и на пороге второго. — Говори, блять, — рычит Рыжий. — Есть что сказать? — Есть, — сжимает челюсти. — Удивляюсь, какой ты нахуй спокойный. У парня раздуваются крылья носа, как у быка, прущего на красную ткань, а у Рыжего раздувается внутри свинцовая неконтролируемая агрессия. Она тяжело упирается углами в легкие, в желудок и сердце, от нее в пружину стягивает внутренности, но он уже не может себя сдержать. Если какому-то ублюдку во времена Заката хочется покидать ему предъявы, он только ему похлопает. По ебалу. — Какие у тебя, — рычит Рыжий, — проблемы? — Представляешь, никаких. Никаких, блять. Всего лишь какая-то найденка-дворняжка, которую месяц назад за поводочек сюда привели, теперь разъебала наше существование. — Бэй, отстань от него! — вскрикивает Джия. Чувствует, что они или попиздятся, или попиздятся. Правильно чувствует. Рыжий шипит: — Если ты считаешь, что в этом есть моя вина, то можешь смело идти нахуй. — Я-то пойду. Мы все из-за тебя пойдем нахуй. Из-за тебя-долбоеба, твоего пиздюка и ебаного Чэна, который не мог, блять, подумать баш… — Я учту. Они все сворачивают головы на голос Чэна, и Рыжий видит, как ярость и агрессия в глазах Бэя на несколько долгих секунд сменяется страхом. Знает этот взгляд. Он родом из юношества, когда, нарвавшись на драку в подворотне, вдруг замечаешь, что у пацана при себе нож или граненый кастет. Всего пара секунд. Но он замечает, и Чэн тоже. — Я учту, — повторяет тот, — твои замечания. — Ага, — несмело скалится Бэй. — Хули толку-то уже? Рыжий по привычке разминает кулаки, так сильно хочется ударить этого ублюдка по морде. Сам же и сказал: хули толку-то уже? Хули толку обвинять кого-то, злиться на своих, выплескивать эмоции на нем, мальчишке или лидере — никакого нахрен толку. Даже если Чэн один раз прокололся — у них нет выбора. У них больше нет лидеров, и Вавилон больше никто за собой не поведет. Рыжий бросает косой взгляд на Джию, которая взволнованно притягивает к себе Ксинга, а потом возвращается взглядом к ледяному лицу Чэна. — Послушай меня, — говорит Чэн Бэю, а тот гордо вздергивает подбородок. — Во-первых, я отправил тебя вместе с Джией и остальными в убежище. Ты под обстрел не попадешь, можешь не бояться. — Я не… — Во-вторых, любые претензии, адресованные моим решениям, обсуждаются со мной и только со мной. Не вижу никаких причин винить Мо или Ксинга в произошедшем. Ты так не считаешь? Бэй замолкает и сжимает зубы так сильно, что начинают ходить желваки, а Рыжий бестолково смотрит Чэну куда-то мимо лица. Мимо глаз. И сам про себя думает: он меня что, выгораживает сейчас? — Так что, — спокойно продолжает Чэн, — если ты хочешь что-то сказать, говори это мне. — Хочу, — борзо кивает Бэй. — Я считаю, что это пиздец как нахуй было глупо — отправлять малого и Рыжего на вылазку. — Я тоже так считаю. Ощущение, будто где-то в тупой башке лопаются сосуды — кровоизлияние в мозг, мгновенная смерть, все дела. Рыжий неосознанно округляет глаза, хмурится еще больше и становится похож на испуганного зверя, готового от страха броситься кому-то в глотку. Кому угодно. Без разбора. Чэн молча переводит на него короткий пустой взгляд. Взгляд солдата. Металлически-бетонный, непробиваемый, в шрамах и сколах. — Это было необдуманное решение, — говорит Чэн, снова глядя на Бэя. — И мне нечем себя оправдать. Я и не буду. Но время назад не отмотаешь и ничего уже не сделаешь. Если ты хочешь уйти — можешь уходить. Я это скажу каждому из Вавилона. Но если ты хочешь остаться, то не наматывай никому нервы на кулак. И, скользя взглядом по лицу парня, разворачивается и уходит. Даже не давит больше — это и так нахрен не нужно. Они тут все раздавленные остаются. Рыжий молча оборачивается на Ксинга, сжимающего челюсти так сильно, что лицо краснеет, и выдыхает. Черт возьми. Блять. Наверное, он действительно ничего в мире не хочет больше, чем отмотать время назад на сутки и не пойти ни на какую вылазку. Отмотать на неделю назад — и не дать Тяню себя поцеловать, не ответить на поцелуй, ничего не сделать. Отмотать на месяц назад — и не попасть в ебаный Вавилон, чтобы не было сейчас так больно. На полтора года назад — и прикоснуться руками к нормальному миру. На девятнадцать лет — и, видимо, не родиться. Так было бы легче всего. Они все смотрят в спину медленно уходящего Чэна, как вдруг к тому подбегает, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, один из дозорных. Запыхаясь, что-то тому в лицо говорит, и, когда Чэн срывается с места в сторону главных ворот, они все срываются следом. Рыжий даже не думает о том, что позади несется Ксинг, которого следовало бы оставить со стариками. Просто бежит. Потому что кажется, что там, за главными воротами, стоит война, что бы там на самом деле ни было. Рыжий еле успевает остановиться возле ворот, впечатываясь пальцами в сетку, как какой-то бешеный заключенный, и в желудке что-то лопается. В желудке, или в легких, или в сердце — просто внутри вдруг дико тянет и скребется, как будто летучая мышь его страха и дворняга его памяти загрызли друг друга к чертям. Там, за границей сетки, метрах в десяти стоит тот самый мальчишка. Подросток, которого Ли притащил на обмен оружием. У которого в глазах полный конец света. Мальчишка стоит, как мокрая облезлая кошка, сутулит плечи, бегает испуганным взглядом по людям за той стороной ворот и что-то сжимает в руках. Рыжий стягивает сетку пальцами, чтоб та впивалась в кожу до ржаво-красных отметин, и смотрит на него в ответ. Паренек кажется еще младше, чем на той их встрече. И смотрит как будто прямо ему в глаза, хотя все еще лихорадочно цепляется взглядом за все подряд. Рыжий упускает момент, когда Би залезает наверх ворот и целится пареньку в голову из винтовки. И в этот самый момент хочется прицелиться в голову Би, приказать опустить оружие, не делать хуйни, не издеваться, это же просто ребенок, он просто мальчишка, он, он же, блять… Прошибает. Замораживает все к хуям собачьим. Вот он — Змей. Уже не Ли, не Шэ Ли, не тот ублюдок из школьных времен, который любил давать по ебалу своими перстнями и смотреть маниакальным взглядом так, чтобы кости в жижу превращались. Нет, вот он — Змей. Гадкий, мерзкий, скользкий. Безумный. Сумасшедший. Конченый до костного мозга. Отправляющий к стенам мальчишку, чтобы того было совестно пристрелить. Зверь от мира живых людей. С жаждой крови. С чернильной кровью. Мальчишка стеклянным взглядом смотрит прямо в дуло винтовки и, кажется, замирает абсолютно каждой частью тела, пока Чэн поднимается на стену. Рыжего пробирает дрожью, как будто ударом от молнии или шокера, как будто его снова пиздят, пиздят и пиздят где-то в подворотне. И уже не больно. Страшно, что скажет мама, и не хочется ее расстраивать. Но не больно. — Что тебе надо? — глубоким басом бросает Чэн, когда оказывается сверху рядом с Би. Рыжий впервые отрывает взгляд от паренька, чтобы оглянуться вокруг. Выглядит ужасно, отвратительно и неправильно: толпа людей, глядящих на жалкого пацаненка по ту сторону сетки. Он видит Цзяня и Чжаня, Джию и Ксинга чуть позади себя. Видит, как пара охотников сжимают пальцами рукояти стволов, как Би направляет дуло прямо мальчишке в голову. И ищет. Ищет взглядом его глаза. Сам не знает зачем. Просто чувствует, что надо. И не может нигде найти. Мальчишка по ту сторону сетки мнется, не может собрать себя в руки, чтобы что-то ответить, а Рыжий просто оглядывается по сторонам и ищет его глаза. Его ебаное лицо. Слабость, ахиллесова пята, самозакапывание в сырую гниющую землю — вот чем он сейчас занимается. Через пару секунд сбоку доносится какое-то шуршание, и Рыжий понимает, что это Тянь, раньше, чем чужая тяжелая ладонь опускается на плечо. Как всегда криво — так, чтобы ледяные пальцы чуть задевали голую шею. Рыжий оборачивается, сталкиваясь с его глазами. Такими же разбитыми, как свои собственные. Тот пару раз моргает и, все еще стискивая его плечо своими пальцами, отворачивается к пареньку за сеткой ровно в тот момент, когда Чэн грубым и стальным голосом повторяет: — Что тебе надо? Мальчишка поднимает к лицу трясущийся кулак, и Рыжий краем зрения замечает, как Би кладет палец на курок. Паренек разжимает негнущиеся пальцы, тяжело выдыхает. Выглядит побито, неправильно, глупо — господи, долбаный ребенок напротив стен, толпы, стволов. С прицелом в свою же голову. С шансом дернуться не в ту сторону и получить пулевое в лоб. Рыжий на секунду представляет Ксинга на его месте. Его Ксинга, их глупого подростка, которого этот мир не заслуживает. Просто ебаного ребенка на поле боя. Попади не в то место и не в ту группу. Не к тому лидеру. Попади к Змею — и вот ты где. Стоишь, пытаешься разжать что-то в пальцах, отрицаешь винтовку. Рыжий его ненавидит. Змея. Мир. Этого ни в чем не виноватого мальчишку. Себя. Тяня. Зверей. Кого угодно. Паренек окончательно разжимает кулак, и там, на ладони, лежит просто записка. Клочок смятой бумаги, трясущийся в такт взятых тремором ладоней. Начинает казаться, что там, за спиной у мальчишки, прикрученный к хребту, установлен детонатор. Вот-вот рванет, снесет все и вырежет всех. Паренек подносит листок ближе к лицу и откашливается — хрипло, почти что прокуренно. И начинает читать с листка ломанным, поцарапанным и трясущимся голосом: — Мышка лапки плохо мыла. Лишь водичкою смочила. Мылом мылить не старалась — и на лапках кровь осталась. В голове застилает — от глупости, жути, непонимания и царапин. Рыжий окостеневает, краем зрения видя, как у Тяня невольно приоткрывается рот и хмуро ломаются брови. Мальчишка потирает дерганными пальцами листок и продолжает сбито читать: — Полотенце в красных пятнах, как же это неприятно! Не помыла мышка лапки — получай теперь по шапке. Почему-то внутри ничего не работает. Как-то все само собой замирает и леденеет — кровь больше не качается, адреналин не накатывает, пульсация в уши не долбит. Просто весь организм ставят на паузу — лишь уши все еще слышат трясущийся голос паренька. — Посмотрите же, детишки: лапки все в крови у мышки. Как же мышке теперь быть? Надо мышку нам убить. Сжимается, сжимается, сжимается. Тянет. Воет. Рвет. — Важно, дети, не забыть: кровь от лапок не отмыть. Кровь на лапках навсегда, не поможет ей вода. Заходится дыхание — кажется, что вот-вот перекроет воздух. — Мышка гадкая попалась, вся в кровище искупалась. И за ней ночью придет злой клыкастый серый кот. И запах войны — пепла, гари и горящего сердца. Горящих крон леса. Паренек замолкает и опускает ладони с листком, смотрит прямо перед собой, куда-то мимо сетки и людей за сеткой. Кажется, что даже отсюда слышен стук его сердца — горящего, пламенного. Кажется, что Рыжий не слышит больше ничего, кроме этого. Только трагедию в голосе этого ребенка и вкус приближающейся войны. Они — весь Вавилон — молча смотрят на паренька, а тот выглядит так, будто готов получить пулю в голову. Будто уже понимает, как это и что это — это, наверное, не так страшно, как следующая ночь. Следующий рассвет, за которым снова последует еще одна ночь. Рыжий тяжело дышит и стискивает зубы до треска в деснах. Ебаный мудак. Конченый, больной, ненормальный. Вернувшийся из его детства, юношества, возродившийся из кастетных ударов и отпечатков колец в кровавом киселе рожи после драк. Из ржавых проколов на мочках, из разбивающейся о голову бродяги бутылки, из каждого слова, перебивающего кадык. В этом весь Ли — в этом ебаном цирке с клоунами, конями и мальчиками, читающими стишки перед стенами Вавилона. В этом весь Змей — в завтрашнем кровавом потопе, который он здесь устроит. Наверное, до Рыжего только сейчас доходит все по кусочкам, складывается в мозаику и выжигается в подсознании: они реально ждут войны. Они на пороге войны. Она дышит им в спины, в шеи, в каждый перемолотый позвонок. Она здесь — в завтрашней ночи. Они могут ее не пережить. Они будут стрелять в людей, чтобы их тела потом жрали Звери. Они будут стрелять в людей, которых и так мало осталось. Они будут топить друг друга в крови, как новорожденных котят. И кровь эта никогда не смоется. Рыжий не сразу понимает, что люди смотрят уже не на мальчишку, а на Чэна — ждут, чтобы тот что-то с этим сделал. Что-то ответил. Хоть что-нибудь. И вдруг кажется, что, пристрели он этого ребенка прямо сейчас, хуже уже не будет. Как будто бы для них это уже не просто безымянный мальчишка лет пятнадцати — для них это уже солдат. Возможно, через часов двенадцать этот ребенок пристрелит кого-то из них. Возможно, через часов двенадцать этого ребенка придется пристрелить, чтобы он этого не сделал. Хуже не будет, и это — самое страшное. А Чэн молчит. Лишь желваки ходят и челюсть заметно напрягается, вена пульсирует на лбу. — Передай Змею, — вдруг хрипло говорит он, — что мышки его не боятся. Мальчишка как будто отмирает. Дергается, часто-часто дышит и зачем-то много раз кивает. — Вали отсюда. Паренек срывается с места и почти что бегом топает обратно в сторону города. Наверняка там его ждет машина, которая к ночи или ночью все равно подъедет в упор к стенам. Рыжий знал об этом — о том, что искра взорвет все вокруг, что долго ждать не придется, что Ли просто нужен повод. И все равно не до конца осознает. Когда паренек скрывается за горизонтом, Би все-таки опускает винтовку и протяжно смотрит Чэну в профиль. А тот молчит, и молчание это режет всех и каждого — раскраивает позвоночники, лупит по шрамам, вспарывает грудные клетки. Они все молчат, лишь где-то позади, в той стороне Вавилона, слышен плач то ли Мэй, то ли Пинга. Рыжему уже не хочется плакать. И сейчас, с пальцами, все еще впивающимися в сетку, уже не так страшно. Просто громко. Хочется сделать тише, но с этим справится только дуло у собственного виска, а жить все еще хочется блядски сильно. Как никогда сильно. Спустя полтора года полного хаоса они — каждый — заслуживают жить. Заслуживают назад свой нормальный мир, который наконец-то удастся ценить. Только их там никто не ждет. И никому они там — как и здесь — не нужны. Бездомные, безымянные, бескрылые, безголосые. Рыжий думает, что так сильно хочется жить, только когда скоро умирать. — Эй, — выдыхает Тянь ему в висок. — Отойди от сетки. Рыжий не двигается. Сам не знает почему. Просто кажется, что стоит дернуться — и мир вокруг побежит, разольется, начнет сыпаться между пальцев, и он больше не сможет его словить. Все они ждут, что Чэн что-то сделает, что-то скажет, догонит этого мальчишку и пристрелит его, что-нибудь. Чэн грузно выдыхает и смотрит туда, где линейкой разрушенной дороги начинается город. Вдруг он слезает с ворот, оставляя там одного Би, и люди молча расступаются, давая ему пространство в метра полтора, как будто не выдерживают его чернющей энергетики. — Слушайте все, — сухо говорит Чэн. — Вместе с Джией поедут дети, старики и Бэй с Юном. Все остальные остаются здесь и готовятся к бою. Если кто-то не хочет драться — можете уйти вместе с ними или просто уйти. Никто не дергается. Даже не пытается и не думает. — Чуть позже Би расскажет вам, как распределить машины, если до этого дойдет. В каждой машине лежит карта с отметкой убежища. Ключи будут внутри. Повторяю: если до этого дойдет. Просто так никто не уедет. Рыжий знает, что до этого дойдет. Нутром своим чувствует. — Я не знаю, что будет, — выдыхает Чэн. — Мы можем выиграть, а можем проиграть. Я хочу, чтобы каждый из вас был к этому готов. Я не имею права просить от вас большего, чем вы можете дать, но хочу, чтобы вы поняли: Вавилон больше, чем просто дом. Это прежде всего самое безопасное место, которое мы с вами смогли построить. Где-то за спиной доносится чей-то тихий скулеж — так воет сквозь зубы человек, когда не может удержать в руках течение жизни. Ее бешеный ритм, заводящий хлипкое сердце, долбящий по органам, заставляющий бежать, бежать и бежать. Так воет человек, когда барабанные перепонки лопаются от воя неба. — И если, — продолжает Чэн, — у нас есть шанс его отстоять, мы обязаны это сделать. Обязаны бороться ради каждого здесь. Обязаны хотя бы попытаться. Потому что, уверяю вас, там, за стенами Вавилона, мир уже разрушен. Рыжий прикрывает глаза и чувствует дыхание Тяня совсем-совсем рядом с собой. Оно хриплое, как у Зверя. Хриплое, как небо. В последний — Рыжий почему-то уверен — день Вавилона от Тяня пахнет лесом, кровью и порошком так же, как и в первый день. — Я не знаю, чем все закончится, — говорит Чэн. — Но оно уже началось, и пути назад нет. Чэн недоговаривает, Рыжий в курсе. Он не знает, сколько из них сумеет выжить после этой ночи. Не знает, насколько сильно огонь Заката сможет сжечь их дом. И даже не знает, стоит ли сейчас, на пороге второго конца света, продолжать за этот дом бороться. Выбора у них нет. Оправданий. Змей найдет их. По кровавым следам, по каплям, стекающим с пальцев, по размытым полоскам шин на дороге — откопает. Из них всех Змей единственный, кому наверняка не хочется жить. Кому плевать на Зверей, Закат, небо, людей. Рассвет, после которого снова наступит ночь. Рыжий, кажется, может его понять. Где-то там, на рваной шерсти их собаки-памяти — где нормальный мир, жизнь со смыслом, цели с выгодой. Где выживать, чтобы жить, не приходится. Кажется, он действительно может понять его — сломанного, разбитого и ненормального. Из них всех Змей больше всего подходит этому миру. Больше всего его понимает. — Постарайтесь отдохнуть, — бросает Чэн. — К вечеру начнем полную подготовку. Рыжий чувствует, как Тянь тянет его за локоть, и молча подается следом. Внезапно пробивает желанием схватить его за руку — просто взять за ладонь, пальцы его ледяные, сжать, почувствовать. Как в детстве он прятался за маму, когда к той на улице подходили незнакомые ему люди. Найти в нем что-то. Защиту, смысл. Желание бороться, потому что желания жить для этого недостаточно. Тянь молча уводит его в их дом, и, когда за спиной закрывается дверь, шум в голове полностью стихает. Рыжий просто смотрит куда-то перед собой, периферией цепляя его лицо, и пытается удержать в границе ребер ломающую грудину ненависть. — Что, — хрипит он, пока Тянь просто молчит, — если мы реально сегодня все передохнем? — Тогда нас даже некому будет похоронить. Рыжий хмыкает. Путь простой до глупого: получить пулю, упасть на землю, словить зубы Зверя в шею. Сдохнуть и родиться заново — бессознательным животным в гниющем человеческом теле, с черной кровью, черными глазами, прущим на крик. Сожрать кого-нибудь своего же, чтобы тот потом сожрал еще кого-то. В голове внезапно всплывает образ, где он сам — уже Зверь — разрывает глотку Тяню. Или Ксингу. Джие, Цзяню, Чжаню, кому угодно. Рвет и рвет, потому что жрать хочется, и уже не видит в их глазах себя. — Честно говоря, — выдыхает Тянь, — я не думал, что протяну полтора года, когда Закат только начался. Тогда казалось, что сдохну в первый же день. — К чему ты? — У нас тут год за месяц, — жмет плечами. — Если мы сегодня умрем, можно считать, что прожили мы и так достаточно. — Ебанутый? — рыкает Рыжий и оборачивается на него. — Может быть. Ему уже не хочется дать по лицу. Хочется чего-то другого — только вот он сам не знает чего. Поговорить, что ли. Отплевываться от каждой дурацкой шутки, скрежетать зубами от идиотских фразочек, покрываться мурашками от редких прикосновений. Узнавать его — придурка этого конченого. Странно, что чувство это возникает именно сейчас, когда жить им, возможно, осталось меньше двенадцати часов. — Хочешь знать, — тянет Тянь, прислоняясь к стене, — что я думаю? — Нет. — Я думаю, что мы выберемся. Рыжий вздергивает бровь, но не переспрашивает. — Думаю, что мы сможем победить. Добро же всегда побеждает. Рыжий понимает, что он шутит, но злость берет все равно. Не на него, а на фразу эту поганую — добро всегда побеждает. Если конец света, смерть его матери, Лысого, смерть половины мира — во имя добра, то да, они победили. Ахуеть как они победили. — Надеюсь, — бросает Рыжий и проходит в комнату. — Поспи. Выглядишь как кусок говна. — А ты красивый. Блять. Скребется и елозит под желудком. Рыжий зажмуривается, пока Тянь не видит, и внутри своей головы орет: заткнись, заткнись, заткнись. У этого ублюдка с насмешкой, но все равно серьезный голос, он умеет отличать его блядские интонации. И это хуево. Все от и до, от начала и до ебаного конца — хуево, как в Аду. Рыжий не отвечает, потому что ответа просто не находит. Хочет разве что сказать, как сильно он его ненавидит за то, что месяц назад он не дал этому ебаному Зверю избавить его от того, что они имеют сейчас.

~

К ночи становится холодно, и не то чтобы из-за температуры. Восемь часов назад Джия вместе с детьми и стариками уехали из Вавилона, и Цзянь все эти восемь часов отменно выносит мозги, мол, а вдруг их перехватят по дороге. Его даже никак не успокоить: такое действительно может быть. А Рыжий понимает, что его компетенция в понимании безумия Ли закончилась. Это больше не Ли. Это Змей — порождение Заката. А все, что рождает Закат, обычный человек понять не может. Рыжий смотрит на небо, гаснущее в красных пятнах заката. Ловит режущее навязчивое желание пальнуть в него пару раз — пули не долетят, кровь не польется, зато стало бы немного легче, потому что сейчас ему невыносимо тяжело. Им всем невыносимо тяжело, и у всех трагедия на мордах написана. Читается в бесконечном пиздеже Цзяня, в спокойно-мудром лице Чжаня, в скалящемся Би. В солдатской непробиваемой роже Чэна. В светлых, с прозрачной радужкой, глазах Ксинга, который наотрез отказался уезжать вместе с Джией. В глазах Тяня. В его собственных. Они все пытаются смотреть так, будто бы справятся, но небо в это не верит. Мир в это не верит. В них не верит. Небо рвется красными кровоподтеками, и взгляд от него оторвать не получается. Оно говорит: скоро солнце зайдет. Говорит: готовьтесь к бою. Говорит: готовьтесь умирать. И они, как свиньи, растущие на убой, готовы. Это тоже в глазах, фальшивых улыбках, сведенных скулах — ощущение, что они не выживут. Что им уже полтора года как пора. — Эй, — бросает Ксинг Рыжему, подходя сбоку. — Ты как? А Рыжий никак. Тяжело. Тяжело смотреть на небо это ревущее и смеющееся, тяжело думать о том, что руки в крови по локоть. Мышка лапки плохо мыла — хороший стишок, стоит отдать Ли должное. Они тут все как ебаные крысы. — Я нормально, — отвечает Рыжий и опускает взгляд на мальчишку. — Ты уверен, что хочешь? — Да, — кивает. — Говори что хочешь, но я знаю, что это моя вина. Рыжий закатывает глаза, но сил переубеждать мальчишку нет — да и не стоит. Сам в башке своей переварит и сам рано или поздно придет к тому, что нет нигде здесь его вины. Ничьей вины нет, даже Чэна винить получается только у придурков вроде Бэя. Во время Заката человеческие ошибки ничего не стоят, потому что человек во время Заката сам по себе ошибка. — Как думаешь, — хрипит Ксинг, — когда они придут? — Скоро. — А почему они придут ночью? Ну, они сами не боятся Зверей? — Им они только на руку сыграют. Он вдруг сам осознает, что забыл про Зверей. Про то, что они слетятся волнами на звук выстрелов и пепелища. Что они будут нейтральной стороной, убивающей всех без разбора. Зверям все равно, кого жрать, как и Змею, наверно, все равно, кого убивать. — Рыж, — несмело тянет Ксинг, — что будет? Рыжий косо на него смотрит, про себя думает: нашел у кого спрашивать. Если уж Чэн — ебаный непробиваемый кусок бетонной плитки — в голос им говорит, что не в курсе, чего им ждать, мальчишке не стоит даже спрашивать у него такую дичь. Можно ответить: мы сдохнем, или все будет окей, или мы можем выиграть, или я не знаю. Иногда лучшее действие — это бездействие, и Рыжий просто коротко жмет плечами вместо ответа. Ксинг кивает. Смотрит то ли на небо, то ли вдаль — туда, где черные пятна бесконечной ночи сжирают минутные куски заката. Рыжий практически чувствует, как сильно у мальчишки пережимает глотку. Тот набирает полную грудь воздуха и выдыхает: — Рыж, — сипнет голос. — Мне страшно. — Найди мне хоть одного человека, которому не страшно. — Ну… Чэн? — Поверь. Страшно всем. На самом деле, он не знает, боится ли Чэн — просто хочется верить, что он не машина. А самому хотелось бы ей стать. Как там Ксинг утром говорил — лучше бы мы были роботами? Рыжий с этим всем нутром согласен. — Бояться, — выжимает Рыжий, — нормально. Не бояться — уже стремно. Мальчишка молчит. Не улыбается. Просто стоит рядом, рука об руку, и смотрит в небо — черное, смеющееся. Через десять минут наступит темнота, за ней — бесконечная ночь. И никакого рассвета. Вавилон похож на военную базу. На стенах и по периметру — люди. У каждого в руках по пистолету и патроны по карманам. Стены залатаны на скорую руку какими-то железками, и их дом мало чем отличается от Свалки. За Вавилоном распределены по людям машины. Цзяню и Чжаню досталась красная Киа, с чего первый очень сильно бомбил хрен пойми почему. Его новый дом на пороге остановки дыхания. И гнилое нутро не разберут на органы — они никому не нужны. Через какое-то время смотреть на эту небесную рвань и терпеть тяжелое дыхание мальчишки становится нереально, и Рыжий утягивает его в дом к Цзяню и Чжаню. Там должно быть спокойнее. Там бесконечный запах антисептиков, говорящий: тебя ранили, но тебя можно вылечить. Там они все еще живы. — Хэй, — бросает Ксинг, проходя внутрь. Цзянь что-то — ну ебать вовремя — жрет, запихивая по самое горло, и бестолково салютует ему пластиковой вилкой, а Чжань просто кивает. Они выглядят так же, как и обычно, но на мордах все написано. Конечно, по лицу Цзяня не скажешь, но… Рыжий может предположить, что он просто зажирает стресс. — Привел вам мученика на терапию, — цедит Рыжий и падает рядом с Ксингом на диван. — О, терапия — это хорошо, — чавкая, выжимает Цзянь. — Что будем терапировать? — Да ничего мне не надо, — рыкает Ксинг. — Он сам меня сюда притащил. — Это тоже хорошо. Потому что я не умею в терапию. Чжань устало закатывает глаза и протяжно смотрит в окно. Видно, что ждет. Они сейчас все ждут. Рыжий выдыхает и откидывает голову на спинку дивана. Думать о чем-то не получается. В голове крутятся на повторе выстрелы, вой сирены, вой неба, а на руках кислотой жжется невидимая кровь. Ебаные мышки. Через минуту — как символично — молчания свинское чавканье Цзяня все же выводит его из себя. — Как ты можешь жрать в такое-то время? — На голодный желудок, — вскидывает вилку Цзянь, — в бой не идут. Рыжий устало прикладывает ладонь к лицу и, качая головой, выдыхает: — Я с тебя иногда ахуеваю. — Я сам с себя иногда ахуеваю, Рыжик. Это работает: Рыжему становится смешно от ебаной абсурдности этого светловолосого придурка, и он усмехается себе в ребро ладони. Секундное облегчение хуже, чем когда его нет вообще, и почти сразу же его накрывает снова. Блять. — Ну и вообще, — продолжает Цзянь, — раз уж мы тут все можем того-этого-самого, то хотя бы поесть успеть надо. — А ты че, — язвит Рыжий, — тоже смерти не боишься? — В смысле «тоже»? Рыжий осекается, закрывает рот — и вдруг понимает, что Тянь такое, походу, говорил только ему. Наверное. Скорее всего. Может, блять, быть. И почему-то от этого становится тяжелее еще раз в сорок. Благо Цзянь — полезное идиотище — ситуацию исправляет сам: — Не говори, Рыжуля, что ты не боишься умирать. — Я этого и не говорил. — Вот и не говори. — Я, блять, нихрена не говорю. — Но сейчас же ты говоришь. Рыжий сдерживать себя не пытается — хватает с тумбочки, что возле дивана, какую-то медицинскую книгу и кидает ее точно в Цзяня. Почему-то это входит в привычку — книгами в людей вавилонских кидаться. Только вот, в отличие от Тяня, этот придурок увернуться не успевает, и книга прилетает ему ровно по ебалу. Благо она тонкая. Чжань смеется, Ксинг — еще больше, а Рыжий просто качает головой. Как таких идиотов нормальный мир носил — непонятно, а про этот он вообще молчит. — Это, — стонет, чеканя слова, Цзянь и держится за лицо. — Вообще-то. Так-то. Я ни на что не намекаю. Но это больно. Рыжий неосознанно открывает рот, чтобы сказать, мол, больно будет через пару часов, но тут же его захлопывает, едва ли не откусывая себе кусок языка. Самого же в дрожь бросает. Школьный психолог каждый раз на их «профилактических беседах» говорил, что материться или говорить всякие стремные вещи — это просто защитная реакция. Походу, Рыжий только что обложил себя щитами, панцирями и стенами. Только вот это от смерти его не защитит. Разговор заканчивается сам собой. Они просто сидят в тишине, слушая, как за стенами дома бесконечно текут голоса и как — еб его мать — Цзянь громко чавкает, демонстративно потирая ушибленное лицо, пока все-таки не решают все вместе выйти на улицу. Рыжий хрен знает, где Тянь. Наверное, с братом. Там, где должен сейчас быть. Время летит — содранными о воздух крыльями, перебитыми костями, пленкой чернеющей на сотни тонов ночи. Холодеющими внутренностями от каждой минуты. Бежит и бежит, как бежит мир вокруг: люди на улице, тихие голоса, свет огней из домов. Джия, которая уже должна была привезти всех в убежище. Джия, которая могла до него так и не доехать. И хриплый прокуренный голос Ливея — парнишки-разведчика, стоящего на дозоре. Время бежит — и все равно, что никто из них не может его догнать. Они сами себя догнать не могут, когда подбегают к воротам. Сами не могут догнать свое собственное зрение, бликами принимающее размытые вдалеке фары. Звук, рычащий в ушах свистом шин и ревом мотора. И сердце — стучащее, громадное, пульсирующее кровью, одно на весь Вавилон. И рука, тянущая Рыжего через толпу в первый ряд у ворот, мимо Цзяня, Чжаня и Ксинга. Его пальцы — холодные, как еб твою мать, но сейчас холодное все вокруг. Кажется, что кровь больше не бежит по венам, не пульсирует у шеи, не стучится отбойником у висков. Тянь просто тащит его вперед, туда, где стоит Чэн и Би, и Рыжий понимает, что они на пороге. На пороге последнего выдоха Вавилона. Он чувствует. Ничего еще не началось, но он, ей-богу, чувствует. — Держитесь за нами, — шикает Чэн, когда они с Тянем подбегают. — И ни слова, Тянь. Ни слова. — А ты что, — язвит тот, — собрался тут в дипломатию поиграть? Поздновато уже, братишка. Машин много. Они катят одна за одной, и желание прямо на подъезде бросить в каждую по гранате — которых, конечно, не хватит — уже не кажется иррациональным и животным. Фары слепят, бьют в глаза, и моторы рычат так громко, что звук этот, кажется, разносится на весь их ебаный мир. И Рыжего берет злостью. Рьяной такой, мокрой насквозь, расщепленной по атомам. Он глотает разряженный воздух приоткрытым ртом и слушает удары собственного сердца, чтобы убедиться, что оно еще бьется. Оглядывается — и каждый из них такой. Они все со сжатыми челюстями ждут, когда машины подъедут, и стискивают до белых костяшек рукояти пистолетов. Они все пришли к войне. Или это война — непрошенная, по-человечески гадкая — пришла к ним. Когда моторы стихают, а группа Ли начинает выходить из машин, Рыжий больше не считает удары сердца. Потому что оно, кажется, перестает биться. Их много. Их чертовски, мать его, много. Он пытается считать — три, шесть, десять, двадцать три, двадцать девять, тридцать шесть, сорок восемь. Сбивается со счета, когда из одной из машин показывается сам Ли — нет, Змей. Теперь, на границе Вавилона и войны, он Змей. Безумный и ненормальный, созданный для Заката. Злой клыкастый серый кот. И мышки, которые плохо мыли лапки, по ту сторону бесполезной сетки. — Блять, — тихо бросает Тянь, стоя по правую руку за Чэном. — Их дохрена. — Я вижу, — отзывается Чэн. — Молчи. Рыжий видит, как Тянь открывает рот, чтобы что-то сказать, и со всей силы дергает его за руку. Движение выходит неказистым и глупым, и Тянь просто злостно на него смотрит в ответ. — Заткнись нахуй, — шипит Рыжий. — Все и так видят, что их дохрена. Тянь стискивает зубы, ездит челюстью, но все же замолкает. Рыжий видит, что ему стремно — почему-то не может полноценно сказать, что страшно. Просто сейчас энергия рядом с ним пережимает по позвоночнику. Крошит позвонки, темнит зрение, убивает. Наверное, вот так выглядит по-настоящему злой Хэ-ебаный-Тянь. — Привет, Чэн-ни, — скалится Змей. — Моя маленькая плохая мышка. Чэн молчит. Вместе с ним молчит и весь Вавилон — только слышен стук его разъяренного сердца. Змей вертит в руках ствол и выглядит — как и всегда — расслабленным. Безумно расслабленным. И глаза его дрянного золотистого цвета все так же почти светятся в полутьме из ночи, тусклого звездного света и яркого блеска фар. Рыжий вглядывается в толпу его людей. Их примерно столько же, сколько и в Вавилоне, и они… такие же. Злые, разбитые, расцарапанные, со сломанными костями и желчью, бьющей в венах на шеях. Пульсирующей в сердцах — он слышит этот бой по ту сторону сетки. Они просто такие же люди. Они считают, что Вавилон намеренно застрелил их людей. Они идут за своим лидером. Они так же боятся умирать — видно по тремору, берущему руки, и бешеным взглядам. Они пришли искать новый дом. Пришли домой. Пришли убивать своих убийц. И они так же ненавидят Вавилон, как Вавилон ненавидит их. — Даже не заговоришь со мной? — скалится Змей. — Не любишь прелюдии? — Это было недоразумение, — громко отвечает Чэн. — Твои люди умерли по ошибке. — А мне кажется, что эта ошибка стоит за твоей спиной. Он смотрит Рыжему в глаза — прямо, прицельно, болезненно и убийственно. Не так, как смотрел в школе. Не так, как смотрел, когда прикладывал кастет к его лицу. И даже не так, как смотрел, когда прокалывал ему уши ржавой иглой. Он смотрит так, будто готов прямо сейчас его пристрелить. Вынести все из головы — мозг, череп, скальп. Будто их личная собака-память все-таки подцепила бешенство. — Верно, — повторяет Змей и темнеет на пару тонов к черному, — Рыжик? Верно, Ли. Чэн не дергается. Даже ухом не ведет. Рыжий чувствует взгляды в спину, в профиль, в лицо, изо всех сил сжимает пальцы на рукояти и насильно затыкает себе рот, чтобы ничего не вякнуть. Чтобы не пристрелить этого ублюдка прямо сейчас — ведь было бы так удобно, так быстро, так, мать его, легко. Змей действительно думает, что Рыжий убил его людей ради мести. Или не думает — уже похуй. — Никто из моих людей, — отвечает Чэн, — не виноват. — Тао и Джен с тобой бы не согласились, — клонит голову Змей. — Ах да. Ты не в курсе. Это имена людей, которых пристрелили твои плюшевые кролики. Нет никакого смысла — это понимает и Рыжий, и Чэн, и все остальные. Никакого смысла переубеждать и оправдываться. На разговор и выяснение отношений не едут всей группой со стволом в руке каждого и не посылают мальчишку рассказать жуткий ебаный стишок. Змей приехал сюда, чтобы вынести Вавилон, и никаких прелюдий, оправданий и разборок здесь быть не может. Давит в висках от напряжения. Отвратительно, до тошноты хочется жить — как никогда. Время тикает. Бежит, утекает и растворяется в разряженном воздухе. — Ты мне так противен, Чэн-ни, — злостно шипит Змей, — что даже нет сил с тобой разговаривать. Давай так. Рыжий задерживает дыхание. Слышит, что Тянь — тоже. Они все — и Вавилон, и люди Змея — вскидывают стволы. Происходит это одновременно, чисто механически, как будто в матрице их блядского мира сработал какой-то скрипт. Змей смотрит прямо. Сжимает пальцы. Напевает сквозь зубы: — Вышел месяц из тумана. Стук. Лязг. Биение, биение, биение. — Вынул ножик из кармана. Скрип, хрип. Сирена. — Буду резать. Вой неба, вой крон, вой леса. Запах пепла. Запах гнили, гари, крови. — Буду бить. Порошка. Сигарет. Леса. Сирена. Лязг, выстрел, хрип, крик. Запах всего. — Все равно тебе, — и весь мир задерживает дыхание, — водить. Рыжий не сразу понимает, что происходит. Откуда доносится скрежет, рев, откуда по сетчатке прилетает яркий, просаживающий зрение свет. Почему вдруг становится так громко — почему весь мир вокруг орет, как будто в него, как в животное, стреляют, и почему не получается зажать уши руками. Почему отбрасывает в сторону. Тянет вниз, к земле. Почему так громко, громко, г-р-о-м-к-о, и кого попросить сделать тише. Это придет потом — когда сляжет вой и грохот от гранаты, брошенной в одну из машин, когда волна огня начнет бежать следом на другие тачки, когда удастся встать на колени. Когда его потянут с колен на ноги, когда будут кричать прямо в ухо знакомым рваным голосом: эй, давай, вставай, очнись, стреляй, стреляй, стреляй, стреляй. Когда он будет стрелять. Промахиваясь, не видя ничего из-за светового пятна на пленке зрения, пытаясь протереть глаза рукавом. Стрелять, прятаться за металлическими пластинами, прибитыми к стенам. Отбивать свой дом — до следующего взрыва гранаты по ту сторону ворот. И снова: на землю, оглохнуть, ослепнуть, обессилеть. Сжимать пальцы, сжимать уши, пускать сквозь зубы пену и слюни. И слышать только грохот. Не слышать сердца. Только лязг железа, выстрелы, вой крушащегося неба — оно падает тяжелыми комьями, разбивается о землю, раздувает бушующий огонь. Оно падает им на головы, как тогда — в нормальном мире — рушились на головы прихожан крыши церквей. Оно ломает земельные плиты, оно воет. Смеется. А Рыжий стреляет. Через сетку, едва прицеливаясь. Стреляет в людей. Сквозь поднятую выше уровня леса пыль, сквозь пылающий огонь, сквозь крик. Укрываясь от выстрелов, не видя вокруг себя ничего. Рыжий стреляет. По людям — таким же, как и он сам, и люди эти стреляют по нему в ответ. Они пережили конец света — смирились со Зверьми, с разрушенными скелетами городов, с пистолетами в руках, с белками, которым нужно пробивать черепа, чтобы выжить, и с дохнущей на окраине надеждой. С отсутствием электричества, воды, безопасности. С тем, что новый мир не заслуживает детей, но те в нем все равно живут, и с тем, что в старом мире их уже никто не ждет. Согласились быть безымянными, безголосыми, бездомными. Но с грохотом вокруг смириться не получается. С тем, что руки жмут на курок, и пуля пробивает голову человеку — тот падает, оседает, сгорает. Рыжий запоминает его лицо: оскаленное, а потом, спустя секунду, стеклянное, с мокнущими и стекленеющими глазами. С тем, что не жать на курок нельзя — тогда выстрелят в голову тебе. Нельзя смириться с тем, как сильно, как тошнотворно хочется жить. Кажется, было бы лучше, если бы уже не хотелось. Но Рыжему хочется — до рваной кожи, стягивающихся органов. До переломанного позвоночника хочется, блять, жить. И он стреляет. Снова, снова, снова. Стреляет еще раз — и укрывается за металлической пластиной, чтобы не оказаться застреленным. И уже не думает, что люди убивают друг друга, когда на это есть Звери. Уже все равно: и на людей, и на Зверей. Рев от взорвавшихся сердцевинами гранат стихает, и вокруг стоят только выстрелы, в уши впивающиеся, бьющиеся отбойником в венах. А потом случается нечто: что-то прилетает в Вавилон через стены, взрывается, слепит. Ярко-ярко, как взорвавшееся солнце, и громко, как наконец-то лопнувшее и упавшее небо. Рыжий не понимает, что происходит, просто кричит — и голоса своего уже не слышно. Только потом, когда удается встать на ноги, когда приходится на них встать, чтобы отбежать в сторону, становится понятно, что кто-то кинул в них светошумовой гранатой. Потом станет понятно, что она взорвалась у кого-то прямо под ногами. У кого-то, кого, по-хорошему, даже спустя месяц с первого дня Вавилона можно было назвать семьей. Потом, когда Рыжий все-таки отбегает в сторону, становится понятно: все горит. Огонь жрет машины, бежит по земле, стягивает все вокруг — и ему нужен просто небольшой скачок, чтобы перепрыгнуть на крыши домов Вавилона. Просто пара маленьких искр — Змею они были не нужны, чтобы все это устроить. Рыжий отряхивает голову, выглядывает из-за дома, и его впервые кроет паникой. Она рождается внутри, у желудка, течет вверх вместе с кровью, прибивает к мозгу — и его парализует. Не двигаются больше ни руки, ни ноги, и он просто стоит, упираясь спиной в стену. Пытается дышать. Это не сложно — никому не надо учиться дышать. Разве что не заново. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Выстрел, выстрел, выстрел. В-ы-с-т-р-е-л. Сбоку, спереди, от огня. Рыжий вжимается в стену спиной и пытается восстановить раскроенное по швам дыхание. Получается хреново. И до конца не доходит, что все вокруг горит. Что все вокруг рушится, ломается и падает, что он сам падает — в грязную землю, засыпанную пеплом и гарью. Хочется дышать — получается только задыхаться. Хочется кричать — получается только хрипеть. Хочется летать — получается только падать, падать, падать. Падать. Блять, падать. Рыжего отпускает. Резко, как пуля, пробивающая кость. И пленка с глаз спадает — кристальными становятся и дым, и пепел, и огонь. Он остервенело дергается и ищет глазами их. Кого-нибудь. Чэна, Би, Цзяня, Чжаня. Мальчишку. Тяня. И не может никого найти — просто бестолково петляет взглядом по засыпанному гарью Вавилону, по решетчатой сетке, по крику и выстрелам, не прекращающимся ни на секунду. И вдруг замечает Чэна и Би, отстреливающихся из-за стен собственного дома, откуда отстреляться нужно еще уметь. Почему-то за них Рыжий не беспокоится. Что-то ему подсказывает — солдатское лицо Чэна и громильная комплекция Би, — что они в таких перестрелках не впервые. Смотрит. Ищет, как собака. Вырывает взглядом Цзяня и Чжаня за стенами другого дома. Живы. Целы. Пока что. Ксинга найти не может. Его просто нигде нет, и Рыжий ненавидит себя за то, что делает: всматривается в тела, лежащие на земле, и ищет там знакомое лицо мальчишки. Смотрит, ищет, ненавидит себя и все вокруг и больше всего в мире надеется, что так их — полупрозрачные эти глаза и светлые волосы — ни в одном лице и не найдет. Не находит. Господи, блять. Слава богу. Изнутри отпускает. Сходит пелена с глаз, бьет по костям волной дикого кипящего адреналина, которого так не хватало. Которая ему сейчас нужна больше всего — больше пистолета, патронов и живых знакомых лиц. Наступает пара секунд тишины, рвущейся по швам и шрамам только отголосками выстрелов, и Рыжий хмурится. Не стреляет никто, все замолкает — даже, кажется, грохот от падающего неба больше не ломает позвоночник и не лопает барабанные перепонки. А через мгновенье в сетчатую стену Вавилона влетает джип. У Рыжего лопается сердце от страха и растекается по ребрам. Машина изо всех сил натягивает сетку, рычит хрипящим мотором, свистит шинами, и по ней начинают стрелять только тогда, когда крепления, держащие сетку, срываются. Джип буксует, прет вперед, зажевывает под себя металл, и это — все. Это прорванные и пробитые стены их горящего дома. Рыжего не накрывает. Рыжего затапливает. Адреналиновой волной, ненавистью и дичайшим желанием жить. Он стреляет по окнам и колесам машины, как и все остальные. Кто-то, видимо, попадает в водителя — джип сносит, и через пару секунд он впечатывается мордой в один из домов, по кирпичам пробивая стену. Всем уже похуй на эту машину. Зато не похуй на то, как люди Змея начинают, отстреливаясь, пробегать внутрь Вавилона. В его перемолотое, сломанное, разбитое нутро, и органы уже никому не нужны. Рыжий не помнит, что делает. Просто стреляет, стреляет, стреляет, бежит куда-то, куда-то ноги его сами несут, пока пальцы жмут и жмут на курок. Пока он двигается, мир вокруг не так сильно горит. Пока он бежит — кажется, что мир вокруг останавливается, как останавливается за ребрами сердце. Почти кончаются патроны. В стволе, в карманах. Они все — как крысы: бегают по углам, шипят, рычат. Убивают друг друга. Устраивают чуму во время чумы. Среди шума и грохота никто из них даже не замечает, как на звук начинают медленно тянуться из леса Звери. Они поодиночке прут на выстрелы, крики, на запах крови, заливающей землю, и совсем не боятся огня. Рыжему все равно. Он уверен, что здесь все закончится. Кости лишь застывают, когда огонь от горящих машин перебрасывается на первые дома, один из которых — дом Чэна и Би. Бывший их дом. Деревянная крыша тлеет, пока не начинает гореть, и Рыжий бестолково на это смотрит. На то, как горит Вавилон. Как символично и глупо это происходит. Его вдруг что-то тянет в сторону, ведет за собой, и Рыжий на автомате начинает вырываться, пока не чувствует холод посреди жара и цепкую хватку, которую ни с чем не спутаешь. Это Тянь. Это ебаный Хэ Тянь — Рыжий пялится ему в затылок, пока тот тянет его за собой куда-то к дому, и в коленях начинает дрожать. Он рад его видеть. Нет, хуйня — он счастлив. Рыжий просто нахуй счастлив, что этот придурок жив. Когда они забегают за один из домов, Рыжий уже в рот все ебал. И падение, и пепел, и грязь, и вой. Небо в рот ебал вместе с запахом крови. Он просто подается вперед, впечатывается в Тяня и обнимает его так сильно, как только позволяют напряженные до предела мышцы. Это коротко и больно — объятие это посреди конца света. Не более трех секунд, зато в горле сжимает настолько сильно, что снова трудно дышать. Похуй ему. Рыжему поебать. Что он выглядит слабо, что он выглядит тупо, что сейчас не время и что все вокруг горит. Ему просто это надо — короткое это бестолковое объятие. Убедиться, что Тянь живой. Убедиться, что он сам тоже. Что он все еще чувствует эту сверхскорость, которую мир этот не заслуживает. — Вау, — выдыхает Тянь, когда Рыжий отстраняется. — Как мило. Блять. Вот сука. Если кто-то может портить моменты лучше Хэ Тяня, то… нет, никто не может. Рыжий рычит: — Заткнись нахуй. Ты… — не придумывает, что сказать. — Я ебу. Что делаем? — Я видел, — отвечает тот, — как Ли забегал в город. Он где-то в самом начале. А Рыжий просто смотрит ему в лицо — все в гари, грязи, пыли, но даже так, в темноте и красном свете огня, все еще белое-белое. А глаза все еще темнее любой ночи и все еще более космические, чем сам космос. — Ты, — хрипит Рыжий, — Ксинга видел? — Да. Он был возле дома Цзяня, но я не успел его выхватить. Прости. — Блять, нам надо уходить. Ты что, — переходит на крик, как будто Тянь во всем виноват, — не видишь, что все уже потеряно? Огонь, блять, скоро тут все... — Я вижу, — кивает Тянь. — И я знаю, что нам нужно уходить. Биение сердца похоже на приливы. Иногда оно заходится, затапливает, подступает к глотке, а иногда — внутри как будто вообще ничего не остается, никакого долбаного сердца. Становится просто до жути пусто и бестолково. Рыжий смотрит Тяню в глаза, в его космические, блядские глаза. Хочется что-то сделать. Застрелиться, повеситься, утопиться, поцеловать его — Рыжий не в курсе. Хочется чего-то, потому что кажется, что это будет в последний раз. — Ты... Рыжий не успевает договорить, потому что рядом с ними разлетается в осколки окно. Они с Тянем пригибаются, вместе подаются дальше за дом, чтобы в них не смогли попасть, а в сетку за домом врезаются Звери. Только сейчас сердце замирает, виснет на нервах, трескается. Их полностью окружают. В голове по кругу: нет, нет, н-е-т, не прошло же столько времени, они не могли так быстро прийти на шум, нет, они же не должны были так быстро, они не… они не могли, они не должны, они... они здесь. Звери впиваются гниющими пальцами, хрипят, а звенья, держащие сетку, скрипом режут уши. Рыжий ловит на себе испуганный взгляд Тяня. Отвратительный, вырывающий с мясом его взгляд. Наверное, именно с этим взглядом он окончательно понимает: они полностью потеряли Вавилон. Им просто нужно бежать. Сваливать отсюда как можно быстрее, пока есть еще хоть какой-то шанс. Тянь тоже это понимает — и они вместе срываются в сторону, вдоль сетки, к разрушенным главным воротам. Чем ближе, тем сильнее жар бьет по лицу. Первые дома на другой стороне пылают, рушатся деревянными угольными крышами, к городу, к разрушенным воротам, тянутся Звери. Кажется, что выхода нет. Что они проебали этот момент убежать — несколько часов назад, когда машины еще не подъехали к воротам. Когда они с Тянем выбегают из-за дома, Рыжий понимает: людей почти нет. Есть Звери и трупы, которые скоро тоже станут Зверьми. Людей практически нет. Сохнет во рту и рвет, рвет, рвет изнутри, как будто сетку его ребер вместе со звеньями отрывают от тела. Рыжий задыхается и рыщет глазами по Вавилону, пытается найти хоть кого-то. Замечает, как отъезжают какие-то машины Змея от главных ворот и рвутся в сторону города. Они бегут абсолютно все. Вавилон горит. Крышами, домами, воротами. Трупами, Зверьми. Неоправданная глупая война. Убийство ради убийства. Рыжий истерически бегает глазами, ищет что-то. Замечает, что противоположная сторона сетки Вавилона, где стоят машины, тоже разрушена — и кто-то выезжает со стоянки. Кто-то из их людей все-таки успевает уехать. Сбоку вдруг слышится дикий хрип — и они с Тянем только сейчас осознают, что на них прут Звери. Ноги срываются сами, пусть и бежать особо некуда, но они бегут. Бегут, потому что выбора нет. Бегут, потому что хочется жить. Бегут, потому что злость от этой дурацкой, кровавой, бестолковой войны, от этого второго конца света не дает остановиться. Наперекор бегут Звери, прорвавшие, видимо, сетку с другой стороны. Стягиваются к ним, как к живым мишеням, и заковывают их с Тянем в кольцо. Взвести курок, нажать — выстрел. По кругу, без остановки, ничего вокруг не слыша. Ловить лицом чернильную гнилую кровь. Выживать, бежать, хотеть жить. Боже, блять, как же им хочется жить. Когда им с Тянем все же удается отбиться, из-за последних домов выбегает Чэн. Растрепанный, с текущей по лицу черными разводами кровью, но живой. Живой, мать его. Он сразу их замечает — и даже сквозь огненное зарево горящего города видно, как облегченно он выдыхает. Рыжий не успевает остановить Тяня, когда тот срывается с места и бежит в его сторону. Он даже не понимает, зачем он бежит — зато слышит, как истошно тот орет имя брата. А потом все происходит быстро. Скользит мимо ушей, зрения, сознания и реакции. Все происходит быстро, но Рыжий все равно видит это в замедленной съемке: как вдруг Чэна почему-то дергает, как взмывает что-то вверх, как он на пару секунд замирает, а потом начинает оседать на колени. И он не понимает, что произошло — хоть убейте, не понимает. Потом поймет, что это была пуля, прилетевшая в плечо. Потом поймет, что Тянь побежал, потому что увидел заранее. Потом. А сейчас — все медленно-быстро. Все несется и рушится в замедленной съемке, и он ничего не понимает. Тупым взглядом смотрит, как Тянь куда-то несется, куда-то мимо брата. Куда-то в сторону. Куда-то, где — как он поймет тоже потом — стоит Змей. А сейчас — все быстро. Быстро включается какой-то дополнительный мотор, быстро свои же ноги начинают куда-то его тащить, а зрение все так же не успевает заметить фигуру сбоку, прущую прямо на него. На секунду кажется, что это Зверь. В следующую, когда Рыжий все же замечает в руках фигуры нож, уже так не кажется. И он не успевает ничего сделать, разве что выставить левое предплечье, чтобы закрыть лицо. А потом — все утекает. На лицо что-то брызгает, что-то куда-то летит, шумит и орет, и Рыжий раскрывает глаза ровно в ту секунду, как мужик с ножом падает перед ним на колени и заваливается назад. Как его тело — неживое — сносит в сторону грохотом выстрела. Раскрывает глаза — и замечает прямо перед собой светлые выгоревшие волосы мальчишки, смоченные гарью, как водой. В голове кусками пролетает: слава богу, ты жив. А потом — кажется, в один миг — вся скорость мира возвращается в норму, и Рыжий понимает, что Ксинг стоит прямо перед ним, согнувшись пополам, и зажимает лицо руками. Мальчишка хрипит, кричит себе же в ладони, и сразу не видно, что по рукам его, заливаясь в рукава, течет кровь из рассеченного ножом лица. Рыжий реагирует — наконец-то успевает. Оттягивает мальчишку в сторону, за дом, и, вздергивая его лицо за подбородок, смотрит. Ножом рассекло бровь, и кровь хлещет, как гадкая красная кислота, по всему лицу, но глаз вроде не повредило. Меньшее, что могло случиться. Рыжий сворачивает голову в сторону Тяня ровно в тот момент, когда тот впивается в грудину Змея пальцами, впечатывая в стену одного из домов. Тот стреляет в воздух, мажет, и Тянь в ту же секунду выбивает ствол у него из рук, бьет по лицу, бьет затылком о стену — бьет, бьет, бьет, как бешеный. Рыжего пробирает. Страхом, животным ужасом. Он сжимает плечи мальчишки, притягивая его к себе, и не знает, за что цепляться взглядом: за Чэна, сидящего на коленях среди крови и паленой земли и упирающегося ладонью в землю, пока из плеча пульсирует кровь, или на Тяня, который бесконечно бьет Змея. Тот отпирается, пару раз прикладывает его по голове. Они дерутся, как две озлобленные псины, пока Вавилон горит. Вдруг Рыжий цепляется взглядом за Зверя, тянущегося на гнилых ногах ровно к ним. И он, не задумываясь, орет. Дико, до тошноты, громко настолько, что срываются связки и раскалывается глотка — орет имя Тяня. Надеясь, что тот услышит, среагирует, у-с-п-е-е-т. Потому что так нельзя, так быть не может, так не бывает и не должно быть. Потому что он должен. Этот придурок должен успеть. И Тянь успевает: косо оборачивается на этого Зверя и долго не думает. Змей бьет его под дых, но бить этого ублюдка под дых — все равно что лупить в стену, и по итогу Тянь рвет Змея за грудки в сторону Зверя. Толчок. Зубы в шею — и Змей почему-то не кричит. И мир почему-то не замирает. Змей просто открывает рот, широко смотрит прямо Тяню в глаза, на автомате цепляясь треморно-судорожными пальцами Зверю за гнилое плечо, и не кричит. Он никогда не кричал от боли — ни в нормальном мире, ни в этом. Не кричал ни Ли, которого иногда удавалось ударить со всей силы в солнечное, не кричит и Змей, которому Зверь гнилыми зубами отгрызает кусок шеи. Рыжий почему-то кристально в это верит и абсолютно чисто это понимает — что Ли умирает. Змей умирает. Прямо сейчас, у них на глазах. Легче не становится. Становится никак — просто в адреналиновой пьянке, не отступающей от горла. Нет времени — ни на облегчение, ни на ступор, ни на все остальное. Рыжий остервенело хватает мальчишку за плечо и уводит в сторону Чэна, к которому подбегает Би, и все еще слышит за спиной какие-то выстрелы — уже даже понять не может, кто из людей пытается отстреляться. Просто тащит за собой Ксинга и молит эту ебаную землю о том, чтобы они успели сбежать. Они должны успеть. Они должны оправдать свою жажду жить. Би поднимает Чэна под плечо, когда в их сторону срывается Тянь, и Рыжий с мальчишкой под рукой бежит еще быстрее. Двигаться, бежать, бежать, как бежит сквозь пальцы пепел окружающего мира, как бежит по крышам огонь, по венам — адреналин, как бежит рваным криком бестолковое сердце где-то под ребрами. Убегать. К кому-то. Куда-то. Ощущение, что, если остановишься, Ад под землей затянет тебя внутрь. Они трое — Тянь, Ксинг и Рыжий — практически сталкиваются друг с другом, останавливаясь прямо перед Би и Чэном. Последний хрипит, смотрит куда-то в землю и, кажется, еле-еле дышит. — Блять, — сипло выдыхает Тянь, — Чэн, ты… — Уезжайте. Мир вокруг как будто ставят на паузу — на безумно шумную, яростно орущую паузу, где просто замирает все движение, а крик в голове, как барьер от сознания. Рыжий ломает брови и безысходно смотрит на Чэна, которого под руку держит Би, и на его кровь, толчками текущую из простреленного плеча. На горящий вокруг Вавилон. На людей и Зверей. На второй конец света. Кажется, что пальцы, сжимающие глотку, все же ломают шейные позвонки. Тянь отмирает через пару секунд — и движение в мир снова возвращается. Он зачем-то хватает Би за свободную руку и куда-то тянет. Чэн вдруг жутко хрипит и закашливается, сгибаясь пополам, зажимая рукой рану, ловя пальцами льющую кровь. — Пошли, — рыкает Тянь. — Давайте, ну же. — Уезжайте, я сказал, — полурыком хрипит Чэн и вскидывает на него глаза. Ксинг вжимается в Рыжего, прячет где-то в его груди голову и дрожит, и кровь из его рассеченной брови заливает всю толстовку. Плечи мальчишки берет судорогой, чистым страхом, проливным кровавым ливнем — и Рыжий прижимает его к себе так сильно, чтобы тот понял: он его не отпустит. Они выберутся. Как-нибудь выберутся. Из пожара, Ада, второго конца света. Они должны. У них нет выбора, возраста, оправданий. Они просто должны. — Уезжай, — хрипит Чэн. — Мы следом на другой машине. Здесь еще остались люди. Послушай меня хоть раз в жизни. У него пустеют черные его глаза, волосы — гадко-мокрые — падают на лоб, а из пулевого в плече хлещет и хлещет. А лицо все равно солдатское, непробиваемое, как щит — в шрамах, царапинах, сколах. Почему-то кажется, что, уйди они сейчас без них, ни Чэн, ни Би не выберутся. Навсегда здесь останутся — посреди пепла и огня горящего Вавилона. Рыжий истерично оглядывается назад. К ним стягиваются Звери. И, кажется, их все еще кто-то в самом начале Вавилона отстреливает. — Пожалуйста, Тянь, — хрипит Чэн. — Мне нужно, чтобы вы уехали прямо сейчас. Тянь смотрит на брата бешеными подстреленными глазами, тяжело-тяжело дышит, будто сейчас начнет кашлять гнилой чернюшной кровью, и тогда Чэн бросает одноразовый взгляд Рыжему в глаза. И там все сразу: сделай что-нибудь. Уведи его отсюда. Убегайте отсюда. Пожалуйста. Сделай с ним, мать твою, что-нибудь. Рыжий слушается. Сам не знает почему. Наверное, потому что альтернатив не находит. Хватает Тяня за руку и тащит за собой, держа другой рукой Ксинга. Хочется орать и орать: давай, ну же, побежали, пожалуйста, доверься мне, так надо, с ними все будет в порядке, ну же, бежим. Только вот голоса нет — он зажевывается стиснутым горлом, кровью и гарью. Спустя пару секунд Тянь снова отмирает и — слава богу — поддается. Бежит следом, вперед, не глядя по сторонам, чтобы не запоминать картину горящего Вавилона. Не запоминать кровь, рвущуюся из пулевого ранения собственного брата. Не запомнить его — конец. Рыжий уже запомнил. Огонь, кровь и копоть, пепелище его старого-нового дома. Оно стоит перед глазами, даже когда они пробираются через разрыв в сетке и подбегают к машине. Вот их план побега — оставленные открытыми машины на всякий случай. Ебучий случай. Они залезают в машину — Тянь на водительское, Ксинг с Рыжим на задние пассажирские — так быстро, как могут, и заводят мотор, благо работает с первого раза. Тянь жмет на газ, а Рыжий, вытягивая из рюкзака какую-то футболку, прижимает ее к ране на лице мальчишки. Сипло спрашивает у него: — Ты видел Цзяня и Чжаня? — Я, э… — теряется мальчишка в полуистерике. — Я… да, да, они вроде тоже бежали к машине. — Они уехали, — грузно говорит Тянь и выруливает с их парковки. — Киа нет на парковке, что, не видишь? — И че, что ее нет? — рыкает Рыжий. — А вдруг это, блять, не они? — Уймись, — рычит в ответ Тянь и, осекшись, спокойнее добавляет: — Не сейчас. Рыжий затыкается. Чувствует, как сквозь все тело электрическими импульсами проходит дрожь. Как вся одежда насквозь пахнет гарью. Как сердце неработающее в груди еле-еле стучит, вот-вот навернется, вот-вот закончится любое топливо. Он убирает насквозь пропитанную кровью футболку от лица Ксинга и цедит: — Дай посмотреть. Мальчишка вздергивает подбородок и яростно цепляется за него взглядом, ищет поддержки, помощи, чего-нибудь. А Рыжий ничего этого дать не может, у него самого ничего не осталось. Рана не слишком глубокая, но придется зашивать. Мать его. Им срочно нужен Чжань. Живым. Кто-нибудь. Хоть кто-нибудь им, блять, нужен. Рыжий выдыхает и прикрывает глаза. Говорит: — Прижимай, — передает футболку. — И ложись. Он перебивается через салон на переднее пассажирское, чтобы мальчишка смог лечь и… он не знает. Отдохнуть, выдохнуть, успокоиться. Сам вжимается спиной в сидение. Там, в зеркале заднего вида, горит Вавилон. И пальцы Тяня, сжимающие руль, полностью в гари и крови. Небо все рушится и рушится — падает кусками на голову, расщепляется на кровавую пену, оседает дрожью в костях, и ничего не получается с этим сделать. Рыжий просто сжимает зубы и изо всех сил старается удержать внутри рвущуюся наружу истерику. Страх, летучей мышью бьющийся о стенки ребер, и собаку-память, воющую во всю глотку. Не получается. Пока за их спиной горит Вавилон, у него ничего не получается, и по итогу Рыжий просто отворачивается к окну, за которым уже петляет трасса, и зажмуривает глаза так, словно хочет лопнуть глазные яблоки. Там, за окном, ревущая и смеющаяся ночь. Там — полоска дороги. Там, за спинами, сгорает их дом. Их. Его. Превращается в пепелище. Рыжий коротко смотрит на Тяня — чтобы зашлось сердце, чтобы оно застучало, заработало, кровь начало нормально качать. Потому что на Тяня смотреть больно. На сжатые челюсти, вой ветра в глазах, лицо его белое-белое в крови и пепле. Его лицо. На пальцы, истерически сжимающие руль. На то, как он поглядывает в зеркало заднего вида, в котором полностью скрывается огонь Вавилона. Адреналиновый запой отливает, отпускает, отгрызает мясо от костей — и Рыжему кажется, что он сейчас все-таки заплачет. Глупо и безнадежно, отвратительно, тошнотворно, мать его, заплачет. Как в детстве в этой ебучей подсобке ресторана, как когда папа перестал приходить домой, как когда съедали, рвали на куски маму. Нихуя это не поможет. Ничему это не поможет. Ничто нахуй уже не поможет — ни слезы, ни истерики, ни сожаления. Рыжий молчит, жуя изнутри щеку и глядя в пустое темное окно. Трасса, деревья и линейка дороги. Лес — воем, небо — крушением. И кроны, бесконечно стонущие и гнущиеся, пусть ветра и нет. А в ушах просто шум, который уже даже не раздражает. От которого уже не больно. Рыжий не в курсе, сколько проходит времени, когда внезапно где-то вдалеке им, словно маяк, светят чьи-то фары. На секунду он вообще не понимает, где они, что они и кто они, на секунду кажется, что это Змей — как-то их обогнал, как-то приплелся сюда, как-то… а потом доходит, что Змей мертв. Что они все по-своему мертвы. — Слава, блять, богу, — грузно выдыхает Тянь и подъезжает к машине с горящими фарами. Киа. Красная. Рыжий отряхивает голову и в окно смотрит, как с капота спрыгивает Цзянь и зажимает рот рукой. Как Чжань, наводящий ствол прямо им в лобовое, все-таки его опускает. На секунду не верится, что они нашли их. Что они смогли хоть кого-то найти. Рыжий выходит из машины, когда та полностью останавливается, и на него сразу же напрыгивает Цзянь. — Господи, — почти хнычет тот, сжимая его плечи. — Я думал, вы… — Я знаю, что ты думал. Рыжий устало, но сдержанно отпихивает его от себя, и Цзянь не то чтобы обижается — просто подлетает на этот раз к Тяню и вешается тому на измазанную черной кровью шею. Кажется, из них всех только его сейчас и отпустило немного. Рыжий сразу же говорит Чжаню: — Малому нужна помощь. Его ранили, — ловит испуганный взгляд и поясняет: — Ножом. Чжань незамедлительно кивает и тянется на заднее сидение Киа, чтобы достать оттуда какую-то аптечку, а потом мигом идет к их машине. Рыжий скрипит зубами и просто надеется, что у мальчишки реально ничего серьезного. Сильнее зубы скрипят только от того, что Ксинг его спас. По-настоящему спас. Если бы не этот ебаный пустоголовый мальчишка, его сонная артерия наверняка бы не слишком приятно познакомилась с лезвием. Превратилась бы себе в смесь кровавой каши — вот и весь был бы Рыжий. А там уже по классике: Зверь, прущий на кровь и крик, и все. А там — или пуля в голову, или свои же зубы в чужую шею. Конец истории. — Эй, — кричит Чжань Цзяню из машины, — иди сюда, помощь нужна. Цзянь нервно срывается в сторону, и Рыжий смотрит, как под тусклый свет салона Чжань что-то там химичит с рассеченной бровью мальчишки. Шрам останется будь здоров, конечно. Но лучше остаться со шрамом, чем остаться без глаза. Мама в детстве говорила ему, когда Рыжий сбивал коленки об асфальт, что шрамы украшают мужчину. Потом, когда тех становилось все больше и больше из-за драк и уличного месилова, уже ничего не говорила. Рыжий устало и безжизненно смотрит на Тяня, который… просто стоит. Почти не двигается. Признаков жизни совсем не подает, лишь пялится бестолковым взглядом в сторону Вавилона. Кажется, что черное небо там немного краснее. И дымовая завеса похожа на приближающийся гром. — Эй, — бросает Рыжий и делает шаг вперед. — Ты типа… как? — Как видишь, — без эмоций отвечает тот, и Рыжего пробирает. Животным таким страхом, бьющимся в грудную клетку. Летучей мышью этой блядской — весь желудок и все органы в царапинах, все изнутри кровоточит. Пальцы дрожат, изнутри все дрожит — вот каково это, оказывается: видеть Тяня таким. Рыжему страшно. Не потому, что они потеряли Вавилон, не потому, что остальные — да и они тоже — могут ни до какого убежища не доехать, нет. Это придет потом, когда вой в голове стихнет. Сейчас ему страшно смотреть на такого Тяня. На такого пустого ебаного Хэ Тяня. — Это, ну… — делает Рыжий еще один шаг. Хочет сказать все на свете: все будет окей, все наладится, что-нибудь придумаем, не ной как сучка, не будь тряпкой, хули ты раскис, да все решим, с братом твоим ебаным все будет нормально, все решится, что-нибудь будет, хватит, прекрати; ты же не такой, ты же всегда спасаешь, ты же рядом; я же, блять, рядом; я нахуй рядом с тобой, я не знаю, я, блять, здесь; я же вижу себя в твоих ебаных глазах — пожалуйста, сделай их хоть немного живыми. — С ним все будет в порядке, — бестолково говорит в итоге Рыжий. И смотрит. На лицо это белое-белое — полоски пепла, чернющей крови Зверей, гари. Его лицо. Безжизненное и пустое. И глаза — глядящие вдаль, к огню и дыму, глядящие разбитыми стеклами. Наверное, именно сейчас Рыжий видит себя там, в черных этих дырах, кристальнее и чище, чем когда-либо до этого. Он сейчас тоже — из огня и дыма, из разбитых стекол. Тянь не отвечает. Не смотрит. Не улыбается. Просто стоит и рассекает взглядом задымленное небо там, где горит Вавилон. — Да не молчи ты, — рыкает Рыжий и тянет его за рукав. — Все с ним нормально будет, говорю. И с братом твоим, и с громилой его, и с нами. Со всеми. Его самого буквально тошнит от того, насколько фальшиво звучат эти слова. Насколько они пустые, выжатые, как будто вакуум без воздуха. Легкие без кислорода. Обычные ебаные слова без надежды и правды внутри. — Не надо говорить то, во что не веришь сам, — вдруг отзывается Тянь. — Говори то, что думаешь. И смотрит. Смотрит, сука, прямо в глаза. А там, в его зрачках и темнющей радужке, сам Рыжий. Разбитый и сломанный. Его собственное отражение смотрит на него из глаз Тяня — и он уже не может представить ничего более болезненного, чем это. Ни смерть, ни потеря, ни весь ебаный мир. Нихуя. Только он сам в его глазах и сломанные от падения кости. Сверхскорость, снесшая его в кювет. Разбитый насмерть. — Думаю, — хрипло говорит Рыжий, разжимая пальцы, держащие Тяня за рукав, — что нехуй сейчас никому из нас ныть. — Я и не ною. — Ты определенно ноешь. Даже Ксинг не ноет, а ты — да. Тянь усмехается, горько и криво, как будто с перерезанной глоткой и перекрытым воздухом. Ну и пиздец: этот ублюдок усмехается, просто делает эту рваную бестолковую вещь со своим лицом — и Рыжему легче. Совсем немного разжимает клетку ребер, едва слышно бьется сердце, сжато работают легкие. Наверное, с таким ощущением он все-таки сталкивается с землей. Вот так вот просто — его лицо, белое-белое, все в грязи, и заново бьющееся сердце. — Я просто боюсь, малыш Мо, — выдыхает Тянь и снова смотрит в небо. — Просто боюсь. — Я тоже боюсь, — хмуро отвечает Рыжий. — И че? Тянь вдруг вздергивает брови — и смеется. Прикрывает рукой в крови лицо, сжимает пальцами переносицу и смеется куда-то себе в ребро ладони, а Рыжий вжимает голову в плечи и смотрит на это непонимающим взглядом. Хочется спросить, хули тут смешного, хочется сказать, что нехуй тут смеяться, но он просто смотрит. И чувствует, как отливает от грудины. Каким мягким оказывается падение. — Че ты, — без интонации тянет Рыжий, и Тянь переводит на него взгляд. В нем — запах леса, горящее небо и он сам. Сейчас, на границе второго конца света, воющими кронами, с раненым мальчишкой в машине, кровью на руках, полным непониманием и неопределенностью будущего, кажется, что в его глазах есть все во всем ебаном мире. — Как ты умудряешься строить предложения так дебильно, но так глубоко? — спрашивает Тянь и косо улыбается. — Иди ты нахуй. Кажется, что вот она — трагедия всей его жизни. Ебаный этот Хэ Тянь. Трагедия в трех актах: ахуенно красивое ебало, черные глаза и падение. — Долго нам ехать? — тянет Рыжий. — Я хочу подождать Чэна. — Блять, ты… — осекается. — Я в курсе. Но ждать нельзя. Типа — ночь, лес. Нам надо ехать. Тянь сжимает челюсти и упорно смотрит на небо, как будто хочет до него допытаться. Спросить, почему все так хуево. Почему они здесь. Почему этот ебаный мир их держит и почему так отвратительно сильно не хочется умирать. Небо ему не отвечает — лишь гадко смеется в лицо. — Ладно, — выдыхает Тянь. — Забудь мои слова про «говори то, что думаешь». Скажи, что все будет окей. Рыжий не думает. Не задумывается над тем, что его напрямую просят соврать. Что он просит его соврать. Наверное, им обоим сейчас это нужно — закопаться в иллюзии и соврать самим себе, чтобы не сломаться к чертям собачьим. Отвечает сразу же: — Все будет окей. Тянь кивает часто-часто, как будто хочет сам себя в этом убедить, и все-таки отрывает взгляд от неба. От этого мерзкого рушащегося им на головы неба, горящего синим пламенем. — Хорошо, — сжато говорит Тянь. — Тогда все хорошо.