Эмпирей

Рыжему снится, что он падает, но с землей не сталкивается. Просто ощущение свободного падения, отсутствия пространства вокруг, как будто он пролетает сквозь пустоту и все никак не может приземлиться. Лишь ветер бьет по ушам, режет глаза, словно он резко срывается вниз, цепляясь пальцами за канат и сжигая об него кожу. И кажется, бесконечно кажется, что вот она — земля. Совсем скоро, совсем быстро, совсем всмятку. Где-то там, за бесконечными километрами, ядро. Скоро — в сердцевине планеты — умирать. Но он не сталкивается. Просто падает. И, когда просыпается, падение вдруг останавливается — он повисает в воздухе, замирает всеми внутренностями, и разом с ним замирает вся пустота вокруг. Спустя пару секунд доходит, что это их машина остановилась. Что они наконец-то приехали. И, наверное, что никуда он не падает — он и так уже давно упал. Рыжий открывает глаза и пару секунд не видит вообще ничего, пока не вглядывается в грязное окно. Там мутное зарево рассвета, туманная пленка — и дом. Здоровенный и широченный, как еб твою мать, и пока что он не замечает, что вокруг него лес. Раздвоенные кроны деревьев и их бесконечное хрипение. — Эй, — доносится сбоку тяневским голосом, и Рыжий оборачивается. У Тяня уставшее лицо. Разбитое и серое, как будто кто-то его осыпал толстенным слоем пыли, все в черно-красных разводах. Оно — как облако во время чернеющего заката или краснеющего рассвета. И смотрит он так же: без эмоций, безжизненными глазами. Кажется, что сейчас ударь его по башке — и не среагирует, не скривится даже. А вот Рыжий кривится в ответ — от выражения его лица и пустых этих глаз. Кажется, что Тянь пытается улыбнуться, но суть в том, что просто кажется. Зачем-то кивает и выходит из машины. В голову бьет разряженным свежим воздухом, но вдохнуть его полной грудью почему-то не получается, как будто легкие сжаты до максимального, выжаты до последней капли. И дышать почему-то больно. Может, там уже — как у курильщиков — все забито гарью и пеплом, а может, банально дышать больше не хочется. Он не успевает толком осмотреть пространство вокруг, как одновременно из машин выходят Тянь, Ксинг и Цзянь с Чжанем, а из двери этого здоровенного дома выбегает Пинг. Бежит, путаясь в собственных ногах, прямо к Тяню, и Рыжий только сейчас понимает: Джия и все остальные живы. Они все-таки доехали до этого дома. Пинг подбегает к Тяню, а тот ловит его под руки и поднимает к лицу. Ребенок, кажется, на пару секунд пугается того, насколько грязным и уставшим выглядит его знакомое лицо, а потом неловко цедит: — У тебя кровь, — тычет пальцем куда-то в скулу. — Я знаю, малыш, — кивает Тянь. — Знаю. Следом за Пингом выбегают все: и Джия, и Бэй, держащий на руках сонную Мэй, и Юн, и старики. Тиски, сжавшиеся на ребрах, немного ослабляются, и только когда Джия врезается в Рыжего и крепко его обнимает, тот снова может нормально вдохнуть. Воздух полосует легкие, превращает их в решето, но кажется, что нет ничего лучше этого. — Господи, — сипит Джия ему в плечо. — Что произошло? Она отдаляется, заглядывает Рыжему в лицо, а тот не знает, что ответить. Мы потеряли Вавилон, мы потеряли всех, все сгорело, мы одни, больше никто не приехал, больше никто не приедет, Змей мертв, все мертвы, все горит, все до сих пор должно гореть, и мы горим тоже. Вместо этого он качает головой — и Джия все понимает. Рыжий смотрит на слезы, стеклом стоящие в ее глазах, и с жутью осознает, что плакать не хочется. Нет сил и смысла, или слез просто-напросто недостаточно, чтобы хоть как-то ему помочь. Не хочется падать на колени, рыдать, кричать или выть — хочется спать, есть и воды холодной. Искусственно хочется жить. — Чэн, — хрипит Тянь, и Джия оборачивается на него, — не приезжал? Вопрос глупый. Они ехали самым быстрым и близким путем, и Чэн с Би никак не могли их обогнать. Они ждали на единственной трассе, ведущей от Вавилона сюда, и их машина не приехала. Не ехала нигде сзади. Чэн и Би не приехали. Но Тяню, наверное, нужно это: спросить, вылить, что-то сделать. Он прижимает к груди Пинга, оглядывающегося по сторонам, и такими же пустыми глазами смотрит на Джию. А ту передергивает — пульсация ее энергии бьет по Рыжему, и дышать снова становится больно. — Нет, — качает та головой. — К нам вообще никто не приезжал. Повисает тяжелое молчание, и Рыжий бросает короткий взгляд на Бэя. Надо же: меньше суток назад этот чувак бычил на него и крыл матом, а сейчас стоит с глазами размером с блюдце и, наверное, ахуевает, даже челюсть нижняя немного дрожит. Рыжему не хочется злорадствовать — хочется завидовать: Бэй там не был. Бэй этого не видел и гарью этой не дышал. И его война не так сильно по хребту покусала. — Пойдемте, ребята, — вдруг говорит старушка Линг. — Вам отдохнуть надо. Потом будем разговаривать. Рыжий почему-то только сейчас вспоминает про Ксинга — бросает на него из-за плеча короткий взгляд. На кровь, засохшую, как маска, по лицу, на перебинтованные лоб и глаз, на кривящийся рот. На то, как мальчишка агрессивно цепляется за него взглядом, глазами полупрозрачными орет: помоги мне, помоги мне, помоги мне. Рыжий и без крика все знает. Подходит к мальчишке и тянет его за руку, пока все медленно и хромовато стягиваются к дому. Надо будет сказать ему, что он молодец. И что не стоит рисковать своей жизнью. И что без него Рыжий был бы мертв. Много чего нужно будет сказать — и все потом. Как-нибудь. Через час, два или сутки. Когда воздуха в легких будет достаточно для того, чтобы рот раскрыть. В доме пыльно, пахнет сыростью и, наверное, красиво. Было когда-то. По-блядски высокие потолки, выложенный пол из хуй-пойми-какого-материала, куча дверей — хоть жопой жуй или весь Вавилон внутри посели. Рыжий осекается, и под ребрами вдруг сильно-сильно болит. Некого им уже селить. Он как-то быстро теряет из виду Тяня — тот растворяется в этом доме, как будто впитывается в его стены, и остается только сжимать зубы. Сильнее стискивать пальцы, держащие Ксинга за предплечье. Держать себя от желания найти его и — Рыжий не в курсе. Что-нибудь сделать с ним. Ему. Сказать, наорать, подышать, блять, рядом. Но сначала, наверное, с собой самим неплохо бы разобраться. С блевотной пустотой, подступающей к горлу. С ощущением бездомности, беззащитности и бездыханности. Рыжий все понимает: и что Вавилон пал, и что Ли мертв, и что Чэн с Би могут не вернуться. Что из шестидесяти трех человек от первого дня Вавилона их осталось нихрена — и от этого нихрена тоже нихрена не осталось. Что Ксинг ранен, что у них на руках двое детей, что они хуй пойми где и что он ничего не может с этим сделать. — Эй, — окликает со спины их Джия, и Рыжий оборачивается. Смотрит ей в глаза — в эти всегда-все-хорошо-даже-когда-хочется-сдохнуть глаза. Джия улыбается сквозь сжатые до накала челюсти и дебильно дергает бровями. — Я… — хрипит она. — Чем я могу помочь сейчас? Рыжий неопределенно жмет плечами и ломает брови, как будто не до конца понимает вопрос, хотя на самом деле не до конца находит ответ. Выплевывает первое, что приходит в голову: — Где лечь можно? — Пойдемте, — кивает Джия и куда-то их ведет. Они тянутся втроем по длинному коридору, и Рыжий зачем-то до сих пор держит Ксинга за руку. Ощущение просто такое, что отпусти — и он куда-то денется. Хмыкает внезапно возникающей в голове мысли: мальчишка действительно ему отплатил за свою спасенную в лесах жизнь. — Тут, — говорит Джия, — почти все комнаты заперты, ключи мы не нашли. Пришлось вскрывать двери. Вот. Они заходят в комнату, где пыль, плесень, полутьма из-за тяжелого навеса черных штор. Этой комнате такое идет. Кажется, что эта комната — вся в черно-красных тонах — другого и не заслуживает. От тьмы начинают слезиться глаза, как начинают и из-за света. Наверное, их удел — серое. Серая вереница пустых дорог, серая кровь и серое металлическое сердце. — Поспите, — выдыхает Джия. Выдох ее выходит слишком громким и удавкой стягивает уши. Выдох ее — как выстрел, и Рыжий в ответ бесцельно кивает. Джия все понимает и молча выходит из комнаты, и Рыжий только тогда отпускает предплечье Ксинга, чувствуя, с каким скрипом разжимаются собственные кости. А мальчишка не двигается. Стоит и смотрит то ли на шторы, то ли на кровать с черными простынями. — Эй, — гаркает Рыжий. — Как ты? — Я… не знаю. Не знаю — значит хуево. Ебано, ужасно, отвратительно и хочется сдохнуть. Даже нет, не сдохнуть — просто не жить какое-то время, пока все само собой не закончится. Рыжий дергает мальчишку на себя, чтобы тот посмотрел ему в лицо, и поднимает бровь. Ждет ответа без самого вопроса. — Я… — давит слова мальчишка, а у Рыжего давит в глотке. — Не знаю. Просто, ну… Ксинг нарочно смотрит в потолок, чтобы слезы закатились куда-то обратно, растворились в глазницах, не располосовали засохшую кровь на лице. Жаль, что это не помогает. А Рыжему жаль, что ему самому плакать совсем уже не хочется. Он просто молча стоит и терпеливо, как псина, ждет, пока мальчишка хоть как-нибудь выговорится. Тот сжато сглатывает: — Просто, понимаешь. Не знаю. Вавилон — он же, ну. Это же дом. Наш дом. Я… просто помню, как начался Закат, и… — Я понимаю, — кивает Рыжий. — Но ты должен быть к такому готов всегда. Он сам в свои слова не верит, но мальчишку легко обмануть — он же не Тянь. Перед ним легко быть дохуя смелым, с титаническим терпением, умеющим со всем справляться. Мальчишке нужно, чтобы его обманули. Ложь во благо — стержень в хребет. И Рыжий врет, глядя прямо в глаза: — Это не конец света. Главное, что мы выбрались. — А Чэн и Би? Врать, врать, врать, как будто совесть уже давно мертва. Как будто он сам мертв — и ему больше не стыдно. — Они приедут, — хрипло выдает Рыжий. — Ты че, Чэна не знаешь? Мальчишка сжато, сквозь стеклище слез на глазах, хмыкает, и в уголке его рта трескается пленка засохшей крови. Хочется его обнять — искренне и чисто, как всегда обнимают детей, которым кажется, что мама больше не придет. Но мальчишке нужно, чтобы его обманывали. Чтобы не обнимали потому, что он сам может со всем справиться. Рыжий коротко треплет его по грязнющим волосам. — Ложись поспи. Отдохни хоть немного. Ксинг кивает, и Рыжий выходит из комнаты, прикрывая за собой вскрытую дверь. Кажется, что в этом доме водятся призраки, и это не пугает. Пугает лишь то, что, возможно, эти призраки — они сами. Он вдруг понимает, что не помнит, ей-богу, не помнит, как они дошли до их с мальчишкой комнаты, и начинает петлять по коридорам, пытаясь выйти на голос. Здесь все как в фильмах ужасов: линейка однотипных закрытых дверей, какие-то картины на стенах — и хуй знает, куда идти. Когда в том конце коридора внезапно мелькает какая-то тень, Рыжий автоматически тянется к карману, чтобы выхватить пистолет. Происходит просто на рефлексах — бестолковых, глупых, животных. На тех, которые заставляют стрелять в голову живым людям, чтобы те не выстрелили в голову тебе. Отпускает, только когда из-за стены показывается растрепанная башка Цзяня и его растерянное грязное лицо. Они сталкиваются глазами, и этот придурок облегченно выдыхает и бежит — почти, сука, вприпрыжку — к Рыжему. — Слава богу, — бросает Цзянь, когда все же подлетает к Рыжему. — Не знаю, как это произошло, но Сиси отправил меня найти Ксинга, чтобы посмотреть, как там его рана, но по итогу я потерял Сиси. — Почему я, блять, не удивлен. У Рыжего разжимает реберную клетку от этой тысячи слов за две секунды. Звучит ужасно и еще ужаснее осознается, но вот оно — его ебаное лечение от депрессии: тупой пиздеж этого идиота, который способен заговорить даже суицидника. Иногда, правда, от его болтовни самому хочется суициднуться, но это уже другой разговор. — Меня пугает, — говорит Цзянь и передергивает плечами, — этот дом. Он как, знаешь, квест-комнаты, где тебя сейчас вылезут пугать. Меня еще не пугали, но мне уже стремно. Рыжий вздергивает брови, мысленно шлет все нахуй и не сдерживает смешок. Тот выходит оглушающим на фоне этого пустого дома — квест-блять-комнаты. Цзянь недовольно хмурит брови, но тут же как будто отпускает свое лицо и снова становится, ну, Цзянем. Энергия через край, тупые шутки, бесконечная и безусловная жизнь на сетчатке глаз. Рыжий вдруг думает, что хотел бы быть таким. Что, даже если его поведение сейчас — просто защитная реакция, все равно хотел бы именно так защищаться. Потому что у самого не получается никак, словно весь его панцирь насквозь пробит, как решето сетки Развалин и разрушенные крыши домов Вавилона. — Скажи спасибо, — хмыкает Рыжий, — что у нас вообще есть это место, иначе бы мы остались на улице с голой жопой. — Блин. Ты выглядишь слишком спокойным. — Я? — Ты. — Это мне говоришь ты? — Это тебе говорю я. Блять. Вдох-выдох. В разговорах с Цзянем главное — найти баланс облегчения с желанием самоликвидироваться. Конкретно сейчас эти весы совсем немного перевешивают ко второму, и Рыжий сам себе под нос рыкает и тянет этого придурка за руку. Не то чтобы он в курсе, куда надо идти, но это хотя бы помогает его заткнуть. Ненадолго, правда. — Мне некомфортно, — тянет Цзянь. — Да заткнись ты уже нахуй. — Да не. Меня реально это место пугало всегда. Рыжий хмурит брови и смотрит куда-то на стены и эти ебать-современное-искусство картины. — Ты тут был уже, что ли? — Ну да. У нас был полный джинглбелс, когда мы еще в школе учились, и мне приходилось тут даже жить. Правда, на первом этаже, сразу у входа. Би специально поселил меня там, чтоб я не мог прятаться от него в других комнатах. Ну ебать, че тут еще сказать. Не то чтобы Рыжему интересен этот их школьный «джинглбелс». Не сейчас уж точно. Он демонстративно закатывает глаза и тянет Цзяня за локоть. Они оба петляют по коридорам, пока все-таки не находят комнату, где эти двое остановились. Там же сидит и Джия вместе с Чжо, а Рыжий сразу ловит уставший взгляд Чжаня в сторону Цзяня. — Как Ксинг? — спрашивает. Рыжий, сам не зная зачем и почему, решает спасти этого идиота, который так до мальчишки и не дошел. Говорит: — Пусть он поспит. Позже проверишь, че там у него. Чжань хмурит брови, но через три секунды понимающе кивает, и Цзянь облегченно выдыхает. Палится, как скотина, хоть пристрели его прямо сейчас. Они вместе с Рыжим садятся на диван — черный, как все в этих комнатах, и кожаный. Нет, думает Рыжий, нихрена это не квест-комната, это действительно дом с привидениями. — Так это, — хрипит вдруг Цзянь, — я так и не понял, а при Тяне спрашивать было стремно. Почему Чэн и Би остались? Рыжий только сейчас понимает, что в душе не ебет, почему они остались. Наверное, спасать оставшихся людей, когда спасать надо было самих себя. Времени спрашивать не было — нужно было просто бежать, уводить оттуда Тяня и Ксинга, бежать самому, верить тому, что горело в черных глазах Чэна. Верить ему. Что они с Би справятся — как же, блять, иначе. Только вот в их мире так не бывает — чтобы вера спасала. И почему-то кажется, внутри где-то скребется, что они так и не вернутся. А если они не вернутся — им можно будет смело стреляться. Без лидеров после Заката не живут. Не выживают. — Хотели, — сипло говорит Рыжий в ответ, — спасти оставшихся. — Но Чэн же ранен, — ломает брови Цзянь. — И че мне с этим сделать? Не удается сдержать себя — эту прогрызающую кости агрессию, молотком по башке долбящую. Рыжий в рот не ебет, почему Чэн и Би остались там. И в рот не ебет, что делать, если они не вернутся. Что случится с Тянем, кто их поведет и будет ли куда идти — не ебет. Остается только ждать звука подъезжающих колес — и все. Все или ничего. Повисает рычащее молчание, и Рыжий жует взглядом кожаное покрытие подлокотника. Оно настолько, мать его, идеальное, будто этот чертов диван только что изготовили, привезли с завода и насильно засыпали пылью. Бесит. Скребется и елозит внутри, наружу просится, из клетки вырывается. — Не хочу прерывать молчание и особенно выводить из себя Рыжика, — снова говорит Цзянь, — но… — Если ты сейчас, — рычит Рыжий, — что-то скажешь про Чэна, я насажу тебя на оленьи рога. — Ни разу не видел здесь оленьи рога. — На входе висели. — Тогда молчу. И смешно, и грустно. Больше только больно. Рыжий чувствует, как начинает медленно крыть моросящей, как кислотный дождь, паникой. Оно всегда так: сначала страшно, потом надрывно, потом вдруг становится очень тихо и очень пусто. А потом внутри все из пепла срастаться начинает — так приходит осознание и реальный ужас произошедшего. Так было с мамой. Он орал в голос и выл, как больное бешеное животное, несколько часов, пока вдруг все внутри не стянулось в трубочку. Было тихо-тихо. Как вынутое из груди и все еще бьющееся сердце, закупоренное в звуконепроницаемую банку. И пусто, словно его выбросили в космос. Дышать больно было — тоже как в космосе, словно легкие за секунду заморозило и забило пылью. А потом крыть начинает, как будто башкой в воду опускают вместе с оголенным проводом. Доходит, что произошло. Вспоминается, как происходило. Думается, как этого могло не произойти. И осознается, что все же произошло. Кроет, кроет и кроет, уже и дышать не особо хочется. Так было с мамой. С Лысым. И сейчас. Только сейчас хуже, потому что Рыжий моментально ловит себя на мысли: надо найти его. Поговорить с ним. Посмотреть ему в глаза. Наорать, обозвать, ударить, поцеловать его — что, блять, угодно. И чтобы глаза его — с грязью смешанный космос — выглядели живыми, чтобы его собственное отражение в них было живым. И все равно сидит на месте, потому что кажется, что Тяню нужно побыть одному. Вернуться в старый фамильный дом, не зная, жив ли собственный брат. Вернуться сюда, не зная, стоило ли вообще хоть куда-то бежать. Ему нужно время. Им всем. Рыжий краем уха слушает бестолковые разговоры Цзяня, Джии, Чжо и Чжаня. Джия говорит, что по приезде они проверили периметр и вроде как поблизости нет никакой волны. Говорит, что место все равно опасное, потому что окружающие леса ведут в город. Говорит, что не уверена, стоит ли им здесь надолго оставаться. Время совсем не ощущается. Раньше удавалось считать его по ударам сердца — сейчас считать удары сердца не удается. В какой-то момент ему практически удается заснуть, как вдруг с улицы слышится звук колес. Сердце поначалу ухается куда-то, бьется о стенки желудка, и изнутри сильно-сильно тянет, а потом они все срываются в сторону выхода. Рыжий не совсем понимает, когда наперерез им откуда-то сбоку выбегает Тянь — сразу же скрывается за дверью, где туманно и слишком светло. Они все — как стадо — выбегают на улицу и истерически цепляют глазами черную машину. Их машину. Вавилонскую. Рыжий зачем-то выбегает вперед, ровняется с Тянем и еле себя сдерживает, чтобы не посмотреть ему в лицо. Все-таки цепляет краем глаза: приоткрытый рот, сломанные брови и глаза с разлитой по радужке надеждой. Внезапно становится очень легко. Слишком легко. Рыжему просто кажется, что в этой машине Чэн и Би. Что они все-таки вернулись. Когда машина останавливается и глушится рев мотора, его почему-то автоматически тянет вперед. Наверное, на этой волне он бы не побоялся дать Чэну по еблу за эту тупую выходку — да, его бы потом расчленили по кусочкам, но оно того бы стоило. Только вот из машины выходит не Чэн. И не Би. Из машины, грязные, в пепле и черной крови, выходит Шейн — их разведчик — и охотник по кличке Кольт. Рыжий даже имени его не знает — просто в курсе, что кличку ему такую дали за безмерную любовь к своему стволу, который достался ему еще от деда. Джия снова не сдерживается, бросается к ним навстречу и обнимает. У Шейна и Кольта безумно уставшие взгляды, безумно уставшие лица, и кровь, кровь, кровь — по одежде, шее, рукам, черная, красная. Они облегченно окидывают их всех взглядами, и Шейн зарывается лицом Джие в волосы. Позади Цзянь, Чжань, Чжо и остальные выбежавшие на звук колес тоже облегченно переговариваются, потому что ребята выжили. Выбрались. Доехали досюда. Это — как еще один здоровенный камень с плеч, как еще один сожженный крест, так и не поставленный на могилу. Люди за спиной начинают стягиваться к Шейну и Кольту, а Рыжий застывает и просто-напросто боится повернуть голову в сторону Тяня. Ему до безумия страшно это сделать — увидеть на его лице трещины. Трещины в этих его ебаных глазах. Они стоят почти рука об руку, но Рыжий не может заставить себя взглянуть. — Хэй, — бросает Шейн, подходя к ним с Тянем. — Рад, что вы тут. — И я тоже рад, что вы доехали, — кивает в ответ Тянь и хлопает его по плечу. — А где Чэн? Рыжий сжимает зубы, чтобы не заорать: заткнись, заткнись, заткнись. Но Шейн и так сам все понимает практически сразу. Захлопывает рот, сухо сглатывает и кладет ладонь Тяню на плечо. — Они, — отвечает Тянь, — еще могут вернуться. — И они обязательно вернутся. Тянь кивает. Пытается выглядеть спокойным, и, не знай его Рыжий, сам бы в это даже поверил. Если Рыжий в состоянии обмануть Ксинга, то Тянь в состоянии обмануть всех во всем ебаном мире. Возможно, самого себя — больше всего. Когда все вместе с Шейном и Кольтом проходят в дом, Тянь еще раз хлопает по плечу обоих и идет куда-то в своем направлении. И ну пиздец — ебаный блядский нахуй пиздец, Рыжий идет за ним. Не сразу, чуть погодя, едва находя вообще комнату, в которую тот забивается. — Эй, — бросает с порога, и Тянь поднимает на него глаза. В комнате ебаная темень. Тяжелые толстенные шторы — как заслонка от света. Такая же кожаная мебель. Красиво, что пиздец, и пугающе. Лицо у Тяня точно такое же — красивое и пугающее. Красиво-пугающее. Страшнее только то, что Тянь не отвечает. Просто смотрит. — Блять, — шикает Рыжий. — Они вернутся. Слышишь? Не отвечает. Молчит, как ублюдок, как раненый конченый ублюдок. — Ты слышишь, блять? — рычит. — Вернутся. Я отвечаю. Типа, ну блять, твой брат невъебенно крутой. Я без шуток. Они оба гангстеры-мафиозники, их хуй что убьет, разве что атомная бомба, так что. Я не ебу. Тянь молчит, и Рыжего добивает. Он уже не пытается захлопнуть рот. Раз есть пробоина, то пусть течет до конца. — Я, — хрипит, — не могу видеть тебя таким. Не шарю, что за хуйня, просто не могу. И че бы ни было, ты должен быть сейчас с нами. Ты нужен им всем. — А тебе? Комок в горле становится титановым, и проглотить его не получается. Он там и остается, шипованный и колючий, стирающий глотку в мясо, проделывающий в ней дырки. Рыжий хочет сказать, что да, ровно как и хочет обмануть самого себя и сказать, что нет. Что ему никто не нужен. Что он один справляется. Полгода один справлялся. Вот только обмануть можно Ксинга, себя самого, кого угодно — но Тяня не обманешь. — Какая, — выжимает он в ответ, — разница? Тянь выдыхает и отводит взгляд, и Рыжий чувствует себя так, будто сильно проебался. Это еще хуже, чем ответить нет. Хуже, чем признаться, что да. Он собирается открыть рот и что-то снова сказать, но Тянь его опережает: — Я не хочу терять его вот так. Господи, как же это все хуево. Рыжий пытается заковать это чувство где-то внутри и спрашивает: — От рук людей? — В неизвестности. — Ну, в реальном мире было бы вполне героически. Тянь вдруг косо усмехается, и выходит это жутко. Хрипло, жутко и неестественно. — Нет героических смертей, — говорит он, переводя на него взгляд. — Мы просто… умираем. Это нормально. — Ну ахуеть нормально. Тянь жмет плечами. — Круговорот жизни. Как в Короле Льве. Помнишь? Рыжий помнит. Помнит, как всю жизнь этот долбоебучий мультик ненавидел. Сначала потому, что было просто грустно из-за смерти отца Симбы, а потом — потому что своего отца уже не было рядом. Тогда, когда папу только посадили, а он крутил на диске Короля Льва, казалось, что его отец тоже погиб. И хрен знает, что сейчас ответить. Он запрокидывает голову к потолку, пялится на навсегда вырубленные лампы. Тянет: — Ну и хули мне для тебя сделать? — Что? — Че слышал, — рыкает и, опуская голову, смотрит ему в глаза. — Что мне сделать, чтоб тебе легче стало? У Тяня едва приоткрываются губы, блестят диким светом в полутьме глаза, а Рыжий думает, какой же он нахуй красивый. Ненормально красивый. Пугающе красивый. Даже сейчас, после Заката, где красота не играет вообще ничего во всем закончившемся мире — он действительно красивый. И уже не как с обложки плейбоя. Уже не как моделька с показов. Уже по-настоящему. С кровью, с грязным ебалом, с уставшими красными глазами. Он красивый, как в первый день Вавилона. Как в любой ебаный день сгоревшего дотла Вавилона. Тянь вдруг жмет плечами и неопределенно ведет головой. Говорит: — Сделай то, что считаешь нужным. В пизду его. Похуй. На все вокруг, на ебаный мир, на ебаную кроющую панику, на в-с-е, что вообще существует. На кровь сквозь шею, на грязную одежду, грязное лицо, грязное нутро. На то, что хочется блевать, орать, дышать, плакать — и нихрена не получается из этого. Оно рядом с ним всегда так: внезапно становится на все похуй. Рыжий молча и остервенело подается вперед и впечатывается в Тяня, бешено и больно сжимает пальцы на ткани его футболки со спины. Обнимает. Он — весь в крови, копоти и пепле — обнимает его, и обманывать себя не получается. Даже Тянь или ебаный господь бог его сейчас не обманут. Это всегда по щелчку — всегда становится легче. От тепла его тела, холода пальцев, дыхания куда-то в ухо, этого блядского его дыхания. От стука его чернющего — Рыжий уверен — сердца, от колотилки собственной крови в висках, от того, как сильно, как яростно хочется сжимать пальцы, вырвать ему с мясом кости, докопаться, какого хуя он с ним делает и почему это так больно. Почему это так больно, легко, пугающе, красиво, красиво-пугающе, как его белое-белое лицо, п-о-ч-е-м-у это происходит. И по щелчку же — похуй. Похуй, что между ними происходит. Рыжий просто хочет, чтобы это что-то происходило, потому что только так конкретно сейчас ему хочется дышать. Только так именно сейчас ему хочется жить. Хочется вжиматься в чужое — его — тело, и чтобы становилось легче, легче, легче. Он ненавидит этого ебаного придурка так сильно, что заплывает красным заревом зрение. Ненавидит до подкорки, до костей, до спинного и костного мозга — и, наверное, это хорошо. Ненавидеть — значит, чувствовать. А чувствовать — значит, жить. Рыжий не считает удары сердца и плюет на то, сколько времени проходит. Отстраняется тогда, когда считает нужным, и на сбитом дыхании бросает Тяню в лицо: — Поспи, блять, умоляю. Выглядишь как Зверь. Тянь не отвечает. Зато улыбается — своей блядской улыбкой, к которой даже не доебешься, потому что в ней есть все. Они и он сам. Первый день Вавилона. Весь этот сжигающий по костям космос. Рыжий ненавидит все от и до, и ненависть эта — как ни странно — помогает ему чувствовать себя живым. Он начинает выходить из комнаты, и Тянь бросает ему в спину: — Шань. И почему-то не становится больно. Рыжего не передергивает от собственного имени после Заката. Почему-то в голове не замирает, кости не сжимает и сердце все еще бьется, как убитое. Оно кажется правильным. Оно говорит: ты все еще человек. Ты все еще живой. Ты не безымянный, пока тебя кто-то зовет по имени. Ты не безголосый, пока тебе хочется чье-то имя кричать. Ты не бездомный, пока с тобой кто-то ищет дом. Рыжий оборачивается через плечо, и Тянь на выдохе кивает: — Спасибо.

*

— Болит? — спрашивает Чжань, тыча ваткой Ксингу в лицо. Мальчишка морщится, прикусывая губы, и Рыжий сам — как будто ему тоже фантомно больно — кривит лицо. Ладно, на самом-то деле, все могло быть в сотни и тысячи раз хуже. Ксингу повезло, будто родился он в рубашке. Останется шрам через бровь — и все. Рыжий даже не особо понимает, как этот придурок с ножом умудрился так проебаться. — Немного, — тянет мальчишка. Им все же удается поспать, поесть и восстановить силы хотя бы на десять процентов, и собираются вместе они уже — еле-еле, но все же похожие на живых — вечером. Сидят абсолютно все в одной здоровенной комнате — наверное, гостиной — при тусклом свете фонарей и бесполезного лунного света. Хорошо, что Джия предусмотрительно увезла с собой все запасы батареек. Она вообще много чего увезла, как будто падение Вавилона было предрешено: запасы еды, воды, одежды, медикаментов. Би всегда говорит: лучше перебздеть, чем недобздеть. Говорил. На самом деле, их здесь — выживших — куда больше, чем ему казалось. Думалось почему-то, что их эта компашка из пяти человек и выбралась, хотя сейчас их двадцать. Только вот — как бы хреново это ни звучало — толку от этого числа особого нет. Восемь стариков. Двое маленьких детей. Способных защищать — десять. И это практически ничто. Рыжий задевает, как будто палкой в труп тыкает, взглядом хмурого Тяня. Апатичного Тяня. Он все же вышел к ним, сидит вон, глазами стену точит. Молчит, как убитый, словно рот ему проволокой зашили. А под ребрами у Рыжего все жидкостью какой-то заливает, словно ему в желудок антифризом льют. — Ну слушай, — тянет Цзянь, обращаясь к Ксингу. — Теперь ты точно будешь ходить вместо меня на эти разведки долбаные. Вон какой мужик вымахал. — Даже не надейся, — бросает Чжань. — А я надеюсь. Это закон джунглей. Чжань вопросительно дергает бровью, и Цзянь, хорохорясь, как петух, поясняет: — Сначала мы, взрослые львы, ухаживаем за львятами. Они растут, растут, вырастают, и нам, взрослым львам, больше не надо ходить на охоту, потому что мы свой долг исполнили. Молодняк вырастили. Нам можно теперь на покой. На это даже отвечать не надо — и так смешно. Рыжий впервые без сарказма думает: хорошо, что есть Цзянь. По сырой и пыльной комнате проносится волна смешков, и даже Ксинг, выглядящий, как поклеванное воронами чучело, за секунду бодрится. Но Рыжего все равно снова вырывает из разговора. Ну хули он может сделать — ничего он не может сделать. Нихрена не сделаешь, когда у него такое ебло. Когда самому себе приходится говорить: они вернутся, вернутся, вернутся. А ему сказать уже не получается — его не обманешь и он не поверит. Приходится сидеть и косыми взглядами пилить. Лицо его белое. Глаза его покрасневшие. Блять. — Мне здесь нравится, — вдруг говорит Ксинг, когда Чжань закрепляет новые бинты. — Ты реально здесь жил? Они все смотрят на Тяня, а Тянь все так же смотрит в стену и отвечает почему-то слишком быстро: — В детстве. — Даже я тут жил, — кивает Цзянь. — Только тогда мне здесь не нравилось. Да и сейчас не очень. Зато вот его квартира-студия на верхнем этаже да, там было прям круто. — У тебя, — смотрит мальчишка на Тяня, — была квартира-студия? Тянь усмехается, и у Рыжего от этого болит где-то в позвонках. — Не моя. Дяди моего. Но да, я там жил. — А тут почему не жил? Рыжего вдруг порывает наплевать на то, что Ксинг его спас, что он еще просто ребенок, что умение слова подбирать с возрастом приходит. Просто хочется засунуть ему что-нибудь в рот, чтоб меньше болтал. Самому становится неуютно, как будто Ксинг все же его ребенок и вопрос этот стремный — недоработка его воспитания. Почему-то кажется, что Тяня сейчас прибьет. Волной этой прошлого по голове приложит. Но вместо этого Тянь оглядывает широченную комнату и тянет: — Тогда здесь находиться не хотелось. И брата — Рыжий уверен — видеть не хотелось. Семью свою. Мир реальный. Забавно: людям нужна катастрофа, чтобы начать что-то ценить. Ксинг, кажется, сам допирает, что трогать Тяня сейчас не стоит, и затыкается, а вместе с ним почему-то затыкаются все. Это давит еще больше, и Рыжий просто надеется, что молчание это ебаное сейчас чем-нибудь разбавится. Очередной тупой шуткой Цзяня, какими-нибудь моралями от стариков, урчанием чьего-нибудь живота хотя бы, хоть чем-нибудь. Но молчание висит, как будто на люстре вздернулось. И сердца собственного не слышно. Рыжему лишь на пару секунд кажется, что с улицы доносится какой-то дурацкий шум, и почему-то хочется на него наплевать. Звери там, или люди, или лесные волки пришли их наконец-то сожрать — да хули толку. Он машинально бросает взгляд на Тяня и сразу не совсем понимает, что происходит. Почему тот, как собака, реагирует на шум: ведет башкой в сторону двери, меняется в лице. И сам так сильно на его роже концентрируется, что почти не слышит, как шум усиливается, как сквозь стены пробивается тихий рык колес. А потом Тянь срывается с места — и вместе с ним срываются все. Он сам — тоже. Когда они всей толпой, как шапито на выступление, выбегают на улицу, в глаза им сразу стреляет яркий свет фар. Он распиливает темноту туманной ночи на множество полосок, и Рыжий машинально выставляет руку к лицу, чтобы как-то от него заслониться. Лишь когда машина паркуется параллельно дому и уводит свет фар в другую сторону, удается разглядеть: их машина. Та самая, с черным размытым пятном на заднем сидении, с блядским запахом сирени по всему уродливому салону. У Рыжего в груди все перепутывается, как будто неровные лоскуты одеяла насаживают на длиннющую веревку. Глохнет мотор, но рык от него в ушах все равно остается. Открывается водительская дверь, и щелчок от нее надрывно трещит где-то в голове. А потом показывается эта ебаная макушка, которую ни с чем не спутаешь. Белобрысая. Они все замирают, как идиоты, и смотрят на Би. Заебанного, с каким-то глубоким порезом по линии волос, смотрящего на них так, как и всегда — злобно, диковато. Живой Хуа Би. Блять, он реально живой. Спустя пару секунд открывается дверь переднего пассажирского — и Рыжий краем глаза замечает, как у Тяня изо всех сил сжимаются челюсти. И как они через секунду разжимаются на глубоком рваном выдохе, когда из машины все-таки выходит Чэн. Не такой, как обычно. Не такой, каким Рыжий привык его видеть. С растрепанными волосами, спадающими на лицо, в порванной одежде, искупанный в черно-красной крови. С перемотанной кое-как бинтами рукой, и Рыжий сразу зачем-то думает: Джия забрала вместе с собой бандаж. Мысль приходит в голову смазанно, словно на полусогнутых, и он как-то не успевает заметить Тяня, срывающегося в сторону брата. Кажется, будто он сейчас бросится его обнимать, но Тянь просто подбегает и внезапно останавливается за пять шагов от брата, как будто дальше его что-то не пускает. Как будто там, в этих пяти шагах, живет их с Чэном собака-память. Живет и срывается на Тяня хриплым мокрым лаем. Они стоят и смотрят друг на друга, пока все смотрят на них. — Какого, — сбито и рычаще выдыхает Тянь, — хуя вас так долго не было? — Э, малой, потише, — рявкает на него Би. — Если бы мы не остановились по пути хоть в какой больничке, твой брат бы уже давно откинулся. Прояви уважение. Чэн устало смотрит на Тяня, и Рыжий впервые не видит в его лице солдата. Он видит в нем раненого, забитого, уставшего человека. И от облегчения в его темных, как ебаная пустота, глазах сильно свистит в ушах. Вдруг хочется подойти к Тяню, дать ему по башке и проорать: да не будь же ты уебком. Будь, блять, благодарен. Он жив, твой брат жив, твоя семья жива. Неужели ты не понимаешь, ебаный твой рот, ебаный ты Хэ Тянь. Рыжий спиной чувствует, как растет сзади напряжение и как каждому — абсолютно — не терпится подбежать и к Чэну, и к Би. Обнять их, почувствовать, что они живы, прикоснуться к ним, живым. Но никто не двигается, как не двигается и сам Чэн, разбитым взглядом смотрящий Тяню в глаза. — Зачем, — стеклянно говорит Тянь, — ты остался там? — Мы видели, — отвечает Чэн, — что там остались люди. К сожалению, всех нам спасти не удалось. — Всех? Чэн грузно выдыхает и тянется здоровой рукой к дверце заднего сидения. Открывает — и снова щелчок, громкий-громкий, сильный-сильный. Рыжий щурит глаза, чтобы присмотреться, и замечает какое-то движение. — Да выходи ты уже, — гаркает Би. — Я же тебе полдороги втирал, что все окей. Движение в машине продолжается еще пару секунд, а потом из темноты салона показывается чья-то голова. Рыжий глотает воздух и практически им захлебывается, едва успевает захлопнуть собственную пасть. Из машины, неуверенно и побито, выползает тот самый мальчишка, который читал им стишок про мышку. Тот самый ебаный ребенок, которого Ли отправил на войну. Ребенок с пистолетом в руках, ребенок с прицелом в собственную голову. Он мнется у машины, и видно сразу: боится. До истерики, до дрожащих и взятых тремором рук. Боится, что он для них — враг. Рыжий прикрывает глаза и чувствует, как в них начинает резать. Он помнит этого ребенка там, у ворот Вавилона, с бумажкой этой ебаной в руках. Помнит, что именно в тот момент он был готов умереть, а Би был готов выстрелить ему в голову. И вот сейчас — стоит перед ними, как загнанный щенок, и смотрит точно таким же взглядом. На секунду кажется: он думает, что его специально привезли сюда, чтобы отомстить, — и сердце заходится, как током ударенное. Они все чувствуют это. И у всех от этого рвутся и кровью захлебываются сердца. С места вдруг срывается Джия. Подбегает сначала к Чэну и аккуратно, чтобы не тронуть поврежденную руку, коротко его обнимает, а потом медленно подходит к этому пареньку. Тот сначала отшатывается и дико смотрит в ей глаза, но Джия присаживается перед ним на колени. — Эй, не бойся, — мягко тянет она. — Ты в безопасности. И ты ни в чем не виноват. Слышишь? Мальчишка часто кивает, прицельно глядя ей в глаза, и его так сильно трясет, словно температура тела вот-вот выйдет за сорок градусов. — Как тебя зовут? — спрашивает Джия, и мальчишка резко, как по армейской команде, выдает: — Оливер, — и, осекшись, добавляет: — Олли. — Хорошо, Олли, — Джия улыбается. — Пойдем со мной, тебе нужно отдохнуть. Рыжий видит, что Оливера трясет истерикой, но он все же берет себя в руки и идет следом за Джией, которая мягко держит его за плечо, едва вообще касаясь. Теперь, когда мальчишка больше не безымянный, когда у него есть имя, воспоминания у стен Вавилона кажутся еще страшнее. Теперь они — компромат на совесть и человечность. Оливер кивает людям, которые улыбаются ему и здороваются, и проходит в дом вместе с Джией, а все они снова смотрят на Тяня и Чэна. И Рыжего это злит — злит ебучее поведение этого придурка с космическими глазами. Он бы точно сейчас, глядя на эти пять шагов между ними, подумал, что Тянь нихрена в своей жизни не ценит, если бы не знал его. Не знал, как ему было хреново весь сегодняшний день. И все равно злит, потому что Закат — не время показывать гордость. У них больше нет права на обиды. У них больше нет ветеринарных клиник, которые могут излечить собаку-память от бешенства. Теперь ее нужно насильно усыплять. Ценить все, что осталось от прошлого мира. Учиться любить заново. Катастрофа началась уже полтора года назад — и у них нет больше права на ошибку. — Я, — сипит Тянь, — ненавижу тебя за то, что ты там остался. — И я тоже рад тебя видеть, Тянь, — кивает Чэн в ответ. Рыжий знает. Как бы этот придурок ни пытался себя вести, он знает. И надеется, что Чэн знает тоже. Спустя секунд десять Тянь тяжело, с хрипом вдыхает. И все-таки это говорит: — Спасибо, что ты живой.