Эмпирей

Ксинг вылетает блевать, когда Чжань снимает с Чэна криво наложенные бинты. Рыжий вздергивает брови и смотрит на шатающуюся дверь, в которую только что выбежал мальчишка, и не может понять, какого хуя. Рана там не такая уж и стремная — да, разворотило немного, когда Би пулю доставал, но в целом все цивильно. Они все видели за Закат такой фарш, что пулевое выглядит как заноза в пальце. Стресс, наверное. Чэн слабо — на отъебись, думает Рыжий — морщится, когда Чжань что-то там химичит с плечом, и безразлично оглядывает стены. Знакомые стены. Би вчера полночи им рассказывал, что это за дом, что у них за мафиозные дела и как он тут прессовал Цзяня. Вычти из уравнения Чэна и добавь виски — и Би расскажет вообще всю подноготную. Рыжий от усталости слушал вполуха: там что-то с их отцами, с кланами-хуянами, с договоренностями и баблом. Что-то с чем-то, короче. Не то чтобы ему сильно интересно. — Справедливость, — доносится сзади голос, — восторжествовала! Рыжий на секунду шугается. Кажется, это уже жизненная потребность — давать Цзяню подзатыльники за каждый такой выкрутас. — Еще раз ты, блять, так сделаешь, я… — И тебе что, — клонит голову Цзянь, — даже неинтересно, что за справедливость? Рыжий устало выдыхает. Да ебаный твой рот. — Что за справедливость? — Джия и Оливер, — хитро улыбается. — Ты забрал себе под крылышко Ксинга, а она забрала Олли. — Под какое нахуй крылышко? А сам думает: так-то нехер тут отпираться. Он действительно взял мальчишку себе под крыло — рваное, с выкупанными в крови перьями, с торчащими иглами тонких костей. Холодное, как космос, под таким не согреешься. Но Ксинг все равно там, точно такой же — рваный, в крови, обломочный. Неизвестно как под крыло это к нему попавший. Рыжий помнит до сих пор, как в первый день Вавилона заметил его в тогда еще живой толпе. Как потом просил за него у Тяня. Как спасал от воющего этого леса. Как стрелять, в конце концов, учил — не сказать, чтоб до конца удачно, но все же. Н-да. Названный папа в девятнадцать. Явно не то, чего он от апокалипсиса мог ожидать. — Ну правда, — кивает Цзянь. — Джие вот реально ребенка не хватало. Да и тем более, ну, Олли. Мы с ним поговорили, кстати. Хороший пацан. Уже почти не боится. Адаптировался. — Он тебе что, — рычит Рыжий, — животное какое-то? — Поменьше нервов, — отзывается хриплым голосом Чэн, и Рыжий тут же захлопывает рот. Блять. Жаль, что он вчера Чэну не вмазал все-таки. Хорошо, что не вмазал Тянь. Эти двое вчера о чем-то говорили в отдельной комнате, и на этот недолгий разговор у всего дома призрачного замерло дыхание, будто костью дыхательные пути перекрыло. Рыжий ждал, пока начнется какой-то рык, разбивающиеся предметы, гавканье — они это любят. У них так всегда. Ничего такого не было. Два-брата-акробата с ублюдской фамилией, кажется, просто… поговорили. Рыжий бы мог спросить у Тяня, к чему они пришли, если сам был смелее, а Тянь — адекватнее. И если бы это, конечно, было нужно. Он просто надеется, что эти два долбоеба перестанут хуйней маяться — на пороге-то смерти и спустя тысячу шагов от конца света. — Вообще, — вдруг говорит Чжань Чэну, — тебе здорово повезло. — Повезло, что Змей хреново стреляет, — скалится Цзянь, и Чжань бросает на него усталый взгляд. Продолжает: — Уже совсем скоро должно восстановиться. — Спасибо, — кивает Чэн и, натягивая на плечо рубашку, встает со стула. Рыжий мельком пробегает взглядом по шраму на его шее — здоровенному, как будто однажды его за горло цепанул Зверь. Иногда кажется, что такое вполне может быть — просто Чэну удалось выжить. Единственному. Ебаному человеку-роботу. — Это, — бросает Рыжий, когда Чэн проходит мимо, — может, периметр нам осмотреть? — Этим займутся Джия и Бэй под вечер. — Хули они-то? — Потому что вам нужен отдых. У Чэна две модели поведения в подобных ситуациях: или смотреть прямо в глаза, разжевывая куски взглядом, или просто окатить, как ледяной водой, и съебаться, не слушая ничего в спину. Первый вариант — когда он нормальный. Второй — когда он злющий, как псина, или уставший. Сейчас Чэн просто уходит, и Рыжий поскрипывает зубами ему вслед. Хуйня это все — чтоб Джия и Бэй отдувались за всех. Они уже успели отдохнуть, поесть, отмыть пепел и кровь. Поспать, заново научиться дышать. Им нормально. Ему-то уж точно. Возможно, потому, что он в Вавилоне был чуть больше месяца, а не почти весь долбаный Закат, но все равно. Хуйня это все невообразимая, но с лидером не спорят. Тем более с таким вот — пять минут как из Ада вернувшимся. Рыжий устало плетется куда-то по коридорам. В определенное куда-то. По пути, натыкаясь на Би, спрашивает, где он, и тот — дай бог ему здоровья, когда ведет себя адекватно — указывает на огромную дверь в том конце бесконечного коридора. Дверь больше похожа на ворота в Рай — из какого-то распиздатого дерева, здоровенная, словно из нее можно сделать небольшой шалаш. Рыжий останавливается перед ней, потому что что-то его внезапно тормозит, и думает: а может, нахуй надо? Но оно ему действительно за каким-то хуем надо. Дверь открывается тяжело, но бесшумно, и сквозь приоткрытые тяжелые шторы полосками на пол падает свет. Тянь оборачивается сразу же, косо вздергивает бровь, держит что-то в руках. Вот он из них всех до сих пор выглядит уставшим. Таким, будто дом этот — кусачая собака-память — тянет из него кровь литр за литром. — Ты че тут киснешь, — без интонации бросает Рыжий, а ноги сами ведут его ближе. В полумраке все равно видно, что Тянь держит в руках фотографию. В рамке черной, пылью покрытую. А ноги все ведут и ведут, пока Рыжий не подходит практически в упор. И руки сами — честное слово — тянутся, берут эту фотографию. И сердце само — точно-точно — буксует по ребрам. На ней Чэн. Молодой еще, без шрамов. С лицом более светлым и… живым, что ли. Какая-то женщина с длинными волосами. И — на тяжелом выдохе — маленький Тянь. Рыжий сам не в курсе, каким чертом его узнает. Ему там лет пять, не больше, и на теперешнего себя он совсем не похож. Просто улыбающийся ребенок с капризными темными глазами. На фотографии, отматывающей время лет на пятнадцать назад, они не кажутся такими темными. Они там совсем-совсем теплые. Почему-то слова увязают в глотке, а он сам — в каком-то болоте этой комнаты. Этой фотографии. Возможно, она просто напоминает ему его собственную, лежащую во внутреннем кармане рюкзака. Он успел закинуть его в их машину, прежде чем началась война. Прежде чем она — последняя их семейная фотография — успела бы сгореть на пепелище Вавилона. — Она… — хрипло бросает Рыжий и не знает, как продолжить. — Она погибла задолго до Заката. Я был совсем маленький, — выдыхает Тянь и косо тянет правый уголок губы вверх. Он так всегда — за улыбочкой этой. Прячется, прячется, прячется. Рыжий только по глазам может примерно понимать, какого черта этот придурок чувствует. Сейчас же почему-то тяжко ему в глаза смотреть. — Из-за чего? — спрашивает. — Болела много. Иронично, правда? — невесело усмехается Тянь. — В семье преступности, где можно подохнуть от пули в голову в любой момент, она просто умерла из-за болезни. — Ты ее помнишь? Ком в горле — прям как снежный — растет и растет. Бесконечно увеличивается в размерах, и в какой-то момент кажется, что он вот-вот передавит ему голосовые связки и дыхательные пути. Рыжий сглатывает и пытается сделать глубокий вдох как можно более тихим. — Немного. Отрывками. Бесполезные всякие вещи. Рыжий кивает. Наверное, после Заката так лучше — не помнить. Не приходится постоянно выставлять руку, чтобы собака эта бешеная не бросилась прямо в шею. — А ты, — рыкает он, — в детстве был милее, чем сейчас. — А сейчас что? — А сейчас ты пидор ебаный. Тянь усмехается. Кажется, даже по-настоящему. Как будто он тоже отдохнул, смыл с себя грязь и кровь, прополоскал сознание отбеливателем. Рыжий впервые ловит себя на мысли, что готов заставить Цзяня устроить здесь стендап-выступление, лишь бы его немного отпустило. Или что угодно другое. Он устало закатывает глаза и только через секунд пять замечает, что Тянь уже не усмехается — просто грустно улыбается, глядя на фотографию. — Че ты? — Жаль, что у нас нет возможности сделать фотографию. Я бы хотел сохранить тебя. Больше всего Рыжий это ощущение ненавидит — когда скрипом ребер учащается дыхание, когда сердце перекачивает кровь, и та льется прямо в головной мозг. Вот это вот — тяневское, блять, ощущение. Не страх, не боль, не волнение. Просто какое-то ебаное все и сразу. — Мы тут сдохнуть можем в любой момент, — рыкает, — а ты о фотках печешься. Тянь мягко на него смотрит. Стоит ровно, улыбается. И говорит: — Я бы отдал эти фотографии тебе, чтобы ты никогда меня не забыл. Рыжий помнит эту сцену из «Сияния», где кровь вдруг начинает заливать всю комнату, наплывает огромными реками, красит все вокруг себя, и ощущение, будто от нее уже не отмыться. Будто ничего с ней уже не сделаешь. Вот оно — это тяневское ощущение. Рыжего просто затапливает, окрашивает, доверху заливает. Кровью, запахом леса, всем. — Я тебя, — выжимает он, и голос сипнет до неузнаваемости, — так сильно ненавижу, что уже никогда не забуду.

*

— Давно спросить хотел. Ты где стрелять-то научился? Олли вздергивает брови и зачесывает пятерней отросшие темные волосы назад. Цзянь все говорит: этот малец настолько красивый, что, не будь Заката, за ним бы все девчонки и не только девчонки школы бегали. И добавляет: да я бы и сам за ним бегал, но это уже как-то по-педофильски. Они тянутся с Рыжим вдвоем вдоль периметра дома, проверяют. Толку ноль: обследовать нужно лес, откуда может прийти волна, а если придет волна — им всем пизда без проверок периметра. Но против Чэна не попрешь, и вот они здесь — свежим воздухом зато дышат. — У меня папа, — отвечает Олли, — охотником был. Он и научил. Рыжий хмыкает. Наверное, из них всех он, Чэн и Би — единственные, кто действительно умели стрелять, когда начался конец света. По сути, никакой разницы: Закат и так сам по себе удивительно экстренные бесплатные курсы. Все в твоих же интересах: хочешь жить — научишься, не хочешь — сдохнешь. Олли действительно стреляет неплохо. Они пару раз выбирались в город, чтобы хоть чего-то наскрести и проверить окрестности, и мальчишка на раз-два укладывает одиночных Зверей. Вряд ли он, конечно, сориентируется с волной, но и это уже неплохо. Рыжий все боялся, что Ксинг начнет ревновать, и поначалу так и было. Вернее, ему было похер, что Олли здесь есть, зато очень сильно — как говорит Цзянь — пригорало, когда Рыжий с тем контактировал. Проблемы с мальчишкой у Рыжего решаются быстро: один несильный подзатыльник, пять минут нравоучений — и готово, больше Ксинг не выебывается и драмы на пустом месте не строит. — Я это говорил уже всем здесь, кроме тебя, — тянет Олли, и Рыжий вопросительно поднимает подбородок. — Мне действительно очень жаль, что так с Вавилоном случилось. И за то, что я в этом участвовал. Тогда просто казалось, что кроме Змея у нас ничего нет. Рыжий сглатывает слюну в сухое горло. Внезапно хочется остановить Олли, вцепиться пальцами в плечи, в лицо проорать, что он ни в чем не виноват. Что люди их ни в чем виноваты не были. И что поздно уже об этом говорить. — Ну, понимаешь, — продолжает Олли. — Вот у вас Чэн. Он ваш лидер, вы за ним идете. Он тоже же принимает фиговые решения, да? — Ну, — жмет плечами. — Бывает, наверно. — Ну вот. Змей просто… все в глубине души понимали, что ничего хорошего он за собой не несет, но выбора не было. Он всегда запугивал наших, мол, останетесь без еды, воды, дома, всех сожрут, если не то-то и то-то. И поэтому все шли, и… — Эй, — обрывает его Рыжий, и Олли замолкает. — Я в курсе. И я все понимаю. — Просто… — выдыхает и прикрывает глаза. — Я часто был с ним рядом, потому что он меня там всему научить пытался, и… он часто говорил о тебе. Рыжего вкапывает в землю. Не от этого факта, нет — это очевидно. Просто от воспоминаний. От слухов о его отце, носящихся по школе. От кастетов, колец, ударов. Иголок. От того, что он спустя несколько недель плохо помнит, как Змей умирал. Это просто… случилось. Бесшумно. От рук человека и от зубов Зверя одновременно. Он помнит все их общее детство, поделенную на двоих кровь, каждый взгляд грязных золотистых глаз. Помнит, как было страшно, а еще больше — яростно. А вот как умирал — забывает. Видит смазанно, как будто сознание само стирает свои части. И это хорошо. Это, блять, лучшее, что с ним его собственная башка может сделать. — И че говорил? — Рассказывал, — Олли жмет плечами, — как вы в школе учились. Как дрались. Называл тебя… блин, прости, «непослушным мальчиком». — Так, все, — отмахивается. — Хватит. — Прости. Просто хотел извиниться за это все. Я же там был. Стрелял. Все такое. И, если честно, я пытался выстрелить в Би, когда тот подбежал вытаскивать меня из дома, где я спрятался. Олли тяжело и рвано выдыхает и трет пальцами собственное плечо, как будто ему резко становится до дрожи холодно. — Я промахнулся. Думал, что убить хочет. А они забрали меня сюда. И… ты понял? — Понял. — Хорошо, — кивает. — Спасибо, что выслушал. Иногда Рыжему кажется, что Олли в его вот-вот-пятнадцать куда умнее, чем он в свои скоро-двадцать. Умнее, выдержаннее, рассудительнее. Говорит правильные вещи. Правильные вещи делает. Поначалу был, конечно, похож на подстреленного олененка, но потом влился. Вжился и сросся с остатками Вавилона. Никто из них не заметил, как Олли стал своим. — Погнали в дом, — бросает Рыжий. К дому с привидениями удалось привыкнуть. Хорошо, что здесь есть запасные генераторы — наверное, семья Хэ готовилась к апокалипсису — и хуева туча разных одеял, чтобы ночью не подохнуть от холода. В принципе, зиму пережить можно, но пока на это никто не рассчитывает. Все просто ждут, когда у Чэна окончательно восстановится рука и созреет какой-нибудь план в голове. С рукой-то, возможно, уже почти все в порядке, а с планами — не то чтобы очень. Атмосфера блядская. Волнуют единичные Звери, подходящие к дому хрен пойми откуда. Волнует, что в городе периодически проползают волны. Волнует то, что лес все еще воет на них хриплым собачьим лаем. Рыжий привык не спать всю ночь и отрубаться только под рассвет. Сам не знает как — просто биологические часы полностью перестроились. Всем это только на пользу: он ночью может сменять разведчиков и обходить периметр. Сейчас вот, в мокрых пятнах встающего солнца, с Олли. Часто — с Джией, Тянем или Ксингом. Пока что у них все нормально, но больше этому чувству никто не верит. — Я спать, — бросает Рыжий Олли. — И тебе советую. Выглядишь как бледная поганка. — У меня просто кожа такая, эй. Я наполовину европеец. — Хуепеец. Марш. Олли отдает ему честь и сонно тянется в свою комнату, а Рыжий еще пару минут остается на пороге и смотрит, как встает бестолковое солнце. Как оно упорно не хочет им светить, как не хочет их больше греть. Как оно их больше не любит.

*

— Да, я пойду один. — Я, блять, так не считаю. Если после Заката возможно поставить цирковое представление, то Би и Чэн были бы организаторами этого удивительного шапито. А что, думает Рыжий, вполне катит. Чэн с его невозмутимым еблищем дрессировщика и Би — злющий, со вздувающимися крыльями носа, как бычара или лев, готовый броситься и сожрать его с костями и кишками. Кажется, что лучше уже быть не может, но сбоку доносится короткое «бульк-бульк-бульк» — это Тянь, сидящий на пороге и лыбящийся, как скотина, наливает в бокал найденное в погребе вино. Пиздатое вино. Как сказал Цзянь: из Средневековья. Почему именно из Средневековья — никто уточнять и не думал. Би реагирует на звук тоже как псина — сжимает челюсти и медленно ведет головой в сторону Тяня, а потом так же медленно обратно к Чэну. Еще секунда — и он кого-нибудь уебет, поэтому рядом с ним никто не стоит. Им не привыкать: все в курсе, что, когда у Би с Чэном начинаются их эти мафиозные разборки, даже дышать нужно тише. — Ты издеваешься? — рычит Би. — Рука только восстановилась, а ты хочешь один пойти, че ты там сказал, «прогуляться»? — Ты, — выдыхает Чэн, — начинаешь мне надоедать. — Он тебя заебал, — усмехается Тянь, и все сворачивают на него головы. Ой дурак, думает Рыжий. Хотя — почему бы и нет. Драки между Би и Тянем мир еще, наверное, не видел. Цирк хороший, конкурсы интересные. Они — Тянь, Рыжий, Олли, Ксинг, Чжань и Цзянь — смотрят на эти петушиные бои, пока над головами растекается утреннее осеннее солнце, и им только не хватает ставок. Рыжий лично ставит на Чэна. В любых спорах. — Именно, — кивает Чэн. — Я не собираюсь в лес. Просто пройтись к реке. — К хуйке, блять. Им не привыкать к тому, что эти двое могут поцапаться, пусть и случается это редко. Не привыкать к ненормальной, иногда истерической самоотдаче Би — кажется, что он за Чэна может буквально вскрыть себе горло, если кому-то это будет нужно. Если Чэну это будет нужно. Рыжий уверен, что это в подкорке, на уровне животных инстинктов — быть рядом, защищать любой ценой. Ну хули — у мафиозников, видимо, живут по понятиям. Зато сам Рыжий все никак не может привыкнуть к тому, что Чэн все это терпит. Всю ругань эту, попытки в морали, еще тонны всякого — терпит же. На памяти Рыжего терпение с Би у него кончалось всего один раз, еще в Вавилоне. Ситуация примерно такая же была. Им не привыкать, что эти двое связаны, повязаны и привязаны. И, наверное, ближе друг к другу, чем кто-либо еще. — Тебе что, — вздергивает бровь Чэн, — заняться нечем? Дать задание? — Я на тебя не работаю. По правую руку от Рыжего закатывает глаза Цзянь. Он говорит, что с самого начала Заката это любимая фраза Би. Бестолковая, правда. Работать-то уже не работает, контракт наверняка Зверями сожран, если он вообще был, но привычка осталась. Повязанность и привязанность остались. И гордое — или не очень — звание «правой руки» тоже. — Я решил, — кивает Чэн и разворачивается. — Буду через час. Рыжего пробивает на дикий ржач от лица Би, на котором нервный тик берет абсолютно каждую часть. Особенно вздутая и стучащая кровью вена — как предупреждающий знак «только, блять, троньте». Би сквозь зубы шепчет рычащее «сука», прежде чем громко, как обиженка, возвращается обратно в дом. Рыжий почему-то не сомневается, что Чэн через час вернется в таком же состоянии, в каком и ушел. Они, в конце концов, смогли раненые из огня Вавилона вылезти, к тому же прихватив с собой Олли. Наверное, именно это Би и разрывает: то, что второго шанса может не быть. Они все это понимают, но Цзянь все равно ржет, как скотина. — У меня аж, — говорит, — в желудке от таких моментов радуется. — В желудке радуется? — хмурится Олли. — Ну эти. Бабочки летают. — А. Рыжий едко фыркает: — У тебя там максимум глисты, идиотище. — Нет у меня никаких глистов. — А что, кто-то через задницу проверял? Цзянь краснеет от кончика носа до пяток. Рыжий давно просек, что наверняка его вывести можно одним способом: отпустить какую-нибудь гейскую шутку. Себя в такие моменты хочется, правда, прикончить, потому что гейские шутки — это тяневский конек. Тянь же и усмехается. Блядина. — А вообще, — отмахивается Цзянь, чтобы перевести тему, — вдруг с Чэном реально что случится? — А вдруг, — скалится Рыжий, — я сейчас возьму вон тот огромный камень и переебу тебе по башке? Цзянь сглатывает и ломает брови. Комедию травит, придурок же. Из Цзяня актер тот еще — будь после Заката Оскар, выиграл бы без проблем. Он уводит взгляд к небу, дует губы. Нагло тянет: — Но ты же этого не сделаешь? — Ты так уверен? — Ой, ну и ладно, ну и пожалуйста, ну и не надо. Тянь смеется, утыкаясь тыльной стороной ладони в лоб, пока пальцы на весу держат полупустой стакан с вином. Рыжий не по вину: в тупые школьные времена они с Лысым гоняли пиво. Иногда, если удавалось достать, пробовали вискарь, но он — блядство еще то. Но сейчас, глядя на эту столетнюю бутылку красного, хочется выжрать ее полностью. Может, так получится расслабиться. Когда Чжань, Цзянь, Олли и Ксинг уходят в дом, Рыжий садится за полметра от Тяня на порог. Странная хрень — пороги у него ассоциируются с Вавилоном. С его летним солнцем, десятками голосов и старым-новым домом. — Будешь? — Тянь протягивает ему бутылку, и Рыжий отпивает с горла. Вино противное и ядреное, как будто туда мышьяка подсыпали, но послевкусие приятное. В первый год Заката они с Лысым тырили пиво из магазинов, пока у него сроки годности позволяли. Потом, после его смерти, Рыжий тырил сам, плюя на эти сроки. — Ты всю ночь, — говорит, — не спал. — Не хотелось. — И че? Тянь косо на него смотрит, и лицо у него еще бледнее, чем обычно. Еще пара дней — и Рыжий реально поверит, что дом этот из него высасывает все живое. Этот придурок мало спит, мало ест. Мало разговаривает. Никогда бы Рыжий не подумал, что сам будет пытаться вывести его на диалог. Никогда бы не подумал, что Тянь не будет его поддерживать. — Че с тобой такое, а? — выдыхает Рыжий и, подпирая лицо ладонью, смотрит вдаль. — Со мной ничего такого. — Гонишь? — рыкает. — Я же вижу. Ты вообще мертвый. Тянь вдруг касается его шеи пальцами — импульс проходит у Рыжего по нервам, течет, как потоп, к позвоночнику, исполосовывает каждый из позвонков, и пробирает его мурашками только тогда, когда Тянь уже убирает руку. — Видишь, — фыркает. — Пальцы теплые. Живой, значит. Больше нет желания наорать на него. Послать нахуй. Ударить. Только сказать: — Нихуя они не теплые. А еще — желание согреть. Согреть эти его холодные пальцы. Сейчас кажется, что так будет легче: просто взять его руки, зажать между ладоней, подуть на них теплым воздухом. Может, так они отогреются, оттают, перестанут колоться льдом. Может, так будет правильно. — Блять, — выдыхает Рыжий и роняет голову в колени. — Нахуй мне надо это говорить и все остальное, но ты настолько стремный, что пиздец. Короче. Если тебе чет надо — то я готов выслушать. — Что надо? — гадко клонит голову. Да блять. Блять-блять-блять. — Что-нибудь, — чеканит слова. — Я ебу, че тебе надо? Поговорить. Чтоб тебя отпустило. Тянь приоткрывает рот, вскидывает брови, и Рыжего это невыносимо бесит. Не только это — прямо сейчас бесит все. Даже сам себя он бесит за то, что за девятнадцать лет так и не научился говорить ртом. В голове звучит дико просто: если ты хочешь поговорить — ты можешь прийти ко мне. Через пасть же вылетает всякая дурость. Но Тянь, кажется, понимает. Ну конечно — этот ебанавт всегда все понимает. Нутром чувствует. — Знаешь, — говорит он, — чего я хотел бы прямо сейчас? — Ну? — Поцеловать тебя. Если Рыжий в принципе через рот плохо эмоции выражает, то у Тяня каждое слово — как удар по яйцам. В этом Рыжий и Цзянь похожи: их обоих можно залить краской от тупой гейской шутки. Дерьмо в том, что Тянь не шутит. Ей-богу, не шутит. — Больной, что ли? — рычит Рыжий. — Ты не дослушал. Ахуеть, еще и ребусы какие-то. Рыжий терпеливо глотает воздух, сжимает пальцами горлышко бутылки. Цедит: — Че еще? — Я бы хотел, — ухмыляется, — поцеловать тебя сейчас, но не стану. Знаешь почему? Если бы Тянь знал, какой апокалипсис у Рыжего в башке взрывается осколками и пеплом от одного факта этого вопроса, то заткнул бы рот на всю свою жизнь. Желание пристрелить этого идиота потихоньку возвращается, прорастает корнями в спинной мозг, и, пока оно окончательно не очнулось, Рыжий выжимает: — Почему? — Потому что следующим ты меня поцелуешь сам. Тянь уникально быстрый. Быстро встает с порога, быстро треплет Рыжего по волосам и так же быстро скрывается в доме — на все уходит не больше пяти секунд. Рыжий сжимает пальцы на бутылке и думает, что, если стекло сейчас просто лопнет и вонзится по самые края ему в ладонь, это будет не больно. И не так тупо, как все, что происходит с ним. С ними. Твою ж мать. Пить больше не хочется. Хочется другого, и Рыжий пока что не может себе признаться чего.

~

Ксинга, который раз пять за час спрашивает у него, чего он бесполезно сидит на пороге, хочется прибить. На пятый раз Рыжий все-таки швыряет в него пустым тяневским стаканом, и благо тот падает на траву, а не разбивается с диким лязгом о стену. Сегодня день какой-то особенно придурочный — делать не хочется вообще ничего. Себя он оправдывает тем, что сидит на дозоре. Вполне аргументированно: и ствол за линией джинсов, и рожа задумчиво-хмурая. Когда вдалеке вдруг начинает мелькать какая-то фигура, Рыжий машинально поднимается на ноги и взводит курок. Зверей легко определить. Они никогда не идут ровно — всегда или шатаются, как пьянющие, или прут на всей своей хромой скорости. Поэтому фигура, плавно идущая прямо к дому, явно живая. Сначала не доходит, кто это вообще может быть, а потом Рыжий вспоминает, что Чэн ровно час назад ушел. Ну вот, он же говорил, что вернется. Когда фигура приближается, Рыжий отряхивает голову и мысленно огрызается на подбитое за времена Заката зрение, не понимая, почему вдали Чэн плывет над землей. Нет — почему он такой здоровенный. А потом все-таки всматривается. Еб твою мать. Ебаный нахуй пиздец. Чэн не плывет над землей. Нет, он, конечно, крутой и все такое, но до Иисуса и его гулянок по воде ему далеко, как до плавящегося неба. Нет, все хуже, намного хуже, и Рыжий бестолково пялится, пытаясь понять, где и когда именно жизнь его так сильно наебала. Чэн едет верхом на лошади. На ебаном черном коне. Когда они — Чэн и лошадь — подходят достаточно близко, Рыжий все еще не может эту картину чисто по-человечески выкупить. Проанализировать, осознать. В голове своей с сознанием и реальным миром синхронизировать. Чэн держится за поводья, которые каким-то хуем там, на пасти, есть, и лошадь останавливается в метре от Рыжего. Черная, здоровенная, с темнющими глазами и грязной гривой, в которой застряли колючки. Рыжий все еще смотрит на это пустыми глазами, когда Чэн вздергивает бровь и с каменным лицом спокойно говорит: — Я нашел коня. — Ты… нашел коня? — Я нашел коня. Рыжий понимающе кивает, хотя нихуя не понимает. Нихуя не понял, но очень интересно. Смотрит то на лицо Чэна, то в глаза лошади, и та безразлично пялится на него в ответ. Пиздец. — Ладно, — зачем-то говорит Рыжий и разворачивается, чтобы уйти. Ровно четыре шага — до разворота обратно. До вскипающих мозгов, громкого «бум» в голове, как будто там взорвалась канистра с химикатами, теперь без тотальной чистки в башке своей не разобраться. Рыжий дергается, зачем-то вскидывает указательный палец и цедит, автоматически разбивая слова по слогам: — То есть у нас у самих жратвы мало, а ты… нашел коня? — Я нашел коня, — кивает. Вот сука. Блять, он издевается? — А у тебя что, — Чэн щурит глаза и ведет ладонью по гриве лошади, — какой-то пунктик на лошадей? Он, кажется, едва заметно улыбается, и Рыжий впервые видит это выражение на его лице. Скотское максимально. Нет, он все может в своей жизни понять, его ничего уже не удивит, даже если вселенная вдруг схлопнется, но мать твою — это конь. К-о-н-ь. Не собака, которой консервы отсыпь и миску воды дай, а ебаная здоровенная скотина. Которая, кажется, читает его мысли, потому что вдруг недовольно фыркает. Чэн бросает тихое «тш-ш», гладит ее по гриве, а Рыжий абсолютно уверен, что его жизнь мастерски наебывает. Ахуительная компания для постапокалипсиса: они и конь. Чэн и конь. Рыжий думает: я ебал. Он даже не сразу замечает, как открывается позади входная дверь дома — и к лошади несутся с радостными криками Мэй и Пинг. Не сразу улавливает удивленное лицо Джии, которая их на лету ловит, чтобы лошадь не дай бог копытом по голове не дала. Зато сразу оборачивается, когда в дверном проеме появляется Би. Ладно. Рыжий может простить этого ебаного коня только лишь за его выражение лица. Би сначала застывает, смотрит на это ахуевшими глазами, а потом тихо и обреченно, качая головой, выдыхает: — Пизда. — Красивый, правда? — хмыкает Чэн. — То есть, блять, — рычит Би, ступая вперед, — буквально единственный плюс сраного апокалипсиса в том, что мне больше не приходится приглядывать за твоими блядскими конюшнями, а ты приводишь ебаную лошадь? Рыжий замечает, как Джия вскидывает брови и бесполезно закрывает детям уши, чтобы они эту помойку не слышали. Наверное, если бы ему самому сейчас кто-то попытался закрыть уши, он бы зубами ему пальцы отгрыз, потому что это, несомненно, самое пиздатое цирковое выступление из всех, на которых он бывал. Даже лучше, чем утром. Лучше всего во всем ебаном мире. — Хочешь дать ему имя? — Чэн вздергивает бровь и, кажется, скалится. — Назови его Свинина, — злостно гаркает Би. — Или Сволочь, чтобы вы были тезками. — Думаю, ему обидно. А еще его стоит почистить. Я нашел его у реки. Думаю, он совсем недавно потерял хозяина. Будь ситуация чуть менее абсурдной, Рыжий бы заржал в голос. Но вот смотрит на глаза этой лошади и колючки в гриве — и не слишком смешно как-то. Они и с собой-то справиться не всегда могут, а тут конь. Типа — конь. Живой. Стоит, смотрит. Фыркает иногда. Живое ебаное здоровенное животное. Рыжий понимает Би. Наверное. Если он вообще хоть что-то сейчас понимает. — Я тебя ненавижу, — устало выдыхает Би, и Чэн усмехается. — Я знаю. Он слезает с лошади, цепляет поводья за декоративный забор и берет детей на руки. Осторожно, держа их на приличном расстоянии, позволяет посмотреть на животное ближе. А конь-то, видимо, ручным был когда-то: не кусается, стоит спокойно, не дергается и не убегает. Пинг тянет к нему руку, и Чэн аккуратно позволяет ему погладить спутанную гриву. Рыжий смотрит на это в полном ахуе. Он протискивается в дверь, когда из нее с удивленными глазами выходят Ксинг и Олли, и плетется в комнату Тяня. Среди бесчисленных коридоров и дверей все еще плохо удается ориентироваться, и он один раз сворачивает не туда, прежде чем все-таки находит нужную комнату. В комнате насквозь воняет сигаретным дымом, а Тянь чистит пистолет. Тут же вздергивает на него глаза и, видимо, по лицу замечает, что что-то не так. — Что такое, солнце? У Рыжего инстинктивно поджимаются зубы от этого сраного «солнце», пусть за столько времени он уже полностью привык. Пусть это, наверное, нормальное обращение, учитывая, в какие взаимоотношения они оба вляпались по уши. — Там твой брат… — цедит Рыжий, не зная, как лучше это сказать. Наверное, прямо. — С ним что-то случилось? — Тянь хмурится и потирает грязные ладони тряпкой. — Он нашел коня. Тянь вздергивает сначала одну бровь, потом вторую, выдерживает короткую паузу — и вдруг начинает дико, как полный ушлепок, ржать во весь голос. В голове одно: пиздец. Самая честная и искренняя мысль за всю жизнь, наверное. Это семейное, не иначе — долбоебство. Гены пальцем не размажешь. Один приводит во время апокалипсиса в группу коня, второй с этого угорает. Цирк ебаный, ебаный цирк. — О боже, — хрипловато бросает Тянь, и кажется, будто от смеха он сейчас начнет кашлять. — Это, блять, не смешно, — рыкает. — Там конь, Тянь, там ебаный конь. Огромный живой кусок конины. Тянь проводит грязной рукой по волосам, зачесывая их назад, и — мать твою, в такие его глаза смотреть еще сложнее. Когда он смеется, в уголках глаз появляются мимические морщинки. Нос морщится. А еще Тянь всегда зачем-то потирает переносицу, когда смеется, и Рыжему хочется убить себя за то, что он это замечает. Он сухо сглатывает и хмуро смотрит на этого придурка. — Ты что, — фыркает Тянь, — не любишь лошадей? — Да мы сами едва спасаемся, а теперь еще и лошадь. Ну пиздец, нет? — Хочешь на нем прокатиться? — лыбится. Сволочь. Сволочи. Хэ — сволочи ебаные. Как минимум те, которые еще живы. — Нет. — И правильно, — Тянь кивает. — Чэн бы не дал. Диалог начинает выматывать, но ситуация все еще нелепая до ужаса. И странная, по швам шаблоны ломающая: он бы мог понять, если бы лошадь привел Ксинг, Джия, Тянь или даже он сам, но не Чэн. Чэн плюс конь. Ебать плюс пиздец. — Коня бы не дал? — саркастически выдавливает Рыжий, и Тянь вскидывает вверх указательный палец. — Если Чэн нашел коня, то это конь Чэна. Рыжий бестолково пялится ему в рожу и уже даже слов не находит. А Тянь снова смеется, как идиот, выдерживая перед этим паузу в пять тупейших секунд. Семейство клинических долбоебов, отдельная ветвь сраной эволюции. Рыжий шипит сквозь зубы на развороте: — Нахуй тебя, нахуй твоего Чэна и нахуй вашего коня, придурки. — Эй, постой. Тянь хватает Рыжего за локоть ровно тогда, когда тот уже почти вылетает из комнаты, и впечатывает в стену. Дышит прямо в лицо. Тяжело, горячо, почти прикасаясь грудью к его груди. А Рыжего — как и всегда — колбасить начинает с первой же секунды. И почему-то именно сейчас, впервые за все подобные сальто, он зацикливается на его губах. Они обветренные. Сухие. Кое-где с кровоподтеками. Блять. — У меня для тебя есть кое-что, — говорит Тянь. — Еще один конь? — Не думаю, что я смог бы в этой комнате спрятать коня. — Блять, — Рыжий толкает его ладонями в грудь. — Хватит про коней, я сейчас ебнусь. — Иди сюда. Тянь отходит к комоду, стоящему у кровати, и Рыжий хмуро плетется за ним. Переебать бы им обоим и их коню по башке этим комодом, да больно тяжелым он кажется. Тянь что-то вытаскивает из полки, протягивает ему на раскрытой ладони, и Рыжий только спустя пару секунд понимает, что это плетеный браслет. Черный, плотный, широкий, с двумя нитками-креплениями. — Это мой, — говорит Тянь. — Мне его отдала мама в детстве, пусть тогда мне он был большой. — И? — Когда мы окончательно рассорились с Чэном, я вернул его сюда, чтобы ничего не напоминало о том времени. Рыжий сглатывает и с нажимом цедит: — И? — Я хочу, чтобы ты взял его себе. Рыжий прикрывает глаза. Конечно, это было очевидно. Тянь — это Тянь. Он бы не стал просто так показывать ему браслеты, просто так что-то говорить, но это «кое-что для тебя есть» — мать твою. Черт тебя подери, ебаный ты Хэ Тянь. Это не должен быть браслет, который он носил все детство. Это вообще ничего не должно быть. — Ну и нахрена он мне? — выжимает Рыжий, глядя ему в глаза. — Ты назовешь меня ебланом, если я скажу то, что хочу сказать. — А ты попробуй. — Помнишь, пару недель назад я говорил про фото? Что хотел бы сделать фотографию, чтоб ты меня никогда не забыл? Ты еще сказал, что так сильно меня нен… — Да помню, я, блять. — Так вот, — скалится. — Фотографию мы не сможем сделать. Поэтому я хочу, чтобы, если я вдруг умру своей ни разу не героической смертью, этот браслет не давал тебе меня забыть. Тянь поднимает его ладонь и кладет на нее браслет. Рыжий чувствует, как сильно начинает жечь глаза, будто в них пускают слезоточивый газ или тыкают иголками. До него впервые доходит, как пулевым сквозь голову, что они действительно на пороге смерти. Что каждый из них может сдохнуть сегодня, завтра, через неделю. Прямо сейчас. Через пару секунд. И что браслет этот ничего не вылечит, что он станет ошейником для собаки-памяти. — Хули, — сквозь сжатое горло говорит он, — брату не отдашь? — У Чэна и так достаточно от меня есть. — Че, второй конь? — Я вообще-то про нашу с ним кровь. — Какую, — хмурится, — кровь? — Ты себя как, хорошо чувствуешь? Нет. Нет, нет, нет. Рыжий чувствует себя хуево. Или слишком хорошо для этого мира, что тоже в их случае — хуево. Его бесит этот браслет, разговоры о «мы все скоро сдохнем», его бесит этот идиот с самыми кончеными в мире глазами. Он сам себя бесит за то, что его все бесит. Сжимает в кулаке черный браслет, мнет его твердые черные изгибы. Бесит чуствовать, бесит быть рядом, бесит все. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Собрать себя, как горстку рассыпающегося песка, в руки. Посмотреть ему в глаза. — Спасибо, че, — жмет Рыжий плечами. — Давай помогу завязать. Тянь забирает браслет обратно, надевает ему на руку, постоянно касаясь запястья пальцами своими ледяными, и Рыжий на сто процентов в курсе, что он слышит дикое ебашилово его сердца. Весь мир сейчас его слышит. И руки дебильно начинают подрагивать, как будто на Рыжего надевают не браслет, а наручники. В каком-то роде так и есть. В каком-то роде Тянь сейчас приковывает его к батарее. К себе. К своим рукам. Когда браслет оказывается закрепленным на запястье, они с Тянем вместе опускают руки, и Рыжий не решается поднять на него глаза. Лишь слушает, как громко этот придурок дышит. Слава богу, что дышит. — Ну так что, — вдруг говорит Тянь. — У нас теперь есть конь? — Блять. Я уже забыл про это. — Можем попробовать одолжить его, чтоб покататься. Рыжий саркастически фыркает и тайком крутит запястьем. Ну как тайком — хруст суставов слышен на всю комнату, у него всегда так. Хреновый бы из него получился ниндзя. — Во-первых, нахуй надо, — говорит. — Во-вторых, ты же сам сказал, что… пиздец. Что Чэн коня не даст. — Ну, — клонит голову Тянь. — Ты бы мог попробовать, я не знаю. — Что? — Уговорить его. Рыжий открывает рот, тут же его захлопывает и смотрит на Тяня округленными глазами. — Ты, сука, на что намекаешь? — Хм, — гадко скалится. — То есть я говорю «уговорить Чэна», а ты думаешь о чем-то неприличном? Мне что, стоит за вас с ним волноваться, как когда-то было с Джией? — Ты что, придурок, такое вообще гов… — Да я шучу. Шутит он, блять. Рыжий тяжело дышит, сжимает кулаки и смотрит ему в его тупое лицо, а Тянь — ну, это Тянь. Он лыбится в правую сторону рта, клонит голову, как недоумок, смотрит безотрывно, словно глазами жует его лицо. Ну пиздец. Просто пиздец. — Хотя, — хмыкает Тянь, — твоя резкая реакция меня все же настораживает. — Ага, — злостно рыкает Рыжий и делает шаг назад, — пойду отсосу у Чэна за коня. — Не забудь добавить, что это за нас двоих. Эта скотина нагло ему подмигивает, и Рыжий ретируется из комнаты, чтобы просто не сорваться и не надавать ему по морде. На самом-то деле, такую морду бить даже жалко. Тем более сейчас. Тем более… Боже. Он тянется по коридорам к выходу, а браслет на запястье сжигает до кости.

~

Это слишком смешно, чтобы быть правдой. Чтобы просто существовать. Не сам Чэн, едущий на коне, а Би, идущий рядом. Рыжему приходится набирать полную грудь воздуха, чтобы не заржать в голос от его недовольной рожи, потому что иначе Би его просто отпиздит на месте. Радует то, что все остальные — Тянь, Цзянь, Ксинг и Олли — находятся в таком же состоянии. Он не совсем понимает, зачем пошли такой большой компанией в город. Видимо, для того, чтобы потренироваться в сдерживании диких приступов смеха. Рыжий боком чувствует, как сильно сжимаются у Би челюсти, и первым не выдерживает Цзянь. Этот придурок вдруг сгибается, зажимая рот рукой, и старается смеяться без звука. — Весело тебе, блять? — буркает в его сторону Би, и Цзяню становится еще смешнее. — Прошу прощения сердечно и от сердца, — отдышавшись, выдыхает тот. — Просто, ну, будь проще. Что тебе конь-то сделал? Твоей рожей сейчас можно стены ломать. — Как раз конь мне ничего не сделал. Чэн хмыкает и ведет лошадь в сторону, и это — удивительно. Оказывается, люди-роботы умеют… стебать людей с помощью коней? Рыжий не в курсе, но выглядит смешно. На подходе к неосмотренной части города они все замолкают, слышен лишь тихий стук копыт и их собственные шаги. Здесь ничего и ничем не отличается от Развалин: разбитые дома, мусорная тина, стеклище по асфальту. Разве что сетки нет, и это хорошо — Рыжий и так изо всех сил пытается Развалины забыть. Чэн говорит, что недалеко отсюда, во дворах, был магазин. Сложно его найти, мол, поэтому могли не разграбить. — Мне вот интересно, — вдруг язвит Би. — Если на нас сейчас нападут, ты что, на лошади будешь отбиваться? — А ты во мне сомневаешься? Чэн очень — слишком — многозначительно приподнимает бровь, и Би тут же снова хмуро затыкается. Хорошо, что здесь шуметь нельзя, так бы он уже выматерился в небо. Н-да, никогда Рыжий не думал, что самой смешной хуйней у них станут Чэн и Би, а не Цзянь и его мешанина в башке. Браслет на запястье все еще жжет, но уже не так сильно. В первые полчаса эти ощущения были настолько сильными, что Рыжий проверял свою кожу. Конечно, она невредима. Конечно, все только в его башке. Конечно же. Но боль почти физическая — и терпеть ее невыносимо. Спустя метров десять сбоку что-то гремит, и они все моментально взводят курки — даже Ксинг уже научился реагировать в нужную секунду. И целиться научился. Из-за колонны развернутых мусорных баков к ним тянется, хрипя и пуская пастью струи черной крови, одиночный Зверь. Би прячет ствол обратно и достает из-за плеча арбалет: Зверь один, бушует несильно, значит, патроны можно не тратить. — Дай мне, — вдруг бросает Чэн и протягивает руку, чтобы забрать арбалет. Видно, что Би хочет послать его нахуй, но рот так и не открывает — нехрен сейчас с Чэном спорить. Морали, забота, что угодно — это хорошо, но с такими людьми наглеть нельзя. Лидеров надо слушаться, насколько близко ты бы к ним ни был. Би хмуро отдает ему арбалет, и Чэн срывается с места вместе с конем. Они несутся полукругом, на скорости, оббегают Зверя сбоку — и никто даже не успевает понять, когда Чэн на бегу стреляет Зверю ровно в голову. Тот захлебывается кровью, подается назад и все-таки падает на землю, как мешок гнилого мяса. А Рыжий думает: вау. Типа… вау. Хуй знает, сколько лет и чему нужно учиться, чтобы на лошади в движении попасть ровненько в лоб, но у них явно пиздатый лидер. Они все — чтобы позлить Би в том числе — тихонько хлопают в ладоши, пока Чэн верхом на лошади подъезжает к ним. — Все еще сомневаешься? — спрашивает он у Би. — Все еще тебя ненавижу. Пошлите, блять. И Тянь смеется. Чистым, прохладным смехом. Щурит глаза, морщит нос, сжимает пальцами переносицу, и браслет на руке Рыжего уже не жжется. Наоборот, впитывает в себя, высасывает с мясом каждое его движение, запоминает его лицо, глаза, волосы. Его. Рыжий молча и тайком смотрит на Тяня и вдруг с хрустом позвонков осознает: он действительно его не сможет забыть. Никак. Ни лицо его, ни себя в его глазах, ни ощущение сверхскорости. Ни падение, от которого уже не больно. Рыжий не сможет его забыть, и дело не в браслете или несуществующих фотографиях. Рыжий не сможет его забыть — и за это он его ненавидит.