Эмпирей

— Что бы ты там ни говорил, лошади классные. Олли прыскает, вычесывая гриву коня, и смотрит на Цзяня, как на какого-то супергероя из комиксов. Супергерой Слабоумие-и-Отвага. Чэн привел коня три дня назад, а Би все еще с этого бесится. Кажется, он один и недоволен: дети и — ну куда же — Цзянь в восторге, даже Рыжий уже успокоился. С конем сложно и конь сложный, но с Чэном спорить — себя не любить. И кости свои. Сегодня хороший день. Спокойный, что ли. Тяжелое осеннее солнце, небо в тучном полумраке, они все на улице. Би выпиливает стрелы из какого-то полена, пока дети пытаются ему помочь, Цзянь и Олли маются с конской гривой, а все остальные пытаются делать вид, что жить здорово. Просто сидят кто где, глотают забитыми легкими свежий воздух и тут же его травят сигаретным дымом, благо на последней вылазке удалось утащить целый блок сигарет. — Вы меня заебали со своим конем, — буркает Би и случайно отрубает ножом почти половину стрелы. — Да блять. — Ты так и не придумал, — хмыкает Чэн, сидящий рядом, — как его назвать. — Хули я вообще должен имя ему давать? Чэн дергает бровью, и сразу видно, что сейчас Би будет злиться раз в сорок больше. Хэ умеют быть блядями — выводящими, гадкими, хитрыми. У них это в крови плещется, по крови же друг другу и передается. Чэн говорит: — Тогда я назову его Цю. — Ага, — скалится Би. — То есть меня ты по имени называть отказываешься, а коня этого ебаного — да? — Именно. За этим должно следовать очень громкое «иди нахуй», но Би все-таки сдерживается, и Рыжего впервые по косточкам пронимает: они похожи. Он и Тянь — и Чэн с Би. Братья в принципе похожи, это логично, а вот он и Би… последние пару недель Рыжему начинает казаться, что он тоже готов глотку за Тяня перерезать. Если не себе, то кому-нибудь другому — точно. Чувство приходит по ночам, когда за стенами глохнут голоса, а ядерное солнце полностью тухнет. Чувство крутится где-то в голове, как волчок или юла, набирает обороты, бьется краями о стенки черепа. Рыжий начинает понимать, что не готов его терять. Сам не знает почему: может, Тянь посоветовался с Цзянем, и два эти идиота приворожили его на крови. Что-то ему подсказывает, что именно Цзянь будет шарить за привороты, астрологию и прочую бестолковую хуету. — Пойдешь, — говорит Чэн Би, — сегодня на разведку. — В город? — хмуро ведет тот головой. — В лес. Вдоль реки, к склону. — Ой, — отзывается вдруг Олли. — А можно мне тоже? — Нет, — Чэн качает головой. — Би пойдет с Мо. Ну нихуя себе, думает Рыжий. Нет, реально — нихуя себе. Чтобы Чэн отправил его куда-то не с Тянем, не с Ксингом и даже не с Бэем, с которым до сих пор отношения на говно похожи, а с Би — это явно какое-то космическое влияние коней. Странный, если честно, выбор, но все же лучше, чем кто-либо другой. Джия много говорит, Ксинг много спрашивает, Олли — все сразу. Про Тяня Рыжий вообще молчит. Би, конечно, хуесос знатный, когда злится. Когда не злится — тоже, но и Рыжий говорить с ним особо не собирается. Возможно, это акт благотворительности со стороны Чэна: отправить с Би Рыжего, который не будет нихрена расспрашивать ни про коней, ни про мафию, ни про личную-не-личную жизнь. — Я ни на что не намекаю, — вдруг тянет Тянь, — но когда мы решим, будем ли мы здесь оставаться на зиму или нет? Он сидит совсем рядом с Рыжим, практически вплотную, и тот по позвоночнику чувствует дикий жар его тела, пусть даже на улице холодно. Ощущение, будто у Тяня в грудной клетке стоит автономный генератор, кипятящий кровь. Кроме, конечно же, пальцев. Иначе жуткий жар его тела и не объяснишь. — Завтра, — отвечает Чэн, — группа поедет к подножию леса со стороны города. Проверим, что там творится. — Блин, — выдыхает Цзянь. — Это опасно. — Поедет большая группа. — Черт, — шикает. — Значит, и я тоже. — Ты в первую очередь, — бросает ему Би. Град тихих смешков разрезает разряженный воздух, и это снова кажется неправильным. Спустя пару часов Рыжий, подготовившись к вылазке с Би, вдруг натыкается на свое же лицо в здоровенном пыльном зеркале. В их с Тянем вавилонском доме зеркала не было, и рожу свою он видел или в отражении лезвия, или в доме Чжаня и Цзяня. Конечно ж, блять, куда ж чудо-мальчику бальзамом пользоваться и в зеркало на свою рожу при этом не пялиться. И первые пару секунд Рыжий себя не узнает. На него смотрит его же лицо, его же глазами, с его же морщиной меж бровей — но человек этот какой-то слишком взрослый. Уставший, выцветший. Про таких или врут «ой, какой жених вырос, такой взрослый стал», или честно говорят «черт, тебе бы это… поспать, что ли». Ему не нравится этот Рыжий, который смотрит на него из зеркала. В этом Рыжем — ни капли Мо Гуань Шаня. У этого Рыжего глаза покрасневшие, губы обветренные, царапин по лицу много, выглядит он лет на десять старше. Этот Рыжий после школы не дерется за гаражами, потому что в школу не ходит — и у него руки на курок жать научены. Этот Рыжий больше не боится, что папа не вернется или мама заругает за плохое поведение, потому что никого из них уже не увидит. Этот Рыжий другой. Он — закатный. Он — без счета времени Зверь. Рыжий едва сдерживает себя от того, чтобы не раздолбить зеркало кулаком. Таким он промышлял еще в школе, когда на рожу свою побитую смотреть противно было. Потом на костяшки в стекле, правда, смотреть было еще противнее, но это — пройдет. Всегда быстро заживало. За спиной раздается глухой стук шагов, и он оборачивается на Ксинга, махающего ему рукой и проходящего в темную комнату. — Чэн нас давно, — говорит, — никуда с тобой только вдвоем не отправлял. — Если ты сейчас закатишь какое-то нытье про Олли, я тебя урою. — Да нет, — раздраженно отмахивается мальчишка. — Просто говорю. Рыжий смотрит на него в отражении зеркала. Мальчишка вырос. Грубее стал, что ли. Грубее, спокойнее, как будто тоже за эти два месяца постарел лет на пять минимум. Глянешь на него сейчас и на него в первые дни Вавилона — горящее небо и мягкая земля. Он все больше и больше похож на самого Рыжего — закрывающегося, холодеющего, замерзающего. Рыжий не знает, как это произошло и когда начал это замечать. Хотелось бы, чтобы было не так. Чтобы мальчишка оставался мальчишкой — ребенком, не умеющим стрелять, не знающим, что там, за стенами. Не видевшим крови, смертей, не убивавшим никого и никогда. Чистым, дозакатным. Но это самоубийство, поэтому вот он — Ксинг. Его непрошеный ребенок, вырастающий в убийцу. — Че ты, — фыркает Рыжий, — приуныл? — Да не знаю. Говорю ж: давно мы с тобой нормально не говорили. — Блять, ты пришел мне капать на мозги прямо перед вылазкой? Мальчишка не отвечает, зато губы — вот скотина — обиженно дует. И орать на него не хочется, и делать что-то. Рыжий устало выдыхает и бросает последний взгляд на свое лицо в зеркале, прежде чем недовольно бросить: — Ну давай. Скажи что-нибудь, чего я не знаю. — Не хочу девственником умереть. Рыжий выпадает, глядя на него ошалевшими глазами, и вдруг чувствует себя действительно родителем, которому надо провести своему ребенку этот самый стыдный в мире урок полового воспитания. Только они, блять, после Заката живут — тут нехер воспитывать. Максимум: ну это, детей не наделай, а то с ними от Зверей убегать неудобно, а, ой, я забыл, что тебе не с кем. — Гонишь? — фыркает вместо этого он. — Да я серьезно, — рыкает мальчишка. — Ну типа. Не знаю. Мне нравилась девчонка одна в школе… — Тебе, сука, тринадцать. — И я расту! О, мать его, господи. Рыжий сам помнит, как мама пыталась ему что-то там говорить про презервативы, правильный выбор партнера и… вот это вот все. Неловко было капец. И ему, и ей. Но говорить на эту тему с тринадцатилетним дитем — явно не в его компетенции. — Мы тут, — бурчит Рыжий, — сдохнуть можем в любой момент, а тебе поебаться захотелось? — Да не поебаться. — Не матерись. — Ну или… я не знаю. Короче. Забей. Рыжему вдруг становится истерически смешно, хотя ситуация, очевидно, страшная. Он как-то сам не подумал, что Ксинг реально растет. Не дай бог еще влюбится в кого из группы — поминай как звали. Фыркает: — Ты с чего вообще начал думать-то об этом? — Олли. Рыжий давится воздухом. — Ты че, запал на Олли? — Что? Нет! — дергается Ксинг. — Он просто рассказывал, как… в смысле я запал на Олли? Разговор явно вышел из-под контроля. Он, конечно, и так под контролем не был, но хуже, кажется, уже быть не может. Рыжий вообще не мастак в разговоры, тем более в серьезные, тем более в серьезные разговоры об отношениях, тем более в серьезные разговоры об отношениях с ебаными детьми. — Короче, блять, не трать мое время, — выдыхает Рыжий и прикрывает глаза. — Что у вас с Олли? — Да ничего у нас с ним, ты чего заладил? — полукриком кидает мальчишка. — Я не этот. Не из этих, хотя я типа все понимаю, что это нормально, но я ж говорю. Он просто рассказывал, что уже целовался с девчонкой. Все такое. — Просто целовался? — вздергивает бровь. — Да. Рыжий хуй знает, что ему ответить. Вот прям вообще — полный ноль в башке. Ему бы самому по-хорошему разобраться, из этих он, или не из этих, или что вообще происходит, а потом раздавать малолеткам советы. Лучшая тактика в таких делах — заставить собеседника самого слинять от разговора. — То есть Олли рассказал, как целовался с девочкой, а у тебя что, встал? Ты дрочить уже пробовал? Ксинг смотрит на него дикими и дико расширенными глазами, часто моргает, как к стенке прибитый, а у Рыжего в башке одна-единственная картина: Тянь вжимает его в стену и целует. Тогда, в их вавилонском доме. Тогда, когда все отлетает, заводится мотор, все несется на сверхскорости. Тогда, когда до столкновения минус триста метров. Изнутри грудины, где-то под ребрами, вдруг стреляет, растекается, скручивает в желудке, и только это чувство возвращает его на землю. В комнату полутемную, в глядящего на него мальчишку, в отражение зеркала за спиной. Рыжий думает: ох, пиздец. Ох какой нахуй пиздец. — Вот, блять, — бросает он Ксингу, — подумай над этим вопросом и не еби мне мозг. Я пошел. Он вылетает из комнаты, оставляя в ней одного мальчишку, и на полной скорости несется к выходу. Разведка, разведка, разведка. Вылазка, вылазка, вылазка. Вот все, о чем он сейчас должен думать, а не о… блять. Б-л-я-т-ь. И в голове рикошетная и по углам острая фраза: следующим ты меня поцелуешь сам.

~

Тянь говорит ему: будь осторожен. Говорит: мало ли, вдруг ты внезапно решишь подохнуть. Говорит за минуту до того, как они с Би уходят, и Рыжий хуй знает, что с этим делать. — Че там за склон-то? Би косо на него смотрит, идя чуть впереди и придерживая согнутой рукой ремень арбалета. Для полной картины я-не-хочу-с-тобой-блять-разговаривать не хватает только тяжелого вздоха. Отвечает: — Вверху начинается, внизу заканчивается, склон называется. — Ахуеть, спасибо. Рыжему бычить, конечно, особо не стоит: Би и так не в духе, а когда Би не в духе, к нему вообще лучше не прикасаться. Он не Чэн, сорваться и уложить мордой в сухую траву на раз-два может. Но сейчас почему-то похуй, даже если уложит. Было бы даже неплохо, может, мысли бы блевотные запах земли заглушил. — Не выкобенивайся, малой, — лениво бросает Би. — И вопросы ебланские не задавай. Склон и склон. К реке ведет. Рот все-таки сам захлопывается, но пальцы автоматически сжимаются на рукояти ствола. Они тащатся еще минут двадцать, прежде чем все-таки находят этот склон. Поразительный природный ландшафт: земля идет-идет, вдруг обрывается, тянется вниз, к какому-то болотному ручейку, а потом так же продолжается кустами и лесом. И вокруг — лесная отвратная тишина через вой высоких крон. Рыжий уже привык постоянно слышать его где-то на периферии слуха, внимания не обращать, игнорировать, как лай соседской собаки, с которой все равно ничего не сделаешь. Главное, чтоб несуществующий этот рев не заглушал возможные хрипы Зверей. Здесь он еще не был. Ходил или по территории дома, или в город. Склон — как говорит Би — ведет вниз, к реке, и там — говорит Цзянь — красиво. Там пахнет водой, травой и любой шум перекрывается течением. Там — говорит Тянь — они в детстве с Чэном любили проводить время. У Рыжего река — все еще та, в лесу, недалеко от Развалин, где он в детстве потерял игрушечного динозавра. Иногда хочется, чтобы течение унесло с собой и его самого. Рыжий смотрит вниз, на болотную затхлую воду. — Интересно тебе? — буркает на него Би. — По сторонам лучше смотри. Мы почти в лесу. — Я, блять, и по звуку сориентируюсь. — Ой, да вы что? Такой ты ориентирщик. Рыжий резковато на него оборачивается, пока Би нагло и гадковато скалит зубы, словно волчара, сбежавший из леса. Все-таки Чэн проебался: лучше бы он отправил с Би кого угодно, но не его. Или не его вот в таком состоянии переебанном, расколотом. Он, блять, с собой определиться не может, его мотает из стороны в сторону, как висельника в ураган, и нехрен ему сейчас указывать. — Хули, — рычит в ответ Рыжий, — ты бычить начинаешь? — Малой, — выдыхает Би. — Ты еще ни разу в жизни не видел, чтобы я начинал бычить. И в твоих же интересах быть послушным мальчиком и вести себя так, чтобы я и не начал. — Я тебя не боюсь, нехуй мне угрожать. Би вдруг резко придвигается ближе, и, господи, еб твою мать — какой же он высокий. Чертовски высокий. На голову выше Рыжего. Здоровенная скотина. Если Чэн еще может сойти за бизнесмена, то этот — чистый мафиозник. — Ты очень глупый, если меня не боишься. Рыжий хочет вякнуть что-то грубое в ответ, пусть это и не будет иметь вообще никакого смысла. Просто злость саднит где-то в глотке, першит и рвется наружу грязнющей помойкой — как будто, если обматерить Би и сказать, что он долбоеб, станет вдруг легче. Не станет. И не скажет он ничего большего, чем уже сказал, только хуже сделает. Он лишь клацает зубами в ответ и резко отходит в сторону, а Би мерзко хмыкает ему в спину. Твою мать. Чувствует себя идиотом. Долбоебом полным. Взорвался, а из-за чего — сам не понял. Ощущение, будто ему снова лет четырнадцать и некуда девать жиреющую агрессию. Словно слова уже не помогают, и остается или пиздить кого-то, или пиздить стены на пару со своим же отражением в зеркале. То самое, когда все вдруг с нихуя наваливается, катится комом, сметает все хорошее на своем пути. Стремное ощущение. Такое, будто под ногами рушится земля. Спустя полсекунды, когда до головы оголенными проводами-нервами доходит, что земля под ногами действительно рушится, Рыжий уже не успевает среагировать. Какая-то сила тянет его вниз, подгибает колени, впивается в кожу, и он не понимает, что просто катится вниз по склону, пока боком не впивается в какую-то корягу. Дай бог, чтоб она не сломала ему ребра. Когда пленка в голове растворяется, Рыжий остервенело пытается хоть за что-то ухватиться, но по итогу просто раскраивает ладонь о какой-то камень. Бьется, бьется, летит вниз, как придурочный щенок. Блять. Сука. Твою мать. Ему что-то оттуда, с высоты склона, кричит Би, а Рыжему кажется, что голос его доносится с неба. С крон деревьев, на которые он смотрит размытым и разбитым зрением, когда все же останавливается в грязи и воде. Думает: бля-я-я-ть. Пиздец. Ебануться. Много чего думает, только все бессмысленно. И сразу же, как только удается двинуться на едва живых костях, пытается прощупать ребра. Вроде как не сломаны, это главное. Вот только лицо все поцарапано к хренам собачьим и из ладони — как иронично — кровь хлыщет, с грязью смешивается. Вот бы сейчас, блять, умереть от заражения. Будет блестяще. Рыжий едва вскидывает голову, глядя на то, как к нему по корягам и камням спускается Би. В нервы рубит током, разрядом, ударом — и шум, шум в ушах, как будто ему прямо в лицо орут в сотню глоток, затапливает все вокруг. Шум отдается прорезью в лобные доли, скрипом в кости, и Рыжий просто сгибается пополам. Рвано-рвано дышит. Сжимает челюсти от боли и крика. Хочется сжать себе горло от глупости. Задуматься и отступиться, а потом и ебануться со склона кубарем — это надо еще, блять, постараться. И потом сидеть вот так вот, в грязи и крови, сжимаясь пополам от шума в ушах и блестящей пленки перед глазами, как жалкое подбитое животное. Мать его. Если этот день может стать еще ужасней, Рыжий от жизни ахуеет. Тошнит. От удара, вони, крови. И шум в ушах не прекращается — мешается в свист, крик и рев. Хорошо, видимо, башкой приложился. Ничего, скоро должно отпустить, главное не отрубиться. Главное переждать. Переждать, когда в ушах все стихнет и зрение найдет фокус. Надо просто подождать. Надо… надо сильнее сжать уши, чтобы не слышать. Рыжий отряхивает голову, смотрит перед собой и краем зрения замечает какое-то движение, размытое и без фокуса, зато со звуком — кажется, будто сквозь дикий вой в голове он слышит яростный и громкий голос Би, отбивающий его перепонки, как кусок говядины. А потом внезапно, как еще один удар по голове, зрение цепляется за Зверя. И не успевает, совершенно не успевает среагировать, заглохнуть, восстановиться, когда Зверь прет на него. Рыжий дергается назад, спиной отползает, а в голове орет и орет: нет, нет, нет, нет. Не так. Только не так. Не здесь, не так, не так глупо, нет, не так. Нет, не пока хочется жить, не здесь, нет. Кости не двигаются. А в голове — в голове криком лопаются сосуды. И, кажется, он может различить хрип этого Зверя. А в следующую секунду у него сносит голову стрелой. Выстрел практически в упор — мягкий череп трескается, пробивается, что-то там в шее гнилой ломается, и сначала набок падает голова, а следом и сам Зверь. Оседает перед ним мертвой синюшной тушей, и Рыжий глотает вскрик обратно в глотку. — Блять, — рыкает Би, резко дергая его за плечо, — какой же ты мелкий припиздок. Куда ты смотрел вообще? У Рыжего медленно, как перезагрузка, отмирают конечности и отмякает голова. Он слышит его голос сквозь толщу шума, как будто из-под воды, и яростно сжимает зубы, пока сам Би яростно сжимает его плечо и смотрит прямо в лицо. — Конченый, блять, — хрипит тот. — Мало того, что сам чуть не сдох, так я из-за тебя еще и башкой уебался, пока спускался, и… Он замолкает, когда сбоку раздается хрип, и они оба сворачивают головы в сторону — там из грязи и кустов на них выходит еще Зверь. Рычащий, хрипящий, прущий на кровь, растерянность и голос. Прущий на желание жить и возможность эту жизнь забрать. Рыжий плохо понимает, когда Би в него стреляет. Плохо понимает, что стреляет еще и еще. Что хрип тянется отовсюду, и сознание полностью, как по щелчку, возвращается к голове, только когда Би насильно, как котенка за шкирку, тянет его на себя. Тянет в сторону склона, снова наверх, потому что бежать им просто некуда — Рыжий оборачивается через плечо и ловит взглядом еще несколько Зверей, тянущихся просто из ниоткуда. Из кустов, грязи, воды. К ним, на кровь, за мясом. Отвратительным воем жжет все в голове, но Рыжий остервенело хватается за коряги и тянется вверх. Звери за ними залезть не смогут. Главное — чтобы они сами смогли. Рыхлая земля рушится под пальцами, сминается мокрой жижей в ладонях, и Рыжий едва успевает ухватиться за корягу, чтобы не скатиться вниз и не свернуть себе шею еще раньше, чем до него доползут Звери. И сил, сил отчаянно не хватает, кажется, что еще секунда — и откажут все конечности. — Да соберись ты, ебаная тряпка, — рычит ему Би и, держась одной рукой за выступающий корень, снова тянет его на себя за толстовку. Рыжий видит это раньше, чем замечает сам Би. Как корень вдруг выкорчёвывается из земли, осыпается ею, как вес Би толкает его вниз. Как Би больше не за что держаться — и как его тянет к себе подножие склона. Он понимает это раньше и ничего не успевает сделать, лишь потянуть руку, чтобы попытаться его ухватить. Не успевает. Би вдруг срывается, буксует вниз, цепляясь руками за все, что попадается по пути. Рыча, хрипя сквозь зубы, и Рыжий замечает это раньше, чем удается заметить ему самому. Раньше замечает Зверя, который подходит слишком близко. Раньше замечает то, что Би не успеет, уже банально, по-глупому не успеет. Кажется, раньше чувствует боль, когда Зверь впивается грязными гнилыми зубами ему в плечо. И раньше орет. Истошно, срывая с петель голосовые связки, орет на весь лес, на весь мир, на всю ебаную отравленную вселенную — привлекая на голос Зверей, так сильно, громко, надрывно, что глохнет в ушах, что стихает от собственного крика все вокруг. Стихает и крик Би — сквозь зубы, рычащий, звериный. Рыжий орет во весь голос до тошноты, держась рукой за какой-то выступ, и просто смотрит, как Би откидывает этого Зверя и рывком поднимается вверх. Орет, когда Би оказывается вдруг рядом. И окончательно срывает голос, когда тот тянет его вверх за собой — из последних сил, истекая кровью. Заражаясь каждую секунду. Сжимая зубы. Стекленея. Тянет, тянет, тянет его вверх за собой. Когда они все же чудом оказываются наверху, Рыжий не знает, что делать и что делает. Он просто чувствует, как совершенно машинально лицо начинает жечь, а дыхание — перехватывать на полувдохе. Как он, кажется, задыхается. И как Би истерически сильно, словно стараясь сделать себе еще больнее, сжимает рваную рану. Сжимает, ломает, убивает, он просто не знает, он не знает, не знает, не знает, не знает, не знает, Рыжий н-е з-н-а-е-т. Сидит на земле, не в состоянии подняться на ноги, и его колотит от ужаса. Его колотит совсем как тогда — когда умирала мама и когда умирал Лысый. Его колотит как в начале Заката. Как в пожаре Вавилона. Его выколачивает из собственного тела, и он просто смотрит на то, как рывками бьет кровь сквозь чужие пальцы. Вдруг Би резко встает на ноги и тянет его за руку за собой, как бездомного ревущего котенка. Тянет и куда-то идет, шатаясь и рыча сквозь зубы, а из его разорванного плеча пульсирует кровь — пока что красная, яркая-яркая, как взорвавшееся небо и сгоревшее дотла солнце. — Ты… — сипит Рыжий почти без голоса. Би тяжело дышит открытым ртом, как умирающий пес, и косит на него еще живые глаза. Пытается косить. И глаза его говорят все, что он сейчас не скажет ему словами: у меня есть меньше часа, чтобы в последний раз их увидеть. А Рыжий не понимает, не понимает, ей-богу, он не понимает. Он не знает, не знает. Он ничего не знает. — Пошли, — хрипит Би, отпуская его руку, и продолжает шагать вперед. Рыжий стоит позади и видит, как у него подгибаются ноги. Как сжимает он свое плечо. Как он все равно идет вперед, домой, пока еще есть время, пока кровь не станет черной, пока он может смотреть на мир своими глазами. Он видит, как Би готов умирать, но только человеком, и это самое страшное. Во всем мире. Вселенной. Во всем небе, всем лесу. И в голове по кругу сплошные вопросы: как, что, как, почему, как, что — и нет-нет-нет-нет. Рыжий не понимает, что Би умирает. Видит, как это происходит, но что происходит — не знает. И как быстро, как бестолково и отвратительно это случается — просто он, сорвавшийся со склона, и корень, который все-таки не смог удержать. Ему просто не хватает времени, чтобы это осознать, и так абсолютно всегда — и с мамой, и с Лысым, и с падением Вавилона. Со всем. С каждым из них. Весь мир вокруг шумит. Щелчками, воем и шипением. А они идут. Би впереди, шатаясь, на полусогнутых, рыча и хватаясь за плечо, а Рыжий сзади, потому что просто не может найти в себе сил, чтобы вырваться вперед. Чтобы вырваться из пленки собственного сознания. И в голову совсем не приходит мысль, что им идти в таком состоянии минут сорок. Что они просто могут не успеть. Он просто плетется следом, не понимая, в какой стороне дом и где они сейчас, и смотрит на стекающую по руке Би кровь. В какой-то момент ему просто хочется заорать во всю глотку, согнать своим голосом всех Зверей, заорать так, чтобы ебаное это небо наконец-то упало окончательно, разбило им головы, проломило черепа. И боль, дикая боль в голове — от падения, удара о землю, от осознания. Он не понимает, как и когда на горизонте показывается дом. Зато понимает, до конца понимает, что Би умирает. Умирает и идет умирать домой. Когда под ногами оказывается выложенная камнем дорога, а перед глазами — размытые пятна их дома с привидениями, до Рыжего доходит весь ужас происходящего. Абсолютно весь и за секунду — никакого периода крика, периода апатии и периода съезжающей крыши. Он просто вдруг оказывается перед домом и все понимает. Стоит и смотрит на дорожку крови, ведущую от склона прямо к декоративным воротам. По траве, грязи, асфальту. Красная, красная, красная. И Би — уже не хрипящий и не рычащий. Уже еле-еле зажимающий рану. Уже — не совсем человек. И вены на его руках, вздувающиеся черными переплетающимися полосками. Сначала из дома вылетает Ксинг — и буксует на пороге, спотыкается о ступеньки, заваливается назад. Отползает назад. С глазами, полными дикого ужаса, ломающего перепонки. С открытым ртом, из которого так и не вырывается крик, потому что глотка пережата до максимума. Би умирает вот так — с ужасом в полупрозрачных глазах мальчишки. Рыжий не видит, как из дома постепенно выходят все, лишь краем глаза замечает, как Бэй, выносящий на руках Мэй и Пинга, быстро возвращается обратно в широкие двери, чтобы дети не видели. Чтобы дети не смотрели, как умирают после Заката — на улице, раненые, еле дошедшие до дома. Чтобы не видели: люди умирают как собаки. Последними на улицу выбегают Тянь и Чэн — и весь мир внезапно крошится, распаивается, становится абсолютно бесполезным. Рыжий отрывает прилипший взгляд от плещущей крови и смотрит на лицо Чэна. На раненое лицо солдата. На лицо солдата, принявшего войну, но не принявшего смерть. — Нет, — сломанно клонит Чэн голову вбок. — Нет. Нет, нет. Он выходит вперед, и Рыжий впервые видит его таким, его лицо таким, его глаза такими. Чэн до упора сжимает челюсти, ломает брови и качает головой в разные стороны, и глаза, его непробиваемые чернющие глаза — как решето Развалин. Как разрушенные города, скелеты домов. Как черная кровь Зверей. Как весь их заканчивающийся мир и гаснущее каждую ночь и навсегда солнце. Он качает головой и говорит Би: нет. И это первый раз, когда тот ослушается. А Рыжий ищет в толпе глаза Тяня, потому что они всегда спасают. Потому что в них всегда можно найти себя, найти свое лицо и свои эмоции — в этом черном космическом отражении. Найти помощь, найти что-нибудь. Хоть что-нибудь. Но Тянь на него не смотрит. Впервые на него не смотрит. — Не ной, — хрипло бросает Би, подходя ближе к Чэну. — Только не ты. То ли теряет координацию, то ли не может сделать это нормально — косо ступает в сторону и вдруг упирается Чэну в плечо лбом, практически оседает в его руках. Чэн успевает подхватить его под руку и медленно опускается вместе с ним на землю, как будто та тянет их вниз. Как будто там — на земле, в земле — их место. Би мажет лбом по плечу Чэна, а руки — на земле, как у тряпичной куклы. И кровь льется спокойно, когда ничего больше не пережимает рану. — Не будешь… — на выдохах цедит он Чэну в плечо. — Ныть не будешь? Чэн клацает зубами, и звук этот отпечатывается в ушах — не отмоешь, не сделаешь тише, не выключишь. Клацает зубами, прикрывает глаза и поднимает голову к небу. А кровь течет, течет и течет. Ее столько, что хватит утопить весь мир. — Не буду. Глаза, глаза его прямиком из Ада — плавятся. В них ничего больше нет. И щелчок взведенного курка, когда Чэн достает пистолет, заглушает собой весь мир. У них нет времени, нет возможности, нет оправданий. У них есть считанные минуты до потери сознания и голодного рывка в глотку. У них есть считанные секунды, чтобы попрощаться людьми. Рыжий смотрит, как дрожат сжимающие рукоять ствола пальцы, и от этой тряски рушится земля под ногами. Они как палач и жертва. Как все еще человек и без десяти минут Зверь. Как привязанность, повязанность, связанность — и лезвие. Рыжий рыщет, рыщет, ищет его глаза, а Тянь не смотрит. У Тяня глаза нерабочие. — Я... — пьяно тянет Би, как будто теряет сознание. — Я не вижу, где твой брат, но... передай этому говнюку, чтоб... за тобой приглядывал. Чэн кивает. Кладет руку на белобрысо-красный затылок. Сжимает пальцы, как в последний раз, потому что раз — и вправду последний. Рушится вся земля, и кто-то за спиной надрывно воет. Наверное, это небо. Би бестолково выдыхает смоляной воздух Чэну в плечо и тянет: — Я... ты знаешь. — Я знаю. Рыжий не успевает осознать, когда Чэн едва его отталкивает и упирает дуло в висок. Рыщет, рыщет, рыщет. Не находит. На него не смотрят. Тянь на него не смотрит, и он теряет себя — в крови, в красно-белом цвете волос Би, в ледяном дуле пистолета, во взгляде Чэна, направленном в небо. В воющее мокро-кровавое небо. А потом мир глохнет. В крови, плеснувшей рикошетом на лицо Чэна, и в пустых его глазах. В теле Би, оседающем в его руках. В вое, в крике ветра. В нем. Чэн смотрит перед собой нечеловеческими глазами, а левая рука его машинально прижимает тело Би к груди. Из разрыва в виске стекает кровь, и пуля прошла навылет. А весь мир, наконец, заканчивается.