Эмпирей

Когда приходит весна, легкие будто бы разжимает. Снег растаял уже давно, еще в середине февраля, но дело не в снеге. Даже спустя два года после Заката люди все еще считают дни — для этого у них есть Цзянь, который уже два года ведет счет. Рыжий никогда не понимал зачем, но в первый день весны, кажется, понял. Он плохо помнит, как прошли эти четыре месяца бега. Помнит ключевыми точками: как Кольт, Шейн и Юн не возвращаются, как погибает Мэй, как старики делают свой выбор, как их внезапно становится всего десять. Как он сам почти сдыхает, как его тошнит каждый день, как каждый этот день становится все холоднее и холоднее. Как кажется, будто они все-таки не выживут. Или просто зря стараются. — Блять, — устало выдыхает Олли и трет лоб тыльной стороной ладони. Они копаются в навернувшемся двигателе тачки Цзяня и Чжаня, и это — так считают все, кроме Цзяня — дичайшая глупость. Машин на дорогах сотни и тысячи, большинство из них с ключами — и хозяевами — внутри, и тратить время на попытку выпотрошить эту железяку явно не приоритетное занятие. Но что Рыжий, что Олли все равно пытаются ремонтировать. Это создает ощущение нормальности. Прошлого мира. Жизни без бега. — Согласен, — рыкает Рыжий. — Да в смысле? Они с Олли устало смотрят на Ксинга, тусующегося рядом, а тот пялится в ответ таким взглядом, будто именно эти двое только что вырезали всю его семью и разрушили мир. И газ пустили, и сирены включили, и всех перестреляли. — То есть мне материться нельзя, — ноет мальчишка, — а ему можно? Рыжий делает вид, будто усердно о чем-то думает, и приподнимает взгляд к серому пустому небу. Периферическим зрением видит, как от рвущегося смеха начинает давиться Олли. — Дай-ка подумать, — хмыкает Рыжий. — Да. Именно, блять, так. — Какого хрена? — Потому что ты чертила. — Да Рыжий, блин. — Эй, — фыркает Олли. — Так-то я старше. — Да и пох… пофиг, — рыкает Ксинг. — Да мы, блин, в постапокалипсисе, тут даже Пингу материться можно! — Пингу можно, — гадко кивает Рыжий. — А тебе нет. Выводить мальчишку приятно. Он злится совсем как дите: краснеют щеки, надуваются губы, и ощущение, будто сейчас он побежит в свою комнату и хлопнет дверью так, что затрещат стекла. Проблема одна: комнаты своей у него нет, потому что нет и дома. Поэтому остается только сжирать их взглядом, хмурить шрамированные брови и заменять «блять» на «блин». Мальчишка знает, что получит подзатыльник за мат. Рыжий не против. — Сам ты чертила, — рыкает Ксинг и разворачивается. Далеко не уйдет. Цзянь, Чжань, Джия и Бэй пошли на разведку, Тянь где-то косоебится с Пингом, а с Чэном мальчишка контактировать боится. Его можно понять — странно не бояться. Особенно после смерти Би. После того, как его прах разнес пепельный ветер, а под копытами лошади поднялись метры пыли. С тех пор с Чэном сложно. Сложнее, чем раньше. Через минут пять Ксинг снова показывается на горизонте и обиженно — надуто, как пиздюк — тянется к ним. Рыжий сквозь зубы усмехается, копаясь под капотом. Дико хочется пить, есть и уехать. Отвратительное место — блядский частный сектор на отшибе, где дома разваливаются от особенно сильных порывов ветра. А ветер у них всегда сильный. Ксинг выдыхает: — А если вы не почините машину, то на чем поедут ЦзяЧжани? — ЦзяЧжани? — хмурится Рыжий. — Ну, — жмет плечами, — у них имена сложные. А так удобно. Рыжий хмурится еще больше, сводя брови в две ломаные линии. ЦзяЧжани. Звучит как болезнь какая-то, ей-богу. А он надеялся, что люди после Заката не настолько отупели, чтобы сокращать два имени вместе, потому что так, оказывается, удобно. ЦзяЧжани, блять. Рыжий думает, а зачем — не знает. Если эти два придурка ЦзяЧжани, то они… они ТяньШани. Ну пиздец, еще хуже. Намного-намного-намного хуже. Вроде есть такие горы, или горные цепи, или у него уже просто оттекают мозги. Класс: одни из них болезнь, а вторые — горы. Прям-таки стартерпак апокалипсиса. — Ты иногда, — рыкает он на Ксинга, — такую поебень несешь, пиздец. — Ага. Так что с машиной-то? — Ты сомневаешься, что мы сможем ее починить? — Да ну тебя. Олли поразительно хорошо разбирается в машинах. Он вообще поразительно хорошо разбирается во многом, и иногда это пугает. Будь они все чуть более кончеными выдумщиками конспирологических теорий, подумали бы, что он спецагент Змея, который на самом деле до сих пор жив. Только вот Змей мертв. А Олли — просто талантливый пацан. Им все же удается починить этот несчастный двигатель ровно к тому моменту, как все возвращаются с разведки. Долго они здесь не остаются, как долго не остаются и во всех остальных местах. У Рыжего до сих пор где-то под ребрами сидит и жжется тот самый единственный месяц Вавилона. Рай среди мертвого мира. С его домиками, горячей водой, едой. Людьми. Ими. Снова по машинам — теперь их осталось всего три. В одной Тянь, Рыжий, Ксинг и Олли. Во второй Цзянь, Чжань, Пинг и Бэй. В третьей — Чэн, Джия и их вещи. Запасы еды, воды, каких-то шмоток, патронов и оружия. Странно вспоминать Вавилон: их больше шестидесяти, у них множество машин, у них тонны вещей. Рыжий старается не вспоминать, но все вокруг о нем напоминает. Тянь всегда сильно сжимает руки на руле: и после падения Вавилона, и на вылазках, и тогда, после их поцелуя в самом сердце мертвого города. После глотка чужой крови, адреналина на несколько дней вперед, после тепла, вколотого внутривенно. После того, как Рыжий все-таки целует его первым. И не жалеет. И уже не страшно. Просто тянет и болит. — Куда едем-то? — тянет Ксинг с заднего сидения, и Тянь жмет плечами. — Мы едем за машиной Чэна. Не знаю. Они всегда едут за машиной Чэна. Всегда идут за Чэном, как стая побитых собак — за таким же побитым волком. Тянутся по его крови, жрут мясо из его открытых ран, ждут от него каких-то решений, и Рыжему кажется, что зима Чэна окончательно заморозила. Он просто кажется неживым. И страшно, что однажды он может сделать точно такой же выбор, как старики. Одна пуля — один шанс. Рыжий всегда спит, когда они едут. Под свист скользящих шин, под шум лесов по ту сторону стекла, под сохраненную на ворованных флэшках музыку. Спит каждый раз, пока километры наматываются один за одним, пока кончаются одни воющие леса и начинаются новые. Так засыпать легче. Так он во сне не падает. Рыжий просыпается через часа полтора, и они к этому моменту еще не доехали. А за окном — снова лес, трасса, брошенные у обочин машины. И ему вдруг кажется, что это знакомые места. Знакомый путь, знакомая петляющая дорога. Что-то родом из… юношества. Оттуда, что он так отчаянно пытается забыть. Он не двигается, чтобы не спалиться, что проснулся, и хмуро смотрит в окно полуприкрытыми глазами. Ему кажется это место знакомым. Он здесь точно был, точно проезжал, он помнит это на уровне ассоциаций: такая же жгущая боль, рваная грудная клетка, такое же перебитое дыхание и… Блять. На уровне ассоциаций взрывается, искрит в легкие, и дышать становится отвратительно сложно — ощущение, словно он задыхается, и весь мир задыхается, и ломаются кости. Его приковывает к сидению, и пальцы начинают дрожать. По правую сторону от машины лес вдруг прерывается и ответвляется еще одной дорогой. Дорога тянется к холму, петляет, встречает огромные заборы и блокпосты. А там — тюрьма. Тюрьма, в которой сидел — и, возможно, умер — его отец. Тюрьма за три пизды от цивилизации. Тюрьма для «особо опасных». Он был в ней один раз в жизни. Один раз. Рыжий сжимает зубы, чтобы не выдохнуть слишком громко, и выпускает воздух через губы, вжимая самого себя в спинку кресла. Это заметно. Это — палево, и Тянь сразу же замечает. Поворачивает на него голову, ломает свои черные ровные брови. Смотрит и ждет ответа, а Рыжий ответить не может — горло передавлено. Его просто берет отчаянной, мокрой паникой. — Эй, — бросает Тянь. — Ты чего? Все нормально? А его голос — как удар арматурой по голове. Внезапно отрезвляет, вырывает из ассоциаций и детства в реальность, затягивает обратно в салон машины, где на заднем сидении все еще спят Ксинг и Олли. Голова болит, руки дрожат, а он помнит: как вдруг отец все-таки зовет его к себе, каким уставшим выглядит его лицо. Как Рыжий боится смотреть ему в глаза, потому что не может увидеть в этом человеке отца. Папу. В этом уставшем, сломанном человеке. В тюремной одежде. С наручниками. За стеклом. Он запомнил это навсегда: ему восемь, и он в последний раз видит своего отца на следующие восемь же лет. Ему десять, и он впервые спрашивает у мамы, какой срок тому на самом деле дали. Ему тринадцать, и он впервые сбивает кулаки до костей о стену, потому что кажется, что отцу он просто не нужен. Ему шестнадцать. И он не помнит лицо своего отца, даже когда смотрит ему в глаза. — Малыш Мо, — Тянь толкает его пальцем в плечо. — Ты умер? — За дорогой, блять, следи, а. Это — жуткое палево. Легче было просто послать его нахуй, или сказать, какой он конченый, чем это. Тянь чувствует энергию в каждом слове, взгляде, видит его изнутри рентгеновским космическим зрением. Тянь чувствует его так сильно, как Рыжий сам себя не чувствует. Блять. Рыжий глубоко выдыхает. Вдыхает. По кругу. Просто надеется, что им ехать еще долго, что они покинут это гребаное место и больше никогда этот труп его прошлой жизни не всплывет. Но машина Чэна спереди от них вдруг сворачивает по еще одной развилке, за пару километров от тюрьмы, и шею ему как будто ремнем перетягивает. Тянь больше ничего не говорит, но Рыжий знает, что он доебется. Возможно, Рыжий хочет, чтоб он доебался. Они останавливаются в какой-то деревушке, и ее Рыжий тоже помнит. Тут недалеко — здоровенная парковка для тех, кто не хочет платить за парковку на территории тюрьмы. Тут есть парочка кафешек, в которых освобожденные обычно сразу покупают тонну всякой нормальной еды. Он тут был. И Закат не должен был привести его сюда еще раз. Это несправедливо, блять, это больно, это рвет, это тянет, это... Он этого просто-напросто не заслуживает. Они паркуются возле одного из домов, и никто из них не понимает, почему Чэн привел их именно сюда. А Чэн, кажется, чувствует общее настроение даже стоя спиной ко всем. Поворачивается и отвечает без вопроса: — Мы здесь на пару дней. Отдохнуть. Год назад на севере было место с наименьшей областью поражения. Может быть, там до сих пор относительно безопасно. Мы выдвинемся туда. Исчерпывающе. Никто не спорит. Здесь, кажется, действительно безопасно. Тихо как минимум. Отвратительно тихо. Ловушка их мира: самые опасные места всегда в двух шагах от еды, воды и медикаментов. Самые пустые и безопасные — в жопе планеты, рядом с тюрьмой, где лечиться, если закончатся таблетки, придется разве что подорожником. Здесь именно такое место: десяток домов, какая-то кафешка, пустота. Ничего и никого вокруг на многие-многие километры. — Хотите знать мое мнение? — спрашивает Цзянь. Все в один голос отвечают: нет. Один Пинг, который и вопрос-то вряд ли понял, говорит: да. — Так вот, — театрально кланяется. — Тут кошерно. — Завали пиздак, — бросает ему Рыжий. — Пошли на проверку. Цзянь пиздак заваливает. И на проверку с ним идет. Они разделяются, идут в разные дома, чтобы обезвредить себя от сюрпризов. Дома старые и дряхлые, но обставлены приятно: много национального шмотья, много свечей, старенькая мебель и замерзшая к хуям собачьим техника. Печи, господи, еб твою мать. В кафе примерно та же история, только еще и десятки бутылок виски. Джекпот. Рыжий полностью топит себя в делах: в разведке, в перетаскивании необходимых вещей, в утеплении выбранных домов. Топит, как котенка в нефти, а лучше не становится — все равно взгляд цепляется за здоровенное здание тюрьмы. Там высоченные сетки, раза в три выше вавилонских, дозорные будки, ментовские машины. Там, за забором, вроде как ходят Звери. Рыжий находит в шкафчике бармена в кафешке блок сигарет, забирает себе пачку и отдает остальное Чэну. Сбегает, как мальчишка, курить за дом — так, чтобы была видна тюрьма. Ее заборы, которые он помнит наизусть, и первый этаж, где через толстые стекла он впервые за восемь лет увидел своего отца. — Что с тобой такое? Рыжий шарахается, как подстреленный, и почти роняет наполовину скуренную сигарету на промерзшую землю. Думает: сука, сука, сука. Лихорадочно поворачивает голову в сторону Тяня, медленно подходящего к нему, и вот сейчас неимоверно хочется дать ему по морде. — Хули ты пугаешь, блять? — Так что такое? Чувствует, сучара. Насквозь его видит. — Ничего, — затягивается и отворачивается, жует фильтр зубами. — Эй, — ближе. — Я же вижу. Я знаю, что ты видишь, придурок. Рыжий яростно затягивается, и дым сильно бьет по горлу. Хочется скурить сигарету залпом, а потом еще одну, еще и еще. И выколоть себе глаза, чтобы не видеть эту чертову тюрьму. А еще, желательно, вырезать гиппокамп и весь мозг заодно, чтобы трупы его воспоминаний никогда больше не всплывали. От Тяня нет смысла ничего скрывать. Его не обманешь. Голос хрипит до нереального: — Там… — кивком указывает на тюрьму. — Там сидел мой отец. Тянь меняется в лице, смотрит на него долгим, как залп затяжки, взглядом, а потом переводит глаза на тюрьму. Рыжему оторваться от нее, посмотреть ему в лицо, в его глаза, но он не может. Просто стоит, как в стене привязанный, и бестолково пялится на свое прошлое. — Ты думаешь, — вдруг спрашивает Тянь, — он все еще там? Может быть. Может — нет. — Я не знаю. Ему все равно. — Пойдем, — хватает его Тянь за рукав. — Дети кушать хотят. — Дети? — откашливается Рыжий и все-таки хмуро смотрит ему в глаза. Тянь улыбается. И, как бы улыбка его ни бесила абсолютно всегда, сейчас, у подножия тюрьмы и своего прошлого, Рыжему кажется, что за нее можно нахрен убить все и всех вокруг. — Цзянь.

~

— У тебя руки из жопы, блять, из спины, откуда, я понять не могу, ебаная ты сороконожка всратая. Цзянь ломает брови, виновато улыбается и мешает в кастрюле, подвешенной над костром, слипшиеся макароны. У Рыжего без шуток берет нервным тиком правый глаз, потому что еб твою мать — как же он заебался из-за того, что все вокруг такие безрукие. Сначала такие уебаны выебываются, мол, зачем учиться готовить, если можно заказать еду, а потом, во время апокалипсиса, не могут сделать макароны. Ма-ка-ро-ны. Чудесная у них группа для выживания: один медик, три пиздюка, солдат и три долбоеба. И Джия, которая постоянно возится с Пингом. Желание вылить эту кастрюлю Цзяню на голову растет, но Рыжий сдерживается. — Ой да ладно, — бросает тот. — Слиплись и слиплись. Кетчуп все справит. — У нас нет кетчупа, блять. — Ну тогда ничего не исправит, конечно. Рыжий изо всех сил давит себе на переносицу пальцами, чтобы хоть как-то сдержать себя и все-таки ему не уебать. Сбоку кто-то во весь голос смеется, и этому придурку — Ксингу, судя по голосу — уебать хочется еще сильнее. Тянь в первый день Вавилона сказал, что он «типа все в одном флаконе», но, видимо, теперь это звание принадлежит Рыжему. По праву. Он и охотник, и разведчик, и повар, и хер-пойми-кто-еще. — Какой же ты конч, я хуею, — качает головой Рыжий, пока Цзянь сливает воду с макарон в холодную землю. — Да не это, не надо тут этого. Ну это. Нормально будет. — Чтобы нормально было, надо нормально сделать. — Ты просто не пробовал, — сдувает с лица прядь волос. — Ну смотри. Есть макароны аль денте, а это… не аль денте. У Рыжего нет слов. Даже спустя август, три месяца осени и три месяца зимы он все еще ахуевает с этого человека. И до сих пор ему кажется, что таким людям меньше всего подходит Закат. — Дай ему шанс, — говорит Тянь. — Вдруг реально вкусно. — Ты, — рычит Рыжий в ответ, — любое говнище сожрешь, потому что сам говноед. Ксинг опять смеется как ненормальный, и от этого становится даже немного легче. Они все сидят на улице под вечер, греются возле костра, смеются и готовят — пытаются — еду, и такого не было давно. В городе, его центре и частных секторах, всегда много Зверей, а здесь — пустота. Здесь редкий лес и много-много километров от очага. Лишь тюрьма и кусающаяся ночь. Такого им не хватало, и на секунду кажется, что здесь можно было бы остаться. Лишь на секунду, потому что здесь остаться нет никакой возможности: просто нет ресурсов каждый раз гонять в город за припасами. Бензина становится все меньше, ровно как и еды. Чтобы выживать — нужно постоянно находиться рядом с бывшей цивилизацией и знать, где есть подстраховочные места. Идеальное место — Вавилон: недалеко от города, но все же за его пределами. Но Вавилона уже давным-давно нет, как и всех, кто там остался. — Смотри, — талдычит Цзянь. — Берем макарошки. Тушеночку. Смешиваем. Вкусно! На самом деле, тут и выебываться нехер. Зимой, когда с ними были старики и Мэй, случались времена, когда еды критически не хватало на такое количество ртов. Приходилось жрать просрочку, пусть даже потом тянуло блевать. Приходилось охотиться сутками по заснеженным лесам, отбиваться от волн за пару пачек крупы. Никто этого не говорит, но все это знают: когда старики решили остаться рядом с Мэй, жить стало легче. Теперь они все — кроме, конечно, Пинга — добывают еду, и ее достаточно, чтобы прокормить десять ртов. Рабочая сила. Все активизированы. Каждое звено работает. Если бы еще Цзянь макароны, сука, не портил, было бы вообще супер. Этот придурок замешивает огромный таз этой еды, больше похожей на корм для свиней, и накладывает каждому в тарелки. Олли специально стащил из кафешки красивую посуду — мол, минутное возвращение в цивилизацию. Создается ощущение, что в мире все хорошо, а они просто приехали в деревню на пикник. Выходные. Отдых от работы. Большая семья. А тихо так потому, что все деревенские на выходные наоборот свалили в город. Еда действительно как будто для свиней, но после целого дня в дороге, разведке и подготовке дома для парочки дней жизни заходит отлично. Костер греет ноги, и ощущение такое, будто зима окончательно отступила. — Кстати, — говорит Чжань, — что за район, куда мы едем? — Я в нем не уверен, — отвечает Чэн. — Год назад мы с Би встретили одного парня, который рассказал про него. Если верить его словам, то еще в начале Заката эту область успели оцепить. — Вряд ли сейчас там все так чудесно, — хмыкает Тянь. — Не спорю. Но нам нечего терять. Рыжий исподлобья поглядывает на Чэна, и костер делает его глаза тошнотворно темными. Этот вопрос никогда не поднимался, но лично ему действительно стремно, что его энергия когда-нибудь иссякнет. Кажется, что Чэн остается в строю только из-за Тяня. Поэтому смотреть на то, как Тянь до сих пор его энергетическим полем отталкивает, до резей в животе больно. Рыжему стремно, что с Чэном может что-то случиться, потому что тогда им всем пиздец. Тяню особенно. — Когда мы отсюда уезжаем? — спрашивает Чжань у Чэна. — Когда все отдохнут. — Ага, — ехидно скалится Цзянь. — То есть годика эдак через три? — Не бойся, — Тянь закидывает руку ему на плечо. — Через годика три ты будешь мертв. Цзянь округляет глаза и толкает его в плечо. — Завали. И вообще. Ты старше — ты умрешь раньше. — Я умнее, — скалится Тянь. — Я точно умру позже. — Умнее? Пф. Ты хоть знаешь, сколько у человека хромосом? — А ты? — хмыкает Чжань. Начинается, блять. Великий розыгрыш Цзяня, или краткое пособие, как довести его до суицида. — Сорок шесть, — хмурится Цзянь, и Чжань нарочно усмехается. — Нет. — В смысле? — Ай-яй-яй, — фыркает Тянь. — Говорю ж: ты умрешь первым. — Да в смысле? — дергается Цзянь. — Сорок шесть же. Это ж, блин, очевидно. У Рыжего отливает от грудины — становится теплее, мягче и лучше. Если эти три придурка начинают разыгрывать эту, чисто свою, комедию — значит, пока что все хорошо. Значит, все они чувствуют себя в безопасности, пусть эта безопасность и кратковременная. Главное правило — подыгрывать. Цзянь растерянно смотрит Рыжему в глаза, и тот качает головой, мол, тупица. — Извините, господамы, но вы ахуели? Харэ меня дурить, я знаю, что их сорок шесть. — Ты споришь, — Чжань клонит голову вбок, — с медиком? Немая сцена: Чжань, у которого актерского мастерства на пару с Тянем хватит на девять тысяч оскаров, и Цзянь, который совершенно точно знает, сколько у человека хромосом, но теперь в этом не уверен. Главное, чтобы Ксинг или Олли сейчас не заржали и не спалили контору. — Говноеды, — рыкает Цзянь и поднимается с места. — Ты куда? — спрашивает Чжань. — За твоими учебниками. Раз, два, три. Когда Цзянь скрывается в доме, Ксинг плачет от смеха себе же в руку, а Тянь дает Чжаню пять. Рыжий просто ахуевает — кажется, это тоже входит в его «все в одном флаконе». Кажется, Закат подарил ему самых верных, но одновременно самых придурочных людей во всем мире. — Кто сегодня будет дозорным? — спрашивает Джия, пока Чэн закуривает. — Тянь и Мо. У них нет никакой системы распределения, когда все ебашат каждый день одинаково. В прошлый раз дежурили Цзянь и Чжань, в позапрошлый — Джия и Бэй, за день до — Олли и Ксинг. Логично, что сегодня это будут они, но… Рыжий больше всего этого не хочет. Хочется просто поспать и в глаза не видеть гнилые стены тюрьмы. — Окей, — кивает Тянь. — Если хотите, — добавляет Чэн, — можете сходить ближе к тюрьме и проверить, как там обстановка. — Если хотим? Чэн долго смотрит Тяню в лицо, и Рыжий хочет уебать обоих. Хочется поставить их в один угол, как детей в детстве, и полчаса втирать, что их конфронтации, ссоры и обиды нахрен никому после Заката не нужны. Что пора, пора, пора уже быть взрослыми — они в любую секунду могут друг друга потерять, и исправить это уже никак не получится. — Если хотите. — Окей, — снова кивает Тянь и кивает на Рыжего. — Пойдем. Тот сначала рвется спросить, зачем им идти сейчас, но затыкается. Пройтись не помешает, говорит он себе. Упускает одно: ему хочется пройтись с Тянем. С ним всегда спокойнее, его дыхание — как анестезия. Его нахождение рядом — как вакуум, в котором удобно прятаться, в котором становится не так больно. Не так больно и дьявольски больно одновременно. Именно за это он его и ненавидит. Они проверяют патроны, пистолеты, застегивают куртки и уходят в тот самый момент, когда из дома выбегает Цзянь, держа в руках медицинскую книгу Чжаня, и почти на всю улицу орет: — Хэ-сорок-семь-хромосом-Тянь, поздравляю, ты сдохнешь первым! Им в спину доносится оглушительный смех, и Тянь, не оборачиваясь, салютует ему в ответ. Господи, думает Рыжий, какие же вы придурки. Наверное, если бы не эти выкрутасы, они бы все давно уже башкой тронулись от тоски. Они идут по дороге, ведущей прямиком к тюрьме, и Рыжего начинает подколачивать уже спустя несколько метров. Тремор и дрожь усиливается, растет, крепчает, и ощущение такое, будто его сейчас накроет панической атакой. Темнота наступающей ночи пытается скрыть все от Тяня, но от Тяня ничего не скроешь. Его никак не обманешь. — Расскажи про своего отца, — говорит Тянь. — Иди нахуй. — Шань. Рыжий сжимает зубы, прикрывает глаза и ведет головой. Мать его. Он использует его имя каждый раз, когда хочет раскрыть грудную клетку, распилить ребра и ворваться внутрь. Все там переворошить, выкопать правду вместе с сердцем и легкими, узнать о нем больше. Рыжий ненавидит его за это. — Нихуя интересного, — отвечает. — Его подставили. И он сел. — Я понял это. Но что случилось? Сука. Сука. Блять, как же он его ненавидит. Как же это истерически больно — говорить, открывать своими же руками грудную клетку, вырывать с корнями прошлое и протягивать его на раскрытой ладони. Тянущая боль растет, а они все идут и идут к тюрьме, которая в темноте выглядит как один здоровенный каменный труп. — Да че ты доебался, — рычит Рыжий. — Нихуя интересного. Ресторан у нас был, на него позарились ебучие... мафиозники. Отец… драка началась, короче. И он случайно пришил одного из них. Тянь молчит. Кивает. И идет рядом. — Или не случайно, короче. Блять. Я не знаю. Но он должен был нас защитить. Молчит. Идет. Рядом. А у Рыжего всплывает все, что он так отчаянно пытался заковать в реберной решетке. — Ну и, блять, подкупной суд, срок. И все. Внезапно они останавливаются, и Рыжий поднимает взгляд на высоченный забор. Сетка, прям как в Развалинах или Вавилоне, только выше и крепче. И Звери, бродящие по периметру. Как иронично — мертвые ублюдки в военной и полицейской форме. Надо же: вместо того, чтобы пиздить дубинками, они теперь будут жрать. Некоторые из них слышат их шаги и с хрипом бегут к забору. Рыжий делает глубокий вдох и выдыхает до боли в легких, а потом чувствует мягкое прикосновение к своей руке — холодное, сухое. За полсекунды понимает, что это Тянь берет его за руку, потому что такой холод только у его пальцев. И больше не хочется одернуть руку. Не хочется вырваться. Ему в секунду становится так плохо, что необходимо за что-то ухватиться. Тянь перехватывает пальцами его ладонь, сжимает и держит, держит. Крепко, как будто хочет, чтобы мороз ранней весны спаял их руки вместе, как тогда — когда они лежали на снегу, в самом начале зимы, срастаясь одеждой, кожей и нутром. Зима уже давно прошла. А они, кажется, все-таки срослись. — Не ебу, — выжимает Рыжий, — как это все забыть. — А зачем забывать? Рыжий поворачивает на Тяня голову, пока в сетку в двух метрах от них с оглушительным хрипом вбивается Зверь. Еще один, и еще, и еще. Как тогда, в день падения Вавилона, под обстрелом, на расстреле. Рыжий тогда впервые искренне его обнял, потому что по-другому было невозможно. Сейчас Тянь сжимает его руку, потому что по-другому просто нельзя. Звери бегут и бегут, налетают один на одного, бестолково и бесполезно ломятся в крепчайший забор, а они просто стоят вот так. Потому что надо. Потому что больно. Потому что тянет, воет, крушится и режет. Потому что им обоим это надо. Тянь вдруг ведет пальцем по его запястью и усмехается. — Ты все-таки его носишь. Рыжий хмурится и пару секунд не понимает, о чем он говорит, пока не доходит — о браслете. О плетеном браслете его матери, который Тянь отдал ему еще в доме с привидениями. Который Рыжий носит с тех времен. Который настолько сильно сросся с кожей, что практически не чувствуется. Браслет протерся в некоторых местах, растрепался, но Рыжий его носит. Ради себя. Тяня. Прошлого мира. — Ну, блять, — буркает он в ответ. — Хули нет-то? — Хули нет, когда да? — Харэ. Тянь улыбается. Сжимает его запястье. И рядом с ним тепло. От него громко и разрывно пахнет лесом, а над головами так же воет небо. Они обходят периметр тюрьмы, чтобы проверить, нет ли нигде пробоин в заборе и не смогут ли Звери выбраться. Небольшая стая тянется за ними по периметру, соскребая себе же гнилую кожу о металл сетки, и им на них все равно. Можно было бы, конечно, поубивать их всех ножом прямо через забор, но им уже давно все равно. Они уже давно хотят жить ради того, чтобы жить, а не ради мести. Возвращаются в дом через час, и остальные все еще сидят на улице. Цзянь о чем-то спорит с Олли, потому что они оба обожают спорить, Чжань втирает Ксингу какую-то медицинскую хуету, Джия и Бэй пытаются вымотать Пинга, чтобы тот спокойно заснул. Им повезло, что Пинг совсем маленький и не понимает, что такое смерть. Совсем скоро ему придется это понять, но пока что это спасает всех. — Как успехи? — спрашивает Чэн, мешая в стакане, стыренном из кафешки, виски. — Все окей, — отвечает Тянь. — Забор крепкий. За периметром никого. — Хорошо. Джия, Бэй и Пинг начинают играть в догонялки, и Тянь тут же рывком бежит к ним. Начинает корчить из себя монстра, который «вот-вот Пинга съест», и ребенок изо всех сил радостно кричит и убегает. Выглядит смешно: здоровенная скотина Тянь, делающий вид, что бежит, хотя на самом деле просто идет широкими шагами, и маленький ребенок. Рыжий усмехается, потирает переносицу пальцами. Наверное, ради таких моментов и стоит хотеть жить. Стоит бороться. Они находят в кафешке несколько здоровенных галлонов с водой. Половину переливают в бутылки и складируют в багажники, остальной водой — моются. Это долго, но дико приятно: прокипятить воду на костре, чтобы не заболеть, обмыться. Почувствовать себя заново новым. Чистым. Живым. Рыжий моется самым последним, когда все уже ложатся спать. Неудобно пиздец, но потом, когда, охренев от контраста горячей воды и едва плюсовой температуры, удается за пару секунд, как в армии, закутаться в одежду — становится лучше. Вода действительно помогает чувствовать себя чище не только физически. Они позволили себе — как сказал Цзянь — роскошь поселиться в разных домах. Чэн в одном, Цзянь и Чжань в другом, Олли и Ксинг, Джия и Бэй с Пингом. И Рыжий с Тянем — в совершенно крохотном домике с одной здоровенной гостиной. Повезло, что в домах этих есть печки. Рыжий не помнит, когда в последний раз спал в тепле. Дико жаль, что здесь нет возможности остаться. Он возвращается в гостиную, где темноту разбивает лишь свет луны из окна, и сразу останавливается, как в пол гвоздями прибитый. Тянь спит, но его опять кошмарит. Он дергается по кровати, дышит так тяжело, что звук отпечатывается у Рыжего в ушах, хрипит. Блять. Блять, блять. Рыжий вспоминает, как больно было падать. Как сверхскорость стирает кожу, отделяет мясо от костей. Как он даже после падения не мог осмелиться его разбудить, влезть в это страшное пространство — в кошмары Тяня, в его грудную клетку. Помочь ему. Рыжему все время казалось, что это невозможно. Что он ничем помочь не может. Сейчас все еще кажется, что это так. Но теперь ему все равно. Теперь он не может не попытаться. Он подходит к кровати, на которой спит Тянь, и неуверенно тормошит его за плечо. — Эй, — говорит. — Эй, придурок. Проснись. Тянь хрипит, дергается в его руках, и пот припечатывает его черные волосы к лицу. — Эй, — тормошит за плечо. — Блять. Ало, проснись. Тянь вдруг открывает глаза, подрывается на кровати и тяжело-тяжело дышит, прежде чем так же резко поворачивается к Рыжему. Сжать его кисти пальцами, приблизиться до опасного, тяжело-тяжело задышать ему в лицо. — Ты… — хрипит Рыжий. Он не успевает договорить, потому что Тянь впечатывается губами в его губы — яростно, больно, тяжело, вымещая в этот сорванный поцелуй весь свой кошмар, зная, что Рыжий примет его без остатка. Рыжий застывает всего на пару секунд. Просто от шока и ощущения сверхскорости на языке — соленой и сухой. А потом действительно все забирает. Все и без остатка. Он отвечает на поцелуй так, как может, так, как умеет, так, как его тянет — сквозь лес, ветви в лицо, отвратный запах пепла. Сквозь все, что травит его, как крысу, каждый день. Сквозь бег, снег и боль. Он топит в нем себя, прошлое, собаку-память и летучую мышь своего страха, бьющуюся в грудной клетке. Рыжий знает. Спустя столько времени — знает. Что Тянь примет, заберет. Вырвет с корнями, даже если сам не сможет это выдержать. Тянь сжимает руками его лицо, почти сползает с кровати, и Рыжий отвечает, жмуря глаза до искрообразных волн под веками, до ощущения полнейшего вакуума, до разрывной тишины и заходящегося стука сердца. И кажется, что именно сейчас он чувствует Тяня лучше, чем себя самого — забирая себе его кошмары, срастаясь с ним, оттаивая. Кажется, что зима сшила их шрамы вместе. Тянь тянет его на себя, на кровать, и Рыжий шлет нахуй все. Закат, себя, запреты. Бездомность, безымянность, бессмысленность, безголосость. Он тянется за ним, изо всех сил цепляясь за его кофту, а Тянь поддевает пальцами его толстовку — тянет вверх, снимает, царапает ногтями спину, и Рыжий просто хуй знает, что с этим делать. С этим наркотическим трипом, адреналиновой пьяной, с отвратительным желанием жить. Он просто забивает на все хуй. Он просто хочет быть рядом, потому что так легче. Потому что так больно-больно-больно, а если больно — значит, он живой. Значит, он чувствует, и ему — похуй. Тянь еще в Вавилоне был прав: им нечего терять, и сдохнуть они могут в каждую секунду. Им нет смысла терять время, много думать и пытаться закрыться. Пытаться быть дальше, отрицать, чертить вокруг себя шипованный круг. У них нет, нет, абсолютно нет времени. У них есть сегодня. Может, завтра. Может, неделя. Может, месяц или год. А может, только сейчас. Может быть, только сейчас — когда они рядом и когда им наконец-то все равно. Тянь берет лицо Рыжего руками, вздергивает на себя и смотрит прямо в глаза. У него обдолбанные расширенные зрачки, его ведет, как от метамфетамина, он смотрит еще более голодно, чем Зверь на кусок мяса. — Шань, — бросает он. Рыжий сжимает зубы и пытается вырвать свое лицо из его рук. — Шань. Шань. Толкает его в грудь и одновременно тянется ближе. — Шань. Сжимает пальцами ткань его кофты. — Шань. А потом до него доходит, чего Тянь хочет. Чего он добивается — без слов, как обычно. Зачем смотрит в глаза, держит его лицо своими длиннющими холодными пальцами, почему не дает вырваться, и становится еще больнее. Потому что это — сильнее и быстрее, чем падение на сверхскорости. Это закатное. Больное. Грязно-чистое. Рыжий замирает, смотрит ему прямо в черные глаза. Вкладывает всю ненависть в это слово и все же его говорит сквозь зубы: — Да отъебись ты нахуй, Тянь. Его лицо опаливает горячим выдохом — и Тянь отмирает, закрывая глаза. Подается вперед, зубами в шею, совсем как тогда, в Вавилоне. Во вторую стадию его падения. В самый его пик. До столкновения с землей. Рыжему все равно. Похуй. Абсолютно. Они столько потеряли, что имеют право на все. У Тяня холодные руки, а у Рыжего — горячее, как пламя, тело, и от этого сочетания кожа плавится, растекается, как растекается где-то в башке, или в груди, или абсолютно везде, Рыжий уже не понимает. Он просто отдает и забирает, тонет и выплывает, горит и замерзает, и это — Хэ Тянь. Это то, что он делает. То, какой он есть. Неправильный, ублюдочный, бесстрашный. Тянь кусает его в шею. Тянется пальцами вниз по позвоночнику. Впечатывается в него грудью. Давит ладонью на его стояк и нагло — сволочь — тянет его руку к своему. Сжимает, ведет, и Рыжего кроет так же, как раскраивает на части его ебаные космические глаза: выдалбливает расширенные зрачки за пределы радужки, замораживает и растапливает, заставляет без остановки смотреть. Рыжий смотрит. Видит. Запоминает. Тянь безумно красив. Сейчас, в первый день Вавилона, всегда. Он ахуительно красив, и дело не в лице. Не в глазах. Он красив, как ебаный дьявол, и с этим ничего не получается сделать. Рыжего выворачивает наизнанку, рубит по швам, когда Тянь начинает двигать ладонью, и собственная же рука делает то же самое. Повторяет его движения. Дублирует его эмоции. Впивается ему в голову, вшивается в подкорку, как в систему, отсоединяет все провода, и в один момент он бестолково упирается носом Тяню в плечо. Горячая кожа. Жар, идущий от грудины. Белое-белое лицо. Его зрачки, расширенные до состояния бескрайнего ебаного космоса. Дыхание ломает, и на секунду Заката как будто не существует — он весь растворяется в чужой коже, в движениях, в глазах и дыхании, его как будто никогда не было. Как будто они просто случайно нашли друг друга в нормальном мире, не успев ничего потерять, как будто они знают, что будет завтра. Как будто нет конца света. Как будто они не умирают каждый день. Как будто их никогда не догонят, а они знают, куда бежать. От Тяня пахнет лесом. И рядом с ним не слышны выстрелы, и теряется счет времени. Рыжий ловит грязное дыхание себе в шею, ловит ускоренный ритм, укусы в плечи. Отдает, забирает, отдает, забирает. Остается. Здесь, рядом. Во время абсолютного конца света — и Тянь был почти прав. Они спасают друг друга каждый ебаный день. Тянь кончает первым, изо всех сил закусывая плечо Рыжего, и тому этого хватает. Дыхание не восстанавливается, кости не отзываются на команды и импульсы мозга, и они просто вдыхают дыхание друг друга вместо пепельного ветра. Слушают стук сердца друг друга вместо звенящего в ушах воя падающего неба. Сжимают пальцами плечи друг друга вместо того, чтобы жать ими на курок. Это продолжается меньше минуты, прежде чем Тянь снова говорит какую-то чушь. Это продолжается меньше минуты, а Рыжему кажется, что так было всегда. Ему вдруг кажется, что Заката никогда и не было.