Эмпирей

Укусы на шее болят даже спустя пару дней. Рыжий трет их костяшками, постоянно натягивая капюшон на голову, и рассматривает в мутном зеркале, пока никто не видит. Они быстро затягиваются, но ему кажется, что шея его больше никогда не будет чистой. Что метка эта — хэ-мать-его-тяневская — навсегда заклеймила его, как собак клеймят бирками на ухе. Не то чтобы он против. Злит немного. Непривычно — сильно. Бесит, что тепла от этих меток нет. Иногда в башке всплывает тупой этот образ: его раздолбанные глаза со зрачками, выливающимися из глазниц, бой его пальцев по позвоночнику, пламенное дыхание. Сжимающиеся на плечах пальцы, впивающиеся в шею зубы, он. Его лицо. Красный румянец на белых щеках и белой шее. В такие моменты у Рыжего что-то стягивается внутри, как будто ребра вдруг сужаются, и кости больше не полые, и грудная клетка сжимается вовнутрь. Рыжий сглатывает, тайком трет грудину кулаком и скрипит зубами. Черт возьми. Если это и есть эти — боже — ебучие бабочки в животе, то нахер их. К черту их. — Ты все забрал? — Чжань недоверчиво смотрит в багажник машины. — Что за недоверие? — фыркает Цзянь. — Вообще-то, доверие — главный фактор здоровых отношений. Ну и уважение. Задавая мне этот вопрос, ты подтверждаешь, что не доверяешь, а не доверяешь — значит, и не уважаешь. Чжань смотрит на него секунд пять без остановки, а потом устало выдыхает и захлопывает багажник. Рыжий качает головой и вообще не понимает, как он может выдерживать этого придурка. Терпеть его каждый гребаный день. Слушать его пиздеж и не давать по морде после каждого слова. Может, Чэн у них и лидер, но герой тут явно Чжань. — То-то же, — скалится Цзянь. — Рыжик, вы готовы? — Я, — нарочно давит Рыжий, — готов уже пол-блять-часа. — Ты? Они все оборачиваются на голос, а Рыжий просто прикрывает глаза. Мать его. Еб его ебаную мать. Ощущение это — выворачивания грудины наизнанку — случается теперь всегда. Когда он неожиданно слышит его голос, когда тот кладет руки ему на плечи, когда смотрит своими ебучими черными глазами. А смотрит он всегда. И неожиданно — как черт — начинает говорить прямо в ухо тоже всегда. И касается. Постоянно. Рыжий специально не оборачивается, хотя слышит его шаги. Хребтом ухмылку гадкую чувствует. В нем что-то сломалось. Переклинило, заклинило, отключилось или включилось. Словно червь в организме, какой-нибудь блядский бычий цепень, который все-таки его дожевал. Надо же — спустя столько времени Тянь все еще умудряется рвать его по швам, сшивать заново и снова рвать. До сих пор умудряется его ломать. Никогда такого не было — и вот опять. Блять. — А я думал, — голос ближе и ближе, — что мы вместе вещи собирали. Нихрена это не бабочки. Он ловил их в детстве — крылья у них мягкие и легко ломаются. То, что в желудке его ползает и насильно ребра вовнутрь тянет, твердое. Крепкое. С панцирем таким, что молотком не пробьешь. Оно крепчает, и жиреет, и жрет его без остановки. Там, в его груди, голодная тварь. Кажется, гребаный Хэ Тянь породил в нем целый выводок ядовитых скорпионов. — Да похуй, — рыкает Рыжий. — За руль садись. Тянь хмыкает и скалит свои ровные, как еб твою мать, зубы. Не хватает только облизнуться, ей-богу. Такие, как он, всегда на первый взгляд кажутся надменными тупорылыми уебанами. В большинстве случаев — такими они и оказываются. Если, конечно, не успевают подселить вовнутрь гребаных сжирающих тварей. Они все рассаживаются по машинам, врубают двигатели и выруливают из этого подножия тюрьмы. Рыжий тоскливо смотрит в зеркало заднего вида, где скрываются спокойные одинокие домики, и ловит себя на мысли, что от вида тюрьмы больше не больно. Собака-память жалко скулит у него в голове, и бетонные стены и высокие заборы скрываются из виду. Рыжий давно не обманывается надеждами. Давно в надежды не верит. Никакого «надейся на лучшее, готовься к худшему» — это может убить как минимум с одной стороны. Рыжий надеется на худшее и к худшему же готовится. Так легче справляться с болью, когда в девяноста девяти процентах случаев это худшее все же вылезает. Он не надеется, что в этом менее пораженном районе будет безопасно. После Заката прошло столько времени, что, он уверен, в мире не осталось ни одного спокойного места. Не может такого быть: везде хуево, а где-то есть маленький безопасный клочок земли. А даже если есть — его наверняка постигнет судьба Вавилона. Или уже постигла. Рыжий опять засыпает в машине. Опять — чтобы не падать во сне. Они опять бегут. И это менее пораженное место — лишь иллюзия того, что они знают, куда бежать. Дорога долгая, и поломанный захламленный асфальт, на котором машина зверски подпрыгивает, будит его раз в десять минут. Будит тусклое небо. Будит музыка из динамиков. Будит стук пальцев Тяня по рулю — неимоверно бесит, вымораживает, и Рыжему хочется выбить ему фаланги. А он насильно засыпает снова и снова. Ему снится, что Заката действительно нет. И никогда не было. Но они были в нем. Ему снится, что они все-таки доезжают, и место это выглядит абсолютно нормальным. Безопасным и чистым. Они паркуют машины, гасят моторы, выходят — и видят людей. Горящие фонари, собак, птиц, свет из окон домов, целые дороги. Целые витрины, множество голосов. Снится, что они ничего не понимают и что на них — грязных, разбитых, шрамированных — тут же начинают пялиться в ответ. Все люди, собаки, птицы, даже, кажется, свет смотрит лучами прямо на них. Весь этот нормальный прошлый мир не понимает, кто они, откуда они и, главное, зачем они пришли. Рыжему снится, что на них начинают кричать. Кричат им: уходите. Кричат: вам здесь не место. Кричат, срывая глотки: проваливайте обратно в свой Ад. Голоса сплетаются, заковывают их в круг. Воют: вы нам не нужны. Ревут: это больше не ваш дом. Говорят: вас здесь никто не ждет, уходите. Рыжий просыпается, чувствуя, как по виску стекает холодная капля пота, и рывком поворачивает голову к Тяню. Он все так же смотрит вперед, стуча пальцем по рулю, и хмурит брови, искоса на него глядя. — Ты чего? — спрашивает. Рыжий отряхивает голову, рвано выдыхает. Блять. — Хреновый сон. Не врет — просто хреновый сон. Но колотит все равно до самого конца дороги. Когда кончается лес, начинается дорога, ведущая в холм, и оцепление из сетки. Похоже и на Развалины, и на тюрьму, и на Вавилон одновременно. Редкие деревья на пути, брошенные у сетки машины, и вдалеке — какой-то населенный пункт, что-то вроде частного сектора или пригорода. Магазины. Дома. Дороги. Вдалеке, за километр или больше, в глубине редких деревьев — какие-то склады. Чэн паркует машину возле одного из домов, и все останавливаются за ним. Они сильно проебались со временем: выехали вроде рано, но не учли разрушенную дорогу, которую пришлось объезжать. Рыжий выходит из машины и хмуро смотрит в темнеющее и затягивающееся сумерками небо. — Это, — тянет Цзянь, — и есть это место? — Насколько я понимаю, — отвечает Чэн. Оно похоже на ту деревню возле тюрьмы, из которой они только что уехали, только вот край города совсем недалеко. Когда начался Закат, а военные не знали, как себя вести, оцеплять сетками начали все, что смогло уцелеть: и спальники, и деревни, и частные секторы, и пригороды. — Тут тихо, — говорит Чжань. — Может, и вправду минуло? Чэн оглядывает территорию, смотрит издалека в окна домов. — Может быть. — У меня резонный вопросик, — вскидывает руку Цзянь. — Если тут безопасно, то почему здесь нет людей? Вопрос и вправду, мать его, резонный. И ответа на него нет. Чэн и не отвечает. Все и сразу. Может, люди не захотели оставаться так близко к пораженному городу. Может, объединились в группу и поехали искать убежища и бункеры, о которых все талдычили в самом начале. Может, просто не чувствовали себя в безопасности. Рыжему как-то похуй на остальных людей. Люди бывают хуже Зверей, и связываться с ними они не собираются. Никто от машин не отходит, чтобы была возможность сразу уехать. Раньше делали по-другому: оставляли машины чуть дальше, а сами шли к точке пешком, но Чэн от этого отказался. Если Звери есть и их много, они услышат и шаги, и шины, только вот на своих двоих шансов убежать в сто раз меньше. — Темнеет, Чэн, — говорит Джия. — Я вижу. Обследуем дома и периметр. Если все нормально — остаемся. Завтра осмотрим более тщательно. Будьте аккуратны. Они слышат это постоянно уже много месяцев подряд. Все как обычно: ночь где-то, потом дорога, обследование территории. И еще ночь где-то. Отличие одно — здесь действительно до ужаса тихо, и создается впечатление, что есть шанс остаться надолго. Или хотя бы дольше, чем на пару несчастных дней. Олли натыкается на одного Зверя в магазине, но тут же тихо пришибает его из арбалета. В остальном — почти стерильная пустота. Мягкая, ее практически можно потрогать, цепляя пальцами наэлектризованный воздух. Здесь тихо, как в гробу. Как будто они внезапно зашились под землю, чтобы спрятаться от солнца. Они обходят от и до этот небольшой кусок земли и возвращаются на ту же точку. Там, в красной машине Цзяня и Чжаня, ждет их с Пингом Бэй. Удивительно, насколько этот ублюдок, который ебал Рыжему мозги в Вавилоне, оказался, ну... нормальным. — Ну что? — спрашивает Бэй. — Все чисто, — отвечает ему Тянь. — Вроде. Они все, как тупорылые, смотрят на Чэна, ожидая от него какого-то решения, и Рыжий качает головой. Еб твою мать, честно — после Заката лучше сдохнуть, чем оказаться на месте лидера группы. Чэн бросает взгляд на темнотой воющее им в лица небо, молчит секунд десять. Или да, или нет. У них два пути: или сейчас же завести моторы, отъехать на пустынную местность и поспать в машинах, или остаться здесь, на полуизведанном куске якобы безопасной территории. Дальше они сейчас не пойдут — уже стемнело. Это рядом с тюрьмой можно было позволить себе разведку в темноте, потому что там Зверей по определению не должно быть. Здесь — одно из двух. Рыжий молит всех существующих богов, чтобы они остались. Он устал. Они устали. Они не могут бежать дальше. У них, как у собак в упряжке, замерзли лапы, стерлись кости, кровоточит под шерстью. Им просто нужен отдых, чтобы завтра — счастливое верное завтра — решать, что делать. — Остаемся. Все облегченно выдыхают. Они все останавливаются в одном доме посередине улицы — чтоб не так близко к редкому лесу и выезду. Там отвратительно пыльно, затхло и мертвецки холодно, но дом просторный. Двухэтажный, старенький. Не то чтобы сильно обставленный, но им до пизды от слова совсем, если не больше. — Это че такое, — вдруг бросает Ксинг из ванной, и все идут туда. На стене, поверх белой плитки, кривая надпись красной краской. Беги сюда, если хочешь жить. Надпись старая, потрескавшаяся, с засохшими красными подтеками, и от нее тянется по стене такая же красная стрелка, указывающая в умывальник. Цзянь прорывается вперед, прямо к умывальнику, и достает оттуда какую-то ебаную макулатуру. Только спустя пару секунд Рыжий понимает, что это дорожные карты. Пять штук. На каждой — красная и черная отметка. — Ухты-пухты, — выдыхает Цзянь. — Это что за акт невиданной щедрости? Чэн забирает у него из рук одну из карт, внимательно ее разглядывает. Рыжий вытягивает шею, чтобы увидеть лучше. Действительно: красная метка — туда, куда надо бежать, и черная — их местоположение. Этот дом, эта безопасная зона. Во рту внезапно все пересыхает, и он нервно смотрит на это «беги сюда, если хочешь жить». В голове крутится одно: опять бежать? — Что думаешь? — спрашивает Тянь у Чэна. — Это далеко. Пока что мы не можем рисковать. — А вдруг там реально есть место? Рыжий про себя тяжело усмехается. Вдруг, вдруг, вдруг. Место, место, место. Безопасность. А может, там, или там, или вон там, или нигде. Они похожи на слепых щенков, которые тычутся носом во все вокруг, пытаются понять свое окружение, пытаются ходить. Двигаться и жить. Пытаются отыскать свой дом — только вот дом этот совершенно не ищет их в ответ. — Если здесь, — говорит Чэн, — будет безопасно, то мы отправим отряд на разведку в это место. Если нет — это будет наша подстраховка. Возьмите себе эти карты, по одной на двоих. — А, — кивает Ксинг. — Это как с вашим семейным домом? Ну, типа, если с Вавилоном все плохо, то мы все едем туда? По Чэну видно, как ему тяжело вспоминать что Вавилон, что дом с призраками. — Да. Они все берут карты, складывают их то гармошкой, то квадратиком и пихают в карманы штанов и курток. Цзянь, конечно же, с Чжанем. Олли — с Ксингом. А он с Тянем. Как и всегда — с первого гребаного дня Вавилона. Повязанные. Привязанные. Связанные. Нитями, шрамами, цепями и сетками. — Подозрительно, — хмыкает Тянь, и Рыжий вопросительно хмурится в ответ. — Цзянь прав. Что за акт благотворительности? Подготовить карты, исписать стены. — Че, — рыкает Рыжий, — судишь по себе и не веришь, что в мире существуют хорошие люди? — Верю. В мире же есть ты. Опять. Снова. Постоянно. Он всегда делает это — заставляет уши заливаться краской, скрипеть зубы, а выводок скорпионов внутри грудной клетки сжирать его еще больше. Каждый день. Кажется, что уже давно пора остановиться — не первый день знакомы, не час назад упали. Но это, видимо, Хэ Тянь. Он, видимо, будет ломать его до конца жизни. Рыжий нарочно не смотрит ему в глаза. Пялится в карту, которую только что смял в толстый квадратик бумаги, пялится на свои пальцы с постоянно сбитыми костяшками и поломанными ногтями. На шрамы на своих руках — от ножей, веток, острых камней. И замечает, что руки у него дрожат. — Как думаешь, — тянет Тянь, присаживаясь на стиралку, — здесь безопасно? — Я ебу? — Да? — усмехается. — А я думал, ты будешь снизу. Рыжий сначала не понимает, да и потом — тоже. В голове отчаянно скрипят механизмы, искрами бьется система, и выглядит он максимально по-дурацки: зависнув в пограничном состоянии между мыслями о их жизни и тупыми шуточками ебучего придурка. — Эй, — Тянь толкает его в плечо. — Я же пошутил. Ты чего завис? Ну ладно, будешь сверху, я не против. — Да пошел ты нахуй, конченый, блять. Он зачем-то бросает ему в лицо эту карту — та бьется острым углом прямо ему в смеющуюся морщинку в уголке глаза. Жаль, что не сразу в глаз. Эти две черные дыры действительно неплохо бы выколоть к хуям собачьим. Тянь гаденько — как только он и умеет — смеется ему в спину. Рыжий к этому привык. Даже выебывается чисто из принципа. Ему внезапно, как разряд молнии вдоль позвоночника, кажется, что без этого уже и жить нельзя. Без его глаз, тупых шуток, гадких усмешек, его ебаного сморщенного во время смеха носа. Без его лица. Без него. И от этого блядского чувства выводок голодных тварей внутри его ребер начинает жрать еще сильнее.

~

Иногда не спать ночью дико сложно. Обычно они делятся на группы: одна спит, вторая на страже. Чэн постепенно отучает их вообще спать по ночам, но получается пока что плохо, особенно с Ксингом и Пингом. Сейчас почему-то не спит никто, кроме последнего. Даже мальчишка, устало потирающий шрам ладонью, краем уха слушает их разговоры. — Первые Трансформеры, — тычет Цзянь пальцем себе в ладонь, — были нормальные. — Трансформеры все говно, — язвит Тянь. Они сидят на сдвинутых поближе друг к другу диванах и креслах, поставив в центр ярко бьющий светом в потолок фонарь, и спорят — господи — о Трансформерах. Курят, пьют виски, чтобы согреться. Рыжий замечает, как обиженно Ксинг смотрит на Олли, зажимающего между зубов сигарету, и усмехается. Знает же, что мальчишка пробовал курить за его спиной. Его за это винить даже не получается. — Какой же ты тупой, — рыкает Цзянь. — Нет, я не спорю, все остальные были не очень, а третья часть так вообще жопа, но первые были нормальные. Не спорь, иначе я воткну тебе вилку в глаз. — Или в жопу раз? — Ха-ха, пиздец смешно. И все смеются. Такой тупой пиздеж про Трансформеров и прочую ересь, которая навсегда осталась в том мире, расслабляет. В новых местах всегда до одури напряжно по ночам: все стараются никуда не ходить, говорить тише, постоянно прислушиваться. Самые безопасные на первый взгляд места часто стреляют в упор. Жизнь часто стреляет в упор. Они все сидят достаточно близко друг к другу. Делятся теплом. Передают по кругу бутылку виски, растягивают одну сигарету на троих. Рыжий чувствует адское тепло тела Тяня, который сидит рядом с ним, и сдерживает себя от того, чтобы придвинуться чуть ближе. Просто потому, что ему холодно. Совсем-совсем-совсем не потому, что не чувствует себя в безопасности. Точно не из-за того, что голодные гады грызут его грудную клетку. Смотрит на пальцы Тяня, стучащие по колену, и голос, стебущий Цзяня. Краем глаза замечает, как Ксинг почему-то вдруг хмурится, мотает головой в разные стороны. Наверное, совсем уже без сна ахуевает. Хочется все-таки отправить его спать, чтоб не мучился, но так он режим никогда в жизни не перестроит. Господи, Рыжий думает о режиме сна какого-то мальчишки. Черт возьми. Скажи ему об этом до Заката — все зубы бы из челюсти вынес. Когда Цзянь вдруг перескакивает на обсуждение Властелина Колец, в разговор тут же влетают Джия и Олли. Фанатский клуб посреди конца света, блять. Рыжий путается в голосах, в дающем в голову виски, в сигаретном дыме и все еще не понимает, что делает Ксинг. Мальчишка сонно ползет к окну, отодвигая штору, заглядывает. Застывает. Рыжий видит периферией, как он застывает, а потом резко одергивает штору обратно и пригибается под окном. — Заткнитесь, — шипит он вдруг севшим голосом, и все замирают, глядя на него. У Чэна потрясающая реакция — Олли едва успевает закрыться рот, как он уже бесшумно подлетает к окну, медленно выглядывает за штору. Рыжий прицельно смотрит ему в профиль стеклянными глазами и видит, как дергается его кадык. Как Чэн сухо сглатывает. — Выключите свет, — шепчет тот. Цзянь тут же вырубает свет, и в доме виснет темная, тяжелая тишина. — Что там? — бесшумно бросает Тянь, глядя то на Чэна, то на Ксинга. С улицы — с ее безголосой тишины, с ее воющего пространства — доносится хрип. Рычащая смесь животного рыка, шаркающих шагов, ломающегося неба. Ксинг вжимается спиной в стену, смотрит на всех сразу круглыми глазами с разбитыми зрачками. И выдыхает сквозь сжатое-сжатое горло: — Там волна. Они все, по одному, на полусогнутых, стараясь как будто не касаться пола, тянутся к окнам. Рыжий подползает практически самым последним, отвлекаясь на отчаянный стук сердца мальчишки. Оно бьется так громко, что от этого шума начинает сдавливать в висках. А потом он смотрит. И в висках сдавливает по-настоящему. Звери тянутся на дома со стороны города, редкого леса и заброшенного склада. Рыжий лихорадочно бегает по волне глазами, сжимает пальцами край подоконника и пытается найти в голове ответы на однотипные вопросы: как, почему, откуда. Через секунду его кто-то тянет назад, и щель в окне вновь закрывается толстой шторой. Тянь впечатывает его в стену, прижимает к губам палец. — Какого хуя? — шипит он в сторону Чэна. — Склады, — отвечает тот шепотом. — Отойдите от окон. Сядьте по углам и молчите. Они все так делают: ползут на карачках, как животные, забиваются в углы, за диваны. Но в доме абсолютная темнота, закрытые шторы — и кто-то из них цепляет за ножку стол. Стоящая на нем бутылка виски пошатывается и оглушительно громко падает на пол. Звон стекла разрезает голову. Заползает под кожу, растворяется в организме. Они все задерживают дыхание, и хрип на улице на полсекунды стихает. Сердце бьет в висках, кровь сворачивается внутри тела. И через полсекунды волна идет в сторону их дома. Рыжий вжимается в стену за диваном, насильно впечатывает в нее же Ксинга — мальчишка слишком громко и отчаянно дышит, и приходится зажать ему рот рукой. Они разделяются на две стороны дома: у одной стены Тянь, Ксинг, Цзянь и Рыжий, у второй — Чэн, Чжань, Джия, Олли и Бэй. Они искусственно замораживают сердца. Перестают дышать. И ощущение, будто зима снова вернулась. Звери тупые, как камни. Они просто прут на любой звук, долбятся в стены головами, лишь бы проникнуть внутрь, и, когда один из них начинает сильно биться в стекло, Ксинг прикусывает Рыжему ребро ладони. Не больно. Ему не больно — зато до одури страшно. Рыжий щурит глаза и смотрит на плотно закрытые шторы, пытаясь вспомнить, какие в этом доме окна: прочные пластиковые или ебаные деревянные. Ей-богу, не помнит. Память отказывает, не отвечает на запрос — а потом она уже не нужна. Потому что стекло бьется. Ксинг дергается в его руках, а в груди дергается дурное сердце. В дыру в окне сначала влетает ветер, потом — звук льющейся крови из разбитой о стекло башки Зверя, а потом — грохочущий треск. Тварь ломает стекло всеми своими конечностями, пытаясь залезть внутрь, путается в шторе, и у них есть два варианта: бежать или оставаться. Бежать, снова бежать. Или попытаться обмануть вселенную. Рыжий бросает взгляд на Тяня, сидящего рядом, и замечает, что тот указывает Чэну на задний вход дома. Чэн не отвечает, и Рыжий только спустя пару секунд понимает, что он прислушивается. Пытается понять, обходят ли Звери дом. Начинает прислушиваться сам. Сердце болит, екает, жжется. Хрип волны топчется у входной двери, а потом начинает разделяться. Блять. Блять. Чэн медленно отрицательно ведет головой. Прикладывает палец к губам. Штора срывается с петель оглушительно громко, и Зверь протискивается в разбитое окно, полосуя свое же гниющее тело торчащими осколками. Они все задерживают дыхание. У них у всех замирают сердца. Их можно обмануть. Зверь не будет рыскать по комнатам, если оттуда не донесется никакого шума, не будет заглядывать по углам. Зверь просто пойдет вперед, как будто видит перед собой прямую линию. Им просто нужно переждать, пока вся волна не обойдет дом и не выйдет на другую улицу. Им просто нужно время. Время, немного, немного ебаного времени. Рыжий зажимает рот Ксинга ладонью, вжимается спиной в стену, а все тело как будто смолят над искрящимся костром — ему невыносимо жарко, с затылка катится пот и затекает за шиворот, он чувствует тепло Тяня рядом с собой и не рискует даже повернуть голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Он больше всего хочет это сделать. Ему больше всего это надо. Зверь бестолково мнется на месте, тянется по прямой в противоположную сторону гостиной, и кости Рыжего немеют без движения. Жарко, страшно — хочется убежать, выбраться через это же разбитое окно. Или нестись без остановки, пока силы просто-напросто не закончатся, или броситься в волну, чтобы со всем покончить. Парализует мышцы. Отрубает все провода, выключает все датчики. А летучая мышь страха сжимает в зубах едва стучащее сердце. Зверь гадко хрипит, и из его рваных рассеченных ран льется на пол черная гнилая кровь. Он хромает вперед, слепо оглядывается, и их спасает только темнота, высокие предметы, за которыми они прячутся, и задержанное дыхание. Никакого бога. Никакого неба. Только они и остановка сердца. Хрип волны обвивает дом, и скоро они должны уйти. Скоро они смогут дышать. Скоро, совсем скоро, скоро все будет хорошо — и они успеют уехать, чтобы снова бежать, стирать ноги, искать место, чтобы быть бездомными, зато живыми. Они смогут продержаться, не может же все закончиться вот так, не может, просто не может. — Вы где? Детский голос травмирует череп. Каждый слог бьет молотком, арматурой, жмет на курок. У Рыжего округляются глаза, и он не может поверить. Он не может. Просто не может. Кажется, что весь мир на секунду замирает, и в полнейшей темноте этого проклятого дома они оказываются куклами в кукольном театре. Разыгрывают трагичную сценку, пока к конечностям привязаны петли кукловода. Вот — Пинг, застывший в дверях комнаты, в которой его уложили спать. Вот — Зверь, сворачивающий голову в его сторону. А вот — на самой главной из петель — их общее нерабочее сердце. Кто-то дергает за веревочки — и Зверь ломится в сторону ребенка. Еще одна веревочка — и челюсть его отвисает, а руки вытягиваются. Чревовещатель сверху симулирует хриплое рычание, и веревочка, веревочка — а Пинг все равно не двигается, стоит и смотрит на него застывшими глазами без пяти секунд мертвого ребенка. Кукловод не говорит ему, что делать. Просто позволяет умереть. У кукловода много рук. И много петель-веревочек. Веревочка — с места срывается Бэй, и рука Джии бесцельно тянется за ним. Еще одна — и не успевает. Кукловод двигает Зверя к ребенку, смыкает челюсти на его шее. Только тогда Пинг кричит пронзительным детским воем. Только тогда хрип за пределами дома застывает, а хрип в голове — растет. Бэй бросается на Зверя, отталкивает его от ребенка, но у их кукловода другие планы. Планы на еще один укус в плечо. На фонтанирующую кровь из рваного горла ребенка. На рваную рану на плече Бэя и его рык. На взрыв воздуха и отчаянный, срывающийся крик Джии по ту сторону гостиной. Рыжий не чувствует, с какой рвущей силой Ксинг прокусывает ему ладонь — наверное, почти до крови, едва ли не отгрызая кусок мяса. Зато знает, что надо бежать. Надо заставить ноги встать, потянуть за собой мальчишку, Тяня, кого угодно — надо бежать, если он хочет жить. Спустя больше двух лет Заката мир замирает лишь на секунду. Дальше — надо что-то делать. — Все к задней двери! — орет им Чэн, и Рыжий окончательно отмирает. Оглушительный рев с улицы, ломящиеся в стекла Звери, и он изо всех сил тянет за собой Тяня и Ксинга в сторону двери заднего входа. Они все бегут туда, на ходу вытаскивая стволы, и за распахивающейся дверью их встречает личный конец света. Мышцы работают сами, импульсы пробиваются сквозь спутанность мыслей — и они отстреливают Зверей, успевших обойти дом. Прицел. Выстрел. Кровь. Черная. Блестящая в свете грязных звезд. — Надо бежать к машинам! — кричит Тянь, утягивая Рыжего за собой в сторону. — Бежим прямо, — рыкает ему Чэн. В эту секунду они не знают, что ничего из этого сделать не получится. Хромая волна оббегает дом, тянется к ним, зажимает к стенке, и они отчаянно пытаются отстреляться. Рыжий прицеливается, жмет на курок, и кровь брызгает во все стороны. Снова, и снова, и снова. В какой-то момент он оглядывается и понимает, что не видит рядом Ксинга. Истерикой берет пальцы. Застилает голову. Тянет в желудке. Он бестолково рыщет глазами по месиву движений и все же замечает мальчишку поодаль, прибившимся ближе к Чжаню и Олли. Отпускает, разжимает, а потом что-то резко толкает его в сторону — зрение ведет, и от удара о стену гудит в висках. Рыжий отряхивает голову, понимает: его оттолкнул Чэн. Понимает: их разделили. Джия, Ксинг, Олли и Чжань отделяются, идут задом и стреляют в прущих Зверей, а они — Тянь, Чэн, он и Цзянь — остаются прибитыми к стенке дома. Руки дрожат, и выстрелы пролетают мимо Зверей, улетают в темное-темное небо. — Бегите! — орет Чэн в сторону Чжаня. И сами они вчетвером вдруг начинают бежать. Тянь хватает Рыжего и тащит за собой, как котенка за шкирку, по пути отстреливаясь от Зверей, и они бегут. Они бегут так, что мышцы забиваются спустя сотню метров. Они бегут так, чтобы отстать как можно быстрее. Они бегут просто куда-то — вперед, в редкие леса, вдоль бесконечного разрушенного мира. Что-то мочит лицо, прибивает их к земле, и на полсекунды кажется, что это из раскола в небе льется кровь. А потом — освещающая молния где-то вдалеке, и до Рыжего доходит, что начался ливень. И это дает еще один виток энергии — дождь скроет их в своем шуме, и у них есть шанс оторваться. Их ведет темнота и запах крови. Они петляют, теряются в темноте, продолжают стирать лапы. Они не знают, куда им бежать. Просто надеются, что их не догонят. Когда сил уже не хватает, а перед глазами показываются какие-то бетонные плиты с месивом брошенных машин, они позволяют себе остановиться. Дыхание сбитое полностью, и легкие болят так, что хочется их просто-напросто выхаркать. Рыжий спотыкается о край плиты, впивается пальцами в согнутые колени и глотает воздух простреленной пастью. Дождь мочит грязное лицо и стекает к шее черно-кровавыми разводами. — Оторвались? — без голоса спрашивает Цзянь, глядя в темноту и сгибаясь пополам. — Должны, — отвечает ему Чэн. Виски пережимает, кровь отчаянно стучит в голове, и восстановить дыхание не получается. Они глотают воздух, шатаются, как будто обдолбанные, истерически озираются по сторонам и пытаются всмотреться в плотное черное полотно неба. Рыжий жмурит глаза и изо всех сил сжимает зубы. Как же громко-громко-громко шумит в ушах. Дождь бьет по плитам, по корпусам машин, и становится только хуже. Выстрелы там, на подкорке, рвутся и взрываются, и ничего вокруг не слышно. Они упираются ладонями в боковины машин, облокачиваются на них, пытаясь отдышаться и вернуть нормальный ритм вдохов-выдохов. Ноги дрожат, колени практически не держат — и Рыжему очень хочется просто упасть на сырую и ледяную бетонную плиту, чтобы не мучиться. — Что… — сипит Цзянь, вытирая мокрое лицо. — Что нам делать? Чэн прислоняется к корпусу машины, сжимая в правой руке рукоять пистолета, и мокрые волосы с вплетениями черной крови падают ему на лицо. Рыжий косо на него смотрит — и, еб твою мать, они опять ждут каких-то решений именно от него. Мысль уродливая, блевотная, грязная: им троим повезло, что вместе с ними здесь оказался Чэн. Чжаню, Джие, Ксингу и Олли повезло меньше. — Надо, — сломанно говорит Чэн, — добраться до того места на карте. Я уверен, что они пойдут туда же. Рыжий думает: если дойдут. Нет ничего хреновее, чем разделение группы. Тем более вот так вот — когда приходится спасаться бегством, резко и без предупреждений, когда ноги несут в разные стороны этого бескрайнего мира. Когда здесь, по эту сторону боли, совершенно непонятно, живы ли еще те, кто по иную. Рыжего тошнит так сильно, что он едва сдерживается, чтобы не проблеваться. — Нам надо, — с кашлем говорит Чэн, — найти машину, и… Мир не замедляется. Ни на секунду, ни на полсекунды, никак. Он остается таким же быстрым, громким, а небо все так же падает. Рыжий просто видит это: как внезапно из-за машины появляется Зверь, как отвратительно громкий стук дождя по металлу глушит его движения и позволяет подобраться близко. Слишком. Слишком. Слишком близко. Это всего пара секунд — громкий крик Тяня. Всего пара секунд — Чэн, сжимающий челюсти и не успевающий развернуться. Стекающая по его лицу кровь, его мокрые волосы, его солдатское лицо. Его пустые глаза. Всего пара секунд — и Цзянь, толкающий его двумя руками прочь от машины. Пара секунд — как два последних удара сердца. Простое: тук-тук. Два последних щелчка на кардиомониторе, прежде чем пойдет сплошная линия. По этой прямой линии идут Звери, по этой прямой линии им надо было бежать. Они бежали зигзагами — чтобы оторваться и остаться в живых. Две секунды. Цзянь не думает. Цзянь просто делает. Просто спасает своего друга. Челюсти на его шее сжимаются, зубы рвут мясо, а фонтанирующая кровь в воздухе смешивается с ливнем. Две секунды. Одна из них — на укус. Вторая — на выстрел Зверю в голову. Бестолковый, бесцельный, бесполезный выстрел. Рыжего отшатывает, как будто только что прогремел взрыв, и он просто смотрит, как Цзянь лихорадочно хватается за шею. Как сквозь его белые тонкие пальцы льется и льется. Как дождь тут же смывает все. Как он будто хочет что-то сказать — размыто глядит перед собой, шатается. Падает. Как его в падении подхватывает Тянь. Как вокруг все заклинивает. Рыжий просто смотрит на руки Тяня, зажимающие Цзяню разорванную шею. На то, как он зачем-то кладет его на спину. На то, как отчаянно дождь пытается смыть кровь с каменных плит и как та в ответ течет, кажется, еще сильнее. Кости не двигаются. И мир, мир вокруг — кончается. Невозможно понять, что происходит: то ли сердце так громко стучит, то ли руки так сильно трясет, то ли грудная клетка окончательно заворачивается вовнутрь и протыкает ребрами легкие. А Рыжий просто смотрит, как Тянь падает на колени перед Цзянем, лихорадочно сжимает рваную рану на его шее, как будто это может помочь, качает головой. Наверное, Рыжий видит его лицо. Наверное, если бы у рушащегося неба было лицо, оно выглядело бы так. Видит, как Цзянь часто-часто моргает, потому что в глаза ему без остановки капает дождь, и как они — глаза его полупрозрачные — вдруг становится абсолютно прозрачными. Как трясет его грудную клетку. Как он больше не пытается зажать сам себе рану. Как кровь проступает на его белых губах и как он начинает ей кашлять. Он видит, как Цзянь умирает. А Тянь хрипит, изо всех сил сжимая его шею: — Нет. Нет, нет, нет. Нет. Нет. Нет, нет. Нет. У него дрожат плечи, сквозь его холодные-холодные пальцы пульсирует чужая кровь, и руки в ней по локоть. У него катятся по щекам слезы — смывают черную кровь, порох, пепел и дождь. А он все сжимает, сжимает, сжимает пальцы. Он воет сквозь зубы звуком ломающегося на части неба: — Нет, нет, нет. Нет, нет, — и вдруг кричит. Орет во всю глотку животным, бешеным, нечеловеческим криком. Срывает связки, захлебывается в дыхании. Кажется, что с таким криком умирает весь их и так мертвый мир. С таким криком — истошным, рваным, мокрым — что-то внутри самого Рыжего умирает. Именно с таким криком умирает Цзянь. У него полностью прозрачные глаза, бело-красные губы. Выгибается грудная клетка, и он уже почти не моргает. А Рыжий слышит, как Тянь кричит. И вдруг понимает: с таким звуком умирает прошлое. С таким звуком погибают лающие с обочины бешеные воспоминания. Именно здесь — через черту, с кровью на руках, с пленкой на глазах. И слезы, слезы на лице Тяня — именно ими насмерть захлебываются воспоминания о том мире. Дрожь по всему телу. Лай собаки, которая напоминает ему о доме. Нет сил больше помнить. Нет сил больше верить. Нет сил слышать выстрелы. Нет сил посмотреть на небо, поэтому Рыжий лихорадочно смотрит зачем-то Чэну в лицо. Наверное, вот так выглядит лицо умирающего мира — когда у солдата сжимаются челюсти, а в глазах просто пустота. А в глазах нет абсолютно ничего. Наверное, именно так и именно здесь — с запахом крови и металлическими скелетами брошенных машин. Чэн смотрит в ответ, и Рыжий больше его не узнает. Чэн просто безымянно и молча смотрит. Пустыми-пустыми глазами. И на секунду, всего на миг, поднимает взгляд к небу. Наверное, оно жадно смеется ему в лицо. Рыжий не сразу понимает, когда Чэн подходит к нему, лишь чувствует запах крови и пепла, а потом — тяжесть пистолета в руке и удаляющиеся шаги. Пальцы машинально цепляют его за рукоять, а Тянь больше не кричит — просто беззвучно рыдает, потому что в легких воздуха нет, голос сорван, потому что шум плавящегося красным заревом неба заглушит любой крик. И ноги сами идут, колени подгибаются — и Рыжий оседает рядом с Цзянем и Тянем. Цзянь пытается смотреть на небо, бегает по нему прозрачными глазами. Кажется, он пытается что-то сказать, но получается только захлебываться кровью. Рыжий помнит его в первый день Вавилона. Помнит, как подумал, что таких чистых и прозрачных глаз не видел еще никогда. Помнит наизусть. Как будто это было всего пару часов назад. Пару минут назад. Пару, всего пару секунд. Тянь уже не зажимает ему рану, и кровь почти перестает идти. И пустота. Абсолютная. Сквозная. Пустота проходит навылет, и Рыжий ничего больше не чувствует. Он молча взводит курок и подносит пистолет к его виску в упор, и Тянь отмирает только сейчас. Дергает плечами, бешено смотрит то на руки Рыжего, то на его лицо, и бессознательно хрипит: — Нет, нет, — и голос заходится воем. — Нет, он еще живой, еще живой, он… От выстрела ломается небо. Льется на них дождем и разорванным в клочья солнцем. Тянь воет сквозь зубы, и его словно тянет назад — он отскакивает, отползает спиной, и звук весь резко прекращается. Не слышно больше ни крика, ни воя, ни выстрела. С таким звуком перестает дышать собака воспоминаний — так перестает биться ее сердце, перестают работать легкие, и Рыжий больше не помнит. Не помнит никакой прошлый мир. Не помнит ни маму, ни отца, ни себя родом из детства. Его сон был прав: их никто не ждет, и это больше не их дом. Им нечего там делать, и они должны возвращаться в свой Ад. В свой домик из пепла. Даже слезы уже не текут. Этому миру они не нужны. Рыжий не глядя закрывает Цзяню веки и оборачивается на Тяня. Тот лежит, согнувшись, на мокрой бетонной плите, весь в грязи, крови и пепле, а звука нет — просто дрожат плечи и судорогами берет грудную клетку. Дождь бьет ему по лицу, по плечам, по позвоночнику. А Тянь не двигается. Рыжий делает единственное, что может и должен: тихо подползает к нему, оставляя ствол рядом с головой Цзяня, и цепляется негнущимися пальцами за его толстовку. Рукава у него все в крови. И руки — тоже. Он впервые видит Тяня таким, и на секунду кажется, что это самое страшное во всем мире. Страшнее безголосого лица солдата. Страшнее выстрела в голову еще человека. Страшнее неба. Мира. Пепла и лесного воя. Смерти. А в следующую секунду грудная клетка выворачивается наизнанку, ломается по черепкам позвоночник и боль становится невыносимой. С такими ощущениями рождается в голове самая страшная мысль: он не может его потерять. Больше уже не может. Рыжий сжимает байку на дрожащих плечах Тяня — и больше уже не может. Не может отпустить, потерять, дать уйти или уйти самому, просто не может. Страшная мысль: он все, что у него осталось. В этом новом поганом мире, в звуках смеющегося неба, в истошном вое леса. Единственное. Здесь, на разломе миров, с пустой памятью, с руками по локоть в крови. Единственное во всем мире. Дрожащие плечи под руками, холодные пальцы. Его лицо. Белое-белое, как в первый день Вавилона. Как всегда. Как и сейчас. Белое-белое даже под кровью, порохом, пеплом. Рыжему страшно, потому что он впервые думает: я люблю тебя. Мысль простая до невозможности, бесцветная и бесполезная. Она похожа на пепел, который не получается удержать в руках — он мажет по подушечкам, забивается в отпечатки пальцев и рассыпается. Я люблю тебя. Рыжий не знает, что с этим делать. Нужно ли что-то делать. Можно ли вообще. — Я, — хрипит он, опуская голову, — здесь. Я здесь. Я рядом. Я не отпущу. Я не могу. Я не могу без тебя, я не позволю тебе уйти, я не уйду. Я не могу тебя потерять. Я люблю тебя. У Тяня дрожат плечи, и Рыжий стискивает пальцы на его толстовке. Я держу тебя. Я здесь, я рядом. Я всегда буду рядом. Я люблю тебя. У Тяня холодные пальцы и белое-белое лицо. Сквозь всю грязь, слезы, кровь и пепел — все еще белое. Как в первый день Вавилона. Как в первый день крушения мира. Как всегда. Его лицо. А Рыжий все сжимает и сжимает пальцы. Грязные и сбитые костяшки белеют, а звуки постепенно возвращаются. Я слышу твое дыхание. Слышу твое сердце. Я рядом. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Блять, я люблю тебя. Я здесь, я держу, я не могу тебя потерять. Я буду рядом. Я всегда буду здесь. Я люблю тебя. Тянь подползает ближе, жмется к нему, утыкается лицом в изгиб его колена, и Рыжий запускает пальцы в его черные спутанные волосы. Все еще держит за ткань толстовки. К ним дождем прибивает мокрую полоску цзяневской крови, и он больше уже не может его отпустить. Здесь, посреди пепла. Единственное. Рыжий поднимает лицо к небу и больше не слышит его воя. Оно черное и затянутое, подтекающее красным, смеется и плачет, рычит на него погибающей собакой, и все это — беззвучное и неважное. Все это — даже не пепел. Я не отпущу, я держу, я здесь. Даже если мир рушится. Я люблю тебя.