~
На подъезде к месту тихо. Сейчас громко быть и не должно: волна уже должна была уйти. Он не совсем в курсе, каким образом Чэн все-таки выехал сюда, учитывая, что они бежали бесцельно и не глядя, но вот оно — высокие сетки, улочки и склад за километр в лесу. Волна уже ушла, а еще — рассвет. Закатный пепельный рассвет. Они подъезжают к своим машинам, припаркованным в самом начале улицы, и становится чуть-чуть легче. Что бы ни было после — у них как минимум есть оружие и немного еды. Патроны, теплая одежда, медикаменты. А еще — карта с красной пометкой в кармане. — Быстро, — бросает Чэн, и все выходят из машины. Ключи они всегда оставляют внутри салона на вот такие вот экстренные случаи. Быстро осматривают машины — и медикаменты, и патроны, и сумка с оружием на месте. У Рыжего немного отпускает ребра, и дышать становится свободнее. Им помогает рассвет и миграция волн. — Эй, — окликает он Чэна. — Может, в дом сходить? Там арбалет остался и кое-какая еда. Чэн думает пару секунд, смотрит в сторону дома — он недалеко, за пару-тройку таких же. У него разбиты окна и расцарапана зеленая краска на стенах. Они бы уже свалили отсюда сто раз, но арбалет, тем более такой хороший, как у них, неимоверно редкая штука. И неимоверно полезная, когда нельзя шуметь. А шуметь нельзя никогда. Чэн кивает, и Тянь дергается в сторону дома. Рыжий тут же хватает его за руку. — Я сам схожу. Садись в тачку. Ответа он не дожидается, зато успевает перенять немного его тепла. Впитать его подушечками пальцев. Тянь не сопротивляется — просто остается позади, и по последующему звуку закрывающейся двери тачки слышно, что он все-таки садится за руль. И это — плохо. Это самое хуевое, что может быть в мире. Рыжий сжимает рукоять ствола пальцами, оглядывается по сторонам. Вряд ли здесь кто-то остался. Надо же: безопасная область. Спокойное место, где наконец-то, как в Вавилоне, можно жить, а не выживать. Иногда, как двадцать пятый кадр зрения, у него возникает перед глазами картина: Цзянь, отталкивающий Чэна, и Зверь, впивающийся ему в глотку. Рыжий остервенело отряхивает голову. А глаза снова начинает жечь. У дома разбиты окна, и по осколкам стекла и стене тянется размытая полоска черной звериной крови. Вдох-выдох. Выдох — и задержанное дыхание, когда он все-таки открывает дверь. В гостиной темно из-за закрытых штор, но он сразу же слышит какое-то движение и моментально взводит курок. Всматривается в темноту, щурит глаза. И сердце дьявольски разъебывает вывернутые вовнутрь ребра. Там, в темноте гостиной, на него абсолютно черными глазами смотрит Пинг. Он едва держит голову на разорванной шее, едва двигается — зато сразу его замечает. У него черные вены, черные белки глаз, а кровь на ране засохла черной коркой. На Рыжего глазами Зверя смотрит ребенок, и лучше бы сердце вовсе не работало. Рыжего начинает тошнить. — Блять, — выдувает он сквозь зубы. Качает головой, смотрит, как Пинг изо всех сил пытается идти и как у него это едва получается. Как он медленно тянется, шатаясь и хромая, к нему, потому что хочет, как и каждый Зверь, жрать. Рыжий медленно переводит взгляд на пол, где бездвижно лежит Бэй. В полутьме сложно заметить сквозную дыру у него в голове — видимо, кто-то все-таки успел выстрелить, чтобы он так и не обратился. Бэй лежит вплотную к трупу Зверя, а Пинг — мертвый, больной и дикий — продолжает к нему тянуться. Рыжий прикрывает глаза. Открывает — и видит арбалет, прислоненный к стене. Нельзя шуметь. Нельзя не убить. Это уже не их ребенок. Не их ребенок, который обожал догонялки, крутиться на чьих-то руках прямо под потолком и не любил ложиться спать. Не тот, кто так рано потерял родителей и сестренку. Это не Пинг. Это — Закат. Рыжий молча берет арбалет, когда Пинг уже подползает достаточно близко. Молча стреляет ему в голову. И стрела — также молча — пробивает насквозь хлипкий его череп. Зверь хрипит и падает посреди гостиной. Рыжий на него больше не смотрит. Просто забирает все оставленные в этом доме вещи — недоеденные банки с едой, арбалет, теплые вещи и фонари — и уходит, наглухо запирая дверь. У них нет времени их хоронить. Нет времени жечь костры, закапывать в землю. Нет времени даже скорбеть — просто глаза постоянно жжет и солью застилает зрение. Он машет рукой Чэну и Тяню, сидящим в разных машинах, и садится в машину Цзяня и Чжаня. Ему кажется, что в салоне пахнет бальзамом для волос, которые Цзянь таскал с каждой вылазки. Мотор заводится легко, и они выруливают из этого проклятого места. А на приборной панели лежат резинки, которыми он постоянно завязывал волосы.~
Они снова едут за Чэном. Рыжий не то чтобы сильно разбирается в бумажных дорожных картах, а Тянь просто не в состоянии. Поэтому его машина впереди, за окнами — лес и трасса, а они снова куда-то бегут. Все в грязи, крови и пепле. В мокрой земле. Рыжему стремно в машине абсолютно одному. Он привык, когда сзади о чем-то без остановки говорят Олли и Ксинг, как Тянь громко дышит и крепко сжимает пальцами руль, как только в дороге удается заснуть без ощущения падения. Сейчас, когда руль сжимают уже собственные пальцы, а в салоне абсолютная тишина, ему просто страшно. Ему страшно, что остальные так и не добрались до этой красной метки на карте. Страшно, что Ксинг умер где-то по дороге. Страшно, если он выжил, за Чжаня. За Тяня. За всех. Страшно, что, несмотря на все, отчаянно хочется жить. Страшно, что он больше не может отпустить его. Он чувствует этот пепел, вбитый в отпечатки пальцев, и уже не боится себе признаваться. Просто не понимает, за что Закат с ним так поступает. За что Тянь с ним так поступает. Боится его потерять всем своим нутром — и на секунду кажется, что, если так случится, все вдруг окажется бессмысленным. Рыжий отряхивает голову. И это не помогает. Он впервые настолько не знает, что и как им делать. Лес за окном ведет их неровной дорогой, петляет, но больше не воет — он не слышит ни его рев, ни рев бесконечно голодного неба. Он не слышит больше выстрелов, крика сирены, ничего. В голове всепоглощающая пустота, и это — самое страшное. Небо словно больше не хочет с ним разговаривать. Тяжело держать глаза открытыми. Они не спали уже больше суток, и Рыжему приходится постоянно курить, чтобы не заснуть окончательно. Он не в курсе, сколько им еще ехать. Он не в курсе, доедут ли они. Не в курсе, что — или кто — будет там, когда они все-таки доедут. И никаких надежд. На спокойствие, безопасность, что угодно. Он просто бежит, потому что привык бежать. Больше двух лет в бегах — это Закат. Больше двух лет бесконечных потерь — это Закат. Больше двух бесконечных лет без дыхания — это Закат. Их пепельный Ад, откуда уже никак не уйти, даже если мир вдруг по щелчку вернется в норму. В какой-то момент, спустя часа два или три, они подъезжают к подножию какого-то склона, и Чэн останавливается. Вокруг прорванный забор, на куски разломанный шлагбаум. Секунд тридцать никто не выходит из машин, и Рыжий выглядывает в окно, пялясь на обрыв, ведущий вверх, к земле, застланной лесами. Это похоже на их дом с привидениями, и город здесь в нескольких километрах поодаль. Он не питает никаких надежд. Даже если здесь склон — с другой стороны он может вести к городу. Даже если с другой стороны тоже склон — есть еще как минимум две. Чэн выходит из машины, и они с Тянем выходят следом. Собираются все вместе, глядя наверх, где виден лес. Куда — как будто бы — невозможно подняться. Тянь смотрит отстраненным взглядом, словно все это не имеет смысла, и Рыжий, наверное, может его понять. Наверное, даже понимает. — Ну что? — бросает Рыжий. — Даже если здесь обрыв, — отвечает Чэн, — должен быть подъем. — Это какая-то частная собственность? — Вроде того. Тянь молчит, и это невыносимо. Он просто смотрит прямо на склон, как будто прикидывает, насколько убийственным будет сброситься оттуда, и Рыжий как бы невзначай толкает его плечом. Толчок выходит слабым, но выдергивает того из глубины. Тянь уводит взгляд и смотрит брату в лицо. Говорит: — Пойдемте. Они идут. Вдоль обрыва, ища какую-то лазейку, обходя машинную свалку. И вдруг натыкаются на лестницу — словно бы, блять, в небо. Она ведет наверх, и ступенек у нее бесчисленное количество. Сразу становится понятно, что это действительно какие-то понтовые частные владения. И, хоть Рыжий больше не верит, в груди начинает биться крохотная ласточка надежды. Она — математическая. Состоит из алгоритмов, схем и предположений. Если наверх ведет лестница, значит, подняться туда иным путем невозможно. Если лестница одна, то с остальных сторон такие же возвышенности и крутые склоны. Если там, наверху, есть дом, то его можно обезопасить. А Звери не могут подняться по лестнице. Рыжий тут же топит эти мысли, как котят в болоте. — Поднимаемся? — спрашивает Тянь, и Чэн кивает. Они идут вверх по лестнице, и в их состоянии это невыносимо сложно. Сутки без сна — и ступеньки текут перед глазами, двоятся и троятся, и Рыжий отчаянно хватается за невысокие проржавевшие перила, чтобы не ебнуться вниз, как мешок с костями. Они идут, идут и идут, а лестница, кажется, все не заканчивается. В какой-то момент они все-таки оказываются наверху, и сквозь мыльное зрение Рыжий сразу видит лес по правую сторону. Он тянется, шумит кронами, зовет его в свой бесконечный поток, и снова приходится отряхнуть голову, чтобы вернуться в реальность. Он не сразу понимает, что Тянь и Чэн идут дальше, и едва успевает их нагнать. Каменная дорожка от лестницы тянется и тянется, пока на горизонте не показывается дом. Он почти такой же, как их дом с привидениями. Высокий, широкий и тошнотворно одинокий. Окруженный шумящим кронами лесом. Пока что невозможно предположить, насколько здесь широкая территория, что это за лес и куда он ведет. — Здесь кто-нибудь есть? — громко говорит Чэн, вскидывая ствол. Эхо рикошетит от бесчисленных деревьев и высокого дома. Эхо рикошетит Рыжему прямо в голову, и он прикрывает глаза. В какой-то момент ничего не происходит, а потом он все-таки отрывает взгляд от леса и замечает какие-то фигуры, выбегающие из дома. Фигуры бегут, бегут, бегут на них, и они тут же наставляют стволы в их сторону. А потом все внутри замирает. Отмирает и замирает снова. К ним со всех ног, как бешеный, бежит Ксинг, и Рыжий издалека замечает, как сильно его светлые волосы вымазаны в черной крови. Мальчишка бежит, стирая ноги о землю, и Рыжий не сдерживается. Потому что ему похуй. Потому что он заебался терять, отпускать и хоронить. Он идет навстречу быстрым шагом, и через секунд десять Ксинг влетает прямо в него. Рыжий не замечает, с какой отвратительной силой прижимает к себе голову мальчишки, как сильно сжимает его в своих руках и как отчаянно у Ксинга трясутся плечи, потому что он плачет прямо ему в грудь. — Не ной, тише, — говорит он. — Тише. Не ной. У Ксинга отвратительно сильно бьется сердце, трясет плечи, трясет спину, и он изо всех сил сжимает свои пальцы на толстовке Рыжего. Кажется, тот только сейчас понимает, насколько сейчас — после ночи — замерз. Кажется, только сейчас он перестает видеть ебаный двадцать пятый кадр. Только сейчас ему становится на полпроцента легче. — Я думал… — воет Ксинг ему в грудь. — Думал, что вы не… не вернетесь. — Ахуел, что ли? — искусственно рычит Рыжий. — Мы? Не вернемся? Он прижимает мальчишку еще крепче и поднимает голову. Там к ним так же бегут Чжань и Олли. И все. Рыжий лихорадочно рыщет, пытается отыскать глазами Джию, но у него не получается. К ним бегут только двое — и этому нет больше никаких оправданий. У Чжаня все лицо в черной крови, у Олли — безумно испуганные глаза. — Господи, — выдыхает Олли, когда они подбегают. — Мы думали, что вы не приедете. Они вдруг все втроем замолкают. А у Рыжего леденеет внутри все, что едва успело оттаять. — Мы… — сбито бросает Олли. — Джия. Мы не успели. — Где И? Рыжий закрывает глаза. Еще сильнее пытается сжать Ксинга, который только сейчас понимает, сколько их. Который только сейчас отталкивает его и смотрит бешеными глазами Рыжему за спину. Их трое. Чэн, Рыжий и Тянь. Их всего трое. Загнутые вовнутрь ребра изо всей силы протыкают легкие, и Рыжий просто молча смотрит, сидя перед Ксингом на коленях, как Тянь медленно подходит к Чжаню. Молча берет его руку — и молча кладет в его раскрытую ладонь кулон с дельфином. Дышать больше не получается. Становится просто невыносимо больно, как будто он тоже обращается в Зверя. Рыжий все еще держит руки на плечах Ксинга, а тот разбито смотрит куда-то перед собой. Через мгновенье его плечи начинает трясти еще сильнее, и кажется, будто мальчишка задыхается. Будто его берет панической атакой — и Рыжий изо всех сил прижимает его к себе. Изо всех сил сдерживает его рыдания. Сжимает его плечи. И смотрит на Чжаня. На то, как он сначала не понимает. Смотрит, нахмурив брови, на кулон в своей руке. И вдруг его пальцы сжимаются, заковывая кулон в кулак, а в глазах — больше ничего нет. У него почти такой же взгляд, как у Чэна. Почти такая же жестокая, рваная и режущая по всем углам абсолютная пустота. Чжань смотрит на свою руку — и у него абсолютно пустые глаза. Рыжий видит, что Тянь не может ничего сделать, и это нормально. Во время Заката — абсолютно нормально не знать, что делать, когда тебе так плохо, что не хочется жить. Тянь просто на пару секунд сжимает пальцы на чжаневском плече и проходит мимо, к дому. А Чжань не замечает. Чжань просто смотрит на сжатый свой кулак. Ксинг в его руках вдруг начинает выть ему прямо в грудь, и Рыжий изо всех сил сжимает волосы на его затылке. Прижимает мальчишку к себе, как будто больше не может отпустить, и не знает, как ему помочь. Как кому-нибудь помочь. И кто поможет ему. Рвется мокрое сердце — хочется отдать все, что внутри осталось, чтобы хоть кому-то стало легче, но не получается. Он не знает, как что-то можно вырвать из вогнутой вовнутрь груди. Чэн вдруг подходит к замерзающему Чжаню и кладет ему руку на плечо. — Пойдем, — говорит. — Пошли в дом. Чжань слушается. Идет следом. Молча и холодно. Рыжий сжимает плечи рыдающего Ксинга и смотрит на Олли, у которого в глазах нет ничего, кроме сплошного пепла и отчаянного иррационального желания жить.~
— Эй, — говорит Рыжий. — Эй. Ксинг впустую поднимает на него покрасневшие глаза. — Мне нужно, чтобы ты с Олли присмотрел за ними. За Чжанем и, — откашливается, — Тянем. Мальчишка вдруг лихорадочно бегает взглядом по его лицу. У него уставшее лицо с разводами плохо отмытой черной крови, шрам через бровь и безумно испуганные глаза. Рыжий отсюда видит, насколько сильно полопались у него капилляры, и меньше всего хочется оставлять его одного. — А ты… — хрипит Ксинг. — Ты куда? — Нам с Чэном нужно проверить территорию. Осмотреться. — Не уходи. Рыж, не… не уходи. — Издеваешься? Успокойся, — бросает ему Рыжий. — Будь мужчиной, малой. Ему не хочется так сейчас говорить с мальчишкой, но по-другому нельзя. Нельзя показать ему свою слабость, жалеть его или утешать. Это — по себе знает — добьет еще больше. А их добивать и так уже некуда. Рыжий не знает, что им делать без Цзяня и Джии, и это нельзя показывать Ксингу. Он должен учиться быть сильным, особенно когда все вокруг внезапно оказались слишком слабыми. — Ты меня понял? — кладет Рыжий руку ему на плечо. Ксинг кивает. — Послушай, — выдыхает. — Я знаю, как это тяжело. Знаю, насколько сейчас хуево. Но… ты просто должен. Сквозь боль, и всю хуйню, и так далее. Ты просто должен. Присмотри за Тянем и Чжанем. Окей? — Ты не уйдешь? — вдруг глупо спрашивает Ксинг. — Куда мне, по-твоему, идти? — Просто не уходи. Пожалуйста. Грудная клетка рвется, выворачивается, трещит по швам, и Рыжий треплет мальчишку по спутанным грязным волосам. Им с Чэном действительно нужно тщательно осмотреть этот склон, потому что Чжань и остальные этого сделать пока не успели. А Ксингу и Олли — действительно необходимо присмотреть за этими двумя. Чего бы это ни стоило. Они с Чэном идут в лес, а на небо — как назло — вдруг выползает их бестолковое солнце. Территория большая, но все-таки ограниченная: склон так или иначе уходит вниз, пусть с одного конца этот переход и довольной плавный. Нет почти ничего, кроме просторного дома и леса. Это место больше походит на какую-то дачу, где до пизды богатый бизнесмен проводит выходные, когда его вдруг все заебало. Это место действительно похоже на дом с привидениями. И так же — пусть Рыжий и не хочет — вселяет в глубину отчаянную надежду. — Спасибо, — говорит Чэн, когда они идут по лесу. Рыжего как будто вырывают из плотной пленки мыслей — насильно вытаскивают, закидывают, как подброшенного младенца, в реальный мир, и он хмуро смотрит Чэну в профиль, не сразу понимая, что тот действительно это ему сказал. Они с Чэном один на один говорили пару раз за все время, и сейчас это кажется почти ненормальным. — За что? — Сам четко не могу сформулировать, — жмет плечами. — За то, что ты рядом с ним. Рыжий сначала не понимает. И потом — тоже. А это злит. — Меня заебали, — рычит, — ваши метафоры. Это у вас семейное. — Кровное. — Ясно. Я нихрена не понял, но пожалуйста. Чэн молчит пару секунд, и Рыжий даже рад. Разговаривать с ним — ненормально. Странно, как одна большая несостыковка. Но с другой стороны, Рыжему даже хочется его разговорить, потому что после смерти Би это сделать нереально сложно. И он отчаянно, до одури боится, что такое же случится с Тянем. — Я рад, что ты здесь, — говорит Чэн. — Пусть мне и непривычно это говорить. Они идут среди леса, и кажется, будто его негромкие слова все равно эхом рикошетят от деревьев. Снова — прямо Рыжему в голову. Он хмурится и смотрит перед собой, в любой момент готовый выстрелить внезапному Зверю в голову. Хотя, наверное, будь тут Звери, они бы уже давно все на них накинулись. — Ага, — язвит Рыжий, — то есть я уже все-таки член группы? Чэн косо смотрит на него так, будто совсем не понимает шутки. — Ты уже давно семья. И это и хорошо, и плохо. — Ебаные, блять, метафоры. — Я о том, что он уже не сможет тебя потерять. Боюсь, что в критическую минуту лучше подставится сам, чем позволит кому-то тебе навредить. У Рыжего перехватывает дыхание, обрубает голосовые связки, и он абсолютно точно понимает, о чем Чэн говорит. Он сам считает ровно так же — за это безрассудство и абсолютное самопожертвование он его и ненавидит. Отчаянно, громко, на весь мир ненавидит. Как огромный билборд: я ненавижу Хэ Тяня. Тянь, пожалуйста, не уходи. Но в горле пересыхает, и он снова выдает глупое: — Это уже слишком метафоры. — Это уже не метафоры. Поэтому и плохо. Рыжий не отвечает. Просто не знает, что ответить. Что ответить на правду, что ответить, когда солдат с пустыми глазами дает ее, эту правду, тебе в руки, как будто кровавое бьющееся сердце. Он просто без понятия. Но правда эта, совсем как иногда сердце, встает поперек горла, и дышать снова становится сложно. И не слышно ничего: ни воя неба, не крика крон леса. — Будь рядом с ним, — вдруг говорит Чэн стальным голосом. — Это единственное, о чем я прошу. Ты можешь быть рядом, я — уже нет. — В смысле не можешь? — Когда человек не может тебя простить, ты не можешь быть рядом. И Рыжего вдруг пронизывает — тоской в его голосе, его внутренней болью, насквозь, навылет, самым настоящим пулевым. Он чувствует это. Знает. Видит. Каждый из них видит, насколько тяжелые между братьями отношения — настолько, что даже Закат не может никак их поменять. Ком в горле становится размером с планету, и он едва его сглатывает. — Ты сильный человек, Мо, — говорит Чэн. — Сильнее почти всех нас. Ты понимаешь, что, если это место не окажется безопасным, они не выдержат? Рыжий понимает. Знает наизусть. Он бегал без остановки год, а потом — полгода один. Он постоянно в бегах, он знает, как ощущаются стертые до костей лапы, он в курсе, каково это: когда нет дома, когда ты уже его не ищешь, когда теряется весь смысл. Он жил так и пробовал эту жизнь — этот закатный пепел — на вкус. Остальные — нет. Ему кажется, что из них всех только Чэн понимает, каково это. Еще из прошлой своей жизни понимает. И поэтому ему страшно, ему до блядской одури страшно, что и здесь все разрушится. Что и этот карточный домик на самой верхней точке лесного склона развалится. Он боится, что они не справятся. Ни Чжань, ни Тянь, ни Ксинг, ни Олли. — Понимаю. — Нас всего шестеро, — говорит Чэн. — И нам нужно их спасать. Рыжий не отвечает. И не кивает. Просто осматривает этот как будто бы снова бесконечный лес — и замечает, что он действительно больше не воет. Здесь тихо, спокойно и хочется жить. Здесь нет ни выстрелов, ни сирены, ни крика. Здесь, кажется, действительно можно остаться, даже если потом опять придется бежать.~
В доме тихо. Слишком. Как и везде здесь. Они с Чэном осмотрели весь периметр, все подножия, и с одного из сторон склона отлично видно близлежащий город. Не центр, а окраины. Они сильно похожи на Развалины, и заходить туда совсем не хочется. А дома тихо. Рыжий знает, в каких комнатах остановились Чжань и Тянь, и решается это сделать. Решается заглянуть к Чжаню. Идет к нему, когда за окном сгущается закат, цепляет по пути Олли. Ребята молодцы — действительно присматривали за ними. Мало ли что. Мало ли как. В комнате у Чжаня темно из-за закрытых штор, но фонарь, поставленный на пол лучами к потолку, освещает почти все. И Рыжий стопорится в проходе. Сердце стопорится так же — как будто оно и не должно стучать, словно бы оно просто иногда стучит и больше никогда не работает. Чжань крутит в руках пистолет и смотрит на него исподлобья. — Ты… — хрипло выдавливает Рыжий. — Ты че делаешь? — Просто думаю. У него спокойный тон. Спокойное лицо. Но глаза — пустые. Абсолютно. До невозможности. — А ствол тебе нахуя? — сбито выдает Рыжий. — Вдруг все-таки додумаюсь. Рыжий смотрит на него бешеными глазами и особо не думает. Моментально подлетает, выхватывает ствол у него из рук. Рукоять того ужасно теплая, и это значит, что Чжань уже долго держит его в руках. Начинает тошнить, когда он думает, что еще пара минут — и, возможно, рукоять ствола осталась бы теплой, а вот руки Чжаня — холодными. — Ты че, ебанулся, что ли? — рычит Рыжий. — Ты… И вдруг понимает. Понимает, что это совершенно не тот подход. Что сейчас надо засунуть глубоко в пасть возмущение, страх, ненависть и все остальное. Что если сейчас не поговорить с ним — возможно, в следующий раз он не успеет. Просто не успеет. И тогда они точно не вынесут. — Блять, послушай… — сбито говорит Рыжий. — Я не знаю, будет ли здесь безопасно. Чэн не знает, никто не знает. Но… блять. Цзянь больше всех хотел бы, чтобы мы жили. Оставались и боролись. Он же сам, блять, был воплощением этой ебаной жизни, и сейчас ты собираешься сделать это? Чжань молча смотрит куда-то в стену. — Серьезно? — выдыхает Рыжий. — Вы с Тянем что, типа просто решили сдаться? Вы серьезно думаете, что он такого от вас ожидал? Я понимаю, что вы знали его на лет сто дольше, чем я, но… блять. Я за это время тоже его узнал. И я уверен, что он бы вас возненавидел, сотвори вы такое. И тем более ты. Тем более, блять, ты. Чжань вдруг поднимает на него взгляд — и Рыжий сквозь цвет его глаз чувствует, насколько ему больно. И прекрасно его понимает. Такой же взгляд был у него самого, когда умерла мама, когда умер Лысый. Точно такой же: пустой, отрешенный, без единого проблеска. Он его понимает. Всей ебаной душой. Он понимает, что это чувство — уже не совсем даже боль. Если бы хоть на одном языке мира существовало определение эмоции, когда ты как будто тонешь, горишь, падаешь, когда внутри нет ничего, кроме затянутой пустоты, когда каждую минуту все страшнее, страшнее и страшнее, когда грудная клетка разворочена, то оно бы подошло больше. А, думает Рыжий, оно есть, есть такое слово. Закат. — Как думаешь, — отрешенно выдыхает Чжань, — он попал в Рай? Рыжий не верит ни в Рай, ни в Ад. Он верит в то, что люди могут умереть, сдохнуть, как долбаные собаки на отстреле, потому что видел это своими глазами. Но иногда хочется думать, что мама попала в Рай. Что отец его — тоже. И Лысый, и все хорошие люди, которых забрал Закат. И что они, все они попадут в Рай. Что, если прошлому миру они не нужны, Раю — да. — Я думаю, — кивает Рыжий, — что да. Он — точно да. Потому что он боролся до последнего, потому что он, блять, спас своего друга. Он хотел жить, и, как бы он тебя… как бы, короче, что бы там ни было, он бы не принял и не простил тебе этой хуйни. Никогда, блять, в жизни. Чжань кивает. Искренне кивает. А на его запястье, совсем как плетеный браслет на руке Рыжего, висит кулон с дельфином. Рыжий не уверен насчет остальных, но точно знает, что Цзянь попал бы в Рай. Такие люди достойны только этого места — не теряющие надежды, дарящие людям жизнь, живущие, а не выживающие каждую свою ебаную секунду. Его не сломал Закат. И, он уверен, его там, в Раю, не сломала даже смерть. — А самоубийцы, — говорит Рыжий, — попадают в Ад. Чжань вдруг усмехается — горько, тяжело, насквозь пропитанно кровью. Упирает локти в колени, а ладони — себе в лицо, и Рыжему кажется, что он плачет. На самом деле, он просто хрипло и тяжело дышит, и он это понимает. Абсолютно, до каждого ебаного атома. — Послушай, — выдыхает Рыжий. — Я не ебу, что говорить. Я просто… блять, ты нам нужен. Ты нужен был ему, как хуй знает кто. Я понимаю, если ты жить не хочешь. Я тоже не хотел. Чжань поднимает на него пустой взгляд. — Я… — говорить становится сложно из-за пережатого горла. — Тоже думал, что это конец. Когда моя… когда мама умерла. Я начал жить ради нее. А потом — ради… ну короче. Блять. Просто не делай этого. Он бы больше всего в мире хотел, чтобы ты продолжал бороться. Дышать становится сложнее и сложнее, но Рыжий насильно делает вдох. — Не ебу, понял ты это или нет, но он всегда хотел, чтобы ты оставался в порядке. Все время, что я тут с вами. — Я знаю, — кивает Чжань. — Знаю. — Просто… живи ради него. Даже если жить не хочется. Даже если пиздец как больно. Ради него. Ради его памяти. После Заката только так и получается. Чжань снова — всего на пару секунд — упирается ребрами ладоней в глаза, трет и трет. Глаза у него пустые и покрасневшие, и Рыжий знает. Он знает, каково это: не хотеть жить. Знает, какое это чувство — когда вокруг не остается ничего, кроме могильника и пепелища, сожравшего всю землю. До сих пор знает. До сих пор чувствует. — Иди к нему, — сипло и едва слышно говорит Чжань. — Ты ему очень нужен. У него катятся из глаз слезы, и Рыжий все понимает. Кристально, до одури, до кожи, под кожей. Он знает, как это тяжело, ебано и хуево — как и все, что рождает Закат. Как и все, что Закат забирает. Он знает, что чувство это не отпустит больше никогда, и придется самостоятельно вправлять себе кости, чтобы заново начать ходить. Они помогут. Они, блять, семья. Рыжий кивает. Разворачивается и, запихивая ствол за линию штанов, выходит из комнаты. Закрывает дверь — и впечатывается спиной в стену. Хочется пару-тройку раз приложиться о нее кулаком, но он сдерживается. Просто потому, что он действительно ему сейчас нужен. Просто потому, что ему сейчас не поможет никто. Он почти бегом идет в комнату Тяня. Открывает дверь — и обнаруживает того на полу. По комнате тугой пленкой летает сигаретный дым, и Тянь на него не смотрит. Пялится куда-то в стену пустым отрешенным взглядом, и смотреть на это невыносимо. Рыжий смотреть и не собирается. Он подходит, садится на колени. Обнимает его. Так сильно, как только позволяют руки. Так сильно, как только позволяют эмоции. И спустя секунд десять чувствует, как Тянь мягко и слабо кладет руки на его спину в ответ. Рыжий изо всех сил вдыхает запах его кожи — запах его собственного леса. Сжимает, сжимает, сжимает руки на его спине. И не может, блять, не может его больше отпустить. От его кое-как омытых водой рук несет землей, от него самого, кроме леса, пеплом, и Рыжий изо всех сил вдыхает его запах. Раз и навсегда. Запечатывает его в своей голове, в своем сознании и в своей новой памяти. Чистой и чисто закатной. Отстраняется и смотрит Тяню прямо в лицо. У него такие же космические глаза. И его белое-белое лицо. И Рыжего рвет на куски. Тянь тут же кладет руку ему на затылок и сталкивает их лбы вместе. От резкого удара шумит в ушах, сжимаются челюсти, но Рыжий не дергается. У него просто жжет в глазах, жжет в сердце, в грудине, в желудке — и он запоминает его запах раз и навсегда. Запах бесконечного леса. Его запах. — Шань, — выдыхает Тянь, и Рыжего рвет. — Я здесь. Он чувствует его дыхание себе в лицо. Чувствует его запах, тепло его тела и отвратительный холод его пальцев на своем затылке. Он чувствует его абсолютно полностью — и не может отпустить. Он будет держать его, даже если будут рваться на куски сухожилия. Будет держать его, даже если на их головы будет падать небо. Будет держать его, даже если сам будет падать. Он не может его отпустить. — Все еще здесь? Рыжий не думает. Просто чувствует. Впервые просто чувствует. — Я, блять, всегда здесь. Тянь медленно отводит лицо — и целует его в лоб. У него сухие и обветренные губы. Как в тот самый чертовый день Вавилона, когда он точно так же поцеловал его в лоб, а потом рванул в оружейник сквозь тонну Зверей. Как тогда, за день до падения Вавилона — чертовы его сухие губы в лоб, отчаянный жар и всепоглощающий холод. Рыжий не знает, зачем он так с ним поступает. За что, зачем и почему. И уже все равно. Уже — за три шага до смерти — абсолютно все равно. — Ложись спать, — говорит он, отстраняясь. — Я… я приду. Тянь кивает. Смотрит ему в глаза — и это так же убийственно, как и всегда. Как и каждый день, что они провели вместе. Убийственней подсаженных вовнутрь скорпионов, убийственней выстрелов и смерти. Рыжий уходит из комнаты. Тянется туда, где они оставили воду, и быстро обмывается, чтобы не чувствовать отвратительный запах звериной крови, земли и пепла. Вода смывает все. Даже холодная. Смывает все без остатка — главное хорошо оттирать. Главное верить. Главное — отчаянно и до смерти хотеть жить. Когда он возвращается в комнату, Тянь уже спит. Его слабо потряхивает во сне, а свет от фонаря, бьющий в потолок, так и остается включенным. Рыжий молча смотрит на его приоткрытые губы, на его тонкие веки и черные волосы — и не думает. Выключает фонарь, ложится рядом. Единственное. Живи ради него. У Тяня хриплое дыхание, едва дергаются плечи, и Рыжий обнимает его со спины. Даже если жить не хочется. Он, кажется, начинает дышать ровнее, и Рыжий закрывает глаза. Даже если пиздец как больно. От него пахнет лесом, и Рыжий запоминает этот запах раз и навсегда. После Заката только так и получается. Тяня можно не будить. Достаточно просто быть рядом. Закат нам этого не простит. И это — взаимно.