Та единственная

— Они дружили с отцом до… до самой его смерти, — сминая фантик, произнесла Рогозина. — В детстве я часто оставалась у дяди Антона. Он занимался юриспруденцией, но никогда не консультировал в конторе. К нему приезжали на дом… Дом… Полковник задумчиво вздохнула и сунула бумажный комок в полупустую пачку. За окном пролетали тополя — поезд въехал в город-спутник, но не собирался останавливаться и только набирал скорость. Огни вокзала мелькали, отражаясь в стекле; в рябящем, скачущем свете лицо полковника казалось ещё более усталым. — У него огромный дом, почти особняк, глубоко в Подмосковье. Дядя говорил, в девятнадцатом веке там жил какой-то писатель… Не помню… В детстве я была не очень любопытным ребёнком. Тихонов еле слышно фыркнул. Рогозина искоса, лукаво глянула на него. — Что? Он пожал плечами. Потянулся к чемодану, зашуршал упаковкой хлебцев. — Мне сложно представить вас ребёнком, Галина Николаевна. Не хотите чаю? — Давай, — рассеянно ответила полковник. — А что ты думал? Что я родилась в костюме и с пучком? — Примерно, — пробормотал Иван. — Или, может, кофе? — Кофе. — Сейчас. Он ушёл в начало вагона и встал в очередь к титану с кипятком. Было слишком непривычно, слишком мучительно быть с ней рядом вот так, вне офиса. Тихонов уже радовался, что пришлось ехать в плацкарте, — в купе она была бы ещё ближе; он слишком не доверял этой спокойной, умиротворённой Галине Николаевне, было некомфортно и нервно; он никогда не видел её такой. Набрав кипятка и балансируя в узком проходе, он медленно шёл обратно, размышляя, что готовит грядущий месяц. Или — с их работой глупо заглядывать так далеко, — хотя бы неделя. — Спасибо, Вань. Рогозина глотнула кофе, поставила кружку на стол. Кивнула на смазанные облетевшие тополя за окном. — Едем тут — и вспоминается аллея к его дому. Такая тенистая, длинная, пешком — минут десять… Раньше казалось — целое путешествие, дойти до дороги. Иван не сразу понял, что она продолжает говорить о дяде. Слушать о детстве Рогозиной было сюрреалистично; ощущение походило на то, когда он узнал, что числовой луч на самом деле — прямая, и ноль — вовсе не начало отсчёта. — Там грохотал поезд… Машины. Очень много людей. Я пробиралась туда, пряталась у дыры в кирпичном заборе и смотрела, как едут машины. Меня было не увидеть с дороги, но… Это было такое ощущение открытости миру, совершенной беззащитности — если заметят, будет нечем отстреливаться. Не дать отпора машинам, незнакомцам, внезапности... Ты слаб перед ними. А нервы щипало, это был такой детский адреналин — убежать туда и высидеть минуту, четверть часа, час… Это было испытание: выдержать столько-то времени, и тогда случится, что загадал. Сначала я загадывала кукол. Загадывала, чтобы отец бывал дома чаще, чтобы какие-то сладости купили… — Она засмеялась, сделала ещё один глоток и добавила из бумажного пакетика сахар. — В общем, ерунду всякую. А потом, когда погибла мама… Я была уже не в том возрасте, чтобы верить во всё это. Но когда с отцом приезжали к дяде Антону, я каждый раз старалась спрятаться у стены, хоть на минуту. Загадать… Мне кажется, папа знал. Иван не знал, что ответить. Она говорила о матери — но в нём это слово давно не вызывало никаких эмоций. Он думал о сестре. Они тоже играли в заросших дворах, в заброшенных скверах — такие же заросшие и заброшенные, предоставленные сами себе... Мысли плыли, дёрганые и сумрачные; в унисон им в вагоне погасили свет. Тоскливо засияли длинные тусклые ночники; к обратной стороне стёкол словно приклеили чёрную клеёнку. — Ладно, — оборвала себя Рогозина. — Мне кажется, я тебя утомила ностальгией. Пора стелить постели… Тихонов глянул на своё место — поезд был фирменным, и верхнюю полку заранее застелили белеющим в темноте бельём. Жаль было залезать на чистую постель в джинсах, но делать нечего — он никогда не брал в поезд сменки. — Нет, — с некоторым опозданием, подтянувшись на руках и взобравшись на полку, ответил он — чуть резче, чем хотелось. — Нет?.. — Не утомили. Ностальгией. Вы… Тихонов слышал, как кто-то в ФЭС сказал про него: Галя — его икона. Разве он мог объяснить это Рогозиной?.. — Я… всегда рад вас выслушать. Полковник усмехнулась, и программист вздрогнул: слишком непривычно было слышать в её смехе мягкие ноты. — Пойду умоюсь, — бросила она. Тихонов лёг на спину и принялся глядеть в днище багажной полки. Здесь, наверху, было тесно и душно; кондиционер, жужжа, уже начинал работать, и вскоре — он знал это — станет так зябко, что придётся достать одеяло, чтобы уснуть. Хотя… Уснуть сегодня ему точно не грозило. Измученный внезапным приказом, резкими сборами, утомлённый долгим рейсом и вынужденным ожиданием в поезде… Да к тому же — так близко к ней… Нет. Уснуть он не сможет, это определённо. Иван свесился с полки, чтобы взглянуть в окно. Лампы-ночники приглушили, и теперь, в редких вспышках фонарей вдоль рельс, снаружи проступали то стволы, то товарные вагоны, то платформы чужих городов. В голове, наслаиваясь на киноленту дороги, роились картинки прошлого. В ушах всё звучал голос Рогозиной; не верилось, отчаянно, до звона в ушах не верилось в то будущее, в которое нёс их поезд. Уже через неделю. С ума сойти… — С ума сойти, Тихонов, — пробормотал он, вытаскивая из рюкзака плеер. Долго лежал, слушая шум поезда сквозь пустые наушники, прокручивая мысли и треки, думая, гадая, мечтая… Что, если бы сложилось так, что… она ехала бы к нему. К Ивану... Тихонов зажмурился, сжал кулаки и глухо выругался. Соседка с боковушки сонно приподняла голову. Он схватил плеер и, почти не глядя, выбрал то единственное, что перманентно отвечало его настроению с тех пор, как он познакомился с Рогозиной. Большие города. Пустые поезда. Ни берега, ни дна. Всё начинай сначала. Что он будет делать, когда они уедут в Штаты? Он никогда там не был, но Америка всегда представлялась ему холодной, непонятной, чужой. И она, его Галина Николаевна, несгибаемая, восхитительная, единственная — будет там. А он… Он останется здесь, в России, в ФЭС. Одиночка. Неделя до регистрации, три месяца в Москве после — конечно, всё это отдаляло пропасть. Но она уже дышала на него полузабытой обморочной пустотой, чернотой, такой же, что стояла в ночном вагоне, прорезанная, как вспышками воспоминаний, ослепительными дорожными огнями… — Иван? Вань? Он даже не заметил, как Галина Николаевна вернулась. В ушах долбило: На линии огня пустые города, в которых никогда ты раньше не бывала. — Ваня! — А? Он сорвал наушники и чуть не скатился с полки. — Ванька… Я хотела сказать — спи завтра. Я сама всё сделаю с командировочными. Поспи… Выспись… Её лицо белело в темноте, в зелёных отблесках вагонного табло угадывались распущенные по плечам волосы. Она убрала косметичку в сетку, прошептала: — Достать тебе одеяло? — Нет, — так же тихо ответил он, вглядываясь в её лицо. — Ну ладно. Спи… Галина Николаевна подоткнула его пустой пододеяльник, легонько похлопала по руке и скрылась в темноте внизу. — Неужели вам совсем не страшно? — едва шевеля губами, произнёс он. Полковник не услышала. Плеер слабо светился, но дотянуться, выключить, убрать, выбравшись из этого кокона, не было сил. Иван лежал в темноте, а в ушах, на крещендо, всё ещё звучало: Полковнику никто не пишет. Полковника никто не ждёт. — Я. Я всегда буду ждать вас, Галина Николаевна, — рывком поворачиваясь на живот и чувствуя, как внутри поднимается горячая, беспощадная волна потери, в подушку прошептал он.