***
Дед добавлял в «Огни столицы» коньяк и сахарный сироп, а сверху сыпал тёртым грецким орехом. От этого сквозь привычную терпкость кофе пробивались горечь и сладость. Таким же был весь этот день — привычно проведённый рядом с ней, горький от предчувствий, дурманяще-сладкий от её близости, лёгкости, спокойствия, присутствия рядом. — Вам не идёт зелёный, — категорично заявил Тихонов, когда полковник примерила светло-салатовый пиджак. — Да и вообще, я думал, замуж выходят в белом… — Второй раз, с моим характером, и в белом? Ты что-то путаешь, — фыркнула Рогозина. — Я думаю, либо зелёное, либо голубое… — Голубое, — снова вспомнив платье, которое полковник надевала на третью свадьбу Шустова, кивнул Иван. — Однозначно. — Ну… — задумчиво пробормотала она, разглядывая себя в высоком зеркале. — Может быть… — А как вам вон то? — Смеёшься? Юбка выше колена! Кто в моём возрасте… — У вас очень красивые ноги. Зря прячете. — Иван! А ему было уже нечего терять. К тому же — она и не сердилась по-настоящему; так, одёргивала его всякий раз, как он переступал ту незримую границу, что разделяла их уже больше десяти лет. И всё-таки, он всё ещё держался на краю пропасти. Когда Рогозина всё-таки выбрала платье — строгое, шёлковое, почти без украшений, — они перекусили в старомодном, стилизованном под дореволюционную эпоху кафе и отправились гулять по набережной. Ласковый тёплый ветер ерошил волосы; стоял отчётливый, хрустящий, как яблоко, день бабьего лета. Над рекой летели паутинные нити, в зеленоватую мутную воду сыпали сухие берёзовые семена. — Хорошо... — умиротворённо проронила полковник, останавливаясь у перил моста. Иван кивнул. Из-за солнца её профиль казался бронзовым, вырезанным из фольги, только волосы светились. На том берегу стоял парк аттракционов; колесо обозрения походило на скелет прикорнувшего динозавра. — Хочешь? — полуутвердительно улыбнулась она, и пять минут спустя они уже шагали по железному, грохочущему под ногами мосту, обвитому вьюнком и изрисованному граффити. В кассе под колесом Рогозина купила билеты, а Тихонов, недолго думая, взял ещё пакет кукурузных палочек. Правда, в кабине, в момент, когда он разорвал упаковку, их качнуло, и половина палочек просыпалась на ребристый пол. Рогозина рассмеялась, убирая с лица волосы и щурясь от солнечных бликов. Иван опустился на корточки собрать палки и так и застыл, глядя на неё снизу вверх, надеясь только, что сердце не выскочит из груди. Когда круг завершился, он не спешил выйти. — Укачало? — спросила Рогозина. Тихонов молча мотнул головой, стараясь дышать ровно, прижимая к груди порванный пакет. — Пошли. У нас ещё дела… Полковник протянула ему руку, и, схватившись за неё, Тихонов перепрыгнул с качающейся площадки на твёрдую землю. И вправду слегка пошатывало, как в детстве, когда перекатался. — В детстве я обожала колесо обозрения, — задумчиво произнесла Рогозина. — До тех пор, пока бабушка не сказала, что его называют чёртовым колесом. И что оно может остановиться, ты зависнешь на самом верху, и не выбраться. После этого стало страшно… Она хмыкнула и повернулась к колесу спиной, что-то ища в сумке. — Зачем тогда вы пошли сейчас? Если боитесь?.. Полковник глянула на него как-то странно, удивлённо, косо — будто он спросил очевидную вещь. — Я много чего боюсь, — скупо ответила она. — Приходится. И пошла прочь. Иван нагнал её у заборчика, ограждавшего колесо обозрения. Хмуро спросил: — Я обидел вас? — Ну не ерунди... Хватит уже. Ты всю неделю на взводе. Я всё понимаю, — повторила она с мягкой улыбкой. — Но расслабься ты уже. Не ищи в словах второе дно. — Ладно, — покладисто ответил он. — Идём, — усмехнулась полковник и махнула на выход из парка, случайно коснувшись его руки. После похода в местное отделение полиции (что она там делала, Иван так и не узнал), лавку сувениров, галантерейный отдел древнего универсама и почту (снова загадка!) Галина Николаевна предложила ещё раз прогуляться по набережной — на этот раз по другой стороне Куринки, обрамлённой пристанями, крутыми склонами и скверами. В ширину речка была метров тридцать — по зелёной глади неторопливо и тяжело ходил речной трамвай с широкой палубой, уже наливавшейся вечерними огнями. Между плиток набережной тут и там пробивался чертополох; пахло резедой и пижмой. Чаячьи крики, разносившиеся над водой, тёплый, медовый аромат осенних трав, мягкая пыль, оседавшая на кедах, — всё это возвращало Ивана в детство, в старый провинциальный городок, где он проводил почти каждое лето. Если бы не Галина Николаевна рядом — он подумал бы, что и впрямь вернулся во времени. Ноги гудели от ходьбы; права Рогозина: они, офисные жители, редко видят солнце, да и гулять вот так, подолгу, совсем отвыкли... В груди всё туже затягивался узел. Минутами Иван думал, что не сможет сделать следующий вдох. Но — мог. И шёл дальше, бок о бок с ней. А Рогозина как будто не ведала усталости: шагала упруго, спокойно, весело и улыбалась, когда ловила на себе мужские взгляды. На ней был светлый, совсем летний костюм — льняная юбка, белая с вышивкой кофта — слегка старомодная на его вкус, но подходила идеально. — Вам не холодно? — ёжась от вечерней прохлады с реки, спросил он. Отчего-то хотелось, чтобы она накинула плащ, чтобы эти мужики не пялились на её голые руки. — Не-а. А ты? Замёрз? — М-м… Он бы скорей сам превратился в ледышку, чем признался, что мёрзнет, и повернул домой. — Погоди-ка минутку. Полковник свернулась на пыльную неасфальтированную обочину и постучала в окошко облупившегося киоска с надписью «Пирожки». — Два горячих чая и… — выжидающе обернулась на Ивана. — Пирожок с повидлом, — усмехнулся он. — Да ну тебя. Два чая и два хычина, — велела она. — Что такое хычин? — Ты не знаешь? ...Хычином оказалась продолговатая, в форме полумесяца булка из тонкого-тонкого масляного теста. Внутри, как в кульке, перекатывалось жареное мясо. — Ешь аккуратно. Горячо. — М-м-м… — Обожаю этот киоск. Раньше он стоял на рынке, а потом, когда я уже училась классе в шестом… да, в шестом, точно... мы приехали с мамой на ноябрьские праздники, и я видела, как его прямо трактором, или экскаватором, что-то такое… В общем, срыли с рынка и привезли сюда. На рынке тогда построили новый мясной павильон… А хычины с тех пор тут. Но по-прежнему хороши. Давай чай подержу, всё прольёшь… Он и вправду обжёгся, с непривычки не понимая, как пристроить в руках большой, обжигающий даже сквозь полиэтиленовый пакет и бумагу хычин. ...Сколько раз за этот день она сказала «обожаю»? Сколько раз прежде он слышал от неё это слово? Впрочем, что удивительного; он всю жизнь знал её полковником Рогозиной. А Крапивинск был городом её детства, куда она возвращалась до тех пор, пока не похоронила мать… Узел снова болезненно сжался, натянув невидимые, тугие струны. Иван зажмурился, съежился, сглотнул. В эту минуту он испытывал к ней только жалость; сочувствие, любовь и жалость — к ней, великолепной, такой красивой, решительной, задумчивой, невероятной… Он, так мало читавший и не особенно разговорчивый, без труда подобрал бы целую страницу эпитетов. — Вкусно? — Очень. Иван и не заметил, как проглотил весь хычин целиком. Съел бы ещё, но киоск остался позади, а возвращаться туда, в тень влажных акаций, оставив Галину Николаевну одну… Нет. Смеркалось. Тихонов уже не был уверен, происходит ли это на самом деле или просто снится. Тем более, когда она произнесла: — Такая погода. Так не хочется в гостиницу, Ванька. Давай прокатимся на речном трамвайчике?.. Так они оказались на узкой, ярко освещённой палубе. Вода отсюда казалась не зелёной, а чёрно-фиолетовой, цвета густого индиго. В мелкой ряби отражались огоньки трамвая и плескались фонари с берега. На набережную вывалил народ; к ночи Крапивинск уже не казался таким пустынным. Где-то запели. Со скамеек сквера у самой реки доносились взрывы смеха; зазвенело стекло. — Типичный вечер, — сквозь зубы процедил Тихонов, злясь на все эти прозаичные звуки, разбивавшие кокон этого долгого, золотистого, пыльного осеннего дня. — Не сердись, — угадывая его мысли, попросила Рогозина. Встала рядом у борта, вглядываясь в трубы завода за пригородным лесом. Набрала воздуха, чтобы что-то сказать, но передумала. Приобняла его за пояс. Замерев, Иван едва разобрал: — Я хочу потанцевать. Она была слишком близко, он слишком отчётливо слышал её шёпот, ощущал древесно-шоколадные нотки духов, чувствовал, как её волосы щекочут щёку. Она была слишком близко, чтобы он мог призвать на помощь здравый смысл. — Да. Я тоже хочу, — выдохнул он, окунаясь в безумие. Играло что-то очень знакомое, но от звона в ушах Иван не мог разобрать, что именно. Музыка оставляла песочное, сухое чувство; ему казалось, что с середины реки они перенеслись куда-то в дюны. Во рту было отчаянно сухо, он совсем рядом видел её блестящие голубые глаза, в которых отражались огоньки и его собственное растерянное лицо... Ладонь у неё была такой же сухой, а на ребре указательного пальца — мозоль, какая бывает, если много писать от руки. Где, когда она умудрялась много писать в последнее время? В голову пришло нелепое предположение, что Рогозина ведёт дневник, но мысль тут же утонула в потоке эмоций — жажды, всплеска адреналина, дрожи, ватной слабости в ногах... Он заставлял себя совершать какие-то движения, но вела она — под эту дробную песочную музыку. Иван вдруг понял, почему — песок. Эта поездка — песочные часы. Этот день — одни из последних песчинок в верхней чаше.***
Когда они вернулись в гостиницу — глубоким, глубоким вечером, — Круглова по-прежнему не было. У дверей номера Рогозина улыбнулась. Спокойно, твёрдо сказала: — Я устала, Вань. Приму душ и лягу. — Да… Спасибо, — севшим голосом ответил он, жадно вбирая эту светлую, сероватую в отблеске коридорных ночников кофту, летящую юбку, спокойное, уверенное лицо, глаза, морщинки на лбу, длинные, тонкие пальцы, неизменные мужские часы на запястье, лёгкие сандалии… — Доброй ночи. — Да. Конечно, — произнёс он, поражаясь, как хрипло и низко звучит голос. Узел внутри стянуло почти нестерпимо. Если сейчас он не сбежит… — Галя! Ванька! Поздние вы путешественники! Майор вышел из лифта и широким шагом пересёк коридор. Кивнул Тихонову, обнял за плечи Рогозину. — Ну как? — тревожно спросила она, быстро оборачиваясь. Как будто и не было этого спокойного, твёрдого тона минуту назад. — Всё нормально. — Круглов широко, успокаивающе улыбнулся, вынул из кармана брюк ключи и вставил в замок. — Только что вернулись? — Да. Гуляли… — Великолепно выглядишь. У Тихонова опять свело скулы; он вдруг подумал, что, возможно, майор искренне наслаждается так долго недоступной возможностью делать ей комплименты. Мотнул головой — взметнулись давно не стриженные патлы, — сунул ключ в скважину в двери соседнего номера, неловко провернул. Бросил, не обращаясь ни к кому из них конкретно: — Что завтра? — В десять надо быть в администрации. У них там куча служб в одном здании, в том числе ЗАГС... К одиннадцати закончим. В час, как договорились, первый вброс. — Да. Да. Спокойной ночи, Николай Петрович. Галина... Николаевна… На её отчестве голос надломился, Тихонов рывком открыл дверь и вошёл в номер. Захлопнул, задвинул старенькую щеколду. Прислонился к стене и без сил сполз на пол. Сердце стучало, как бешеное, прыгало в горле, мешая глотать и дышать. Секунду спустя хлопнула и их дверь. За стеной раздались голоса. Его фраза. Её смех. Его смех. Тихонов обхватил голову и уткнулся в колени. Так, монотонно раскачиваясь, он сидел, кажется, до тех пор, пока наконец не утих звон в ушах. Встав, заметил, что локти, колени, щёки мокрые.