Та единственная

«Та весна была очень холодной. Не по-весеннему. Семнадцатое апреля, и выпал снег — густой, мокрый. Падал прямо в волны, снега было так много, что вода светлела. Живём в домике на самом берегу. Ночами море накатывает на ступени: с утра выходишь, а у крыльца — водоросли, мох, осколки раковин. Все на нервах; до сих пор не понимаю, как удалось пережить те дни. Каждый находил отдушину — когда страх давит постоянно, перестаёшь его замечать. Ребята рыбачили, ходили по мелководью, по ночам шахматы. Мне нравится смотреть на отлив: море уходит, оставляет лужицы, все в солёных оранжевых губках, скелетах каких-то рачков, мелком хламе. Если выберемся — мне будет не хватать этого постоянного морского шума. Назавтра Слава и Петя должны ехать на сборы. Славка...». На этом запись обрывалась. Иван не тешил себя надеждой уснуть. Как и сутки назад, он сидел у экрана, разыскивая информацию о её муже, о её юности. Это затягивало; он нырял в чужой и хрупкий мир; он не чувствовал отторжения к тому Вячеславу — может быть, потому что никогда не знал его, не видел, никогда не видел того, что происходило между ними. А найденные клочки информации приоткрывали дверцу во времена слишком давние, чтобы к ним ревновать. Так что Иван просто собирал в файл осколки их жизни и вчитывался, представляя себе Галину Николаевну и… и… «Шевелятся. Он что-то говорит — мне. — …после противошоковой терапии. Неоперабельный. Но… Сказали: должен жить. Вы же понимаете, Галина Николаевна… У нас двадцать лет разницы в возрасте, двадцать лет разницы в полевом опыте. Мои месяцы Чечни — ничто по сравнению с ним. А он всё равно называет по имени-отчеству, на вы, с какой-то виноватостью. Поначалу ощущала себя девчонкой рядом с ним. Но уже к концу первого дня, словно с кровью, своей, чужой, в руки пришла уверенность. — Галина Николаевна, вымойте руки…» — ещё один отрывок дневника, который полковник так опрометчиво переслала кому-то когда-то — и вот, спустя почти тридцать лет, его читал Тихонов. Сколько ей было тогда? Двадцать два? Двадцать три? Совсем молодая медсестра в горячей точке. «Кроме нас там было двое полевых хирургов, таких же случайных, почти пленных. Никто ничего не знал. Конфорки почти все не работали, но кипятить инструменты было надо. Проверяли пальцами: греется ли спираль. От ожогов кожа стягивается рубцами, такими коричневыми пятнышками, как будто ранние пигментные пятна. Через полтора месяца пятна перестали выделяться на фоне загара. Проверять конфорки было ещё ничего. Хуже было хватать сквозь рукава ручки стерилизаторов и тиглей. Нет чистых полотенец, ваты, редко есть электричество. Нет даже перчаток — кипятим одноразовые, потом надеваем на обратную сторону… Раненые прибывают — безымянные, после сортировок, громадными партиями, стонущие. Как один молчащие, откуда они и кто». Их было мало, их было мучительно сложно находить, чтение доставляло горькую, больную сладость. Какие-то институтские записи, конспекты. Отчёты по практике. Дневниковые записи — студенчество, прогулянные пары, вино в беседке в жуткую грозу... Отчаянные попытки бросить курить после смерти мужа. «Выпили кофе в аэропорту. У Оли было десять минут до вылета, а я ждала с рейса отца. Как она сияет. Постоянно говорит о муже — поженились с месяц назад. Она говорила, а я не могла не вспоминать Славу. Страшно, что до сих пор пробивает на слёзы. Сидела, прикусив щёку. На психологии нам говорили — если за год человек не восстановится, нужно обращаться к специалистам. Прошло дольше. Каждый раз, возвращаясь к этому мыслями, думаю, что восстановилась. Я могу смеяться, могу думать о постороннем, могу сосредотачиваться на работе. Мысли о Федеральной Экспертной Службе в последние дни вообще затмевают всё. Ещё отец нагнетает… Султанов достал. Я согласна. Я на всё согласна, лишь бы перекрыть чем-то старую память. Надо написать ему, что согласна. Слушаю Олину болтовню о муже. И снова. Как будто Славка вчера умер. Федеральная Экспертная Служба. Надо сейчас же написать Султанову». Поиск индексировал попавшие в сеть обрывки её жизни без хронологии, без порядка. И всё-таки в них прослеживалась жёсткая сюжетная линия, в которой красным пунктиром, кровавыми бусинами то и дело набухали горячие точки. «Они нас без единого выстрела взяли. Они не сразу поняли, что я женщина. А когда разобрались… Нас уже через сутки отбили… Но эти сутки были длинными. В конце концов, нас ведь готовили к этому. В спецслужбах сильные психологи. Все понимают, чем прежде всего рискует женщина на войне. Слава, даже когда я сказала, что не знаю, чей это ребёнок — его или кого-то из них, — велел: делай аборт, если надо. Потом, позже, у нас обязательно будут наши дети. Я сделала. Через полмесяца его застрелили в том самом посёлке, который тогда отбили». Иван не заметил, как крепко закусил губу, пока читал, как плотно прижал ко рту ладонь. Он никогда не знал, что полковник была беременна. Чёрт, да он ничего, ничего на самом деле о ней не знал! ...Всплыла колючая, незваная мысль: а Круглов — знает? «Никто не планирует быть героем. Я — не хотела. Я — не герой. Я смотрела на отца, смотрела на маму и просто не видела, не знала других вариантов. Работа в системе казалась единственно возможной. Я никогда не романтизировала всё это, я сразу, с детства видела всё с изнанки. И всё-таки… Пока училась в школе милиции, пока проходила практику, пока защищала диплом — в общем, до тех пор, пока не коснулась всего этого без страховки, — всё вспоминала рассказы отца, всё думала, как бы повела себя в подобных ситуациях. Отец говорил, как его брали в заложники, как в каком-то роддоме он вёл переговоры с захватчиками, как маме приходили угрозы из-за того, что он отказывался смягчать приговор… Всё думала: что бы делала я? В ту пору в этом была какая-то доля ненормальной, суицидальной романтики, романтики мазохизма. Всё это быстро облетает, очень быстро. Единственное, что осталось от тех мыслей, — помощь. Когда меня в первый раз взяли в заложники, я представляла себя отцом. Так было проще. Это была не я. Мне было почти не страшно». «Я много чего боюсь. Приходится», — вспомнил Иван её скупые, сухие слова. Как щелчок, как хлыст в тёплом воздухе, как пощёчина ему, никогда не бывшему на её месте, никогда не знавшему, каково это — с холодной головой идти на амбразуру. Он запустил поиск по слову «Рогозина» в своём ноутбуке. Он помнил всё, что было, наизусть. Узел в груди пульсировал, горел, требовал вырваться из номера и броситься к ней, обхватить, целовать, зарыться лицом в колени, оградить от всего мира... ...#include <stdio.h> #include <stdlib.h> int main() {int sum,N,n2,i,j,sum2; const int nstr=3, ncol=3; int u[nstr][ncol]; srand (time(Null///ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА РОГОЗИНА)); scanf ("%d",&N); printf("matritsa\ПОЛКОВНИК РОГОЗИНАn"); N=-N; for (i=0;i<nstr;i++) {ERROR. PROGRAMM ERROR. PROGRAMM CODE ERROR sum=0; sum=0. Sum=0. SUM=0.0000.0000». Да, это был его старый код. Ещё до ФЭС, но почти сразу после знакомства с Галиной Николаевной. Иван пролистал ниже и нашёл путаные, закомментированные строки: «Это была ошибка в твоём коде. Это была ошибка в твоём коде. “Быть жертвой — это выбор, который делаешь ты”. А в конце… а в конце у тебя есть только усталость, одна усталость от борьбы. Вы изорваны по всем швам. Вы изломаны по всем граням, Галина Николаевна. Но вы шедевр».

***

За окном по-прежнему висела непроглядная, совсем осенняя ночь, но чувствовалось, что рассвет близко. Иван забрался на кровать, лёг поверх гобеленового покрывала и нажал пальцами на опухшие веки. В висках билась головная боль. Следовало встать, найти воды, выпить таблетку. Но эта боль казалась такой мелкой, такой постыдной по сравнению с тем, что испытала она. Сил не было. Перед глазами мелькали лица — Вячеслав, Пётр Немиров, изредка фигурировавший в её дневниках, Круглов, Валя, сухая, седая мать, высокий хмурый отец. И, конечно, она. Ошибка в коде. Галина Рогозина… Тихонов укусил костяшки, сдавил виски, чувствуя себя недостойным, как никогда прежде видя её недосягаемость. Круглов — что Круглов! Иван мог бы закрыть на это глаза, если бы действительно, окончательно отдался этому исступлению. Но теперь между ними стоял Вячеслав. Мёртвый. Настоящий. Избранный ею. Не чета ему самому. Когда мгла снаружи засеребрилась предрассветным тоскливым светом, Иван наконец встал и всухую проглотил цитрамон. Раскрыл окно. В номер ворвался трезвящий, ледяной воздух. Тихонов накинул ветровку, влез в кеды не шнуруя, наступив на задники, и вышел из гостиницы. За гостиницей обнаружился старый сквер, тесный от тополей и рябин. Иван сел на кривую, влажную от росы лавку перед прудом. С одной стороны пруд был обложен плиткой и скорее напоминал бассейн, но с другой совершенно зарос и помутнел. Тихонов слез со скамейки, нагнулся над водой — она пахла вялыми тополями. Бросил в лицо несколько пригоршней. Почти совсем рассвело; плотно, кисло-сладко пахло влажными листьями чёрной смородины. Мир казался ненастоящим. Иван, пошатываясь, снова обогнул гостиницу и вышел на сереющий проспект Карла Маркса. Постоял, оглядываясь, смутно думая, что до утра нужно достать где-нибудь сигарет. Иначе он просто не посмеет смотреть на неё — после всего прочитанного. ...Из-за поворота, рыча, врываясь в мысли, вырулил жёлтый минивэн. Тяжёлая дверь гостиницы хлопнула, на крыльцо торопливо вышел Круглов. Не заметив отошедшего в тень Ивана, майор быстро спустился к машине. Без привычного пиджака, в джинсах и простой рубашке, он выглядел куда моложе. Коротко переговорив с водителем, Круглов открыл заднюю дверь. Пару секунд спины заслоняли обзор, но вот из кузова показался крупный, обёрнутый упаковочной бумагой свёрток. Он вряд ли был тяжёлым, но по размеру не уступал приличному комнатному растению. Круглов никак не мог приспособить свёрток в руках; бумага громко хрустела в предрассветной тишине. — Николай Петрович, вам помочь? — криво усмехнулся Тихонов, подходя. — Давай, — пропыхтел майор. Иван подхватил свёрток, бумага съехала; наружу выглянули белые, молочного оттенка, с шелковистыми лепестками розы.