Та единственная

Он проснулся от пронзительного пиликанья светофора на перекрёстке Карла Маркса и Ляпуновской. Вздрогнул, подтянул к себе одеяло и закутался до самого носа. Тело била дрожь, но разум был ясен, будто не он выхлебал вино вперемешку со снотворным. Или это было что-то другое?.. В горле скребло. Виски ломило. Иван уже и забыл, когда чувствовал себя нормально. Ощущение было — словно он по жизни ходил как лунатик, с вечной головной болью и тяжестью, но присутствие Рогозиной забивало дурноту — когда она была рядом, он чувствовал только подъём, только лёгкость, только потребность не отпускать её никогда. Когда она была рядом… Она, легка на помине, вошла в номер. — Галина Николаевна... — прохрипел он. Рогозина покачала головой — мол, молчи, — водрузила на тумбочку у кровати большую стеклянную кружку, до краёв наполненную чем-то жёлтым, и положила руку ему на лоб. Констатировала: — Простыл. Тихонов боялся пошевелиться. — Голова не болит? — Болит, — выдавил он. Полковник убрала руку, и Иван еле сдержался, чтобы не перехватить её, снова не прижать ко лбу. — Пей. Она кивнула на кружку, пододвинула к кровати стул и села — в некотором отдалении. Боялась, что он опять начнёт?… начнёт… Тихонов и сам не знал, что начнёт. Нельзя было давать волю этим мыслям. Они роились смолистой, маковой сладостью в самом тайном, запретном углу сознания... Он потянулся к кружке. Сделал глоток. В горле сразу стало легче. — Сколько времени?.. — Половина девятого. — Утра? — подскочил программист. — Вечера. — Фуф… Я взял билеты на восемь. Крапивинск-Кондрово. — Собрался уже? Иван обвёл глазами номер. На тумбочке — зарядки и истрёпанный блокнот, сто лет назад подаренный Антоновой. На гибком стебле торшера — наушники. Где-то на стуле толстовка; он даже не помнил, как снял её. Ветровка… Он опять пошарил взглядом по комнате и обнаружил ветровку на плечиках у батареи. Он сам никогда не развесил бы так аккуратно... — Мне недолго. — Хорошо. Рогозина смотрела устало и бесстрастно. Наблюдала, как он глоток за глотком опустошает чашку. Потом сняла с юбки приставшую нитку и принялась, шевеля губами, накручивать на палец. — Что вы делаете? Полковник усмехнулась, быстро глянула на него, потом опять на нитку. Домотала до конца и только тогда ответила: — У нас гадание такое в детстве было. Налипла ниточка — крути на палец, а про себя проговарвай алфавит. На какой букве нитка кончится, на ту букву имя кавалера. — Ха-ха, — без всякого выражения произнёс Тихонов. — Ну и?.. — Р. — Р… Кто бы это мог быть? — саркастично спросил Иван. Сделал ещё один глоток и задумчиво пробормотал: — А у нас было другое гадание. На спицах. Полковник вопросительно подняла бровь. — Называлось — когда мама приедет. Мы гадали с бабушкой, когда я был совсем мелкий. Мама уезжала в командировки, Ларку забирал отец, а меня с бабушкой оставляли. Бабушка давала спицы — толстые такие, коврики вязать. Надо было закрыть глаза и крутить их одна вокруг другой. Сосчитать до трёх и открыть. Если спицы разошлись — значит, мама далеко ещё. А если внахлёст — уже едет. И чем больше внахлёст, тем ближе… Рогозина ничего не сказала, но смотрела теперь как-то… с жалостью?.. Чтобы скрыть неловкость, Иван быстро спросил: — А вы букет в воду поставили? Там был пакетик с гранулами. Надо его в воду, чтобы стояли дольше… — Я высыпала, не переживай. — Она встряхнулась, одёрнула рукава. Вздохнула. — Как самочувствие? Лучше? — Однозначно. Ядрёная смесь. Вам её тот же доктор порекомендовал? — Какой тот же? — Который выписал рецепты на все эти успокоительные. Полковник помолчала, сощурившись, глядя на него, как на любопытную букашку. — Была бы я твоей матерью, я бы тебя за такое вторжение в личное пространство выдрала без зазрения совести. Говорила она сердито, но в глазах прыгал лукавый огонёк. Иван развёл руками: — Чего нет, того нет, уж извините. Полковник кивнула. Встала. Посмотрела на него выжидающе, тревожно, насмешливо одновременно. Эта насмешка добила. Тело подкинуло пружиной. Он вскочил, сгрёб рюкзак, вытащил ноутбук. Бросил ноут на кровать и схватил полковника за руку. — Мне надоело! Хватит! Хватит смотреть на меня так! Она опешила. — Как? Иван?.. — Как на игрушку. Вы всё знаете. Всё видите! Игнорируете... Насмехаетесь… Нарочно взяли меня сюда, чтобы я видел, что мне — никогда, никак!.. Вы… Вам что, прямо сказать? Прямо, да? Ну нате, возьмите! — Он собрал в складки кожу на висках и резко засмеялся. — Я люблю вас! И я знаю, что вы… вы… У него не хватало духу произнести это — слишком сильно было то, что влекли за собой слова «полковник Рогозина». И всё же… — Вы?.. — с нажимом, высоко произнесла она. — Договаривай! Вы?.. Иван попытался, но слова застряли, из горла рвался хрип, воздух грозил вот-вот исчезнуть, как в детстве, когда поперхнулся карамелькой... — Ну?! — звеняще, зловеще, теряя самообладание, крикнула она. Тихонов неверными пальцами пробежал по клавишам, всунул ноутбук ей в руки. Выдохнул, вытолкнул из себя: — Вот! Запустил аудиозапись. И отступил в тень, понимая, что такого вторжения она точно не простит.

***

— Давайте закончим побыстрее, пожалуйста. Масса дел. — Мы с вами будем говорить об этом столько, сколько я сочту нужным. Тяжёлый, злой вздох. — Не надо делать из меня врага, Галина Николаевна. Ещё один вздох. — Я не о вас. Я обо всей системе. — Но выдумала-то её не я. Не стоит срывать на мне злость. Если вы хотите закончить быстрее, лучше успокоиться. — Да. Несколько секунд тишины. Шорох листов. Звук, с каким стеклянный стакан ставят на лакированную поверхность. — Я готова. — Хорошо. Проработаем операцию по практике пяти воспоминаний... Вы помните, или?.. — На память не жалуюсь, — резким, холодным тоном. — Прекрасно. Тогда — начнём с самого яркого воспоминания. — Выстрел снайпера. — Снайпером был ваш подчинённый? — Верно. — Татьяна Белая? — Да. — В прошлом — ваша студентка? — Да. — Сквозь зубы, тон — ледяной. — Вы допускали, что она может промахнуться? Попасть в вас? — Нет. — Как по-вашему, почему это воспоминание осталось в памяти как самое яркое? — Это была вспышка, после которой события развернулись стремительно. Переломный момент, после которого исход стал предрешён. — Хорошо. — Шорох бумаги. Щёлканье. — Хорошо… Далее… Самое страшное воспоминание. Пауза. Звон стакана. — Когда я входила в здание. — Имеете в виду заброшенный заводской корпус? — Да. — Голос спокойный, ровный. — Как по-вашему, почему это воспоминание осталось в памяти как самое страшное? — Я не знала, выйду ли оттуда. Операция могла обернуться чем угодно. — То есть воспоминание можно классифицировать как страх неизвестности? Смерти? — Отчасти. Ещё — страх оставить дела незавершёнными. Шорох. Звон стекла. Плеск. Приглушённое восклицание. — Салфетку? — Да. Спасибо. Пауза. Шорох. — Вы хотите поговорить о страхе? — Нет. — Хорошо… Опустим… Вы готовы продолжать разговор? — Да. — Хорошо. Самое болезненное воспоминание. — После окончания операции. Разговор с Иваном Тихоновым по возвращении в ФЭС. — Подробнее. Пауза. Затем — отрывистые, отчётливые фразы. — Он казался невменяемым. Схватил меня за руку. Взгляд совершенно обессмысленный. Мне пришлось несколько раз повторить, что всё закончилось, прежде чем он пришёл в себя. — Где произошёл разговор? — В буфете ФЭС. — По чьей инициативе? — Я должна была привести его в норму. Дело требовало его участия, а Иван был невменяем. — Что вы предприняли? — Сказала ему, что всё кончилось! — В голосе мелькнуло раздражение. — Постаралась успокоить. — Как он отреагировал? — Выпалил что-то вроде — он всегда видел меня только в офисе, одетой с иголочки, собранной, спокойной. Он сказал, — быстрая усмешка, — скала спокойствия. Оплот. Сказал, что все они прятались за моей спиной, в то время как я оставалась один на один со всеми миром и со своим прошлым. С призраками оттуда, со страхами. Иван сказал, что никогда прежде, до операции, не думал об этом. — Что-то ещё? — Да. Сказал, что восхищён. Извинился за эмоциональность, за откровенность… — Почему вы не пресекли его? — Я же объяснила — мне было важно, чтобы он успокоился, пришёл в норму! Если для этого ему нужно было выговориться… — Хорошо. Продолжайте. Он извинился за откровенность… — Сказал, что это последствия страха за меня. Что уже завтра он пожалеет о сказанном, но в данный момент запретная тьма прорвалась. — Запретная тьма?.. — Я могу только догадываться, что он имел в виду. — Изложите. — Это относится к делу? — Вы сами заговорили об этом. Рассказывая, вы стали очевидно многословнее. Следовательно, это имеет прямое отношение к делу и к вашему эмоциональному состоянию. Следовательно, мы будем это обсуждать. — Нет. — Да, если вы хотите, чтобы я подтвердила, что после операции «Уран» вы по-прежнему соответствуете занимаемой должности с психологической точки зрения. Краткая пауза. Глубокий вдох. — Налейте ещё воды, будьте добры. — Пожалуйста. Продолжайте. Запретная тьма. — Да. Да… Подозреваю, Иван именует так определённые мысли или темы, которых боится касаться, но от которых не в силах избавиться. — Например? — Например, о своей сестре, которая погибла в результате передоза. — И только? — Нет. Возможно, о матери. Их связывали сложные отношения. Ровно, почти мягко: — Вряд ли в том разговоре он имел в виду мысли о близких. Глубокий, глубокий вдох. Резкий выдох. — Я думаю, он имел в виду мысли обо мне. А затем — слова, быстрые, отчётливые до того, что казалось: они давно выстроились в мозгу и ждали лишь случая вырваться. — Сложно игнорировать этот взгляд постоянно. Сложно игнорировать его поведение. Всё это выглядит совершенно невинно: он максимально выкладывается в работе, готов исполнить не только приказ, но любую просьбу, в любое время. Он всегда в тени, но я твёрдо знаю, что могу положиться на него в любой момент, в любом деле, всегда… Стоя на месте, не разрывая дистанции, он шаг за шагом оказывается ближе и ближе. Заставляет думать о себе. — С чем связано такое поведение? — Возможно, я напоминаю ему мать. — Галина Николаевна, вы помните, что распознать ложь несложно? — Да, — раздражённо, резко. — Так с чем же, по-вашему, связано такое поведение? — Я не уверена, что это относится к делу! — Так с чем же, по-вашему, связано такое поведение? Пауза. Скрип стула. Хруст пальцев. — Возможно, он испытывает ко мне… симпатию. — Определённо. При роде работы ФЭС такие отношения в коллективе почти закономерны. Или речь идёт о более глубоком значении слова симпатия? — Определённо, — с мелькнувшей в голосе едва заметной, бессильной издёвкой. — Что вы думаете по этому поводу? — Между нами слишком большая пропасть, чтобы я могла думать об этом всерьёз. — Я уже напомнила, что распознаю ложь достаточно легко. В голосе наконец прорезалось настоящее раздражение, злость, высокие опасные ноты: — Будь он старше… У нас шестнадцать лет разницы. Одно время мы находились по разные стороны закона. Я не приемлю многих из его методов. Он не одобряет многие из моих. Он слишком вспыльчив, импульсивен, агрессивен. В конце концов, он мой подчинённый! — И тем не менее, — размеренно, твёрдо. — Вы назвали разговор с ним самым болезненным воспоминанием. С ним, Иваном Тихоновым, не с кем-либо другим. Это говорит о том, что его мнение, его присутствие вам небезразличны. — Это акт заботы о подчинённом. Но я не допущу, чтобы кто-то из сотрудников или, тем более, я сама стали причиной конфликта интересов, объектом нездорового внимания внутри Службы. Долгое молчание. Шорох. И наконец: — Вам будет проще, если вы признаете положение вещей хотя бы наедине с собой. Не обязательно обнародовать это, делиться с кем-либо или как-либо внешне проявлять своё отношение к проблеме. Пауза. — Вы же знаете, к чему может привести чрезмерное внутреннее давление — в вашем случае. Сегодня у нас осталось ещё два воспоминания, и беседу по операции «Уран» мы будем считать закрытой. Но, увидев вас в следующий раз, я ожидаю, что вы приведёте в порядок свои... симпатии. Так разговор будет более конструктивен... Шорох страниц. Скрип стула. Шипение. Щелчок, обозначивший конец записи. Экран погас. Тихонов не смел поднять глаз на начальницу.