Та единственная

Иван не заметил ни как она ушла, ни что случилось дальше. Пришёл в себя от холода; ледяной крючок вытянул из мутной дрянной дрёмы, в которой было неясно, взаправду ли он включал ей запись того разговора с психологом или только выдумал это. А может быть, он выдумал и всю эту запись; разве Рогозина могла говорить так вспыльчиво, могла быть такой эмоциональной, несдержанной, резкой? С того момента, как он подобрал пароль и расшифровал аудио, Иван прослушал запись десятки, может быть, сотни раз. Голоса закольцевались в мозгу. Почему? — спрашивал он себя и отвечал почти мгновенно: потому что это было самым прямым доказательством из имевшихся у него. Доказательством, принятием, фактом того, что он мог бы быть небезразличен полковнику, если бы… бы... Но теперь, когда он показал ей это, когда открылся перед ней, швырнул эту запись ей в лицо… У Тихонова подогнулись колени, и он понял, что стоит. Когда он успел выбраться из кровати?.. Теперь, похоже, ему не жить... Иван доковылял до кресла, потянулся за чашкой — на дне засохли остатки той жёлтой бурды, которую принесла Галина Николаевна. Сколько прошло времени? Сколько сейчас?.. За окном царила чернота — без проблесков фонарей, витрин, звёзд. Иван, пошатываясь, подошёл к подоконнику и выглянул наружу. Полная, беспредельная, пыльная и нагая тьма, до краёв налившая этот город. Его комната, в центре которой слабо серебрился ночник, казалась единственным живым кубиком в антрацитовом конструкторе небытия. К холоду, крадучись, не торопясь, прибавился страх. Иван не был уверен, что всё происходит на самом деле. Хотел выйти в коридор, но не посмел открыть дверь — побоялся, что она распахнётся в такую же густую, жадную мглу. Превозмогая слабость и дрожь, он всё-таки добрался до прихожей, прислонился к стене и прижал ухо к шершавым бумажным обоям. В соседнем номере было тихо. — Скажите мне, что ничего не было, — негромко попросил он. — Ничего не было. Пожалуйста. Комната осталась глуха. Ивану пришло в голову, что за стеной тоже может оказаться тьма, и ничто более. Он сел на пол, обхватил себя руками и закрыл глаза. Ему тридцать три. Он ничто. Он пустышка, мешок, доверху наполненный мыслями о ней. Мыслями — и страшными, запретными мечтами. Как там она сказала? Запретная тьма?.. Впрочем, это не она, это он сказал так тогда, когда не мог выпустить её руку в буфете ФЭС, после операции «Уран»... Тихонов против воли вспомнил, как колотилось сердце, как зашкаливал пульс, как он рвался вскочить и бежать следом за ней в старый заброшенный корпус. Как он ещё долго просыпался от диких разрывающих снов… снов… снова… И снова он пришёл в себя от ледяного озноба. Подобрался к батарее, стянул с вешалки ветровку и закутался в неё, как в плащ. Покрепче обхватил себя; под ладонью хрустнуло и смялось что-то податливое, размером с банковскую карту. Ах да… У него же тут ещё и закладка… Вскормленная разговором с Рогозиной, бессонной ночью, беспощадной ревностью, горечью, желчью, в голову пришла дурная мысль. Он работал в ФЭС больше десяти лет. Его сестра была наркоманкой. Он знал, как это делается. ...Иван достал из кармана пластиковый пакет, но никак не мог справиться с застёжкой. Тогда, вытянув ключи, просто вспорол острым штырьком прозрачный пластик, сжал, согревая в ладони, серебряную таблетку, а потом развернул фольгу и поднёс к лицу.

***

Ему не составило труда войти в соседний номер. Сознание раздвоилось: половина, кристально-трезвая, чуткая и бестрепетная, прислушивалась, контролируя дыхание и шаги, просчитывала варианты и пути отступления. Вторая — огненная, маниакальная, поехавшая напрочь — пылала. Случались секунды, когда Ивану казалось — мир полыхает ало-белым. Время потеряло хронологию и всякую логику. Оно обрело плотность, температуру и фактуру; оно пахло её древесно-шоколадными духами, в темноте вспыхивали мягкие, тёплые и сладковатые нотки пачули, искры сандала, серебряная пыль мускуса. Сердце вычерчивало неровный ритм старых, яростных и гигантских песен. Мгла раздвигала границы, вынимая из складок новые и новые грани — чёрные и ослепительные, густые и крупные, дрожащие, мокрые от ночной росы, рельефные, искривлённые, стеклянные, синие, как её глаза. «Были моменты, когда я сказала бы “да”» — вспомнил Иван. Ударная доза восхитительной, тягучей, искристой грязи толкалась в крови, раскрепощая, загоняя страх глубоко внутрь, выводя на поверхность самое затаённое. Он запрещал себе думать об этом; запрещал уже больше десяти лет. Он убежал из Москвы, он заперся в своём номере, он пытался погасить пламя алкоголем. Сопротивленье, мой друг, бесполезно, шептал воспалённый разум, скользя по ледовой кромке океана безумия. «Я сдаюсь. Сдаюсь. Отдаюсь — вам», — гремело, трясло, душило, вдохновляло, подбрасывало, умирало внутри с каждой секундой живей, тишиней, вспыше. Время растянулось, сжалось, слетело, разжав пружину, и помчалось, выбивая молекулы из мрака. ...Скользнув внутрь, Тихонов замер в тёмной прихожей соседнего номера. Несколько секунд понадобилось, чтобы вдохнуть; воздуха было так много, что Ивана вело, он боялся взлететь. Слегка успокоившись — он с лёгкостью унял пульс, задержал дыхание, выровнял колебания сердца, — он сжал кулаки, закрыл глаза и облизнул губы. В горле стало горячо и сухо, в висках нарастали зуд и гул, и волосы на руках вставали дыбом, словно рядом на ультразвуке взлетал самолёт. Тело наливалось горячей, желатиновой слабостью. От мелькнувшего молнией осознания, что Рогозина — там, за прикрытой дверью, в пяти шагах от него, — Ивана прошибла дрожь, и сознание почти вернулось. Кажется, она всё-таки услышала, а может быть, почувствовала что-то: скрипнула кровать. По ковру прошелестели лёгкие, глухие шаги. Она распахнула дверь — в прихожую хлынул мутный свет из-за незадёрнутых штор. Рогозина была в длинной, явно мужской рубашке до середины бедра, волосы спутаны и распущены по плечам, никакого макияжа, в глазах — удивление и испуг. Как он разглядел всё это в сумрачном свете — Тихонов не знал. Он больше не отдавал себе отчёта. Он тяжело сглотнул, скользнул взглядом по её лицу, шее, груди, запястьям. — Иван, — низко выдохнула она, и у него сорвало башню. Полковник не ожидала этого, и секунды растерянности хватило, чтобы повалить её на кровать. Всё ещё удерживаясь в реальности самым краем сознания, он отсчитывал оставшиеся мгновения. Это не будет длиться долго. В голове ударял колокол. Звон сбивал с ног. Он упал сверху, ловя её руки, ища губ. Ближе… Он чувствовал на своём лице её дыхание, под ладонями скользила сухая, вся в мурашках кожа запястий. Крошечные мурашки были на груди — там, где распахнулся ворох сорочки. Ему хотелось сорвать с неё эти тряпки, сорвать всё, что напоминало о Круглове, о её муже, о любых мужчинах, бывших в её жизни. Рукав съехал; она наконец вскрикнула и попыталась сбросить его руки, но он сдавил, сжал её запястья, щекой прижимаясь к голому плечу и упиваясь запахом её волос. Смутно помня, что её растерянность не даст ему долгой форы, что ему не справиться с ней, стоит полковнику прийти в себя, Иван, глотая воздух, целовал её ключицы, шею, виски, лоб, целовал в глаза. — Тихонов! Он зажмурился от счастья, дурноты и страха, продолжая целовать. Губы у ней были сухие и холодные, он ощутил привкус крови, успел подумать — кто прикусил? Она? Я? — но мгновением позже его вновь захлестнула гудящая, вибрирующая слабость, жар, заточение в собственном теле и бесконечная свобода. Она пыталась оттолкнуть его, мыча, но он прижимал её к кровати, впервые в жизни осознавая власть, наконец-то отдавая себе отчёт, как он не только любил её — как он её хотел. — Я… люблю… вас… — шептал Иван, не переставая целовать, тяжело дыша, сдёргивая с неё рубашку. — Люблю! — Не смей! — крикнула Рогозина, как только он на миг оторвался, чтобы глотнуть воздуха. — Иван! Он схватил её за плечо, а другой рукой зажал рот, всем телом навалившись сверху. Время останови… Время останавливается. Иван проходится подушечками пальцев по узкому следу на плече; то и дело сглатывает, чтобы обуздать, задавить ужас и восторг. Ветер срывает слабо задвинутую щеколду, и форточка распахивается. Дождь хлещет наотмашь, с грохотом лупит по карнизу, тугими чугунными каплями бьёт по кустам — шум за окном перекрывает её отчаянный, напряжённый голос, который почему-то никак не перейдёт на крик. Что будет, если она закричит, если ворвутся люди, Иван не думает. Он не думает, не способен думать ни о чём, кроме неё. Разве что — о каких-то мелочах: нестриженные ногти… тугой ремень… к чертям собачьим он покупал такой ремень! В голове ещё гуляют остатки наркоты, но сумасшедший запал стремительно истощается, уступая место глубоко скрытому, другому, совершенно осознанному, отточенному снами и фантазиями до той ясности, до какой песок способен отполировать металл. Тщетно пытаясь охладить голову, отрывается, вскидывается, отстраняется, но его не хватает надолго. Он видит себя как будто с стороны; то, что он делает, вызывает у него почти тошноту, почти панику, почти животный ужас и совершенно не свойственное, не испытанное никогда прежде исступление, которое ударяет в голову хлеще любой наркоты. Его завораживает видеть её рядом, он упивается ощущением её близости, упоение, которое он испытывает, ощущая её под своими руками, переходит в экзальтацию, и Иван откровенно, проламывая последний барьер разума, ещё раз, на этот раз — окончательно — сдаётся. Рогозина не жмурится, не отводит взгляда — она не сводит с него глаз, ему кажется, её взгляд застыл, но в паузу изнеможения, когда тело требует остановится хотя бы на миллисекунду, он видит там, в глубине голубых, таких тёмных сейчас глаз что-то… нечто… что? Презрение? Скуку? Страсть? Что, что, что это, Галина Николаевна, почему даже сейчас, в момент наивысшей близости, я не могу считать вас, не могу понять, не могу добраться до настоящего, до самого нутра, до самой сути? Вы, насмешливая, строгая, светлая, неизменно на стороне правды и добрых сил, — почему вы так искусительны, почему даже теперь, сейчас, в эту самую искреннюю и страшную, растянувшуюся в часы секунду вы не позволяете мне… мне, в руках которого абсолютная власть… Вы… Вы!! Его трясёт, бьёт крупной дрожью, выгибает, перебрасывает с одной стороны реальности на другую. Её присутствие кажется нереальным, его присутствие — кощунственным, грубо высеченным в том мире, который создёт вокруг себя она, — безупречном, суровом, просвеченном насквозь холодным солнцем совести и правды, где нет места ему, Ивану Тихонову, отныне — средоточию тьмы… И всё же — какой-то миг! — оно того стоит. Оно — огонь, вскрик, пунцовое пламя, теснота, шёпот в ухо, тень от её ресниц на щеках близко-близко, её тепло под ладонями, чадящая горячая пустота, пронизанная электрическими огнями, вызревавшими десять лет, вспыхнувшими, взорвавшимися, оглушая, сталкиваясь, сметая преграды... Оно! Того! Стоит! Телеграфные обрывки толчками, в ритм, вбиваются в сознание раз за разом, пронзая, проходясь по оголённым нервам в те секунды, когда в голове не остаётся ничего, кроме главного, горячего, наполненного, искрящегося во тьме самым ослепительным светом. Это аберрация, горячность, вспышка, глаза слепит, и Тихонова удавкой захлёстывает раздвоение: это — самое высокое, что он знал, самое низкое, что он когда-либо делал... В какой-то момент ему кажется, что Рогозина включается в игру; по крайней мере, он больше не чувствует сопротивления. И от этого в момент слетает всякий хмель. Это больше не игра. Это — жизнь. ...После они лежат, глядя на усеянное, усыпанное крупными гроздьями звёзд небо в клочке окна. Иван видит, как в темноте высоко поднимается, опадает и снова поднимается её грудь. Ловя себя на том, что сам дышит глубоко и ровно, он находит руку Рогозиной, переплетает пальцы с её и чувствует слабое пожатие в ответ. В теле восхитительная, блаженная слабость, сытость и пустота. В голове — прозрачный звон, который становится всё громче и прозаичней: дождь по-прежнему лупит по козырьку. Аромат её духов, её кожи, смешиваясь, вновь становится лишь запахом, теряя объём и цвет. Сердце, затихая и тяжело ворочаясь, возвращается в камеру под рёбра. Разум отвоёвывает территорию затухающих вспышек безумия. Контрсталия возвращается на круги своя, начинают мягко стрекотать облупленные пластмассовые часы. Потребность дышать чаще подсказывает, что время снова обрело линейность. Время пошло.