Та единственная

Тихонов сидел в её кухне, опёршись локтями на стол, уткнувшись лбом в ободранные перебинтованные кулаки. Костяшки всё ещё кровоточили — на марле расплывались мелкие бордовые пятна, кожу саднило и самую каплю жгло: пару минут назад Рогозина, ругаясь, обработала раны едкой вонючей смесью. — Что это? — стараясь не смотреть в кровавое месиво с ошмётками кожи и грязи, спросил Иван. Запал схлынул секунд через десять после начала драки; Тихонова окатило волной слабости, подкосились ноги. Сам ли он добрёл до кухни, или это полковник отволокла его туда с лестничной клетки — он уже не помнил. Злое осознание борьбы, что подпитывало его всю неделю, ушло в самый острый момент. Даже после той ночи абсолютной мглы, после горячечного бредового разговора с Ларисой, после возвращения в Москву, после мучительного застолья в ФЭС, фальшивых искренних улыбок… Даже после всего этого у него ещё оставались причины и силы бороться за неё — с самим собой. Но когда Круглов, не знавший ничего о том, что случилось после его отъезда, уже в Москве, уже после ФЭС, стоя около её двери, буднично и с оттенком заботы спросил — собралась ли она, нужна ли его помощь, вернуться ли ему, когда он забросит домой Тихонова? — Ивана сорвало. Тряхнуло изнутри, бросило вперёд, и он кинулся на майора. Само собой, тот скрутил его в секунду — с недоумением окликнул, встряхнул, но программист вывернулся из его рук, молча, сцепив зубы, бросился снова и почти достал. После этого, всё ещё недоумённо, но уже гневно Круглов скрутил его снова — тогда-то Иван и разбил костяшки, а ещё была окровавленная штукатурка, и, кажется, на лице майора тоже была кровь… Рогозина, белая от ярости, затащила обоих в квартиру. Дальше — смутно. Но, кажется, теперь полковник уже отошла; случившееся как будто больше забавляло её, чем сердило. — Перекись водорода. Не дёргайся. Иван и не дёргался. Сидел, замерев, а она обрабатывала его сбитые костяшки и царапины на скулах (как? обо что?..) быстро, профессионально, без всякой нежности. Но и от этого можно было задохнуться, можно было запросто сорваться снова, а он до сих пор не знал, не мог понять — что она думает обо всём этом? О случившемся там, в Крапивинске?.. В ту ночь всё пошло слишком сумбурно — зазвонил телефон, и план полетел в тартарары, им пришлось сорваться в Москву ещё до рассвета, а с утра всё уже закрутилось, и времени, чтобы поговорить, не осталось совсем. Тихонов отчаянно, с тоской ловил её взгляды, но они не выражали ничего, кроме бездонного, непоколебимого спокойствия. Она не женщина, она полковник, со злостью, раз за разом повторял про себя Иван. Теперь, покончив с его кулаками, Рогозина ходила по кухне, раскладывая из сушки посуду, равняя строй чашек, вытирая невидимые пятна или пыль. Это был первый раз с той ночи, когда они остались вдвоём, отделённые от всей кутерьмы стенами её квартиры. Чувствуя, как горлу подступает солёная горькая слюна, Тихонов закрыл глаза. Полковник звенела чем-то в шкафу. Затем включился кран; судя по звуку, в кастрюлю полилась вода. Щёлкнула плитка. Иван на секунду открыл глаза — Галина Николаевна, кажется, возилась с тестом: на разделочном столе теснились яйца, молоко, пачка муки, венчик. Это всё новая галлюцинация?.. Нарыв напряжения держался там, в вагоне, в салоне автобуса, в холодных стенах Службы. Но здесь, в просторной, идеально прибранной, скупо освещённой кухне — он прорвался. — Скажите хоть что-нибудь, — глухо попросил Тихонов. Что-то свистнуло, зазвенело стекло, хлопнула дверца. Он резко поднял голову. Галина Николаевна стояла перед ним, скрестив на груди руки и склонив голову. Взгляд у неё был удивительный, непривычный; Иван никогда такого не видел. Печальный и весёлый одновременно. — А что ты хочешь услышать? — вздёрнув бровь, поинтересовалась она. — Ненавидите меня? — прошептал он. — Поздно каяться, — хмыкнула полковник. Кастрюля на плите зашипела, и Рогозина бросилась спасать убежавшее варево. — Рис, — прокомментировала она. — Никогда не могла сварить нормально. И сейчас не вышло. — Скажите хоть что-нибудь! — на этот раз отчаянно звонко, как испуганный мальчишка, выкрикнул он. — Хочу сделать блины с рисом и фаршем, — ответила Галина Николаевна, и Ивану вдруг стало легче от этой очевидной насмешки. Блины с рисом и фаршем. Когда-то он уже пробовал её блинчики — в старом доме на краю заброшенного посёлка. За околицей плескался лес, в маленькой чёрной печке плясал огонь, а в комнате пахло дождём, ягодами и поздней осенью. Сколько же всего у них было… И сколько всего ещё могло бы быть. Собственно, за этим он и пришёл. — Галина Николаевна. — Робости как не бывало; она растворилась, расплылась в пламени воспоминаний. — Откажитесь от операции. Полковник без всякого удивления опустила в пластмассовую миску венчик, вытерла руки и, опёршись спиной на разделочный стол, снова глянула на него лукаво и одновременно грустно. — Ты же понимаешь, что это невозможно. — Нет. Неправда. Как раз я-то знаю, что всё в ваших силах. Или — в моих. — То есть?.. — Не притворяйтесь. Вы знаете, я могу вмешаться в ход операции. Я могу сделать так, что в Штатах вас раскроют раньше времени, и план провалится. — Шантажируешь? Полковник перекинула полотенце через плечо и вернулась к тесту. Поставила на огонь сковороду, высыпала фарш. — Вы масло забыли. — Ещё тут будешь мне указывать? Иван вздохнул. Он обожал её. Он боготворил её. Но, как ни пытался, как ни хотел, не мог настроиться с ней на одну волну. Всегда — только в диссонанс. — Так что? Вы откажетесь? — Разумеется, нет. Он ждал совсем не такого разговора; он рисовал себе совсем другие слова. Он верил, что она молча кивнёт, и… и… Это полковник Рогозина, Тихонов. А ты — конченый придурок, если одна ночь дала тебе повод верить, что она может быть с тобой. — А чего ты ждёшь? — спросила она, нервно одёргивая рукава. Иван промолчал. Она тоже довольно долго ничего не говорила; трещало и шипело на сковороде мясо, пахло тестом, полковник ловко чистила лук. Тихонов тёр лоб, перебирал тесёмки на скатерти. Надо же — такая современная кухня, техника, хайтек, и эта старинная скатерть, с бахромой, лиловая, как варенье… — Это папина, — отозвалась полковник, у которой глаза на затылке, очевидно, были не менее зорки, чем на лице. — Вернее, с дачи. Мелкая луковица выскользнула у неё из рук и плюхнулась на пол. Проехалась по ламинату и нырнула под шкаф. Тихонов дёрнулся, но Рогозина, отирая глаза, махнула рукой. — Вы плачете? — как последний придурок, оторопело спросил он. — Это от лука, — пробормотала она. — Злой попался… ой, злой… Она открыла кран, моргая, промыла глаза. — Злой, — кивнул Иван, встал и подошёл к ней. Промокнув лицо полотенцем, Галина Николаевна посмотрела на программиста без всякого удивления. Вздохнула. Не велела отойти или сесть. Улыбнулась — хмуро, коротко, краем рта. — Когда я училась в школе милиции, у нас были ОПы — особые практикумы. Такие задания, когда шёл и понимал: можешь не вернутся. Конечно, была максимальная страховка, кураторы, подготовка. Но всё равно — что угодно могло пойти не так. Ко всему не подготовишься. Каждый раз с утра руки дрожали. Я думала, к этому привыкаешь. Нет. Когда стала работать в милиции, потом в ФЭС… Здесь ещё хуже. Здесь ведь даже не через раз — здесь каждый раз такой: едешь — и можешь не вернуться. Только вот я-то в большинстве случаев никуда не еду. Просто сижу. Просто думаю о тех, кто едет… «К чему это она?..» — Так вот, — угадав его вопрос, кивнула Рогозина. — Однажды отец подсказал мне, как с этим бороться. Ты можешь бояться, а можешь не бояться — это уж как повезёт. Но если ты боишься, есть только один способ справиться: подумав, решайся. А решившись — не думай. Вот так, Вань. — Хотите сказать, что вы уже решились на всё это… с Кругловым… и ничто не изменит решения? — Именно. — Но вы ведь можете отступить от этой формулы. Хотя бы раз. — А дело в том, что если проигнорируешь хотя бы раз — это перестанет работать, — невесело усмехнулась она. — Вань… Пожалуйста… Ну пожалуйста. — Она глубоко вдохнула, и выражение лица стало как-то мягче, как будто даже виноватым. — Перестань. Я подумала. Я решила. Не сбивай меня. Тихонов отвернулся к окну, сунул руки в карманы. Поморщился от боли, но она — боль — была отстранённой, почти чужой. Глядя, как ветер снаружи мотает почти голые ветки, проговорил: — Я всю жизнь жил не за себя. В детстве всё боялся за мать. Потом, когда повзрослел немного, когда её ещё можно было вытянуть — я её находил, приводил домой, выхаживал. А потом, когда мама совсем съехала… Бабушка похлопотала, и её отправили в какую-то хорошую клинику. Но потом, почти сразу же — Ларка. То же самое случилось с сестрой! Я видел, как она катится в бездну, но у меня, — Иван хмыкнул, оглядев полковника, — видимо, не хватило весу остановить её. Ба после Лары прожила совсем недолго. Ну а потом… Вы сами знаете, что было потом. Рогозина не удержалась — скупо усмехнулась. Может быть, вспомнила, как они встретились или как играли в шахматы в СИЗО. — Помню твою бабушку. Мы разговаривали с ней, когда тебя задержали... Тихонов кивнул. Бабулю сложно забыть. Ещё вопрос, кто кому задал жару на той встрече… — Бабушка мне талдычила: живи для себя. Хватит ходить за матерью, хватит ходить за сестрой, хватит ходить за мной… Живи для себя. А у меня, видимо… — У тебя, видимо, опции такой нет, — подхватила Рогозина, и по тону было невозможно понять — смеётся или говорит всерьёз. — Видимо, да, — согласился программист. — Потому что я не могу не думать о вас. Всё. Не могу. Крапивинск — это была последняя капля. Но, — голос неожиданно окреп, и Иван отважился посмотреть полковнику в глаза, — вот что я понял. Галина Николаевна… Можно быть пассивным. То есть — предпринимать что-то, но оставаться в тени, не требовать ответа, не быть неудобным. Я всегда был удобным для кого-то. Для тех, кого любил. А можно ведь по-другому. Это эгоизм или уважение к себе? Я не знаю... — Зачем ты вообще всё это устроил? Только ещё хуже всё запутал, — почти жалобно прервала его полковник, и у Ивана заскребло в горле. Нет, нет же… Подумав, решайся. Он столько думал об этом разговоре… Решившись, не думай! И он, очертя голову, рухнул в омут. — Я устроил это, потому что такое не может пройти незамеченным. Потому что вы должны были как-то среагировать, это должно было сдвинуть всё с мёртвой точки — хоть в какую-нибудь сторону! Вы должны что-то сделать, как-то отреагировать! — И что? Подвела я тебя? — ядовито спросила Рогозина. — Не сказала, чего ты там спланировал? «Что ты можешь дать ей?» — вспыхнуло в голове. И правда — что он мог дать такой женщине? — Вы же врёте сейчас, — с удивительным спокойствием ответил Иван. — Вы же притворяетесь. Вам не всё равно. Вы прячетесь за этой своей формулой — решившись, не думай. А что, если решение ошибочно? Что, если это неправильно, если всё будет гораздо хуже, чем если бы?.. Если бы… — Так что ты мне предлагаешь? Отменить операцию, бросить всё? Иван! Ты хотя бы загляни на шаг вперёд! Что будет дальше? Как мы продолжим работать? Что будет с конторой после новости о свадьбе, а потом — после такой рокировки? Иван! Оставь в стороне то, что я думаю, подумай о том, как всё это выглядит со стороны! — Мне всё равно, как это выглядит со стороны! — с силой крикнул он. — Мне всё равно! Я всю жизнь прожил со стороны! Я хочу быть с вами хотя бы сколько осталось. Вы же не уверены даже, что вернётесь из Штатов! Он отошёл к столу, снова сел. Сердце колотилось, а больше ничего — спокоен, как никогда. Словно вынул занозу, так долго зудевшую внутри. Или так просто казалось. — Пока я ещё что-то чувствую. Пока в нас не целятся. Пока мы оба ещё что-то чувствуем, пока мы ещё здесь! Я ненавижу, что вы так нужны мне. Я ненавижу себя за это. Но я ничего! — голос сорвался в крик, — ничего! — и упал в шёпот: — не. Могу. Сделать. Иван уткнулся лбом в колени. К голове хлынула кровь, его снова настигли лёгкая тошнота и головокружение. Но он не разогнулся. — Чего ты хочешь? — негромко, в третий раз спросила полковник. — Что я должна сделать? Иван видел, это не случайная формулировка: не «что ты хочешь, чтобы я сделала?», а «что я должна сделать?». Она словно перекладывала на него ответственность за своё решение. Как щедро! — Чтобы вы отказались от операции. Чтобы признали брак фиктивным. Чтобы решили, чтобы хотя бы подумали — возможно ли для вас… быть со мной. Он смутился, проклиная себя за это мальчишество. Она поморщилась. — Ты сам понимаешь, что этого не будет. Сколько можно — по одним и тем же рельсам… — Тогда, — снова вставая и начиная ходить по кухне, бросил Иван, — скажите мне хотя бы: я могу рассчитывать на что-то, если вы вернётесь? Рогозина помолчала. Не отвела взгляда, не рассмеялась. И наконец ответила: — Когда я вернусь. Когда. Когда вернусь, тогда и поговорим.