Глупая история

Болезненный восторг, мучивший Лёлика до утра, без следа выветрился, стоило юному художнику открыть глаза. Ему теперь с трудом припоминалось, как он дошел до дома, как выслушал покорно недовольства матери, и как, будто в трансе, парой движений набросал в этюднике эскиз — кривой, без четких образов, и теперь, по прошествии нескольких часов, с почти необъяснимым смыслом. «И чего я так раскис?» — удивлялся Лёлик, вставая с постели и надевая рубашку не расстегивая, через голову, — «Я же вхож в Москве на подобного рода пирушки. И всегда веселюсь, всегда я — душа компании. А тут, стоило выпить рюмочку и увидеть звезду, так и в голове помутнело. Да я ее даже толком не рассмотрел, звезду эту». Лёлик задумался: образ, клеймом впечатавшийся в его память, был ярким и таинственным, но совершенно не имел лица. Это было некое сияющее мрачным блеском создание в фарфоровой маске, из которой смотрели пугающе пустые, совершенно искусственные глаза. «Нет, я не смутился и не оробел» — уговаривал себя молодой художник, опуская лицо в таз с холодной водой, — «Я просто увидел звезду слишком близко. А они на то и звёзды, чтобы любоваться ими издалека. Говорят же, что небесные светила на самом деле — уродливые гигантские валуны в безграничной черноте. Вот и люди-звезды на самом деле — искусственные изваяния, заслоняющие себя зобом собственного величия и славы. И столичный шум тут не при чем — я просто ждал встречи с известной личностью и потому был слишком взбудоражен. А веселье… да оно просто врасплох меня застало, вот и всё!» В таких мыслях Лёлик Иконников провел весь путь от террасы — на которой, уже наученный горьким опытом, внимательно смотрел под ноги, — до лестницы, ведущей к деревянному пирсу. Лестница шла меж худосочных березок, чья молодая листва, хоть и должна была держаться крепко в начале лета, грустными изумрудными слезами падала в бугристую землю, там и тут покрытую мхом. Решив, что теперь-то он точно в себе разобрался и переживать по поводу неловкости, испытанной в компании столичной богемы, больше не будет, Лёлик закинул сумку с красками себе за плечи и, как в детстве, скатился по перилам вниз, расставив руки для равновесия. В конце своего пути он, разумеется, упал на землю, испачкав брюки — пригорок был неудачный, — но всё это – и лестница, и полет, и освобождение от саморазрушительных исканий, заставило Лёлика забыть про свою неловкость, улыбнуться во весь пухлый, розоватый рот, и, насвистывая детскую песенку про Лизочка, бодрым шагом направиться к цели своего утреннего путешествия. Мать всегда ругала его за излишнюю инфантильность. «Ты уже давно не отрок» — говорила она своим строгим, зычным голосом, таким, что в качестве театрального конферансье она бы точно сыскала большую славу, — «А ведешь ты себя, Лёлечка, как сущий мальчишка. Тебе жениться пора, а ты с барышнями кораблики по реке пускаешь!». То, что с барышнями Лёлик вовсе не кораблики пускал, матушке было знать не обязательно, но по сути своих претензий она была права. Лёлику, с его творческой увлекающейся натурой, которую в течение одной недели могло бросать от соблазнения юных блондинок в кисейных платьицах до изучения моделей кораблей эпохи Наполеоновских войн, пора было уже превращаться в Олега Игнатьевича, найти свое место в жизни и привести на это место женщину, которая внушила бы его матери доверие. Всё это Лёлик, конечно, понимал, но только умом — сердцу же казалось, что запереться в оболочке семейного счастья для тонкой души художника будет сродни самоубийству. Так, думая о том, что нет для него места лучше, чем то, куда его занесет судьба, Лёлик вышел к помосту и поморщился: в столь ранний час, когда даже птицы еще щебетали несмело, он снова был не один. Нечто белое и воздушное, шуршащее под легким ветром с реки, стояло, перегнувшись через заграждение, и тянулось к воде хрупкой длинной ручкой в белой перчатке. «Соседская девчушка, наверное, шляпку потеряла» — усмехнулся Лёлик и тут же нашел подтверждение своим словам: под мостком, белея атласными лентами, как корабль на всех парусах, плыла широкополая шляпа с кокетливо приколотой на бант искуственной розой. Почувствовав в себе отчаянное желание оправдаться перед самим собой за робость и бездействие прошлого дня, молодой художник усмехнулся, сбросил с плеч сумку с красками и кистями и, нагнувшись до самой воды, через несколько секунд вытащил на божий свет беглянку с атласными лентами. — Прошу, — не убирая с лица усмешки, сказал он, протягивая шляпку существу в белом, — почти не промокла, не беспокойтесь. Существо склонило голову, и под копной темных волос, скрученных в пышный узел, на Лёлика посмотрели уже знакомые, казавшимися ему в сумбуре вечера искусственными, глаза. — Благодарю. Не буду. Госпожа Эдемская широко улыбнулась. Лёлику на секунду показалось, что он всё еще видит сон, и сейчас очнется у себя в комнате, не собранный и не умытый. Женщина, что теперь принимала у него из рук шляпку, выглядела как Клара Эдемская, говорила ее голосом, но не имела с ней ничего общего. Это была молодая, светлая и искрящаяся нежностью дама едва ли старше самого Лёлика, с очаровательно розовыми щеками и губами, сложенными в очаровательную улыбку. В ней не было ни следа той демонической мрачности, что сковала накануне мысли Лёлика и превратила застолье столичных гостей в душащее своим весельем сборище. — Мы так и будем стоять молча и разглядывать друг друга? — вкрадчиво спросила Эдемская, и Лёлик вспомнил, что все еще удерживает пальцами ее промокшую шляпку. — А я вас помню, — продолжила дама, — вы художник, вы были у нас вчера, так ведь? Вас Лёлик зовут? — Точно так, — ответил, «отмерев», Лёлик, часто-часто моргая, — Лёлик Иконников. — Что ж, Лёлик Иконников, приятно было познакомится с вами снова, — улыбнулась дама, и в ее голосе зазвучала тонкая трель нежного, почти детского, умиления, — Не говорите мне, пожалуйста, своего полного имени, а то я потеряю возможность называть вас этим уютным прозвищем. Придется соответствовать приличиям, а мне этого сейчас так не хочется. А вам? Лёлик пожал плечами. — Как вам будет угодно, госпожа Эдемская. Та захихикала — совсем, как юная девица. — Боже мой, какая прелесть! — воскликнула актриса, и Лёлик вздрогнул — и ее манера, и голос, и построение фраз — все вызвало в нем какое-то смутное воспоминание, и было это воспоминание тревожным, — Меня уже сотню лет никто не называл госпожой Эдемской! Мне это приятно, право, Лёлик. Но уж очень непривычно. Вы зовите меня лучше Кларой Георгиевной, как все друзья зовут. Будете мои другом, Лёлик? Вот вам моя рука! И она вновь протянула к нему худую ладонь в белой перчатке. Будь на месте Эдемской любая другая женщина, Лёлик, не задумываясь, припал бы к этой ладони поцелуем, но перед ним была актриса — звезда империи, блистательная соблазнительница с экранов, которая теперь почему-то вела себя, как трогательная девушка, и разговаривала с ним, как с равным. Всё это запутанным комом свернулось в голове молодого художника, и он, с трудом найдясь, лишь мягко пожал покрытые кружевом худые пальцы. Дама вновь засмеялась. — Вы всегда такой молчун? — спросила она, подойдя ближе, — мне это нравится. Обожаю серьезных мужчин! Вы же серьезный мужчина, Лёлик, я надеюсь, и мне не зазорно будет пройтись с вами немного под руку? Я могу взять вас под руку, Лёлик? «Она еще спрашивает!» — заверещал внутренний голос художника, но тот, поняв, что никакого подвоха нет, и что звезда империи действительно каким-то чудом решила познакомиться с ним поближе, лишь улыбнулся несмело — самой невзрачной из своих улыбок, — и позволил даме опереться на свой локоть. Сумка с красками, брошенная на помост, была благополучно забыта. Они шли меж берез, что уходили искрящимся под утренним солнцем коридором в сторону дач. Эдемская без умолку щебетала о чем-то, то отходя от своего спутника на три-четыре шага, то прижимаясь к нему почти всем телом, из-за чего Лёлику для сохранения своего образа «серьезного молодого человека» приходилось изо всех сил сдерживать и глупую улыбку, и стоящие засадным полком в горле слова восхищения. Клара Эдемская, нравившаяся в черно-белом исполнении пленки, оживала с каждым своим шагом, и та робость, с которой изначально Лёлик встретил ее появление в своей жизни, рассеивалась, как солнечный свет в ветвях худосочных березок. — А вы? — вдруг резко повернулась Эдемская к молодому художнику, и тот понял, что всё прослушал. — И я, — на всякий случай ответил он, и искрящаяся светом дама вдруг засмеялась — так звонко и чисто, что, казалось, роса, не до конца сошедшая с травы, затрепетала от звука ее красивого голоса. — Вы удивительно забавны, мой серьезный друг! — продолжила она, насмеявшись всласть и дождавшись, пока Лёлик улыбнется хотя бы за компанию с ней, — я вас спрашиваю: а вы как часто в такой ранний час гуляете? Лёлик пожал плечами. — Почти каждый день, — честно ответил он, — я на этюды на пирс прихожу. Солнце над рекой поймать пытаюсь. — Мой бедный друг, — вдруг с неподдельной досадой в голосе произнесла светлая женщина, — я вас отвлекла, как некстати. А ведь сегодня был такой красивый рассвет… Вы не сердитесь на меня? — Ну разве на вас можно сердиться? — улыбнулся Лёлик и хотел было обернуть разговор в шутку, так удачно пришедшую на ум, но его спутница вдруг отступила на шаг, подняла голову и с каким-то томно-печальным выражением взглянула на шелестевшие над ее головой березовые ветви. — Вы говорите так, потому что не хотите обидеть, — произнесла она нараспев, — а между тем я вам помешала. Будь я не актрисой, а кем-нибудь обычным, вы бы не постеснялись намекнуть на доставленное вам неудобство. А теперь робеете. Но не думайте, я вас не обвиняю, меня робеют многие. А между тем я такая же женщина, как тысячи других. Не стоит робеть меня и возвышать. И утаивать от меня свои мысли. Я хочу говорить с вами, а не с кем-то, кто привык к моей маске. Считайте, Лёлик, что я никакая не Клара Эдемская, а просто Клара Георгиевна, ваша соседка, и нет во мне ничего необычного! Она говорила долго и тягуче. Где-то на третьей фразе Лёлик перестал слушать и весь обратился в зрение: Эдемская, говоря, то поднимала, то опускала руки, поправляя выбивавшиеся из прически пряди, и переходила от березки к березке, отчего в образе, представшем взгляду молодого художника, сливалось всё: и нежно-белое кружевное платье, и глухое утреннее солнце, мерцавшее меж ветвей, и молодая зелень берез, и цветы — желтые и лиловые, — пробивавшиеся у их корней, и взгляд женщины — милый, ласковый, будто вечно извиняющийся и лучащийся таким бесконечно ярким светом, что и у самого закостенелого циника задрожали бы руки. Лёлику вдруг вспомнилось, как еще в гимназии приглашенный в класс пианист играл Ноктюрн Рахманинова, и теперь его звуки, внезапно всплывшие в памяти, идеально ложились на картину, окончательно заглушая щебетание актрисы — та всё твердила что-то про честность, ясность и про то, как хороши в это время года грозди сирени, стучавшиеся в ее окошко. Вдруг щебетание прервалось: увлекшаяся дама слишком сильно мотнула головой, и ее шляпа с атласными лентами снова пустилась в бегство — упала на землю и, обивая свои многострадальные поля, покатилась к ногам молодого художника. У Лёлика перехватило дыхание: Эдемская, застигнутая врасплох, смотрела на него с таким очаровательным, почти детским смущением, что, казалось, душа ее обнажилась и теперь стояла перед ним, скрытая лишь эфемерными льняными кружевами. — Вы чудесный, — произнесла она, и только после этих слов, прозвучавших совсем близко, Лёлик понял, что Эдемская подошла к нему вплотную, как будто ждала поцелуя, — вы снова спасаете мою шляпу и еще не устали слушать мою постоянную болтовню. Вы бы знали, как я рада, что мы встретились с вами, Лёлик, именно сейчас. Занятый переосмыслением промелькнувших перед ним образов Лёлик только и смог, что кивнуть. До дома Славиных они дошли очень скоро — Эдемская, всё еще свято верившая в собственную вину перед художником и его неудавшимися этюдами, настояла на том, чтобы тот составил ей компанию во время чая. Впрочем, мнения Лёлика никто и не спрашивал — его просто мягко подтолкнули — почти родным жестом — на ту же самую террасу, где прошлым вечером разворачивалось буйство с оттенком столицы. В свете дня она казалась гораздо просторнее и не напоминала ни коим образом то пространство, в котором Лёлик впервые увидел звезду империи — разве что подушки на ступенях — бывшие вечером лиловыми, а теперь — золотисто-кремовые, — напоминали о том, что он в этом доме уже был. Всё будто переродилось из другой вселенной — и терраса, и подушки, и госпожа Эдемская. Та, в свою очередь, пока Лёлик изо всех сил старался сосредоточиться на своей чашке чая, встала из-за стола и устроилась на подушках, чтобы сидеть точно напротив своего гостя — и это, опять же, выглядело, как кривое зеркало пережитых Лёликом событий. Прошлым вечером Эдемская восседала на этих подушках царственной весомостью, со скрытой страстью дикой кошки в каждом застывшем движении. Теперь же, в окружении бесконечных рюш своего платья, она напоминала гимназистку, которая устала бегать по саду и опустилась на первый попавшийся камень — неловко, но естественно и по-девичьи скромно, сложив плотно коленки и опустив на них переплетенные кисти рук. О чем шел разговор, Лёлик не запомнил — он искренне смеялся над нелепыми шутками хозяйки дома, над ее непосредственными замечаниями в невообразимом кружеве эпитетов и метафор, учтиво потупил взгляд, когда Эдемская капнула на рукав платья земляничным вареньем, и смотрел, во все глаза смотрел на ангелоподобный образ женщины в белом, что сидела напротив него и всё меньше напоминала любимую миллионами звезду синематографа. Вдруг в выходящем на террасу эркере послышалась какая-то суета, и Лёлик услышал знакомые, ласково-насмешливые интонации: — Господа, вы чаевничаете? Ну что же вы меня не позвали, право, вы настоящие хулиганы! Странная метаморфоза произошла в ту секунду с госпожой Эдемской: она не изменилась в лице — улыбка ее была все такой же чистой, — но что-то скверное проступило в ней. Вся ее фигура, напрягшись, будто стала больше, и Лёлик и глазом моргнуть не успел, как из подобия юной барышни дама на подушках снова превратилась в знакомую ему демоническую звезду, сидевшую чуть небрежно, преисполненную явного томления от непонятных другим сфер. Белое кружевное платье больше не казалось оболочкой души — оно казалось лишним. То, во что за доли мгновения превратилась Эдемская, было по-своему притягательным, но не имело ничего общего с той милой юной дамой, с которой Лёлик провел всё утро. — Лавруша, прости, я не знала, что ты в доме, — проговорила женщина, и Лёлик остро ощутил, как в его память врезаются обрывки прошлого вечера. Это был всё тот же голос — тихий, глухой и пленительный. Им можно было шептать страстные слова признания, но щебетать, рассуждая об искренности и чудесах — невозможно было бы никогда. Перед Лёликом совершенно точно сидела Клара Эдемская, и в то же время — совершено другой человек. Лаврентий Аркадьевич, не обращая на случившуюся перемену совершенно никакого внимания, подошел, легко погладил жену по плечу и присел за стол — аккурат по правую руку от Лёлика. — А я новую фильму сочинил, — будто извиняясь, мягко проговорил он, — чудесная должна получиться фильма, уж не сочтите за хвастовство! Вы только послушайте… Но Лёлик не слушал. Его как громом поразило то самое воспоминание, что показалось ему тревожным несколько часов назад: женщина, с которой он провел утро, своими манерами, подбором слов и даже тоном голоса — не просто напоминала Лаврентия Аркадьевича Ирса. Она была его точной копией. «Бог ты мой, что же заставило тебя стать отражением чужого человека, при глубине собственного внутреннего мира?» — думал Лёлик, пытаясь на ходу по отдельным фразам уловить, о чем ему рассказывал Ирс, — «И почему ты так переменилась теперь, когда твой двойник нарушил наше уединение?» Эдемская не смотрела на него: взгляд ее, снова тусклый и искусственный, был устремлен куда-то вдаль, где за рощей простиралась речка, и Лёлик вдруг поймал себя на мысли, что под ее кружевным платьем, должно быть, спрятан хитроумный механизм, как у куклы чревовещателя — иначе он объяснить перемену в своей собеседнице не мог. В нем с каждой секундой росло и крепло странное, инфантильное желание — добраться до ответа, расковырять этот пресловутый механизм и понять, что же творится в женщине, которая вызывала в нем такое буйство творческих порывов. «Ведь если есть в этом тайна, то это ли не повод найти ключ к ее разгадке любыми средствами?» — подумал Лёлик, предвкушая, как будет по крупице разбирать всё то, что прячет от него странный мир обитателей дома Славиных, и улыбнулся — вовремя, потому что Лаврентий Аркадьевич как раз закончил свой длинный монолог. Клара Эдемская встала со своих подушек и, обогнув стол, всплеснула руками: — Мой муж — неисправимый сказочник, Лёлик, вы не находите? Больше в то утро она не удостоила его и взглядом.