Глупая история

Натюрморт не получался. Лёлик, благополучно проспавший крик петухов и потому оставшийся дома, уже битый час самозабвенно замазывал лист с карандашным наброском водой и смотрел, как тот корежится на мольберте, норовя оторваться от кнопок и сползти на пол. Вдохновение не шло, а портить неожиданно удачный рисунок не хотелось — Паша, горничная, с утра нарвала сирени, и в порыве минутного вдохновения за завтраком Лёлик набросал в этюднике кривоватый эскиз пышных, лилово-малиновых гроздей, еще не до конца обсохших после прошедшего ночью дождя. Но завтрак кончился, а вместе с ним ушло и вдохновение. «Не бросать же идею вот так запросто?» — укорил сам себя Лёлик и, памятуя о том, что ему стоит быть серьезнее по настоянию матушки, через силу прикрепил к мольберту листок, перевел на него свой эскиз, но, едва достав акварель, ощутил странное желание заниматься чем угодно, но не запланированным натюрмортом. Букет стоял, уже почти сухой и душно благоухающий, прямо перед носом художника, а он то и дело ловил себя на мысли, что будущим своим натюрмортом, заранее объявленным неудачным, он украдет красоту и этой сирени, и удачно падающего на нее солнечного цвета, и даже кружевной салфетки, сложной фигурой уложенной перед вазой. При взгляде на кружево Лёлик вспомнил о Кларе Эдемской, и желание что-либо писать отпало у него совершенно. Он знал это томление в себе — непонятное, давящее, отнимающее всякие силы и уводящие мысли в совершеннейшие потемки. Обычно оно приходило к нему, когда случалось влюбиться, и очень скоро заменялось другим — страстным желанием написать портрет объекта своего вожделения. И Лёлик совершенно не смущался того, что таким объектом становились не только юные девицы-любительницы пускать кораблики, но и незнакомые ему дамы, и даже мужчины — преподаватели или друзья его матери, которая рано стала вдовой. Он был влюбчивым, как все художники, но никогда эта влюбчивость не задерживалась надолго, стоило ему выплеснуть свои эмоции в портрете или даже плохоньком наброске. Теперь же он думал об Эдемской, его терзало неясное ему чувство, и при этом никакого портрета ему писать не хотелось. «Что со мной?» — думал Лёлик, проводя по отсыревшему листу бумаги кисточкой, смоченной акварелью, — «Невозможно, чтобы я был влюблен. Пара дней прошла. Да мы и не поговорили толком. Да и что мне, терять голову от мило смеющейся егозы? Или от роковой женщины — ведь в вечернем уборе Клара Георгиевна тоже хороша, пусть и несколько по-сатанински. Такие дамы мне уже встречались, ничего со мной не случалось — лишь пару раз было увлечение. Но, впрочем, я ведь никогда не видел таких женщин в одном существе? И никогда не видел, чтобы они сменяли друг друга с такой быстротой. Стало быть, это не чувство, а заинтересованность, и я вовсе не влюблен — я заинтригован!» Так подумал Лёлик и, увлекшись, не сразу заметил, что написал на месте цветка лиловые женские губы. В соседней комнате послышался шум, и опомнившийся Лёлик с силой мазнул по губам мокрой кистью — лиловые разводы потекли по едва различимым карандашным линиям, скрывая минутную слабость молодого творца. За шумом последовал лязг посуды, а еще погодя — стук сбитых каблучков Паши, несшей в руках обеденную посуду к умывальнику. Паша была взрослой, коренастой женщиной, умевшей заболтать любого, так что, предвещая нескончаемый поток вопросов и сплетен, который женщина с тарелками норовила из себя исторгнуть, Лёлик подскочил, быстро сунул краски в ящик в стоявшем недалеко комоде и, крикнув что-то про то, что вернется лишь к обеду, перемахнул через подоконник и приземлился аккурат под эркером, меж стволов отцветающих слив. От вылезших над корнями деревьев ландышей тянулся мягкий, ласкающий аромат. Лёлику, присевшему на ступени уличной лестницы, показалось, что он пропитал его всего — въелся в рубашку, прицепился к волосам и теперь еще долгое время будет сопровождать его, не отбиваемый ни масляным духом красок, и терпким запахом побелки в его комнате. «Хорошо всё ж-таки жить, зная, что везде тебя ждет красота» — улыбнулся Лёлик и, сбежав по лестнице, с размаху опустился на траву меж ландышей, старясь не примять ни один из стеблей. Беловато-зеленые цветы обступили его со всех сторон, словно любопытные дети, и теперь нависали над художником, склонив к нему свои крохотные головы. «Умру ли я, так над могилою гори, сияй…» — снова тянул незнакомый, но славный голос в голове Лёлика, и он, окунувшись во вспомнившийся мотив, почувствовал, как утопает в окружившей его зелени. «Вот бы никогда отсюда не подняться» — вдруг подумал он, но, испугавшись своих мыслей, попробовал оправдаться, — «Но быть притом живым и все чувствовать. И то, как уйду я под землю, и как обрасту травой и цветами. Хорошо бы лютиками… да, точно, лютиками. И ландышами этими. И будут люди ходить вокруг, нюхать эти цветы и не знать, что это я лежу здесь под землей, и это от меня идет вся жизнь, которой они восхищаются… Ах, чудесный бы получился пейзаж. Надо бы посмотреть в анатомическом учебнике, как рисовать кости. Пусть торчат меж цветов. А между тем, только я буду знать, что эти кости — на самом деле я. Но я буду жив при этом…» Совершенно запутавшись в порыве вдохновения и одновременным с тем страхом перед крамольными мыслями, Лёлик прикрыл глаза, но тут же распахнул их снова, когда красноватую тень солнца под его веками заменила внезапная чернота. — Вы восхитительно смотритесь меж этих ландышей, мой дорогой Лёлик, прямо-таки настоящий Лель! Эдемская склонилась над ним, заслоняя солнце полями своей шляпы с атласными лентами. От неожиданности Лёлик резко выпрямился: голова его закружилась, и он, вероятно, упал бы навзничь, но женщина в светлом уборе, будто предчувствуя, ухватила его за плечи и присела рядом на корточки. — Осторожнее, — проговорила она ласково, — я видела, вы думали о чем-то славном. Додумайте свою мысль, прошу вас, у вас было такое одухотворенное лицо. Не буду вам мешать! Она тут же встала, уходя вглубь тропинки, а Лёлик почувствовал, что аромат ландышей, казавшийся окутавшим его навеки, без сопротивления сдался тонкому шлейфу французских духов. Лёлик догнал актрису у помоста. — А вы знаете… — он запнулся, пытаясь перевести дыхание от бега, — что в этой реке цыганская дочь утопилась и обратилась русалкой? Он сказал это глупо, невпопад, лишь затем, чтобы хоть как-то оправдать себя — то ли свою чрезмерную серьезность, то ли вовремя создавшийся образ Леля. Эдемская посмотрела на него, но, вместо ожидаемого — как казалось Лёлику — трогательного удивления она вдруг снисходительно улыбнулась. — Милый Лёлик, — протянула она, — вы что же думаете, раз я говорю глупости, так значит, и в смешные сказки буду верить легко? Право, мой дорогой, я хоть и люблю чудеса, но слишком многое пережила уже, слишком многое видела, и подобные байки мне за все эти годы норовили рассказать десятки, нет, сотни пошлых и несмешных людей, которые тоже думали, что, раз я мила и молода, так мне любую лапшу можно на уши вешать. Вы же не пошлый и не скучный, Лёлик! Так что не говорите мне такого больше. Да и не люблю я цыган, право слово! Произнесено это было так горько и так серьёзно, что в душе Лёлика неконтролируемым порывом вспыхнуло желание тотчас броситься в ноги к этой женщине и молить о прощении, только бы она не смотрела больше на него со снисхождением. — Я вижу, вы меня поняли, — она улыбнулась вновь наивно-ласково, и у Лёлика отлегло от сердца, — прогуляетесь со мной? И она, как и пару дней назад, мягко подхватила его под локоть. Им было хорошо гулять вместе: Эдемская говорила много и красиво, взамен требуя лишь незначительной реакции — односложных ответов и своевременных утвердительных кивков. Лёлик никогда не был молчуном — в компаниях он слыл тем самым «шебутным» мальчишкой, который постоянно придумывал небылицы, шутил остро и к месту и мог расшевелить даже самых угрюмых своих приятелей. Но с Кларой Эдемской разговаривать ему не хотелось — он будто обращался к ее мыслям посредством одних лишь взглядов. Его наблюдательность, острая, как и у каждого художника, собирала в своеобразную коллекцию все тонкие жесты и все эмоции, которые позволяла себе звезда синематографа, и вкладывала в подсознании Лёлика в тот образ, который он хотел видеть перед собой. На секунду художнику даже почудилось, что он был близок к влюбленности — потому что мысль о семейном счастье перестала вызывать в нем отвращение с учетом того, что в этом счастье его спутницей стала бы такая женщина, как Эдемская. «Дурак» — упрекнул себя мысленно Лёлик, но все доводы и претензии улетучились из его головы, едва Эдемская снова обернулась к нему, указывая рукой на куст сирени. — Посмотрите, Лёлик, какая красота, — ахнула женщина и вдруг хитро прищурилась, — а давайте нарвем кистей и будем венки плести? Вы умеете венки плести, Лёлик? «И эта женщина меня распекала за упоминание русалок? Венки же — сущее ребячество!» — только и успел подумать Лёлик, но цепкие худые руки уже тянули его в кусты, украшенные темно-лиловыми шапками. Он вдруг понял, чего не хватало его утреннему натюрморту — тех самых тонких рук, что теперь ломали едва зацветший куст, и глаз — зеленых, лучистых, — что выглядывали озорно из-за каждой сорванной грозди. Кларе Эдемской, звонко смеявшейся, шепчущей что-то без перебоя, едва можно было дать семнадцать лет — такой беззаботной она казалась и так нежно прижимала к себе лилово-розовую добычу. — Резвитесь? — прозвучало откуда-то со стороны, и Лёлик, обернувшись, встретился взглядом с молодым человеком — едва ли старше себя — в соломенной шляпе и с гитарой наперевес. «Кеша» — вспомнил художник. С Эдемской произошла знакомая ему метаморфоза: легкость и нежность в ней сменились властной искусственностью столичной знаменитости. «Странно» — подумал Лёлик, — «Ведь это не ее муж, зачем она снова становится не собой теперь, перед этим хлыщом с гитарой?» Кеша, то ли поняв, что помешал веселью, то ли увидев недобрый взгляд молодого художника, раскланялся с Эдемской, перекинулся с ней парой фраз и вразвалочку пошел к реке, напевая какую-то модную немецкую песенку. И пары секунд не прошло, как тени отступили, и актриса, вновь тонко, нежно улыбнувшись, со стоном вдохнула аромат сирени. — Забавный человек, этот Кеша, — сказала она, даже не глядя в его сторону, — ходит за нами с Лаврушей по пятам, думает, его возьмут в фильму. Но я твердо сказала Лавруше, чтобы он не смел брать этого человека! Про него говорят, что он дебошир и пьяница. Вы не смотрите, что он у нас бывает, его Лавруша пригласил, ему, видите ли, неудобно, что молодой человек так надеется… Ах, Лавруша, он у меня сказочник. Вчера весь вечер сидел, придумывал новую фильму, а между тем мы уже условились с ним, что сначала снимаем «Первую любовь» Тургенева. Чудесная вещь, право же! Вы не находите? — Разумеется, — произнес Лёлик, но даже не понял до конца, с чем согласился. Голову его занимала одна, но очень важная догадка: Эдемская только перед ним одним раскрывает настоящую себя, а значит, доверяет только ему. «Подумать только» — трепетала вдохновленная душа художника — «Звезда, любимая столицей, не знает меня совсем, но уже доверяет безмерно. Значит, она меня видит, и видит насквозь. И я нравлюсь ей, раз она открылась. И мое, Лёлика Иконникова, московского мальчишки, участие ей дороже прочих? Неправда…» Эдемская подошла к нему совсем близко — так, что Лёлик чувствовал ее дыхание на кончике своего носа. — У вас все волосы в сирени, — прошептала сияющая нежностью женщина и мягко провела своей ладонью по голове молодого художника. — Клара Георгиевна… — хотел было сказать что-то Лёлик, не в силах выносить скопившихся в нем переживаний, но тонкие пальчики, ерошившие его волосы, опустились на его щеки и затем, медленно потянувшись, накрыли его покрасневшие губы. — Не надо, не говорите ни слова, — шепнула Эдемская и вдруг, одернув руку, одним стремительным движением отошла от своего собеседника, затараторив, — что я делаю, что же я делаю, помилуй Боже… Лёгкая фигура запестрела в темных зарослях сирени, рассеивая вокруг свой тонкий, слегка смущенный смех. Ветви сирени, что она прижимала к себе, падали от быстрого бега, и во все стороны, куда не бросай взгляд, разлетались бледно-лиловые лучи — так солнце отражалось в едва распустившихся лепестках. Это была красота — та самая, за которой охотятся художники и которую воспевают, увидев единственный раз в жизни, поэты. «Гори, гори, моя звезда» — прошелестело надоевшим шепотом в подсознании Лёлика, но теперь он не отгонял навязчивый мотив от себя. Текст, сопровождавший его, наконец-то обрел смысл.