Один дурак за день может столько натворить, что и десять тысяч человек за год не исправят
Новая реальность II
Во сне Сяо Чжань шепчет припухшими губами в чужую шею «пожалуйста, ещё, пожалуйста», оставляет теплом доказательства своей мольбы на солоноватой коже. Во сне Сяо Чжань прижимается так тесно, так крепко, так страшно и невыносимо близко, в отчаянной попытке вплавиться в чужое тело собой. Во сне Сяо Чжань хочет, чтобы это закончилось, но сам тянет за шею, сам выгибается навстречу, цепляется за плечи, выдает вымученный стон, уходя в клокочущее хныканье. Во сне он знает, что это не его Ибо, но в то же время не может отказаться. А если быть до конца честным — он не хочет. Ибо, у которого еще нет шрама на локте, Ибо, чей блядский рот выдает «вау» на любую чепуху, которую говорит Чжань, Ибо, который еще ни разу не послал его нахрен, хлопнув дверью. Ибо, чье сердце Чжань не разбивал, чтобы потом собирать обратно всеми доступными способами, Ибо, который ни разу не смотрел на него так, что хочется пустить пулю сначала в лоб ему, а потом и себе. Когда Чжань резко просыпается, всё, что он чувствует — пустота. Тот особый сорт нехватки, когда ты привык спать не один, и чувствуешь фантомное присутствие остаток дня и следующей ночи. Отдельный вид пытки для Чжаня каждый раз, когда это неизбежно происходит. Однажды он понял, почему они всегда стараются поссориться перед тем, как разъехаться: кажется, что тогда это не так болезненно, расставаться на неопределенный срок. Они перестали искать повод для ссор только последние полгода. Наконец-то поняли, что прощаться так — ещё паршивее. — Ты проснулся? Сяо Чжань медленно поворачивает голову. На щеке Ибо, ближе к уху, розовеет возможный прыщ. Он как раз его чешет, Чжань медленно моргает со сна, на автомате убирает его руку от лица: — Не трогай. Тебе обязательно всё сковыривать, тереть, чесать? Ибо медленно вскидывает брови и тихо уточняет, едва различимо на фоне шума самолета: — Ты провел со мной два вечера, а большую часть перелёта — спишь. Откуда ты знаешь, что я всё сковыриваю, тру и чешу? Ты всегда такой раздражительный, гэ? Чжань осознает, что всё это время сжимал чужую руку, медленно разжимает пальцы и отпускает, отворачиваясь к окну. Сейчас бы не помешал бутылёк алкоголя или россыпь успокоительного. Вид не впечатляет — всё плотно застлано серостью облаков. Чжань снимает блокировку телефона, чтобы посмотреть на фото кружки в раковине. Он поставил её на заставку, чтобы глаза мозолила извечным напоминанием, что всё это — временно. И скоро он вернётся туда, где Ибо больше не грызёт ногти, знает, как сделать так, чтобы сам Чжань взвился, но также точно знает, что сделать, чтобы тот сразу же успокоился. Простые арифметические качели отношений, вверх и вниз по одной дуге, с перерывами на секс, чай и разъезды. Чжань трёт у переносицы. Он устал и стар для всего этого дерьма. — Честно, не знаю, что меня в тебе цепляет. Никогда такого не было. Ибо говорит это и все ещё смотрит на Чжаня. Тот решает проигнорировать этот выпад, ведь ответа у него нет. В динамиках раздается мужской голос: самолёт идёт на снижение, чтобы приземлиться в сердце Монголии. Улан-Батор. Конечно же аэропорт будет называться «Чингисхан», как иначе. Чжань держится рядом с Ибо, они останавливаются у ленты с багажом. Последний смотрит в свой телефон, читая какую-то сводку. Рядом стоят два сонных менеджера, Чжань их почти не различает и так и не запомнил имён, дальше — другие пассажиры. Сяо Чжань лишь на пару минут позволяет себе насладиться такой обыденностью. Нет никаких толп, никто тебя не знает, никто не выкрикивает твоё имя и не снимает, как ты переминаешься с ноги на ногу, трёшь шею, смотришь на Ибо. Косишься на экран его смартфона. Старые привычки, что тут сказать? Ибо замечает. Усмехается, заставляя Чжаня закатить глаза. В следующий момент телефон суется ему под нос, Чжань морщится, забирая его. Ибо комментирует таблицу: — Сейчас отдых и обед. Потом пешая экскурсия по городу. Потом ужин, отбой. У нас совместный номер. Завтра весь день у меня тренировки, можешь остаться, а можешь… — Я погуляю. — М-м. Хорошо. Гонка послезавтра. — Вижу. Сяо Чжань возвращает телефон Ибо, сует руки в карманы и с удвоенным интересом продолжает наблюдать за разнообразием сумок и чемоданов. Ибо встаёт на шажок ближе: — У тебя ведь только твой рюкзак, и он уже на спине, что ты так внимательно изучаешь? Ты постоянно смотришь на меня, когда я не смотрю в ответ. Гэ очень странный. Зачем согласился, если я тебя будто бы раздражаю? Сяо Чжань представляет, как прямо сейчас вскидывает голову, набирает воздух в легкие, и с чувством матерится на всю Монголию. Вместо этого он молча опускает взгляд на Ибо. В этой вселенной тот чуть ниже, чем обычно, или это Чжань вымахал ещё выше. Сложно сказать. В этой вселенной Ибо тише, местами покладистей, не такой ревнивый (возможно — пока что?). В этой вселенной… Ван Ибо вообще не тот, к которому Чжань так привык. Да, он говорит о тех же вещах с той же пылкостью, все ещё самоуверенная задница, также порывается его подстебнуть (чего только стоит заказ в Старбакс аэропорта в Сеуле, когда они делали пересадку: он заказал ему латте на имя «моя женушка»), но в то же время… это просто не его Ибо. — Такое ощущение, что мы не только что встретились, а прожили вместе десять лет, и ты меня ненавидишь… Это Ван Ибо так и не получил вербального ответа, пока Чжань пялится на него в ответ. Тот наконец-то отводит взгляд и спокойно говорит: — Не десять лет. Три года. Почти четыре. О, твой чемодан. Ван Ибо фыркает: у гэгэ отбитое чувство юмора. Ибо угрюмо выдергивает багаж с ленты и начинает катить чемодан за собой. Сяо Чжань соглашается с ним утвердительным мычанием. Ничего. Скоро всё вернётся на свои места. Быстрее бы понять, что за «испытания» его ждут, разобраться с этим и забыть, как странный сон, который ему обещан. Ладно, он в курсе, что никто ему ничего не обещал, напротив — Хань Фэй упомянул, что всё может так и остаться, какие бы риски это ни привнесло в миры. Ван Ибо прочищает горло и оборачивается. Он говорит «зачем тебе такие длинные ноги, если ты такой медленный?». Сяо Чжань показывает ему средний палец и получает в ответ ухмылку. Нет, определенно, всё должно вернуться на свои места. В Улан-Баторе минус одиннадцать. Через мутное стекло черного микроавтобуса Чжань всматривается в город, но ничего толком не видит. Проспекты и улицы затянуты пленкой смога, серые очертания зданий едва узнаются, как и блеклые кляксы фонарей. Сяо Чжань слушает вполуха — на довольно корявом китайском им рассказывают о столице Монголии, процветании страны в последние пару лет, и прочую оптимистичную отсебятину. Чжань поворачивается, чтобы скользнуть взглядом по Ибо. Тот вставил наушник в ухо и смотрит в своё окно. Между ними рюкзак Чжаня. Тот пытается проанализировать до какой степени его поведение странно для Ибо. Наверное, девяточка из десяти? Вздорный мужик с длинными ногами, который сначала был белым и пушистым, а сейчас словно богемная истеричка или вроде того… Чжань напоминает себе, что всё это — не настоящее. Оно исчезнет, как и смог вокруг. Но именно здесь и сейчас, он делает что-то очень неправильное. В принципе всё, что он делает в этой реальности и не может быть правильным, разве не так? Он сам неправильный здесь. Так что, какая разница. Чжань знает, что на самом деле Ибо волнуется. Гонка такого масштаба — первая в жизни. При этом Чжань понимает: сейчас Ван Ибо все ещё наивный мальчишка, который наверняка думает, что победа будет зависеть только от него. Что это не бизнес и не политический акт. Чжань уверен в этом, потому что на протяжении последних трех с половиной лет пытается донести до Ибо правила игры, с которой тот не согласен. Не потому что он такой наивный или дурак, ему просто не нравится. Как не нравится маленьким детям пюре из брюссельской капусты. Ибо смирился с этим всего пару месяцев назад и согласился играть, а не «играться в болвана». На это действительно ушли годы. Пояснения, разъяснения, разработки планов, «красные конверты» нужным людям с нужными суммами, договоренности за глаза, контракты, подписанные от руки за дверьми подпольных клубов, извечные одергивания, бесконечные убеждения, ревность, ревность, ревность… Чжань протягивает руку, осторожно поглаживает чужое колено. Ибо опускает взгляд, изучая чужие пальцы, затем накрывает их собственными. Друг на друга они так и не смотрят, Ибо сжимает ладонь Чжаня в своей повинуясь ритму трека в наушнике. Им говорят, что Монголия — родина динозавров. Этот факт вызывает воодушевление у менеджеров и один из них спрашивает: «Динозавры были большими, потому что кислорода было больше?». Мысленно Сяо Чжань нарекает его титулом «безобидный идиот». Он слышит хриплый смешок Ибо, а затем тот выдает: — Многие динозавры были маленькими, Цзинмин. А такими большими они были, потому что нас тогда не было, как минимум… Вряд ли менеджер что-то понял, но зато издал длинный звук псевдо-осознания. Чжань наклоняется ближе к Ибо, шепча: — Тебе… нравятся динозавры? Ибо поворачивается так, чтобы посмотреть в ответ. Чжань знает этот взгляд и уже в секунде до закатывания глаз. Ибо шепчет в ответ: — Ну, одно древнее ископаемое точно нравится. Сяо Чжань улыбается максимально сладко, выдергивая свою руку из захвата. Ибо поджимает губы и отворачивается, явно стараясь сдержать смех. Через пару минут, за которые им успевают рассказать приблизительное меню обеда (почти что все блюда — мясо и тесто), рука Ибо снова сцапывает свою добычу. Чжань не поворачивается, но и руку не забирает. Он почти что смирился: Ван Ибо придурок во всех вселенных. х х х Бинвэнь начал выносить мозг Ибо, планомерно и праведно, с той самой минуты, как Чжань занял соседнее место в самолете. Ибо скрыл от тренера, что пригласил с собой «близкого друга», и всю дорогу отшучивался в чате, что это «на удачу». Сяо Чжань его своеобразный талисман, как бы нелепо это ни звучало. Он даже для себя не мог объяснить, почему ему было так важно, чтобы этот человек поехал с ним. Ибо мысленно соглашался со всеми доводами. Чжань будет отвлекать фактом своего существования — тысячу раз да. И даже если не сам Чжань, так его задница. Даже если Ибо только в теории знает, что с той делать. Что сразу же приводило ко второму пункту-доводу. Нельзя заниматься сексом перед гонками, плохая примета — но Ибо и не светит! Правда, он надеялся на кое-что другое. Он загадал, что если выиграет заезд, то определенно получит желаемое. Звучит хреново, зато мотивация отменная. Ты его совсем не знаешь! Рациональная часть Ибо могла лишь кивнуть, это факт. Он совсем не знает этого Сяо Чжаня, но в то же время… он странным образом знает о нём всё? Ибо никогда не считал себя баловнем судьбы, скорее, он с этой дамой постоянно спорил. Переболел в детстве инфекционным миокардитом, получив запрет на все виды деятельности, которые так ему нравились: до сих пор жив, занимаясь и танцами, и изматывающими тренировками выносливости ради. Ему наоборот кажется, что как только он прекратит — вот тогда его и настигнет «кара». Постоянно доказывая, что невозможное возможно, он не особо удивился, встретив человека, который так ему подходит. Должно же с ним случиться хоть что-то хорошее просто так? Слишком спешный вывод спустя пару дней знакомства, когда у тебя и опыта нормальных отношений нет, Ибо осознает. Но ко всему ли в жизни стоит подходить с такой рациональной точки зрения? Этот Сяо Чжань… такой кретин, но такой… родной? Ван Ибо пялится на него, пока тот ковыряется в чем-то, что организатор Данзан назвал хорхогом. Судя по аромату (если наклониться к тарелке Чжаня ближе), то это баранина. Сяо Чжань абсолютно очарователен, когда поддерживает разговор за столом, тысячу раз извиняется, прежде чем что-то уточнить о другой культуре, пытается провести параллели в еде между родным и чужим, внимательно слушает о специфике жизни здесь. Приходит в какой-то чистейший восторг, когда ему говорят, как просто встретить лошадей посреди Улан-Батор — многие до сих пор пользуются скотиной, как средством передвижения, в этом нет ничего такого. Самой большой и важной проблемой для города является смог. Широкое и скуластое лицо Данзана мрачнеет, он начинает жевать медленнее, но затем входит в раж, жестикулируя более бурно: дело в электростанциях и поселениях вокруг, где люди живут в юртах. Это более шестидесяти процентов от всех жителей. И там, и там для топки используется уголь, и в среднем это где-то восемь миллионов тонн. Дымовая завеса частенько доходит и до Пекина. В такие периоды в столице Китая детям запрещается ходить в школы, те закрываются, как и детские сады, уровень загрязнения постоянно фиксируется, и население получает соответствующие инструкции, напоминания о мерах профилактики. В Улан-Баторе не происходит ровным счетом ничего, потому как власть не признает проблемы и никакого способа урегулировать её у них нет. Каждый год повторяется одно и то же, но силы на борьбу пока ещё не иссякли. Данзан предпочитает закончить на позитивной ноте и Чжань вежливо улыбается. Ибо подкладывает ему мясо со своей тарелки, куски, где меньше жира. Почему-то он уверен, что Чжань оценит такой вид заботы. Тот действительно подмечает вероломное вторжение, косится на Ибо и усмехается, коротко говоря «спасибо». Вот в такие моменты Ибо почти что счастлив. Наверное, это хреново. За столом образуется тишина, задумчивая и уставшая. Вот-вот кто-то её нарушит, переведет тему в более приятное русло, Ибо думает спросить что-то насчёт трассы, та обещает быть «дикой». Но Чжань успевает раньше: — Странно, что мы, как человечество, до сих пор не поняли, что нет только какой-то «нашей» проблемы… что всё, как этот смог, верно? Он возникает в одной части, но может нанести вред совершенно в других местах, а не только там, где появился. Для таких явлений не существует границ. Их выдумали мы, сами для себя. Так глупо. Ох, простите. Сяо Чжань краснеет и смущенно смеётся. Его философию поддерживают, решено выпить за эти слова. Что-то вроде «за границы, которых нет». Ван Ибо единственный, кто пьёт чай, не в его привычках за пару дней перед гонкой соблазняться на алкоголь. Да ещё и такой странный: мутная, белесая жидкость. Чжань морщится каждый раз, когда пьет, и ему, кажется, наливать больше не стоит. Ван Ибо наконец-то задает вопрос о трассе. Когда через пару минут он слышит тихое иканье Чжаня, он поворачивается, чтобы оценить вид: глаза заволокло, Чжань смеётся над шуткой Цзинмина (а она вообще не смешная), его щеки становятся всё более розовыми, он трогает их, трёт, из-за чего те грозятся стать вообще красными. Ван Ибо понимает, что его «близкий друг» пьян в зюзю.Где-то посреди «злоебучей степи», как выразился бы Хенг
Над головой темное полотно с вкраплением звезд, но Хань Фэй на них не смотрит. Он делает шагов пять, затем перемещается на несколько метров вперед. Снова размеренно проходится, скользя по тьме, далеко от небесных светил, в какой-то момент исчезает и появляется. Может показаться, что он идёт прямо без какой либо цели. Степь развернулась чернильным полем до самого горизонта, и никаких зацепок нет. Иногда приходится идти немного в гору, затем постепенно спускаться. Но ничего больше. Будто бы земля под ногами — застывшие навек волны. Но Хань Фэй знает, куда держит путь, и лишь из уважения не оказывается у юрты с помощью щелчка пальцев. Бессмертный или нет, ты всё равно человек, и до любого божества должен дойти на своих двоих. Хань Фэй лишь совсем немного сокращает путь, от скуки. Бисе нравится уже то, что он этим обеспокоился, а детали — это для мелочных существ. Важно лишь намерение. Главное коварство степей — однообразность. Внимание притупляется, ведь пейзаж особо не меняется: трава, редкий куст, невысокие холмы. А во тьме и подавно, но не для Хань Фэя. Он останавливается, чтобы запустить вперед несколько сфер. Они приглушенно светятся теплом, словно храня в себе жидкое золото. Фэй отпускает их и замедляет шаг. Из трех возвращается лишь одна, бессмертный корректирует путь, идя в ту сторону, откуда та вернулась. Хань Фэй старается скорее вслушаться в степь, чем увидеть её. Он слышит шорох монгольского сурка по траве, то, как тарбаган прячется в нору в трех шагах от него. Слышит, как где-то топчет пастбище стадо антилоп. Ветер приходит с севера, легкими пассами забирается под одежду, треплет волосы. От этого ещё холоднее, но Фэю не привыкать. Вдалеке уже можно различить серо-белое пятно юрты, из неё тонкой струйкой вьётся дым. В чугунном котле Бисе варит для позднего гостя чай. Прежде чем войти в юрту, необходимо соблюсти ритуал. Хань Фэй оставляет на траве свой меч, охотничий нож и жемчужную нить. Обереги снимать он не решается, хоть те и можно использовать как оружие. Бессмертный не опасается, просто ему не хочется расставаться с подарками Хенга. Он обещал ему никогда те не снимать, к тому же — они греют душу. Всего лишь побрякушки на заговоренной нити. Хань Фэй касается притолоки правой рукой и только после этого отодвигает войлок «двери», заходя из холода степи в жар юрты. Правда, для него этот жар — слегка теплое дуновение ветра. У Бисе огненные волосы, острые, мелкие черты лица, он выглядит довольно нелепо посреди не самого богатого быта, укутанный в пару халатов. Фэй опускает взгляд — ноги божество предпочитает хранить в тепле меховых тапок. — Ты всегда отдавал дань традициям больше, чем твой муж. Тот нашел меня быстрее и начал с порога, зато принес мне бейлиз. Фэй едва заметно морщится. В прошлом, в одном из тысяч, Хенг и Бисе были… в каком-то смысле друзьями, хоть корректнее было бы сказать — собутыльниками. Фэя это никогда не радовало, но он не лез, зная, чем это чревато. Определенный уровень свободы в их отношениях необходимо было поддерживать, иначе они начинали друг друга жрать, ссориться отвратительно и мерзко, а кому оно надо? Они уже слишком стары для таких развлечений. Фэй проходится вглубь, пользуясь разрешением присесть. Бисе отходит к чану, чтобы помешать чайно-молочную смесь. Он щедро наливает черпак Фэю в кружку и протягивает ему. Бессмертный коротко кивает в знак благодарности, пьет. Бисе усаживается напротив, плюхается на пол своей древней задницей, протягивает Фэю табак. В ответ тот достает из внутреннего кармана ханьфу портсигар, и божество издает какой-то удовлетворенный звук. Фэй снова думает о том, что любое божество, каким бы древним оно ни было, часто похоже на ребенка в своем поведении. Любознательны, как дети. Энергичны и упрямы. Просты и безжалостны одновременно. Главная мотивация укладывается лишь в один вопрос «а что будет, если сделать вот так», а ошибки никогда не признаются, замещаясь на «о, как интересно получилось!». Хань Фэй не встречал в своей жизни ни одного божества, которого бы коснулось чувство вины, тяготы выбора или муки совести. Единственное, что терзало их и что роднило с бессмертными — бремя скуки. Бытовало мнение, что божества на самом деле и есть бывшие бессмертные, которые окончательно позабыли, каково быть человеком, не ушли в отшельники и по итогу развлекаются, как могут, сочиняя небылицы, творя легенды, потехи ради сея хаос или создавая нечто невыразимо прекрасное. Как карта ляжет. Фэй мнет табак меж пальцев, подносит к носу и глубоко вдыхает, в то время как Бисе раскуривает тонкую сигару. Она доминиканская, Фэй озаботился качеством. Почему-то думается, что Хенг в это время скорее прикупил любимый ликер Бисе в ближайшем маркете к их дому в Чунцине. Если вообще купил, а не своровал. Божество сладко выдыхает дым, тянется всем телом. Зрелище могло бы быть даже соблазнительным, это было в его привычках — пытаться соблазнять бессмертных, смертных, других божеств… но Хенг с Хань Фэем навсегда его «не спетая песня». Бисе переводит на Фэя игривый взгляд, снова затягивается и выдыхает вместе с дымом: — Ты тоже тащишь ко мне не того смертного, да? Дурачье. Бессмертные столько столетий, а мыслите все ещё как обычные люди… «о, человек не на месте, о, значит он и виновник, о-о-о-о!». Ой, не могу, до сих пор смешно. Твоё лицо, о-о… Бисе тоненько хихикает, затем машет на бессмертного руками, словно он ему тут шутки шутит весь вечер. До Фэя немного не доходит. Он хмурится, смотрит на божество испытывающе. Тот поигрывает светлыми бровями, успокоившись, передразнивает его выражение лица, затем подбирается ближе, садясь по-турецки. — Вы тащите ко мне тех смертных, кого я поменял местами. Но это не было желанием ни одного из них. — Нет, они оба хотели оказаться в другой реальности, иметь другую жизнь. Мы сами видели… Бисе машет рукой: — Это просто мысли, несерьезно. Без чувства. Люди постоянно жалеют, постоянно охают, ах если, ах если бы, ах, ах ах… — Они дарили твою статуэтку, один из них даже слюни на неё пустил, это… — Это прошлый век, обмазывать мои статуэтки всяким… спасибо, что не дерьмом. Фэй, золотце, в одном лишь мире наступал час быка и только тот, кто живёт под этим знаком, имел честь просить защиты. Ну и, конечно же, воля нужна. И чтобы мне было очень скучно. Бисе усмехается и зажевывает кончик сигары. Щелкает пальцами, бутылка ликера появляется сразу же, словно и была там. Бисе затягивается, выдыхает дым в лицо Фэя, делает глоточек из пузатой бутылки, с чувством причмокивает губами: «Хорошо». Нехорошо. Всё очень нехорошо. Фэй сказал бы даже… плохо. А положа руку на сердце — откровенно хуево. — Так значит… — Пожелал всего один. Тот, второй. Бык, который. И лев. Сочетание чудное. И я при делах, и бычара наступал. А отчаяние! Какое это было отчаяние, Фэй! Так вкусно! Так страшно! Так по-детски искренне! Хань Фэй уточняет после паузы, переваривая услышанное: — Что он конкретно пожелал? Бисе ведёт плечом, смотрит вверх, где через отверстие виднеется звездное небо, туда вьется дым от очага и сигары. — М-м. Точно не припомню, формулировочка… что-то «пусть он будет проще, пусть ему будет легче». Вот я и нашёл ему. Более простого и легкого на подъем, да и на подъеб, человечка! Всё точно такое же, и вид, и любимые штучки, только не такой замороченный. Искать долго пришлось, этот человек такой… странный. Карма хитрожопая, даже не знаю, когда это с ним такое началось. Десять миров перебрал! Некоторые были уж слишком гармоничными, разбивать не хотелось. Но вот парочка, где он чахлый и одинокий… ну подарок же! Он там, кстати, того самого мальчика потерять должен был. Тот умрет рано, жалко так. А вот, если местами поменять — их баланс другой, и рано не помрет! Карма-то другая. Захотелось сделать приятное хоть в одной вселенной, бонусом хорошо получалось аж в двух, а все так взъелись. Вообще не понимаю, почему так всполошились. Подумаешь, пару реальностей… расслабились бы все. Вселенная всё равно будет мутировать, глупо пытаться оставить всё, как есть. Всем так страшно потерять привычные очертания мира? Дураки. Она всегда умнее нас. Вселенная. Последствия-мошледствия… Скука! Бисе затягивается снова. Фэй подается вперед и выбивает из его рта сигару. Божество обиженно дует губы, но затем снова прикладывается к бутылке, как ни в чем не бывало. На бессмертных он не обижается, ведь смысла это не имеет: ни одно божество не может причинить бессмертным душам хоть какой-то вред. Только мелкую пакость. Вектор происходящего изламывается, поворачивая совершенно в другую сторону. В другой реальности звенит будильник. Ван Ибо просыпается в Улан-Баторе и не находит Сяо Чжаня рядом с собой. Вселенная действительно умнее всех нас. А ещё она очень не любит, когда какая-то мошкара имеет наглость вламываться в её планы.